1. Интервью, взятое у себя самого

А мега- и микрокосмос — что там? Может быть, там вступают в игру на грани живого существенно новые, «гротендиковы» структуры — в виде гигантских, недоступных восприятию человека биологических объектов или «спектроскопического» многообразия элементарных частиц? В этих склеенных гротендиковых «точках» мега- или микромира обычные понятия метрики, расстояния, времени уже не применимы...

Для чего я все это пишу? Для того, чтобы сказать, что мифологизм, тяга не к отражению реальности, а к ее концепционному преображению, к замене реальности структурным знаком, символом, теорией — во имя поиска ее сути — присущи всем формам символического мышления: и художественным, и религиозным, и научным.

Фантастический отлет от реальности происходит на путях естественной эволюции, диктуется дальнейшим развитием теории. Например, идея четырехмерного мира, которая была утверждена теорией относительности, роди­лась как отражение связи между пространством и време­нем. Она позволила применить в исследовании этой связи­ известные геометрические аналогии, использовать для своего обоснования мощный аппарат современной математики.­

Четырехмерное пространство-время, на осях которого откладываются три пространственные координаты и время, явилось той адекватной математической формой, в которой предстала в теоретической физике связь пространства и времени. И это в немалой степени способствовало успехам теории относительности. Однако вместе с триумфальными успехами ее содержание невольно все более и более начинало отождествляться с ее математической формой, исследование связи пространства и времени — с исследованием четырехмерного пространства-времени, то есть реальным исследованием некоей фикции, вряд ли существующей реально.

Так рождалась иллюзия реальности, объективности пространства-времени, ставшая методологическим принципом, провозгласившим в конце концов четырехмерное пространство-время формой существования материи. Опомнившись, некоторые наиболее умные головы стали пытаться как-то спасти теорию относительности, спасти ее четырехмерность. Но как? Физиками стали производиться попытки ставить заплаты там, где проступали дыры. Физики стали говорить: да, в действительности четырехмерное пространство-время не существует. Часто из соображений наглядности полезно пользоваться фиктивным четырехмерным пространством, на осях которого три пространственные координаты и одна временная. Физик пользуется этой четырехмерностью только в теории, он, мол, прекрасно понимает, что речь идет об аналогии, а не о тождестве, о математической форме, а не об объективной реальности. Четырехмерное пространство-время, как и любое многомерное пространство, физики уже называли не пространством, а многообразием, или абстрактным пространством, или фиктивным пространством, стараясь в самом термине отразить тот факт, что оно вне и независимо от теории не существует.

Позднее, как мы видели, с дальнейшим развитием теории становилось мало и четырехмерного пространства, в ход шли бесконечномерные гильбертовы, римановы и гротендиковы пространства. И возникла крайне любопытная, парадоксальная ситуация. Перед нами теории, претендующие на абсолютность в описании реального мира, опирающиеся при этом на какие-то фундаментальные понятия, но — о чудо! — часто эти понятия не имели никаких отношений с реальностью или, во всяком случае, связь их с нею надо было еще доказать.

Какое-то время назад я несколько лет посвятил самостоятельному изучению всех этих вопросов. Но сейчас меня интересуют, собственно, не вопросы физики, как таковые, а стиль мышления мирового человека на очередном историческом этапе его существования.

Пикассо, оставляя на листе всего лишь два-три штриха, выводит идеограмму быка. Эйнштейн, опираясь на принцип единства физики, тратит годы работы на то, чтобы завершить свою релятивистскую физику созданием «единой теории поля», то есть тоже ищет как бы одну всеобнимающую в мире формулу. Случайно ли это?

Вот я читаю о греческом композиторе Янисе Ксенакисе. По его мнению, музыка — это та же наука, наука логики, точных математических расчетов, наука, способная выразить собственными средствами законы сжимания газов, химические формулы. Своим произведениям Ксенакис предпосылает рассуждения с приложением формул и расчетов, одно из произведений пишет, сверяясь с результатами вычислений по теории вероятности.

Читаю отзыв на работу: «Роль Ксенакиса в современной музыке особенна — это композитор, наделенный огромным... воображением и необыкновенной изобразительностью. Смелость концепции у него, как правило, перерастает музыкальную ценность ее реализации»¹.

Случайна ли эта смелость? Можно по-разному оценивать и по-разному относиться ко всем этим таким вроде бы разнородным и вместе с тем столь однородным явлениям — графике Пикассо, формулам Эйнштейна, музыкальной практике Ксенакиса, но перед нами налицо объективное, наличное существование такой формы.

Само развитие мировой жизни на определенном историческом этапе привело нас именно к этим формам. И приходится констатировать: бурное развитие искусства и науки, взрывной характер промышленно-технической и политической деятельности человека к концу II — началу III тысячелетия во многом обязаны своими успехами перспективам, которые открылись перед человечеством с «включением в работу» нового по отношению к предыдущему времени способа мышления.

Вспомним эпохи господства первого, второго, третьего великих символических стилей. Это были эпохи синтеза, собирания, единения, коллекционирования концепций — на экономических, политических, религиозных, научно-эстетических уровнях своего времени.

И вот та же знакомая нам глобальная тенденция —поиск единого, поиск структурного всеобъединяющего знака на новом историческом уровне развития человечества, когда мировой маятник сделал очередное колебательное движение.

XX век знает немало философских школ и систем разной степени силы и влиятельности — ряд иррацио­налистических направлений, философию прагматизма, ­феноменологию, экзистенциализм, неопозитивизм, нео­томизм. Опять же не будем давать оценок, лучше за­дадимся вопросом: не проглядывает ли во всех этих ­школах и школках какая-то общая объединяющая все и вся тенденция? И если проглядывает, то на что указывает она?

Не вдаваясь в подробности, отмечу то или иное направление короткими, беглыми штрихами.

Скажем, феноменология Э.Гуссерля. Главные идеи: философия, согласно Гуссерлю, не имеет никакого отношения ни к окружающему нас миру, ни к изучающим его наукам, ее предмет — исключительно лишь феномены сознания, рассматриваемые как единственно и непосредственно данное. Эти феномены понимаются не как психологические явления, но как некие абсолютные сущности, имеющие всеобщее значение, независимые от индивидуального сознания, но в то же время находящиеся только в нем и не обладающие существованием вне его; средством их обнаружения служит «феноменологическая редукция» — метод, посредством которого можно очистить «данное» от наслоений, привносимых культурой, историей, личными факторами. Указанные «феномены» познаются не путем абстрагирующей деятельности рассудка, но непосредственно переживаются, а затем описываются так, как они созерцаются в акте интуиции. По Гуссерлю, «желание обосновать или отвергнуть идеи на основании фактов — бессмыслица»¹.

Не будем спорить, браниться или восторгаться. Отметим лишь тенденцию: отказ мыслителя от принципа отражения реальности, переключение работы сознания на внутренний мир, на самое сознание.

Другое направление — прагматизм, определяю­щий знания практическими последствиями его для субъек­та.

Первые принципы были сформулированы в работах Ч.Пирса в конце XIX — начале XX веков: понимание мышления как достижение субъективного психологического удовлетворения, определение истины как того, что ведет к цели и, наконец, отождествление вещей с совокупностью их чувственных или «практических» последствий. «Мы имеем право верить на свой собственный риск в любую гипотезу»,— утверждал другой «разработчик» этого направления У.Джемс.

Как видим, концепция чрезвычайно смелая. Соответственно, и воображение, и изобретательность. Так что Янис Ксенакис со своими музыкальными манифестами не одинок, у его творчества есть аналоги в других сферах человеческой деятельности.

Но пойдем дальше. Все реальности, с которыми человек имеет дело в опыте, по Джемсу, продукт его произвольного постулирования. Усилием внимания и воли мы выделяем из непосредственного потока сознания или «чистого опыта» отдельные сгустки, которые таким образом­ становятся вещами окружающего мира. Они существуют лишь постольку, поскольку они — объект взаимного соглашения; в свою очередь «объекты верования... суть единственные реальности, о которых можно говорить»¹. Таким образом, материя жизни, окружающая человека, абсолютно пластична, она целиком подвластна его воле, она, строго говоря, продукт его творчества. Вещи возникают в результате веры человека в их реальность и представляют собой «объекты верования». Согласно Дьюи —третьему видному мыслителю этого направления, реальность возникает в процессе познания и представляет собой объекты научного исследования, создаваемые этим процессом.

В сущности, феноменология Гуссерля и прагматизм Пирса — Джемса — Дьюи отражают собой поиски человеком в рамках четвертого великого символического стиля опять все той же единственной всеобнимающей формулы, объединительного базового знака-символа. У Эйнштейна это была мечта о «единой теории поля», здесь в одном случае перед нами «феномены» сознания человека, в другом — интересы и выгода человеческого «я», возведенного в абсолют.

Такова моя точка зрения. Все эти любопытные, подчас даже несколько экзотические философские «феномены», говорящие о богатом воображении и необыкновенной изобретательности их создателей, действительно поражающие порой самой неожиданной концепционной смелостью, для меня крайне интересны прежде всего как «знаки», указывающие на определенную тенденцию человеческого мышления новой эпохи, начавшейся на рубеже XIX—XX столетий.

Эти «феномены» могут быть разной силы, значительности, в них содержатся различные пропорции субъективного вымысла и объективной истины, неодинаковая степень художественности, красоты, но все они — свидетельство определенной переориентации человеческого мышления по сравнению с предыдущим историческим этапом.

Вот еще один крупный «феномен» философии XX­ столетия — официальная доктрина католической церкви, философия неотомизма, основывающаяся на учении Фомы Аквинского и энциклике папы Льва XIII (1879), признанная единственно истинной философией, соответствующей христианским догмам.

Рассмотрим главные идеи этого направления. Согласно общему определению неотомизма, философия предстает в двух ипостасях — как метафизика и как философия природы. Метафизика представляется как подлинная (главная и общая) философия, то есть как учение о бытии. Она выявляет принципы бытия, начала существующего (существование, реальное бытие, сущность, возможное бытие), исследует трансцендентальные свойства бытия, главные «подразделения» бытия и причины бытия, то есть нечто безусловное и абсолютное или, по выражению одного из пионеров этого направления Марешаля, «метаэмпиричные объекты».

С одной стороны, томистская метафизика рассматривает бытие в его наиболее общих определениях, общих как для материального, так и для нематериального бытия. С другой, имеет специальным объектом имматериальное — дух вообще, абсолютное и божественное бытие вообще. Бог при этом постулируется как извечно данный, а мир — как его результат. Философия природы —другая, подчиненная часть томистской философии, ох­ватывает общие вопросы естествознания (разделы физики, математики). Она призвана подкрепить метафизику логическими и научными аргументами. Конечная цель науки, как я понимаю неотомизм,— открытие Бога посредством научных исследований.

Вера и знание не исключают, а дополняют друг друга, как два данных нам Богом источника истины. Человек должен припасть к Богу через оба источника, прийти к нему через интуитивную веру и одновременно через посредство логики и научных фактов. Никакая менее совершенная сущность, согласно томизму, не может породить другую, более совершенную. Мы же видим, что мир объективно эволюционирует в сторону все большего совершенствования. В процессе развития непрерывно возникают все более сложные, содержательно насыщенные и совершенные формы — источником и причиной их развития, согласно постулатам неотомизма, может быть только существо, обладающее высшим совершенством, т.е. Бог. Мир — это движение, говорят томисты. Но объяснить движение исходя из него самого нельзя; понять движение можно, лишь вводя понятие неподвижного двигателя —Бога. Таким образом, согласно томистской философии, существует абсолютное духовное начало, первопричина бытия — Бог и созданный им материальный мир. В последнем неотомизм видит пассивную материю и активное нематериальное начало — форму. Предметные формы, на которые распадается и в которых кристаллизуется материя мира, это идеи Бога. Материальный мир принимает какие-то вещные, предметные формы согласно его идеям.

Но — остановимся, не пойдем дальше. Нам снова важна не сама философия неотомизма в ее существе, а общая тенденция, которая проявляется здесь. Перед нами опять-таки поиски какого-то единого начала, некоего всеобъ­ясняющего «первоэлемента», всеобъединяющей формулы, и в качестве таковой неотомизм демонстрирует нам Бога.

Казалось бы, что общего в неотомизме, скажем, с феноменологией. Результат поисков разный: в одном случае абсолютный «феномен» сознания человека, очищенный от всяких соприкосновений с реалиями жизни, в другом — новое искание Бога, еще более абсолютно возвышающегося над материей мира. Результат мышления разный, направления же мышления сближенные — к мифу, к структурному знаку, к символу, к последнему знаку.

Таковы, видимо, общие стилистические параметры новой эпохи в жизни человечества, и в пределах этих параметров и совершается работа философского и религиозного мышления — и на уровнях каких-то «экзотических» вариантов, вроде направлений неопозитивизма, феноменологии или прагматизма, и на уровнях более крупных школ, за которыми стоят мировые религии, как, например, школа неотомизма.

В последнем случае очень интересна еще и прямая, откровенная перекличка постулатов этой школы с постулатами «ангельского доктора» Фомы Аквинского (1225—1274). Здесь я вижу и перекличку эпох — эпохи III великого символического стиля и эпохи IV великого символического стиля. Эта резонансная перекличка также, конечно, не случайное явление в истории.

Идея мировых ритмов в жизни человеческой цивилизации в общем-то крупная идея, и многое в разных сферах человеческой деятельности она объясняет. Благодаря этой идее многое становится ясно в прошлом и многое можно заранее предсказать, предвидеть в будущем. Надо ли говорить, что эта идея проясняет и текущее состояние, которое мы называем настоящим.

Может быть, потому, что эта идея чрезвычайно проста и буквально лежит на поверхности мировой истории, на нее никто толком, серьезно не обращал внимания. Человека всегда трудно заставить поверить в очевидное. Поэтому, выдвигая идею маятниковых движений или, иначе говоря, ритмических пульсаций в истории человечества, надо быть убедительным в аргументах, уметь объяснить по возможности все. Проверка идеи в сопоставлении ее с реальными, объективными фактами истории на очевидность в общем-то ей на пользу, но во второй половине XIX века и в XX столетии произошло столько крупных событий, «вписывающихся» в стилистически новые параметры, что недостатка в аргументации нет.

Отдельным пунктом можно рассмотреть место в новой эпохе исторического и диалектического материализма, влиятельной философской и политической доктрины XIX—XX столетий.

Неотомизм, экзистенциализм, феноменология, интуитивизм — все это в общем-то различные ветви иррационального, идеалистического течения. Но что происходит в рамках рассматриваемого периода с реалистическими, материалистическими учениями? Как отражаются новые стилистические параметры, под знамя которых встала человеческая цивилизация на стыке XIX и XX столетий, в этих направлениях человеческой мысли?

Марксизм возник на центральных путях развития или, иначе говоря, в главном русле течения мировой культуры и истории. Вспомним, немецкую классическую философию, английскую политическую экономию и французский социализм Ленин называет в качестве прямо и непосредственно предшествующих марксизму реальностей. Конечно, каждый крупный философ отталкивается от всего, что было создано человеческим обществом, но особенно собирательство в чести в синкретичные, синтетические эпохи или в «диффузную полосу», предшествующие им. Тогда идея синкретизма буквально носится в воздухе. Поэтому-то и Маркс строит свое учение в середине XIX века, а потом достраивает его во второй половине столетия, непосредственно отталкиваясь от философии Гегеля и Фейербаха, от трудовой теории стоимости Смита и Рикардо, от пионеров утопического социализма — Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Крупные идеи, существовавшие разрозненно, ему захотелось собрать вместе, поднять их на уровень органического единения, придать им движение, жизнь, новый импульс развития. И я думаю, эта объединительная работа не была только личным, чисто субъективным желанием, реализацией мысли, внезапно пришедшей в голову, каким-то случайным озарением: Маркс откликнулся на стратегический зов времени. Он одним из первых зарегистрировал медленно назревающие толчки, которые в начале XX века должны будут потрясти всю социально-экономическую материю мировой жизни, и явился передатчиком этих сигналов вовне и их интерпретатором.

Посмотрим, что произошло с учением материализма во второй половине XIX века с точки зрения Маркса —непосредственного участника процесса его изменения.

«Главный недостаток всего предшествующего материализма... заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно. Отсюда и произошло, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно...».

Как видим, описательная, созерцательная объективность не удовлетворяет уже философа. Реалистический натурализм, эмпирические описания не несут в себе перспективы.

Но пойдем дальше: «Материалистическое учение о том, что люди суть продукт обстоятельств и воспитания, что следовательно изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания,— это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми...».

Субъективизация в рамках новейшей эпохи коснулась, как мы видели, всех сфер человеческой деятельности —литературы, искусства, театра и живописи, науки. Тре­бование субъективизации, признания роли человеческого, субъективного фактора закладывается, как теперь видим, и материалистической философией. «Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности может рассматриваться и быть рационально понято только как революционная практика... Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Таким образом, понятие истины, пребывающей в качестве какой-то абсолютной, неподвижной, объективно существующей догмы, неприемлемо в новейшем материализме: он рассматривает объективную истину во взаимодействии ее с субъектом как предмет для непрерывного ее изменения, переделки.

Какова ближайшая цель движения? «Самое большее, чего достигает созерцательный материализм... это — созерцание им отдельных индивидов в «гражданском обществе»... Точка зрения нового материализма есть человеческое общество, или обобществившееся человечество»¹.

Интересна и чрезвычайно любопытна последняя мысль: истинно человеческим общество людей может стать только в качестве обобществившегося человечества.

Это уже социальная программа развития человеческой цивилизации в рамках новейшей эпохи.

Опять же, заметим, перед нами тезис собирания человечества вместе, воедино; тезис преодоления классовых, религиозных, национальных, государственных перегородок и барьеров. Собирательство — общий мотив синкретичной эпохи.

Применение новых принципов мышления к анализу общества привело к прояснению законов его функционирования и развития. Человеческое общество понимается историческим и диалектическим материализмом как целостный, исторически развивающийся организм, в структуре которого можно выделить производительные силы, производственные отношения и определяемые ими сферы общественной жизни: государство, политика, право, мораль, философия, наука, искусство, религия.

Для нас здесь интересен путь, проделанный мышлением,— от «натуралистической» описательности тех или иных институтов общества, что было характерно для мышления в эпоху господства предыдущего III великого реалистического стиля, к поиску основной причинной структуры общества. И это уже дань требованиям эпохи IV великого символического стиля. Перед нами, собственно говоря, поиск все той же всеобъединяющей и всеобъясняющей формулы.

«Хаос и произвол, царившие до сих пор во взглядах на историю и на политику, сменились поразительно цельной и стройной научной теорией, показывающей, как из одного уклада общественной жизни развивается, вследствие роста производительных сил, другой, более высокий,— из крепостничества, например, вырастает капитализм»¹ и т.д.

Новая диалектика принесла с собой и новое понимание материальной действительности как обладающей внутренне присущими ей материальными силами развития. Маркс согласился с мнением российского экономиста Кауфмана, который отмечал, что для Маркса «важно только одно: найти закон тех явлений, исследованием которых он занимается»². Новая диалектика рассматривает каждую форму действительности в ее движении, следовательно, также и с ее преходящей стороны. Она, как говорит Маркс, «ни перед чем не преклоняется»³. Иными словами, принцип относительности, как мы это видим, закладывается мышлением в рассматриваемую эпоху не только в сферу чисто физических представлений, но и в сферу общемировоззренческих философских концепций.

И там, и здесь, и всюду в эту эпоху важно найти «закон». А что значит открыть закон? Не оставаться на исходных чувственных данных, не попадать в плен явлений, а пытаться найти их, возможно, невидимую генеральную причину, постараться проникнуть в их сущностно-символический нерв.

Задача исторического исследования «заключается в том, чтобы видимое, выступающее на поверхности явлений движение свести к действительному внутреннему движению»¹.

В предисловии к первому тому «Капитала» Маркс отмечает, что «при анализе экономических форм нельзя пользоваться ни микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила абстракции»². Это замечание можно принять как общее.

Я вспоминаю, как еще лет тридцать-сорок назад мы боролись против абстрактного искусства. Сколько появлялось статей! «Почему я не модернист?» — восклицали иные ревнители старых форм мышления. Я был в Париже в музее Бобур и, надо сказать, залы модернистского искусства, в том числе абстрактного, где собрана классика XX века, произвели на меня впечатление. Не меньшее, чем залы Лувра, который я тоже посетил.

Надо, наверное, бороться с халтурой от искусства —реалистической или ирреалистической, бороться с дегуманистическими тенденциями, которыми те же бездарные псевдотворцы пытаются заразить искусство, но —смешно бороться с самим искусством. И с принципами мышления, которые абсолютно объективно возникают в истории человеческой цивилизации как определенная ступень роста.

Абстрактное, символическое и образно-конкретное в мышлении человека являют собой определенные формы познания объектно-субъектной действительности (в их отражательных, реалистических и преобразовательных, символических формах). Действительности, существующей вне и внутри нас. Независимо от сознания и зависимо от него.

Процесс познания и развития требует опоры и на анализ, и на синтез. И на конкретику частных фактов, и на силу отвлеченной абстракции. В одну историческую эпоху­ доминантой движения служит первое, в другую — второе.­

Что такое с этой точки зрения «Капитал» Маркса? Логическое концептуальное исследование товара, форм стоимости, являющееся теоретическим воспроизведением действительного исторического пути развития товарного обмена, товарно-капиталистического производства, в широком плане — теоретическое (в рамках требований новейшей эпохи) воспроизведение исторического процесса развития человечества.