1. Интервью, взятое у себя самого

Войлочная шляпа, сума, посох — таких бытовых вещей и предметов в искусстве третьей символической культуры не наблюдалось; оказывается, появление и мелкой, незначительной вроде бы детали может в полной мере засвидетельствовать наступление принципиально новой эпохи.

Снова сошлюсь на некоторые наблюдения Д.Лихачева, благо они точны, продуманы и хорошо соотносятся с моей «идеей», проводимой в данном эссе.

«Открытие человека в эмоциональной сфере,— отмечает он,— было связано с другим родственным явлением — появлением первых ростков нового исторического сознания. Для средневековья история — это прежде всего движение событий, но не изменение сущностей. Вечное и неизменное преобладает над меняющимися настолько, что последнее охватывает только второстепенные явления — «суету мира сего». В XIV и XV веках возникает сознание, что прошлое имеет существенные отличия от настоящего — не только в событиях истории, но и в чем-то более значительном, обладающем ценностью в самой себе. Ощущение неповторимости личности и личных переживаний стилистически родственно осознанию индивидуальностей эпох, принципиальных отличий прошлого от настоящего.

...Идея возвращения к прошлому, к античности потому и стала возможной, что создались новые представления об исторической изменяемости мира, появилось новое историческое сознание... В домонгольском периоде время космическое; оно исчисляется по временам года, сменам дня и ночи; оно все повторимо, время — круговорот. В XIV и XV столетиях появляется сознание неповторимости эпох, событий, личности. Открытие ценности отдельной человеческой личности органически связано с появлением историчности сознания. Мир как история —понимание этого соединено с антропоцентризмом. Представление об исторической изменяемости мира возникает в связи с появлением интереса к душевной жизни человека, с представлением о мире как о движении. Мир понимается и воспринимается во времени. Характерно, например, что некий «сербин» устанавливает в Москве в эти годы первые городские часы...

В русской литературе в XVII веке мы видим появление профессиональных авторов, усиление чувства авторской собственности и интереса читателей к автору произведения, к его личности, развитие индивидуальной точки зрения на события и пробуждение в литературе сознания ценности человеческой личности самой по себе, вне зависимости от ее официального положения в обществе...

...Происходит и трансформация старых средневековых жанров в результате усиления сюжетности, развлекательности, изобразительности и расширения тематического охвата литературы. Существенное значение в изменении жанровых признаков имеет усиление личностного начала, совершающееся в самых различных областях литературного творчества и идущее по самым различным линиям... Огромные официальные жанры — «левиафаны», типичные для середины XVI века, в XVII столетии отмирают. Автобиографические элементы проникают в исторические сочинения, посвященные событиям «Смуты», в жития, и во второй половине XVII века появляется уже жанр автобиографии, вобравший в себя и элементы житийного жанра и исторического повествования. Главный, но не единственный представитель этого жанра — автобиография «Житие» протопопа Аввакума.

Раскрепощение человеческой личности в литературе было и своеобразной конкретизацией ее изображения. Человек все более начинал восприниматься как конкретный индивидуум, в сложной «раме» быта и общества. Правда, этот быт и это общее виделись еще глазами автора, не совсем привыкшими к дневному освещению. Вырисовывались лишь контуры соотношений и отдельные детали. Однако принципиально важен был сам переход к детализированному видению.

Герои литературных произведений «спускаются на землю», перестают ходить на ходулях своих официальных высоких рангов в феодальном обществе. Их положение по большей части снижается, соответствуя положению нового читателя, пришедшего в XVII век из масс... Во всех предшествующих произведениях средневековья действующие лица как бы витали в особом пространстве, куда читатель, в сущности, не мог проникнуть. Теперь герой лишен какого бы то ни было ореола. Он опрощен до пределов возможного. Молодец «Повести о Горе Злосчастии» наг или одет в «гуньку кабацкую». Таков же герой «Азбуки о голом и небогатом человеке»... Снижается не только герой, понижается сама действительность, язык, которым эта действительность описывается, отношение автора к своему произведению... Всюду в литературе устанавливается связь с бытом... С развитием индивидуализма судьба человека становится его личной судьбой, она «индивидуализируется». Судьба человека оказывается при этом как бы его вторым бытием и часто даже отделяется от самого человека, персонифицируется. Эта персонификация происходит тогда, когда внутренний конфликт в человеке — конфликт между страстью и разумом — достигает наивысшей силы. Конфликт между страстью и разумом часто оборачивается также конфликтом между человеческой личностью и его судьбой. Человек в какой-то мере начинает сопротивляться фатуму. Он сознает, что подвергается насилию, хочет изменить свою судьбу, жить иначе, лучше... Судьба отнюдь не присуждена человеку, она появляется иногда в середине его жизненного пути, «привязывается» к человеку, преследует его. Так, в «Повести о Горе Злосчастии» Горе возникает перед молодцом только на середине его жизненного пути. В «Житии» протопопа Аввакума личность самоопределяется в борьбе, в утверждении своего благополучия, а потом в утверждении своих взглядов, своих идей против идей господствующих, властвующих, гнетущих свободу личности с помощью государства, церкви, различного рода разжиревших и раздобревших «особей», лишенных, однако, личностного начала и цепляющихся за свое положение... Скажем, Аввакум ведет индивидуальную борьбу. Его сторонники мало чем помогают ему в этой борьбе. Он вызвал против себя на единоборство все современное ему общество и государство. Он ведет титаническую борьбу один на один. Недаром во сне ему кажется, что тело его напоминает собой весь мир. Это борьба не только духовная, но и физическая, борьба силы с инерцией материи...

Рост личностного начала во всех сферах литературного творчества, развитие изобразительности, эмансипация вымысла, расширение круга читателей, появление народной литературы,— все это было, справедливо отмечает Д.Лихачев, симптомом зарождения новой литературной системы, отходящей от средневекового типа»¹.

Новая мировоззренческая и бытийная система жизни получила развитие не только в Европе (кроме романских и германских народов Западной Европы, реализм мышления охватил западнославянские страны — Чехию, Польшу, а также Венгрию, часть южнославянских народов и, как мы видели, восточнославянские народы — Московскую Русь), но новый стиль жизни стал торжествовать свою победу и в пределах других дальних пространств — восточных (Китай, Япония, Вьетнам).

Принципиальное единство всемирного бытийно-мировоззренческого процесса, исторических пульсационных изменений мировой жизни подтверждается нахождением аналогов из разных сфер человеческого творчества в различных регионах земли.

Так, аналогом склоняющейся к реализму литературы славянских, романских и германских народов XIII—XVII веков может служить повествовательная, реалистическая в своей основе китайская литература этого же периода.

В ХIII—ХVI веках литературы Китая, Японии, Кореи и Вьетнама, которые были связаны в то время общей письменной иероглифической традицией, входят в единый культурный регион. Объединяет их и литературный язык вэнь-янь (буквально письменный язык).

В XIV—XVI веках в этом культурном регионе, как отмечают специалисты по Востоку¹, начинает появляться и литература на живых языках, близких к разговорной речи.

Вспомним аналогичные наблюдения Д.Лихачева, сделанные им на материале русской литературы и приведенные выше.

В Китае все больше набирает силу родившаяся в недавнем прошлом литература байхуа (городская повесть, частично народные книги и эпопеи, драма), в Корее и Вьетнаме этот процесс, как считает Б.Рифтин, начинается с поэзии, находившейся под влиянием народной песни. С XVI века новый литературный язык складывается в Японии. Именно в эти столетия в японской и китайской литературах происходит формирование реалистической героической эпопеи: «»Троецарствие», «Речные заводи» — в Китае, «Повесть о горах Хогэн», «Повесть о Тайра» — в Японии. Существование исторических летописей, свидетельствующих о зарождении исторического самосознания, способствовало созданию эпопей в обеих странах.

Скажем, в «Троецарствии» показана междоусобная борьба в Китае 184—280 годов, когда страну раздирала борьба за власть трех царств — царства Шу во главе с Лю Бэем, царства У во главе с Сунь Цюанем и царства Бей во главе с Цао Цао.

Фактически вся эпопея — это серия бесконечных хитроумных планов, придумываемых с целью победить противника и устранить угрозу государству и трону со стороны могущественных сановников, мечтающих захватить власть в стране. Можно ли было осуществить этот сюжет вне реалистической манеры письма?

Роман Ши Най-аня «Речные заводи» — это вообще первое произведение китайской литературы, написанное на чисто разговорном языке. Одновременно с разговорным языком в роман пришел и народный быт. Его персонажи много пьют, едят, ссорятся, порой прелюбодействуют¹.

В XVI столетии в Китае появляется и бытовой реалистический роман — например, «Цветы сливы в золотой вазе»,— о кутиле, распутнике Симэнь Цине, сделавшем смыслом своего существования погоню за чувственными наслаждениями.

Явно реалистический характер имеет и китайская драма этих веков, рассказывающая об обыкновенных людях, их страстях (от злодейства до любви), их судьбе.

Таким образом, третий великий реалистический стиль, обозначившийся в действительности самых разных народов в XIII—XV веках, получает, как и прежде великие стили, глобальное всемирное распространение, становится фактором общемировым.

Конечно, есть какие-то отличия в его бытии, скажем, на итальянской почве от его бытия на почве китайской или японской действительности, но эти отличия (сдвиги во времени, неравномерность развития тех или иных особенностей, более сильная или меньшая проявленность отдельных черт) носят второстепенный характер. Важно другое — обозначившееся единство в подходе мирового человека к действительности.

Главный тезис, который отстаивает эстетика третьей реалистической эпохи на всех пространствах земли в эти века,— это положение о том, что искусство должно являться отображением действительности.

Не случайно, например, Альберти воздает своего рода гимн красоте: «Более всего глаза жадны до красоты и гармонии, в искании их они особенно упорны и особенно настойчивы... Красота есть некое согласие и созвучие частей в том, частями чего они являются,— отвечающие строгому числу, ограничению и размещению, которых требует гармония, то есть абсолютное и первичное начало природы»¹.

Красота коренится в природе самих вещей, и задача художника состоит поэтому в подражании ей — «лучшему мастеру форм»².

Так же считает и Леонардо да Винчи. «Живопись,—отмечал он,— с философским и тонким размышлением рассматривает все качества форм: моря, местности, деревья, животных, травы и цветы — все, что окружено тенью и цветом. И поистине живопись — наука и законная дочь природы, ибо она порождена природой...»³

Но оставим искусство. Давайте посмотрим, на что ориентирован мировой человек в данную эпоху в области философского и чисто научного мышления. Нет ли разнобоя? Всежанрова ли и всевидова ли власть реалистического принципа в человеческой деятельности в это время?

Передо мной — тексты философов XV—XVI веков. Что в них?

«Вещи, воспринятые чувствами, рассудком или разумом, настолько различаются между собой и одна от другой, что между ними нет точного равенства... Мы бродим среди вещей, которые сама природа обнаруживает перед нами. Рассудок наш спотыкается оттого, что далек от этой бесконечной силы и не может связать противоречия, разделенные бесконечностью... Если Бог, бытие которого вытекает из единства, не является абстракцией, извлеченной из вещей посредством разума, и, тем более, не связан с вещами и не погружен в них, как может он выявляться через множество вещей? Никто этого не понимает. Если рассматривать вещи без него, они — ничто, как число без единства. Если рассматривать Бога без вещей, то он существует, а вещи не существуют...»¹.

Кардинал Николай Кребс, более известный под именем Николая Кузанского (1401—1464 гг.), принадлежит еще, мне кажется, к обеим эпохам — уходящей символической и надвигающейся новой, реалистической. Но начавшееся общее движение к реализму сказывается и в его образе мышления.

Как видим, он уже «натурализует» Бога, овеществляет его, растворяет в предметах окружающего мира, отождествляет его с этим миром. Тем самым разрушает границу между земным и небесным.

Земля, с его точки зрения, такое же небесное тело, как Луна, Солнце и планеты. Она вовсе и не центр Вселенной:­ Вселенная бесконечна, поэтому вообще не имеет центра.

Ошибочное предположение о неподвижности Земли основано на том, что, находясь на Земле и двигаясь вместе с нею, мы не замечаем этого движения. «Мы ощущаем движение лишь при сравнении с неподвижной точкой. Если бы кто-либо не знал, что вода течет, не видел бы берегов и был на корабле посреди вод, как мог бы он понять, что корабль движется? На этом же основании, если кто-либо находится на земле, на солнце или на какой-нибудь другой планете, ему всегда будет казаться, что он — на неподвижном центре и что все остальные вещи движутся»².

Здесь Кузанский высказывает кинематический принцип относительности, к которому будет затем апеллировать Коперник, опровергая возражения против признания движения Земли³. Но нас сейчас интересует — и я бы хотел, чтобы читатель обратил свое внимание прежде всего на эту сторону,— не столько содержание высказываний Кузанского, сколько образ их.

Мы наглядно видим, что человека волнуют вопросы реального строения мира и он пытается понять его структуру на основании сопоставления, выявления аналогов, опоры на опытные исследования.

Не случайно в сочинении «О поставке опытов» Кузанский предлагает опыт по определению времени падения тел: с высокой башни он бросал куски дерева, камни разной величины и тяжести и по водяным часам определял время их падения. Здесь он предвосхитил Галилея, которому обычно приписывают этот опыт, сыгравший важную роль в последующем развитии динамики, но не это опять-таки для нас важно ныне,— в лице Николая Кузанского к экспериментальным исследованиям, мы это видим со всей очевидностью, потянулся человек новой реалистической эпохи.

Его эксперименты так же, как и полотна Леонардо да Винчи, трактаты об искусстве Джорджо Вазари, романы Ши-Най-аня, свидетельствовали: на пространствах земли в человеческом обществе происходит смена власти —принцип преображения действительности уступает мес­­то принципу ее отражения. Символические подходы в освоении мира заменяются реалистическими.

«Строение мира, величину и природу содержащихся в нем вещей следует не постигать, как поступали древние, посредством разума, но воспринимать ощущением, выводя их из самих вещей.

Те, кто до нас исследовал строение этого мира и природу... ничего, как мне кажется, не достигли, несмотря на долговременные усилия и величайшие труды. Да и что, по правде, могла открыть природа тем, чьи речи расходились и вступали в противоречие и с вещами, и сами с собой? По-видимому, это случилось с ними потому, что они... как бы соревнуясь и соперничая в мудрости с самим Богом, осмелились разумом постичь причины и начала «самого мира и в рвении и самомнении своем считали открытым то, чего не сумели открыть, измышляя мир по своему произволу¹. И, таким образом, они приписали телам, из которых он, по-видимому, состоит, не ту величину и расположение, какими они с очевидностью обладают, и не те достоинства и силы, какими они, как кажется, наделены, но те, какими, по их собственному ра­­зумению, им следовало бы обладать... Мы же, не будучи столь самонадеянными и не обладая столь скорым разумом и столь сильным духом... положили себе задачей исследовать самый мир и отдельные его части... И если в наших писаниях не обнаружится ничего божественного, ничего достойного восхищения, равно как и ничего чрезмерно тонкого, то зато они никогда не вступят в противоречие ни с вещами, ни с самим собой. Ведь мы ничему­ иному не следовали, кроме как ощущению и природе...»¹.

Это — уже Бернардино Телезио (1508—1588), видный итальянский натурфилософ.

Философских и научных текстов, оставшихся от первых столетий третьей реалистической культуры в истории человечества и подтверждающих ее общий интерес к теориям и фактам строения реально существующего мира, более чем достаточно, остановлюсь в качестве примера лишь на экспериментальном методе Галилея.

Заслуги Галилея (1564—1642) заключаются не только в том, что он провозгласил и защитил положение об опыте как источнике познания. Эти положения, как видим, защищали и Николай Кузанский, и Телезио. Эпоха делала общую ставку на опыт. Но для развивающейся науки новой реалистической культуры важно еще было найти, каким образом из опыта должно строиться познание, то есть найти правильный научный метод опытного познания.

Экспериментальный метод Галилея, как считают историки науки², особенно отчетливо виден на примере исследования им законов падения тел.

Галилей начинает с предположения о том, что тела падают с постоянным ускорением. Это пока еще гипотеза, основанная на непосредственном наблюдении и на некоторых соображениях. Но из этой гипотезы Галилей выводит следствие, а именно: доказывает математически, что если тела падают равноускоренно, то пройденный телом путь должен быть пропорционален квадрату времени.

Это следствие и собирается подвергнуть проверке ученый. И хотя техника эксперимента не позволяла еще проверить этот вывод для случая падения тел, ибо надо было уметь измерять сравнительно короткие интервалы времени, а в эпоху Галилея еще не существовало обычных часов, он блестяще обходит трудности, проверяя выведенный им закон на наклонной плоскости.

Галилей берет длинную доску с желобом, выстланным пергаментом. Заставляя скользить по этому желобу бронзовый шарик и измеряя промежутки времени, в которые шарик проходит различные отрезки пути, можно было проверить, по какому закону движется тело по наклонной плоскости. Для измерения времени Галилей пробивает на дне ведра маленькое отверстие, которое открывает в тот момент, когда шарик начинает свое движение, и закрывает, когда он достигает нужного положения на доске. Вытекшую при этом воду Галилей взвешивал на весах. По весу воды, вытекшей за разные промежутки времени, можно было сравнивать между собой эти промежутки времени.

Проделав измерения, Галилей находит, что по наклонной плоскости тела движутся равноускоренно. Но по такому же закону должны двигаться и свободно падающие тела. Это следует из того обстоятельства, что характер движения тела по наклонной плоскости не зависит от ее наклона. Таким образом, эксперимент подтвердил закон пути не только для наклонной плоскости, но и для вертикально падающих тел.

Я бы не стал подробно описывать этот опыт, но в данном экспериментальном исследовании совершенно отчетливо содержится принципиально новое звено, которое не существовало в догалилеевскую (т.е. символическую) эпоху: оправдание развитой теории путем проверки следствий из нее на целесообразно поставленных экспериментах¹.

Таково было требование к научному познанию третьей реалистической эпохи, и Галилей, сын своего времени, выполнил его.

«...Открытия новых вещей должно искать от света ­при­­роды, а не мглы древности»²,— возвещал и современ­ник­ Галилея английский философ Фрэнсис Бэкон (1561—­1626 ),­ и таким было, как мы видим, общее веяние времени.­

Условно можно считать, пожалуй, что начальный ее предел — это XII—XIII века. Правда, один из авторитетнейших историков культуры А.Лосев, ссылаясь на мнение ряда исследователей — Эвы Снэфорд, Холмса, Улльмана и др., отмечает вслед за ними, что культурно-историческая картина XII—XVI вв., скажем, в Европе, так была спутана и неясна, что очень трудно судить о том, когда же были средние века и когда началось, собственно, Возрождение¹, т.е. первый этап третьей реалистической культуры, согласно моей терминологии. Все же А.Лосев отводит началу Возрождения твердую временную границу — XIII век.

И в самом деле, этот вопрос не из легких. Н.Конрад, например,— я уже писал об этом в конце предыдущей главы,— относил начало новой эпохи в европейском мире к XIV веку, для Средней Азии и Ирана — к Х—XI векам, а для Китая даже к VIII—IX столетиям. Я думаю, что в последнем случае он ошибался, возможно, принимая некоторые явления реализма, существовавшие в подчиненном отношении внутри символической системы ценностей, за начало самостоятельного течения; для Китая, вероятно, обнаружение новой тенденции в стиле человеческой жизни, как и для народов Европы, проступает в конце XII — начале XIII столетий.

Говорю об этом, разумеется, с оговорками, ибо границы эпох нечетки, извилисты, третья символическая и третья реалистическая культуры проникают друг в друга, и «зоны» перехода на Западе и Востоке, конечно, отличаются друг от друга своей длительностью, имея каждая свой специфический облик.

Смена образа мышления, типа бытия и в этом случае происходит, как обычно, в течение столетий.

И потом надо иметь в виду,— я об этом говорил уже раньше,— что в период господства, скажем, символической культуры реалистическая составляющая не сходит абсолютно на нет. Так же, как и в период господства реалистической культуры, символическая составляющая также не исчезает совершенно.

«Антиподный» стиль бытия и мышления присутствует в культуре времени, но, повторяю, как второстепенная величина. Скажем, тот же А.Лосев отмечает, что в средневековье, т.е. по моей терминологии в период господства символической культуры, возникали моменты, когда и в европейском мире (не только в Китае, по мнению Н.Конрада) имели место реалистические мотивы (например, «период античной реставрации» при Карле Великом, так называемая эпоха Каролингов). Я думаю, что здесь мы имеем дело как раз с таким явлением.

Чуть позже я буду говорить о маньеризме или упомяну, скажем, о философских идеях Беркли и Юма, явлениях на первый взгляд как бы «не вписывающихся» в общую реалистическую, полную бесконечных связей с действительностью картину жизни XIII—XIX веков, но это будут феномены аналогического сорта — фрагменты, островки символического, существующие как второстепенные явления в общереалистической системе бытия, когда над всем довлеет принцип не преображения, а отражения реальности.

Но вернемся к реалистическому периоду, начавшемуся условно в истории человечества где-то с XIII века. Всю эту новую, громадную полосу столетий, чрезвычайно значительную по результатам во всех областях человеческой деятельности — от экономической и политической до художественной и эстетической — надо, наверное, подразделить на несколько этапов:

ХI—ХII века — проторенессанс, подготовка реализма, зона перехода от третьей символической культуры к третьей реалистической;

XIII—XVI века — собственно ренессанс, высокий реализм;

XVII — конец XIX столетия — поздний реализм, или постренессанс.

XX—XXI века — зона перехода от третьей реалистической к четвертой символической культуре.

Конечно, тысяча лет — срок немалый, философия этого тысячелетия, религиозная, промышленная, научная, художественная практика эпохи богаты переливами, переменами, оттенками и нюансами, но общее знамя — принцип отражения реальности как принцип бытия и мышления, человек как отдельность и мир как дифференцированная сумма бесконечных отдельностей — развевается над всей тысячелетней толщей лет.

Это период, когда мировой человек основывал свое бытие на анализе, на описании мира и отдельных его частей, на поэтапном овладении пространством и временем, силами материи.

Начальная эпоха третьей реалистической культуры —Ренессанс — обычно характеризуется исследователями как возрождение античности.