ЧАСТЬ 8.    ВОЙНА НА НЕБЕСАХ

Должна ли поэзия непременно быть оригинальной? Согласно аполлонической, или классической, теории, вовсе нет, ибо признаком хорошего поэта является его способность выражать проверенные временем чувства в освященных временем формах, но с большей, чем его соперники, живостью, изяществом, выразительностью и знанием. Именно эти качества позволяли занять "Кресло поэтов". Аполлоническая поэзия - это, в сущности, поэзия придворная: ее произведения создаются для поддержания авторитета, дарованного поэтам королем (к которому относились как к Roi Soleil, [1] заместителю Аполлона), при условии, что они прославят в веках, какой он великий и ужасный. Ради сохранения своего положения поэты используют устаревший язык, формальные украшения и регулярный, уравновешенный и четкий размер, часто и красноречиво вспоминая события из жизни предков и заведенные ими порядки. Их похвалы на удивление похожи: ацтеки, прославляя своего Инку, называли его "вскормленным соколом, всегда готовым к бою", но именно это выражение нещадно эксплуатировали и валлийские барды раннего Средневековья.

Классическая техника, которую довели до совершенства эти барды, равно как и французские поэты эпохи Людовика XIV, и английские поэты "века Августа" в начале XVIII века, - безошибочный показатель политической стабильности, покоящейся на силе оружия. Быть оригинальным в такую эпоху значило быть нелояльным подданным или бродягой.

"Веком Августа" называют то время, когда поэты воспевают обновление сильной центральной власти после безпорядков, приведших к казни одного монарха и изгнанию другого, подобно тому как римские поэты (по указанию тогдашнего министра пропаганды и искусства Мецената) воспевали триумф Августа после окончания гражданских войн в Риме. Новая поэтическая техника основывалась отчасти на опыте современной французской поэзии (как раз наступал "золотой век" французской литературы) и отчасти на "золотом веке" римской поэзии. Модные десяти- и двенадцатисложные ямбические двустишия, изобилующие остроумными антитезами и точно соблюдающие пропорции, были заимствованы у французов. "Поэтический перифраз" как формальное украшение шел от римлян: ожидалось, например, что поэт назовет море "солеными глубинами" или "царством рыб", а огонь - "всепожирающей стихией". Как первоначально возникла эта условность, было забыто; а возникла она из древнего религиозного запрета называть вслух нечто опасное, могущественное или зловещее. (Этот запрет до недавнего времени существовал но оловянных рудниках в Корнуолле, где страх перед эльфами не позволял шахтерам упоминать "сов, лис, зайцев, кошек и крыс, разве что обиняком", а также среди рыбаков Шотландии и северо-востока Англии, которые боялись рассердить эльфов упоминанием о свиньях, кошках и священниках.) Кроме того, римские поэты использовали поэтический стиль, словарь и синтаксис которого очень помог им приспособить латинский язык к условностям греческого гекзаметра и элегического двустишия, в результате чего английские августинцы разработали сходный набор выражений, пригодный, как они считали, для решения проблем метрики.

Прихотливое использование перифраз продолжалось и в эпоху классицизма в середине викторианской эпохи. Льюис Кэрролл мастерски пародирует современных ему поэтов в стихотворении "Poeta Fit, Non Nascitur" [2] (1860-1863):

"Оттенки, формы, звуки -
Теперь идут они.
Давать как есть - не надо,
А только намекни;
На вещи с неким вывертом
В уме своем взгляни".

"А как вот, с мясом если,

С возрождением романтизма в моду вошли архаические выражения. Считалось, например, неуместным написать:

"Что тебе, милая, до мест,
Где гонит вал суровый вест?"

Принято было выражаться так:

"Вотще, о Дева несравненна,
Тебе про край Зефира весть, - "

и если брали слово wind, то его полагалось рифмовать с mind ("дух"), а не с sinned ("грешный"). Однако викторианский классицизм заразился идеей прогресса. От скучной, хотя и надежной, "лошадки-качалки" александрийского и героического двустишия в августинском стиле отказались после нападок на нее Китса и стали поощрять поэтические эксперименты с самыми разными размерами и темами. Эта перемена свидетельствовала о нестабильности общественной системы: угрозы чартистов, непопулярность монархии, постоянные посягательства промышленных магнатов и денежных мешков из Ост-Индской компании на права дворян-землевладельцев. В оригинальности стали видеть добродетель: под оригинальностью в середине викторианской эпохи понимали взгляд на вещи "с неким вывертом", благодаря которому область поэзии невероятно расширилась и поэтический ореол возник вокруг таких полезних, но вульгарных вещей, как пароходы, пирожки с мясом, промышленные выставки и газовые лампы. Сюда же входило заимствование тем из персидской, арабской и индийской литературы и добавление к английским размерам сапфической и алкеевой строф, ронделя и триолета.

Истинный поэт действительно должен быть оригинальным, но в более простом смысле, а именно: обращаться только к своей Музе (а не к королю, верховному барду или народу), чтобы поведать правду о себе и о Ней своими собственными пламенными словами. Муза - Божество, но Она и Женщина, и если влюбленный выражает любовь к Ней с помощью избитых выражений и искусных словесных фокусов, которыми он способен улестить Ее сына Аполлона, Она отвергнет его еще решительнее, чем косноязычного и малодушного рифмоплета. Не говоря уже о том, что Муза вообще не бывает полностью удовлетворена. От Ее имени говорит Лаура Райдинг в трех запомнившихся мне строках:

"Прости, даритель, коли дар нарушу:

Поэт не может оставаться поэтом, если ему кажется, что Муза завоевана им навсегда и явится по первому его зову.

Ирландцы и валлийцы проводили четкую грань между поэтами и сатириками: поэт призван созидать и врачевать, сатирик - разрушать и порицать. Ирландский поэт мог сочинить "аэр", или сатиру, чтобы вызвать неурожай, чтобы коровы не давали молока, чтобы лицо человека пошло пятнами или навсегда испортился его характер. В "Слушаниях ученых мужей" говорится, что одним из синонимов сатиры было "Brimon smetrach", то есть "щипок за ухо к слову":

"Поэты, читая сатиру, могли в шутку ущипнуть свою жертву за мочку уха, и поскольку там нет костей, жертва не вправе была требовать возмещения морального ущерба".

Вот если бы поэт ущипнул человека за нос, тот вполне мог призвать его к ответу. Тем не менее, сопротивляться физически не позволялось, ибо персона поэта была неприкосновенной. Впрочем, если сатира была несправедливой, пятнами покрывалось лицо самого сочинителя, и он мог даже скончаться на месте, как это случилось с поэтами, сочинившими сатиру на невинных Луана и Касира. Вот как пишет об ирландских поэтах Эдмунд Спенсер во "Взгляде на современное положение Ирландии":

"Никто не смеет раздражать их из страха навлечь на себя их упреки и быть ославленными".

Шекспир упоминает, что поэты могли "убивать стихами крыс": он слышал где-то об ирландском наставнике-оллаве VII века Шонкане Торпесте, который, обнаружив однажды, что крысы сожрали его обед, произнес в отместку следующий "аэр":

"У крыс хоть и острые зубы,

после чего десять крыс тут же упали замертво.

В Греции сатирики использовали поэтические размеры наизнанку. Можно сказать, что сатира - это поэзия, написанная левой рукой. Луна, как и Солнце, движется слева направо, но по мере того, как Луна стареет, она каждую ночь восходит чуть левее, чем в предыдущую. Растения под прибывающей Луной растут быстрее, чем под ущербной, и потому правая рука всегда ассоциируется с ростом и силой, а левая - со слабостью и упадком. Слово "левый" в древнегерманском языке значит "слабый, старый, безпомощный". Вот почему поклонники Луны, исполняя танцы "успеха", способствующие процветанию, "правосторонние", двигались по часовой стрелке, а исполняя танцы "неудачи", наносящие урон или способные причинить смерть, "левосторонние", - против часовой стрелки. Точно так же правостороннее огненное колесо, или свастика, считалось счастливым, а левосторонняя свастика (которую выбрали нацисты) - приносящей несчастье. Поклоняющиеся индийской Богине Кали подходят к Ней с двух сторон: справа - как к Благодетельнице и всеобщей Матери, слева - как к Фурии и Людоедке. Слово sinister значит не только левосторонний, но и "дурной", "зловещий": птицы, замеченные античными авгурами слева, предвещали неудачу.

Слово curse ("проклятие") происходит от латинского cursus, "бег" (прежде всего это касается бега по кругу, как в состязаниях колесниц), сокращенное "cursus contra solem". [3] Так, Маргарет Бальфур, осужденную в XVI веке в Шотландии за колдовство, обвинили в том, что Она голой исполняла девятикратные левосторонние танцы вокруг домов; а моему приятелю А. К. Смиту (служившему когда-то в Индии) довелось увидеть на юге страны, как обнаженная индийская Колдунья делала то же самое в обряде проклятия. Музы-Жрицы Геликона и Пиерия, будучи не в духе, наверняка девять раз обходили в танце или вокруг той вещи, которую предавали проклятию, или вокруг ее символа.

Левостороннюю сатиру время от времени писали многие английские поэты (в том числе Скелтон, Донн, Шекспир, Колридж, Блейк), но тех, кто составил себе имя преимущественно на сатире и пародии (Сэмюэль Батлер, Поуп, Свифт, Калверли), лишь с большой натяжкой можно назвать поэтами. Вряд ли что-нибудь, кроме написанного англо-ирландцами, сравнится с тем, как использовали язык для мщения ирландские поэты. Сходную технику пародии применяют русские Колдуньи: Они тихонько крадутся за Своей жертвой, в точности копируя ее походку, после чего, достигнув полного подобия, вдруг спотыкаются и падают, но мягко, тогда как жертва падает со всего маху. После появления мастерски сочиненной пародии пародируемое стихотворение теряет свое достоинство, порой навсегда, как это случилось со стихами из школьной хрестоматии, которые Льюис Кэрролл спародировал в "Алисе в стране чудес".

Цель сатиры - разрушить все напыщенное, блеклое и унылое и расчистить почву для нового посева. Так, на Кипре к тайне бога Года приближались, характеризуя его словом amphidexios, которое включает понятия "ambidextrous" ("двуличный", "одинаково владеющий обеими руками"), "ambiguous" ("двусмысленный") и "ambivalent" ("амбивалентный"), и вкладывая ему оружие и в левую, и в правую руку. Он одновременно и "я", и свое другое "я": царь и его преемник, жертва и убийца, поэт и сатирик; его правая рука воистину не ведает, что творит левая. В Месопотамии в образе Нергала он был Сеятелем, несущим на поля богатство, и Жнецом, богом мертвых; в других местах, видимо, для того, чтобы упростить миф, его представляли в виде близнецов. Через дуалистическое богословие это упрощение привело к теории о том, что смерть, зло, распад и разрушение суть ложные представления, и что однажды их все отринет бог Благодетель, бог Правой руки. Богословы-аскеты стараются парализовать или отсечь левую руку во имя правой. Однако поэты знают, что каждый из близнецов будет по очереди побеждать в вековечной рыцарской войне за благосклонность Белой Богини, подобно тому как герои Гвин и Грайдаул сражались за благосклонность Крайтилад, а Мот и Алейн - за благосклонность Анаты из Угарита. Последние два тысячелетия война между Добром и Злом велась так нелицеприятно и мучительно потому, что богословы, не будучи поэтами, отказали Богине в праве быть арбитром и заставили бога навязать дьяволу невыполнимые условия полной капитуляции.

"Женщину не должно исключать из компании поэтов" - гласило одно из мудрых правил, провозглашенное в таверне Дьявола на Флит-стрит перед самой пуританской революцией, когда Бен Джонсон изложил законы поэзии для своих младших современников. Он понимал, как рискуют сторонники аполлонической поэзии, жаждущие добиться полной независимости от Женщин: они впадают в сентиментальную гомосексуальность. Как только поэтические нововведения принялись устанавливать гомосексуалисты и возникло понятие "платонической любви" (гомосексуального идеализма), Богиня начала мстить. Вспомните, что Сократ собирался изгнать поэтов их своей мрачной республики. Уклонение от Женской любви - это монашеский аскетизм, результаты которого скорее трагичны, чем комичны. Как бы то ни было, Женщина - не поэт: Она или Муза или ничто. [4] Я не хочу этим сказать, что Женщина не должна писать стихи, но Она должна писать их как Женщина, а не как почтенный муж. Изначально поэт был мистиком (mystes), доводящим себя до экстаза поклонником Музы, а принимавшие участие в Ее обрядах Женщины были Ее Представительницами, подобно девяти Танцовщицам на изображении в пещере в Когуле или девяти Женщинам, согревавшим Своим дыханием котел Керридвен в "Prieddeu Annwm" Гвиона. Архаическая поэзия - это, в сущности, или моральный и религиозный закон, данный мужчине Музой в девяти ипостасях, или экстатическое высказывание мужчины в поддержку этого закона и прославление Музы. Фальшивая нота в творчестве большинства Поэтесс возникает именно потому, что Они подражают мужской поэзии. Женщина, связавшая Себя с поэзией, должна, в чем я убежден, быть или молчаливой Музой и вдохновлять поэтов Своим присутствием, как это делали Королева Елизавета и Графиня Дерби, или Музой в полном смысле этого слова: становиться поочередно то Арианрод, то Блодайвет, то Старой Свиньей из Майнаур Пенарт, которая пожирает свое потомство, и в любом случае - с античной убедительностью. Она должна быть как видимая Луна: безстрастной, любящей, жестокой, мудрой.

Именно такой была Сафо: не стоит верить злонамеренным выдумкам аттических комедиографов, карикатурно изображавших Ее ненасытной Лесбиянкой. Качество Ее стихов свидетельствует, что Она была истинной Керридвен. Как-то я спросил своего оксфордского наставника, ученого-античника и сторонника аполлонической поэзии: "Скажите, сэр, по вашему мнению, Сафо - хороший поэт?" Он оглянулся по сторонам, словно желая проверить, не подслушивает ли кто, и признался: "В том-то и беда, Грейвс, что это очень, ОЧЕНЬ хороший поэт!" Насколько я понял, он считал большой удачей то, что Ее произведений почти не сохранилось. Роль Керридвен, видимо, исполняла и валлийская Поэтесса XVI века Гверфил Мекайн: "Я Хозяйка превосходного кабачка "Переправа", Я - Луна в белых одеждах, Я приветствую любого мужчину, который пожалует ко Мне с серебром".

Главной темой поэзии являются отношения между мужчиной и Женщиной, а не между мужчиной и мужчиной, как того хотели бы классицисты-аполлонисты. Истинный поэт - тот, кто отправляется в кабачок, платит серебром дань Блодайвет и переправляется через реку навстречу смерти. Как в легенде о Хлеу Хлау: "Всю ночь проговорили они о нежных чувствах и любви, которая вспыхнула у них за один вечер". Это райское наслаждение длится с Майского дня по канун Иванова дня, после чего составляется заговор и летит отравленное копье. И поэт знает, что иного быть не может. Для него нет другой Женщины, кроме Керридвен, и больше всего на свете он желает Ее любви. Как и Блодайвет, Она с радостью отдает ему Свою любовь, но цена этой любви одна - жизнь поэта, и Керридвен взыщет эту плату непременно и кровожадно. Другие Женщины, другие Богини - детская игра по сравнению с Ней. Они продают Свою любовь за разумную цену, иногда и вообще отдают безплатно. С Керридвен это не пройдет: Ее любовь сильнее всякой мудрости. Но с какой бы горечью ни проклинал Ее поэт в час своей расплаты (лучший пример - Катулл), причина его несчастья в нем самом, и он не вправе жаловаться.

Керридвен была и остается. Поэзия возникла в эпоху Матриархата и обязана своим волшебством Луне, а не Солнцу. Ни один поэт не может сказать, что понимает суть поэзии, если не увидит внутренним взором обнаженного царя, распятого на расщепленном дубе, и Танцовщиц с покрасневшими от едкого дыма жертвенных костров глазами, наклонившихся в танце, притопывающих в такт и монотонно произносящих нараспев: "Смерть! Смерть! Смерть!" и "Кровь! Кровь! Кровь!"

Досужее употребление фразы служитель Музы привело к тому, что стал неясным ее поэтический смысл: внутреннее приобщение поэта к Белой Богине как к Источнику истины. Поэты представляли истину в виде обнаженной Женщины: Женщины без одежд и украшений, которые привязали бы Ее к какому-то конкретному месту во времени и пространстве. Именно так изображали сирийскую Богиню Луны: с головным убором-змеей, напоминающим Ее поклоннику, что Она - Смерть, и бдительным львом у ног. Поэт влюблен в Белую Богиню, влюблен в Истину: его сердце разрывается от страсти. Она - Богиня-цветок Олвен, или Блодайвет, и Она же - Блодайвет-сова с горящими глазами, которая зловеще ухает и устраивает нечистые гнезда в дуплах засохших деревьев, и Она же - безжалостная соколица Кирка, и Ламия с дрожащим языком змеи, и хрюкающая Богиня-свинья, и Хрианнон с лошадиной головой, пожирающая сырое мясо. Odi atque amo - "Любить - значит и ненавидеть". Сторонник аполлонической поэзии, желая обойти эту дилемму, учит себя презирать Женщину, а Женщину учит презирать Себя.

Мудрость Соломона горька и кратка: "У конской пиявки две дочери: Дай и Дай". [5] Конская пиявка - небольшое пресноводное существо, она родственна обычной медицинской пиявке, у нее тридцать зубов. Когда животное подходит к воде напиться, пиявка заплывает к нему в пасть и прикрепляется к задней стенке гортани, после чего сосет кровь, пока не раздуется до предела и не доведет животное до исступления. Как символ ненасытной жадности, она дала свое имя Алуке - хананейской Ламии, суккубу, или вампиру. Две Дочери Алуки так же ненасытны, как и Она Сама, Их имена - Шеол и Утроба, или Смерть и Жизнь. Другими словами, Соломон говорит: "Женщины жадны до детей; Они, как вампиры, высасывают кровь из мужей; ненасытны в плотской любви; Она напоминают конских пиявок, которые мучают лошадей. А для какой же цели рождаются от Женщин мужчины? Лишь для того, чтобы в конце концов умереть. Могила и Женщина одинаково прожорливы". Однако в "Притчах" Соломон - это угрюмый философ, а не поэт-романтик, подобный галилейскому Соломону "Песни Песней", который на самом деле был Салмаахом, Дионисом кенитов, и который в эллинистическом духе занимается любовью со своей Сестрой-Близнецом, Майской Невестой Шулема.

В наши дни лишь немногие поэты продолжают публиковать стихи после двадцати пяти лет, и причина этому, как мне кажется, вовсе не в том, что они не могут найти себе мецената или достойно зарабатывать профессией стихотворца. Существует не один способ заработать на жизнь, используя поэтическое творчество, да и опубликовать стихи не так уж сложно. Причина заключается в том, что что-то умирает в самом поэте. Возможно, он пошел на компромисс и поставил выше поэзии какое-то другое занятие (литературу, религию, философию, драматургию, политику, общественную деятельность). Но возможно и другое: он утратил веру в Белую Богиню. Женщина, Которую он принял за Музу или Которая была его Музой, становится самой обычной Женщиной, способной и его превратить в самого обычного мужчину. Расстаться с Ней мешает чувство долга, особенно если Она - Мать его детей и гордится тем, что Ее считают хорошей Хозяйкой; но если блекнет Муза - блекнет и поэт. В начале XIX века, когда у стихов было много читателей, английские поэты уже остро почувствовали эту проблему, и многие, в том числе Саути и Пэтмор, попытались воспеть в лирических стихах семейную жизнь, но успеха не добились. Белая Богиня и семейная жизнь - вещи несовместимые; Белая Богиня всегда оказывается "другой Женщиной", и играть Ее роль на протяжении нескольких лет невероятно трудно, поскольку в душе каждой Менады и Музы, одолеваемой домашними заботами, живет искушение покончить с Собой.

Неудачную попытку решить эту нелегкую проблему предприняла в Конноте в VII веке Лиадан из Коркагойнея, Женщина благородного происхождения и поэт-оллав. Как это было принято с незапамятных времен, в сопровождении двадцати четырех учеников Она отправилась в cuairt, поэтическое турне с визитами. Среди прочих Она навестила поэта Куритира, который устроил в Ее честь пивной праздник и в которого Она влюбилась. Он ответил ей взаимностью и спросил: "Почему бы нам не пожениться? Если у нас родится сын, он станет знаменитым". "Только не сейчас, - ответила Она. - Иначе Я не смогу нанести визиты поэтам. Приезжай ко Мне в Коркагойней, и Я буду с тобой". После чего Она задумалась над его словами, и чем больше думала, тем меньше они Ей нравились. И в самом деле, он говорил не об их любви, а об их славе и о том, каким знаменитым будет их сын. Почему сын? Почему не Дочь? Неужели он ставит свой дар выше Ее? И почему надо вообще заботиться о рождении будущих поэтов? Почему Куритиру мало того, что он сам поэт и что рядом с ним будет такой поэт, как Она? Рожать детей подобному человеку - значит согрешить против Себя. Тем не менее, Она полюбила его всей душой и торжественно пообещала быть с ним.

И вот Лиадан покончила с визитами в доме царей и вождей в Конноте, обменялась поэтическим познаниями с поэтами, которых там встретила, получила от принимавших Ее хозяев подарки и дала обет целомудрия, нарушить который значило для Нее умереть. Сделала Она это не из религиозных побуждений, а потому что была истинным поэтом и поняла, что замужество с Куритиром разрушит возникшие между ними поэтические узы. Куритир приехал, но верная обету Лиадан не стала с ним спать. Убитый горем Куритир принял точно такой же обет. Затем оба обратились с просьбой о наставлении к суровому и подозрительному святому Куммину, который предложил Куритиру на выбор - или видеть Лиадан, не разговаривая с Ней, или разговаривать, не видя. Как поэт, Куритир выбрал второе. Каждый из них по очереди ходил вокруг сплетенной из прутьев кельи другого в монастыре Куммина, но встретиться им так и не позволили. Когда же Куритир стал упрашивать Куммина ослабить этот жестокий обет, тот немедленно обвинил их в нарушении целомудрия и изгнал Куритира из монастыря. Куритир отрекся от своей любви и стал паломником, а Лиадан умерла от мук раскаяния в Своей безсмысленной победе.

Ирландцы знали о любовных проблемах поэта еще с дохристианских времен. В "Болезни Кухулина" поэт и герой Кухулин оставил свою Жену Эмер и попал под чары Фанд, Царицы сидов. Сначала Эмер стала его Музой, и при первой встрече они вели столь глубокую поэтическую беседу, что никто из присутствовавших не понял ни слова; однако после женитьбы они отдалились друг от друга. Разгневанная Эмер явилась в замок к Фанд, чтобы вернуть Кухулина, и Фанд отреклась от него, сказав, что Кухулин Ее не любит и что ему лучше вернуться к Эмер:

"Ты благородная Жена, Эмер, сей муж - он Твой.
Он отдалился от Меня, но Мне судьба
Желать по-прежнему того,
Что Я не в силах удержать".

Кухулин возвращается, но победа Эмер так же безплодна, как победа Лиадан из Коркагойнея. Древнеирландская "Триада" права: "Осмеивать поэта, любить поэта, быть поэтом - чревато смертью".

Обратимся к Суибне Гейлту, поэту-королю Дал Аройде. Неизвестный ирландский автор IX века сочинил о нем сказание в прозе - "Безумие Суибне". В сказание включено несколько драматических стихотворений на основе оригиналов VII века, которые приписывали Суибне. В этой повести, как она дошла до нас, Суибне поражен безумием за то, что дважды нанес оскорбление св. Ронану: сначала вмешался, когда святой без королевского соизволения указал место для строительства новой церкви, и бросил его псалтирь в реку; в другой раз - метнул в него копье, когда тот пытался примирить верховного короля Ирландии и сюзерена Суибне накануне сражения у Маг Рат. Копье попало в колокольчик, которым св. Ронан созывал на мессу, и отскочило в сторону, не причинив ему вреда. Тогда св. Ронан проклял Суибне, наслав на него летучее безумие. Тем не менее, найденные в трех древних хрониках свидетельства говорят о том, что Суибне метил копьем не в св. Ронана, а в оллава, священного поэта, который накануне сражения у Маг Рат пытался примирить короля Домнала Шотландца и Домнала, верховного короля Ирландии. В VII веке такого рода примирениями занимался не священник, а оллав. Скорее всего, копье Суибне попало в связку золотых колокольчиков - знак власти оллава; а оллав в отместку швырнул ему в лицо "пучок безумия" (жгут заговоренной соломы), после чего тот в умопомрачении бежал с поля боя. Эоранн, Жена Суибне, пыталась удержать его от этого безрассудного поступка и потому смягчила действие проклятия. При летучем безумии тело становится настолько легким, что человек способен запрыгнуть на верхушку дерева и совершать, не причиняя себе вреда, невероятные прыжки на сто и более футов. (Средневековые философы-латинисты описывали это состояние как spiritualizatio, agilitas и subtilitas и относили к случаям левитации впавших в экстаз святых.) На теле Суибне выросли перья, и он стал жить как дикий зверь: ел плоды терна, ягоды остролиста, водяной кресс, веронику, желуди; спал на тисовых деревьях, в расщелинах поросших плющом утесов или в зарослях боярышника и ежевики. При малейшем шуме он бежал прочь и совершенно перестал доверять людям.

У Суибне был друг, Лойншикан, который все время следовал за ним, намереваясь поймать и исцелить безумца. Трижды это ему удавалось, но всякий раз Суибне вновь впадал в безумие: проходило немного времени, и Фурия, известная под именем Ведьма с мельницы, побуждала его на новые неистовые прыжки. После семи лет безумия сознание Суибне прояснилось, и он пришел к Эоранн, Которую принуждали выйти замуж за нового короля, его преемника. В одном из самых трогательных стихотворений запечатлен их разговор:

"СУИБНЕ:
Счастлива Ты, Умница Эоранн,
Как идешь к любимому на ложе;
У Суибне все по-другому -
Долго он скитался, бродяга.

Прежде Ты, благородная Эоранн,

Как день ясный, теперь понятно,

ЭОРАНН:
Милый Мой безумец простодушный,

СУИБНЕ:
Ныне короля Ты привечаешь,

ЭОРАНН:
Пусть Меня к пирушке беззаботной

Предложи мне выбрать из ирландских

СУИБНЕ:
Нет такой тропы к его Любимой,

Короля Ты окружи заботой,

ЭОРАНН:
По тебе печалюсь, Мой безумец,

Быть с тобой хочу! Хочу, чтоб тело

СУИБНЕ:
Ночь провел я в Моурне веселом,

Далее сказание продолжается так: не успел Суибне промолвить эти слова, как показалось войско, двигавшееся на лагерь со всех сторон. Он умчался прочь огромными прыжками, как уже не раз делал; а когда он взлетел вверх и уселся на увитую плющом ветвь, рядом тут же пристроилась Ведьма с мельницы. Тогда Суибне сочинил такие стихи о деревьях и травах Ирландии:

"Дуб пышный, листьев полный,
Ты выше всех растешь.
Полно орехов спелых
В орешника ветвях!

Ольха, ты не жестока,

Боярышник тернистый,

Ты, яблоня, верна себе,

Изогнутый шиповник,

О тис, себе ты верен,

Ты, остролист, убежище,

Звонка, гладка береза,

Одно несчастье влечет за собой другое, и однажды, когда Суибне хотел нарвать кресса в ручье у Рос Корнайна, его прогнала Жена управляющего монастырем и сорвала весь кресс до листочка. Суибне впадает в отчаяние:

"Как эта жизнь мрачна,
Я забыл, как мягка постель,
Но познал леденящий мороз,
Налетающий вихрем снег...

Ветер холод несет ледяной,

Промокаешь до нитки в грозу,

Рев оленей, к подругам зов,

На промокшем ложе лежу,

Потом Суибне вспомнил об Эоранн. Вот что случилось дальше:

   "Суибне снова отправился к Эоранн. Он остановился у ворот дома, в котором располагалась Королева со Своей свитой и сказал: "Счастливо живешь Ты, Эоранн, но счастье не для меня".
   - Ты прав, - ответила Эоранн. - И все же входи, - добавила Она.
   - Ни за что, - молвил Суибне. - Разве что целое войско загонит меня в этот дом.
   - Время идет, - сказала Она, - а разум к тебе, кажется, не возвращается. Если не желаешь оставаться с нами, уходи и больше сюда не возвращайся. Мне будет стыдно, если тебя увидит в таком виде тот, кто видел раньше.
   - Плохо дело, - сказал Суибне. - Горе тому, кто поверит Женщине..."

Суибне вновь отправился скитаться и наконец подружился с Женой пастуха. Она тайком наливала ему молока в Свой след, который оставила в навозной куче в коровнике. Суибне с благодарностью пил молоко, но однажды пастух, приняв его за любовника Жены, метнул в него копье и смертельно ранил. Тут к Суибне вернулся разум, и он умер в мире. На его могиле великодушный св. Молин воздвиг могильный камень...

За этой неправдоподобной историей скрывается история истинная: о поэте, одержимом Ведьмой с мельницы, то есть Белой Богиней. Он называет Ее "Женщиной, белой от муки", подобно тому как греки называли Алфито "Богиней ячменной муки". Этот поэт ссорится с церковью и с бардами-академиками, и они изгоняют его. Он теряет связь со своей Женой, бывшей некогда его Музой. Она по-прежнему жалеет его и признается в Своей любви, но он уже не в силах к Ней вернуться. Он никому не доверяет, даже лучшему другу, и общается лишь с дроздами, оленями, жаворонками, барсуками, лисами и лесными деревьями. К концу легенды Суибне теряет даже Ведьму с мельницы, Которая, прыгая с ним, ломает Себе шею, а это означает, как я полагаю, что, не выдержав одиночества, он утрачивает свой поэтический дар. Дойдя до предела, Суибне возвращается к Эоранн, но Ее сердце уже охладело, и Она равнодушно гонит его прочь.

Создается впечатление, что это сказание - своеобразная иллюстрация к Триаде, где говорится: "Осмеивать поэта, любить поэта, быть поэтом - чревато смертью". Суибне убедился, что смертельно опасно осмеивать поэта и быть поэтом, Эоранн - что смертельно опасно любить поэта. Лишь после того, как несчастный Суибне умер, слава вернулась к нему.

Пожалуй, это самое безжалостное и горькое описание бедствий одержимого поэта в европейской литературе. Бедствие Женщины-Поэта описаны в не менее печальном сказании "Любовь Лиадан и Куритира", о котором мы уже говорили.

Но довольно о несчастьях и безумии. Поэт пишет, как правило, пока он молод и одержим Белой Богиней.

"Любви моей происхожденье редко,
И необычна, высока природа:
Ее отчаяние породило
И безнадежность".

В результате поэт или вообще теряет Любимую, чего он справедливо опасался, или женится на Ней и теряет частично. Почему бы и нет? Если Она станет ему хорошей Женой, с какой стати ему лелеять свою поэтическую одержимость, ведущую к гибели? Почему бы и нет, если Женщина-Поэт в обмен на поэтический дар родит здорового ребенка? Владычица Белая Богиня отпускает обоих предателей с презрительной улыбкой и, насколько мне известно, не карает их. Но и тех, кто служит Ей, Она не хвалит, не балует и не жалует орденами, пока они Ей служат. Ничуть не стыдно быть бывшим поэтом, если порвать с поэзией полностью, как Рембо или (недавно) Лаура Райдинг.

И все-таки, неужели выбор между служением Белой Богине и жизнью почтенного гражданина стоит так остро, как об этом говорили ирландские поэты? Суибне одержим поэзией; так же одержима ею Лиадан. А обладали ли они чувством юмора? Безусловно, нет, иначе они не стали бы так жестоко себя наказывать. Юмор - единственный дар, который помогает человеку выжить в стрессе городской жизни. Если у поэта есть чувство юмора, он может изящно сойти с ума, изящно проглотить разочарование в любви, изящно отвергнуть благополучие, изящно умереть и не вызвать в обществе лишнего шума. Ему нет нужды сетовать на судьбу или причинять страдания тем, кто его любит; это же относится и к Поэтессе.

Юмор вполне совместим с поклонением Белой Богине, как совместим с совершенной безупречностью католического священника, поведение которого предполагает куда более строгие ограничения, чем поведение поэта, и в Библии которого от "Книги Бытия" до "Откровения святого Иоанна" не встретишь ни одной улыбки. Андро Мэн в 1597 году сказал о Царице Волшебной страны, что "Она может стать, когда пожелает, и старой, и молодой". И действительно, для тех, кого не страшит обычный для Нее застывший взгляд зрелой Женщины, Она приберегла восхитительный Девичий смех. Белая Богиня может даже позволить Своему поэту счастье в браке, если он безропотно принял от Нее страдания. Ибо, хотя Она, по определению, не человек, но и не совсем безчеловечна. Суибне сетует, что снежная буря застала его, раздетого, на дереве:

"А нынче вечером - беда:
Продувает ветром насквозь;
Изранены ноги и щеки бледны,
Как, Господи, не горевать!"

Однако страдания - далеко не все в этом сказании. В хорошую погоду Суибне наслаждался жизнью во всей ее полноте: ел землянику и чернику, стремительно летал, обгоняя диких голубей, катался на рогах взрослых оленей и на спине тонконогих ланей. Он мог сказать: "Я не испытываю никакой радости от беседы влюбленных, куда приятнее слышать песню черного дрозда". Можно ли осуждать Эоранн за то, что Она попросила дошедшего до такого состояния Суибне навсегда Ее оставить? Что помогло Ей выжить и чего явно недоставало ему? Конечно же, чувство юмора. Желание Эоранн обрасти перьями, чтобы летать вместе с ним, свидетельствует о том, что и Она начинала как поэт, но благоразумно отказалась от поэзии, когда время для Нее прошло.

Может быть, здесь и остановиться? В погоне за Косулей, подобно Трем Веселым Охотникам,

"Мы носились весь день, и валимся с ног".

Но достаточно ли рассуждать о необычном устройстве мышления, присущем поэтам, о до сих пор сохранившихся древних образах и понятиях древности и предлагать новое прочтение мифов и священных книг? А что дальше? Может быть, составить проект поэтического кредо и дать поэтам на доработку? Пусть обсудят его пункт за пунктом, пока оно не станет отвечать их сиюминутным творческим потребностям, и единодушно под ним подпишутся? Но кто осмелился бы собрать съезд поэтов и председательствовать на его заседаниях? Кто вправе притязать на звание главного поэта и символ его власти - расшитую мантию, которую древние ирландцы называли "туген"? Кто посмеет претендовать хотя бы на то, что он - оллав? В древней Ирландии оллав обязан был свободно владеть ста пятьюдесятью огамами, или словесными шифрами, что позволяло ему: общаться с коллегами-поэтами через головы невежественных свидетелей; в мгновение ока вспомнить и продекламировать любое из трехсот пятидесяти пространных традиционных сказаний и легенд вместе с содержащимися в них стихами, сопроводив декламацию музыкальным аккомпанементом; помнить наизусть огромное число разнообразных стихотворений; хорошо знать философию; быть знатоком гражданского права; разбираться в современном и древнем ирландском языке, включая происхождение и изменение смысла любого слова; быть искусным музыкантом, авгкром, прорицателем и врачевателем; прекрасно разбираться в математике, географии, всеобщей истории, астрономии, риторике и иностранных языках; импровизировать стихи в пятидесяти сложных размерах. Поразительно, что кто-то вообще мог отвечать требованиям, предъявляемым оллаву. Оллавы нередко заключали между собой браки. У маори в Новой Зеландии, где существовала на удивление похожая система, губернатор Грей и другие англичане были потрясены способностью местных поэтов запоминать, понимать, толковать и импровизировать стихи.

И опять же, если этот гипотетический съезд предназначен для англоязычных поэтов, у кого из них хватило бы терпения и сосредоточенности, чтобы выработать заслуживающий доверия документ? И даже если бы этот съезд состоялся, не стал ли бы он немедленно свидетелем раскола между приверженцами Аполлона и поклонниками Белой Богини? Английская культура - культура аполлоническая. За последние пятьдесят лет общественное положение Женщины в англоязычных странах существенно улучшилось и, по-видимому, будет улучшаться, поскольку значительная часть национальных богатств находится в руках Женщин (в США больше половины). Тем не менее, эпоха религиозных откровений закончилась, и ныне социальная защищенность настолько прочно связана с браком и семьей (даже там, где преобладают гражданские браки), что у Белой Богини с Ее оргиастическим характером вряд ли есть шансы вернуться, по крайней мере до тех пор, пока Женщинам не надоест загнивающий патриархат и Они не станут опять Бассаридами. Пока это маловероятно, хотя в историях болезней душевнобольных имеется немало сообщений о Бассаридах. При нервном расстройстве на сексуальной почве Англичанки и Американки зачастую инстинктивно воспроизводят очень точные и отвратительные подробности древнего дионисийского ритуала. Я испытал ужас и безпомощность, когда однажды сам оказался тому свидетелем.

Аскетический бог Грома, вдохновитель протестантской революции, вновь уступает первенство небесному Гераклу, первому покровителю английской монархии. Все популярные праздники христианского календаря связаны с Сыном или Матерью, но с Отцом, хотя молитвы о дожде, победе и здоровье короля или президента по-прежнему формально обращены к нему. Лишь засвидетельствованная в Евангелии полнейшая преданность Христа Отцу не позволила ему уйти "путем всякой плоти" (путем его предшественников Сатурна, Дагды и Кая [6]) и закончить главным поваром и шутом на карнавале в честь праздника зимнего солнцестояния. Если народная религия будет развиваться в традиционном русле, с Отцом в Англии будет покончено. Зловещее предзнаменование тому - превращение святого Николая, покровителя моряков и детей (чей день празднуют 6 декабря), в белобородого Санта-Клауса, шутовского покровителя рождественских праздников. Ранним утром на Рождество, облачившись в старую красную шубу, Санта-Клаус набивает детские чулки орехами, изюмом, печеньем и апельсинами; пока вся семья славит в церкви новорожденного царя, он следит на кухне за индейкой, ростбифом, пудингом с черносливом и повидлом и за сладкими пирожками; и наконец, когда на рождественской елке гаснут свечи, уходит со старческими вздохами и пустым мешком в снегопад или под дождь.

Современная культура - культура горожан, и самые простые упоминания о явлениях Природы в традиционной поэзии, которая создавалась сельскими жителями для селян, становятся теперь непонятными. Разве что один современный английский поэт из пятидесяти опознает деревья из алфавита Бет-Луис-Нион, отличит косулю от лани, аконит - от куколя, вертишейку - от дятла. Лук и копье - устаревшее оружие, корабли перестали быть игрушкой ветра и волн; привидений и домовых боятся разве что дети и кое-кто из стариков-крестьян, журавли более не "составляют буквы в полете": последнего английского журавля застрелили в Англси в 1908 году.

Иссякают и мифы. Когда формировался английский язык, все образованные люди мыслили в рамках христианского мифического цикла иудео-греческого происхождения с многочисленными языческими вставками, замаскированными под жития святых. Протестантская революция изгнала почти всех святых, а начавшийся со споров о теории Дарвина рост рационализма настолько ослабил церковь, что библейские мифы перестали служить надежной основой для поэзии: многие ли способны сегодня опознать цитаты из проповеди середины XIX века? Более того, теряют свою действенность греческие и римские мифы, которые для поэтов (по крайней мере с профессиональной точки зрения) были не менее важны, чем христианские. Только строгое классическое образование способно запечатлеть их в душе ребенка с такой силой, чтобы они вызвали эмоциональный отклик, но ни в Англии, ни в США классицизм давно уже не господствует в школьных программах. Нет даже официального списка из двухсот-трехсот книг, которые обязан внимательно прочитать любой образованный человек, а неофициальный список включает в себя немало знаменитых книг, которые почти не читают, например, "Видение Петра-Пахаря" Ленгленда, "Утопию" сэра Томаса Мора и "Эвфуэса" Лили.

Лишь два английских поэта имели необходимые знания, поэтический талант, человечность, достоинство и независимое мышление, чтобы стать главными поэтами - Джон Скелтон и Бен Джонсон. Оба вполне заслужили звание поэта-лауреата. Скелтон, поддерживавший дружеские отношения со своим бывшим учеником Генрихом VIII, ставил себя и как ученого, и как поэта выше своего церковного главы кардинала Вулси, полуобразованного выскочки, на которого он, рискуя жизнью, печатал острейшие сатиры. В результате, отказавшись отречься от своих сочинений, Скелтон провел последние годы жизни в приюте при Вестминстерском аббатстве. Джонсон совершал поэтические турне, наподобие ирландского оллава, и иногда с учениками, "отмеченными печатью племени Бенова", со знанием дела вел беседы на любые профессиональные темы. Как писал второй лорд Фолкленд, у которого Джонсон как-то гостил:

"Он, как ребенок, был наивен и правдив,
Сужденьем седовлас, умом ретив,
Без сумасбродства юных лет он - отрок смелый,
Без старости унынья - муж умелый.
В нем оба возраста внушают уваженье:
Учить уменьем, ревностью к ученью".

Эти строки запоминаются как краткая характеристика идеального поэтического темперамента. После Джонсона ни один главный поэт, независимо от того, был он признан таковым официально или неофициально, не заслуживает этого звания.

Насколько мне известно, единственным поэтом, который вполне серьезно собирался ввести в Англии институт бардов, был Уильям Блейк. Он задумал свои "Пророческие поэмы" как полный свод поэтических знаний, но из-за отсутствия сведущих коллег был вынужден представлять школу бардов самим собой, причем у него даже не было ученика, который после его смерти смог бы продолжить эту традицию. Не желая стеснять себя белым стихом и героическими двустишиями, Блейк создал свой собственный стиль на основе свободных переложений Джеймсом Макферсоном гэльских легенд об Ойсине и возвышенных стихов иудейских пророков в английском переводе Библии. Некоторые его мифологические герои (великан Альбион, Иов, Эрин, ангел Уриэль) - главные герои произведений средневековых бардов; другие - анаграммы ключевых слов из многоязычной Библии (например, Los вместо Sol, бога Солнца). Блейк строго придерживался своей системы: в его пророчествах разве что случайно встречаются герои, которые имеют отношение скорее к его личной жизни, чем к миру литературы. Как выразился один английский литературный критик о тех читателях Блейка, которые восторгаются "Песнями Неведения": "Немногие из них способны на большее, чем нырнуть в эти пророческие стихи и сделать один-два гребка в бурном океане символов и притч". Он приводит следующие строки из "Иерусалима":

"Возлег Утесом хладный Альбион:

Комментарий следующий: "Чувства и привычки Блейка присущи ремесленнику. Он выражал точку зрения класса, покой и благосостояние которого катастрофически подорвал переход к машинному производству и который оказался порабощенным в результате внедрения капитализма в промышленность. Вспомним, что колеса, горны, топки, дым, "мельница сатаны" соотносятся в "Пророческих поэмах" с горем и муками. Не забудем и о том, что годы жизни Блейка - это годы непрерывных войн. Очевидно, образы в этом отрывке, как и во многих других, - это подсознательное восприятие Блейком политических страстей. Как мифологический персонаж, Альбин может воплощать еще бог знает что, но этого нет ни здесь, ни в другом месте. Особого внимания заслуживают образы войны и машины..."

Английские критики привыкли судить о поэзии по образцам поэзии менестрелей. Поэтому явные традиционные образы, используемые Блейком, они отвергают, поскольку их "нет ни здесь, ни в другом месте", а самого Блейка обвиняют в том, что он не знает, о чем, собственно, пишет. Звездное колесо Белой Богини превращается у них в двенадцать обращающихся знаков Зодиака, а Горнила премудрости Лоса (Аполлона) и Склеп Альбиона (иначе, Хлеу Хлау Гафеса, который появляется также как голодный Орел с костистыми крыльями) ошибочно принимаются за темные механистические образы капиталистического угнетения. Совершенно не принимается во внимание четкое различение древнего Альбиона и современной Англии и то, что Блейк был знаком с книгами своих современников о друидах.

В дохристианские времена поэтов Британских островов объединяли узы клятвы, которую давали все ученики поэтических школ и которая обязывала их не разглашать сокровенные знания школы. Но стоили только Псу, Косуле и Чибису ослабить бдительность и во имя всеобщего образования предать гласности секреты алфавита, календаря и счета, как век познания закончился. На гордиев узел мастеров опустился меч, подобный мечу Александра [7], школы были распущены, церковники объявили о своем исключительном праве на толкование религиозных мифов, литература менестрелей стала вытеснять ученую литературу, и поэты, отказавшиеся стать прислужниками двора, церкви или толпы, были вытеснены в пустыню. Там они с редкими перерывами с тех пор и обитают. И хотя иногда к их вещим могилам совершаются паломничества, им, похоже, так и суждено остаться в пустыне.

Многие изгнанники не смогли преодолеть в пустыне искуса маниакального бреда, паранойи и эксцентрического поведения. У них не было больше ни главного поэта, ни странствующего оллава, которые могли бы строго указать, что своими гримасами и ужимками они безчестят имя поэзии. Подобно юродивым елизаветинской эпохи, они продолжали нести свой бред до тех пор, пока все это не превратилось в профессиональную болезнь и пока бо'льшая часть современной поэзии не утратила свой поэтический, прозаический и даже эмоциональный смысл. Удивительным образом поменялись местами функции: в древности поэты предоставляли темы художникам, которым позволялось обыгрывать их и украшать, оставаясь в пределах заданной темы. Позже, когда поэты утратили свое ведущее положение и остались не у дел, художники писали все, что хотелось их заказчикам или что им самим приходило на ум, пока наконец не стали экспериментировать с чистой декоративностью. Теперь приступы безумия поэтов оправдывают посредством неверного уподобления экспериментами художников-нефигуратистов с формой и цветом. Так, в журнале "Вог" за август 1945 года Сэчверелл Ситуэлл пишет:

"В изобразительном искусстве мы снова впереди Европы..."

Он перечисляет модных художников и скульпторов и добавляет:

"Нетрудно найти соответствующие поэтические произведения... Дилан Томас, тексты которого так же абстрактны, как у любого современного художника... Ему нет нужды объяснять свои образы, ибо они и замышлялись так, чтобы быть понятными лишь наполовину".

Так называемые сюрреалисты, импрессионисты и неоромантики вовсе не скрывают, как это делал Гвион, своим показным чудачеством некую великую тайну: они пытаются скрыть то, что никакой тайны у них нет.

На сегодняшний день у поэтов нет тайн, кроме, естественно, тех, понять которые обыкновенным людям не позволяет отсутствие поэтического слуха или навязанный им образованием (чего избегает разве что дикий Уэльс) антипоэтический вкус. Подобные таинства, включая Дела Колесницы, вполне можно излагать в переполненном ресторане и не бояться, что вас поразит удар молнии: гром оркестра, звон тарелок и гул разговоров на другие темы заглушат ваши слова, да к тому же никто и не собирается вас слушать.

*     *     *

Обычная книга на этой безнадежной ноте и закончилась бы: не желая показаться занудой, я собирался поставить здесь точку, но не тут-то было! Дело не обошлось без дьявола, он не оставлял меня в покое до тех пор, пока, по его словам, я не воздал ему должного. Среди поэтических вопросов, которые я оставил без ответа, был вопрос Донна: "Кто раздвоил дьяволу копыто?" И дьявол, который знает свое Писание назубок, стал подначивать, что я, мол, слишком поверхностно отнесся к некоторым подробностям из видения Иезекииля и уклонился от обсуждения этого таинства, на которое на Западе по-прежнему взирают с определенным трепетом. Так что пришлось, несмотря на усталость, возвращаться к Колеснице, к тому, как она соотносится в истории с Битвой деревьев, а также к поэтическим проблемам, заявленным в начале книги. Вопрос стоял принципиально: поэт не вправе обманывать дьявола, подсовывая ему половинчатый ответ, а то и заведомую ложь.

В видении Иезекииля было "подобие престола" и "как бы подобие человека вверху на нем", окруженного сиянием в виде радуги, семь цветов которой соответствуют семи небесным светилам, повелевающим днями недели. Четыре светила символизируют четыре спицы в колесах: Ниниб (Сатурн) - спица зимнего солнцеворота, Мардук (Юпитер) - спица весеннего равноденствия, Нергал (Марс) - спица летнего солнцеворота, Набу (Меркурий) - спица осеннего равноденствия. А что же оставшиеся три светила - Солнце, Луна и Иштар (Венера), соответствующие капитолийской троице, которой поклонялись в Элефантине и Гиераполе? Напомню метафизическое объяснение этой троицы, принесенное в Рим орфиками: Юнона - это физическая Природа (Иштар), Юпитер - оплодотворяющее и дающее жизнь начало (Солнце), Минерва - руководящая Вселенной Премудрость (Луна). Это объяснение не устраивало Иезекииля, поскольку ограничивало функцию Яхве неопределенным отцовством, и потому, хотя Солнце присутствует в его видении как крылья орла, в нем нет ни Луны, ни Иштар.

Дьявол был прав. Видение Иезекииля невозможно объяснить, не раскрыв тайны Святой Троицы. Необходимо помнить, что в религиях древности всякое таинство предполагало мистагога, который объяснял посвящаемым его логику: зачастую он давал иконотропное или ложное толкование, но оно было, по крайней мере, полным. Из сочинения Оригена "В защиту Цельса" (II век) я узнал, что в древней церкви некоторые таинства объяснялись лишь небольшому кругу старейшин. Ориген восклицает: "Почему мы не должны держать наши таинства при себе? Ведь вы, язычники, так делаете". Важнейшая задача мистагога, должно быть, заключалась в логическом объяснении Троицы, кажущуюся нелогичность которой рядовые члены церкви вынуждены были принимать на веру. Само таинство никто не скрывает (оно очень точно изложено в символе веры Афанасия Великого), как не скрывают и таинство, из него проистекающее: спасение мира Словом, воплощенным в Иисусе Христе. Не будь совет старейшин на протяжении прошедших веков столь изумительно немногословным, первоначальное толкование этих таинств, отменяющее Credo quia absurdum [8], не было бы утрачено. Но, как мне кажется, утрачено не безвозвратно, ибо это учение наверняка произошло из иудео-греческой мифологии, основанной, в конечном счете, на единственной поэтической Теме.

Религиозная концепция свободного выбора между добром и злом, общая для пифагорейской философии и иудейских пророков, возникла из манипуляций с древесным алфавитом. Древний культ Всемирной Богини, руководством к которому был этот алфавит, не оставлял места для выбора: Ее поклонники принимали и приятные, и горестные события, которые Она им посылала, как неизбежную судьбу, как естественный порядок бытия. Перемена произошла, когда Богиню вытеснил вселенский бог; исторически она связана с насильственным изъятием из греческого алфавита согласных Н и F и присоединением их к сокровенному восьмибуквенному имени бога. Кажется несомненным, что пифагорейские мистики, которые спровоцировали это изменение, принимали иудейский миф о Творении и считали эти две буквы особо священными, избежавшими скверны материальной вселенной. Хотя в старой мифологии Н и F фигурировали как месяцы, посвященные жестокой Богине-боярышнику Кранее и Ее обреченному партнеру Кроносу, в новой они представляли собой первое и последнее деревья Священной рощи, первый и последний дни Творения. В первый день не было сотворено ничего, кроме безтелесного Света, в последний - вообще ничего. Таким образом, тремя согласными Логоса, "восьмикрат града света", были: J - буква новой жизни и господства; Н - буква первого дня творения, "Да будет свет", и F - буква последнего дня творения, "Да будет покой", которую в Тетраграмматоне JHWH заменяет буква W. Примечательно, что эти буквы-месяцы назначены трем коленам Южного царства - Вениамина, Иуды и Левия, а соответствующие этим коленам три драгоценных камня - янтарь, огненный гранат ("изумительный кристалл") и сапфир - упоминаются Иезекиилем в связи с сиянием бога и с престолом его. Восседающий на престоле - не бог, как можно было бы предположить: бог никому не позволяет увидеть свой лик и остаться в живых. Он - подобие божие, отраженное в духовном человеке. Таким образом, хотя Иезекииль и сохраняет традиционный образ неизменного бога-Солнца, который правит с вершины конуса света над четырьмя пределами круглой Вселенной (орел, парящий над четырьмя зверями), и образ изменчивого быка-теленка, небесного Геракла, он убрал Яхве из прежней Троицы, состоявшей из К'ре (Солнце), Ашимы (Луна) и Анаты (Иштар), и определил его как бога, который требует от народа совершенства и подобием которого является священное существо, наполовину Иуда, наполовину Вениамин, восседающее на престоле Левия. Это объясняет, почему Израиль есть "избранный народ" (текст "Второзакония" относится примерно к тому же времени, что и видение Иезекииля), посвященный особому богу с новым именем, возникшим из новой поэтической формулы, которая означает жизнь, свет и мир.

В сущности, я полагаю, что религиозная революция, приведшая к изменениям в алфавитах Греции и Британии, была иудейской. Начал ее Иезекииль (622-570 г.г. до Р.Х.), продолжили грекоязычные иудеи в Египте, а у них позаимствовали новые идеи пифагорейцы. Известность пришла к Пифагору в Кротоне в 529 году до Р.Х.; его биографы считают, что он учился у иудеев и египтян и, возможно, сделал восьмибуквенное Имя достоянием всех народов. Должно быть, в Британию это Имя попало через южную Галлию, где пифагорейцы обосновались еще в древности.

Результат появления чисто умозрительного бога, вселенского разума, на который до сих пор опираются самые почтенные философы, и возведения его над Природой как абсолютной Истины и Добра, в целом нельзя признать удачным. Многие пифагорейцы, подобно иудеям, испытывали постоянное чувство вины, а древняя поэтическая Тема оказалась совершенно искажена. Новый бог заявил, что он есть Альфа и Омега, начало и конец, абсолютная святость, абсолютное благо, абсолютный смысл и способен существовать без помощи Женщины, однако вполне естественно было отождествить его в рамках Темы с одним из изначальных соперников, а Женщину и другого соперника объединить против него. В результате возник философский дуализм со всеми трагикомическими бедами, сопутствующими духовной дихотомии. Если бог истинный, бог Логоса, есть абсолютный разум и абсолютное добро, откуда тогда берется зло и несовершенство? Приходится допустить существование двух отдельных миров: истинного - духовного, и ложного - материального. В терминах небесных светил Солнце и Сатурн противостоят теперь Луне, Марсу, Меркурию, Юпитеру и Венере. Находящиеся в оппозиции пять небесных светил объединились в прочное содружество, в начале и конце которого - Женщина. Юпитер и Луна образовали пару правителей материального мира, Марс и Венера соединились как похотливая плоть, а между этими парами встал Меркурий - дьявол, космократор, творец ложного мира. Именно эта пятерка и образовала пифагорейскую hyle ("рощу") из пяти материальных чувств, а люди духовного склада, усматривающие в них источник заблуждений, пытались возвыситься над ними посредством чистого созерцания. Эти представления были доведены до крайности богобоязненными ессеями. На участках земли, окруженных живыми изгородями из акаций, они основали монашеские общины, из которых изгнали Женщин. Ессеи вели аскетический образ жизни, культивировали патологическое отвращение к естественным отправлениям и отворачивались от мира, плоти и дьявола. Они сохранили миф о Быке-теленке, передаваемый со времен Соломона как символ духовной жизни смертного человека, и связали его с семибуквенным именем безсмертного бога. Однако нет сомнений, что посвященные высших ступеней культивировали восьмибуквенное Имя (или это же Имя, расширенное до семидесяти двух букв) и полностью предавались созерцательной жизни: в ней правили акация и гранатовое дерево, воскресенье и суббота, Озарение и Отдохновение.

И вот на небесах объявлена война, в которой Михаил и архангелы сражались с дьяволом, космократором. В новом произволении бог не мог допустить, чтобы вся рабочая неделя отошла к дьяволу, и потому назначил на каждый день недели своих представителей (это и есть архангелы ессеев). Михаилу досталась среда; ему пришлось не только собирать прах для сотворения Адама, но и сражаться с дьяволом, оспаривавшим у него этот день. Дьявол - это Набу, которого изображали крылатым козлом летнего солнцеворота. Таким образом, ответом на поэтический вопрос Донна о копытах дьявола будет: "Пророк Иезекииль". Победу Михаила следует воспринимать скорее как пророчество, чем как свидетельство: пророчество, которое старался исполнить Христос, проповедуя полное послушание богу и постоянное противление миру, плоти и дьяволу. В Сихаре он упрекает Самарянку, говоря с Ней на языке притчи, который Она вряд ли поняла, что у Нее "было пять мужей", пять материальных чувств, "а тот, которого ныне имеешь, не муж тебе", имея в виду космократора, или дьявола. Он сказал Ей, что спасение грядет не от бога-Тельца, которому поклонялись Ее предки-идолопоклонники на горе Гевал и горе Гаризим, а от всесвятого бога иудеев - то есть бога колен Иуды, Вениамина и Левия. Он верил в то, что если весь народ откажется от греховной приверженности материальному миру и воздержится от сексуальной и квазисексуальной жизни, то все они победят смерть и проживут тысячу лет, после чего воссоединятся с богом истинным.

Иудеи не были готовы к этому шагу, хотя в принципе многие его одобряли. Консервативное меньшинство, офиты, по-прежнему отвергали новую веру, утверждая, что бог истинный есть бог среды, которого они представляли себе в образе милосердного Змея, а не Козла, и что бог Логоса - самозванец. Они ссылались при этом на Менору, ритуальный подсвечник, который использовали для богослужения еще до вавилонского пленения. Семь его ответвлений расходились от центрального миндалевого ствола, символизировавшего среду. И действительно, более позднее, зафиксированное в Талмуде представление, что центральный ствол - суббота, не имеет ни поэтического, ни исторического смысла. Изначально змей - это Офион, с которым, согласно орфическому мифу творения, Белая Богиня совокупилась в образе змеи, и потому Меркурий-космократор использовал жезл с совокупляющимися змеями как символ власти. Теперь понятно, почему Иезекииль изменил в своем видении двух из четырех планетарных животных: он сообщил об орле вместо козла с орлиными крыльями и о человеке вместо змея с человеческим лицом. Главным для него было - не упоминать космократора ни в виде козла, ни в виде змея. Вполне возможно, что именно Иезекииль добавил к мифу о творении в "Книге Бытия" иконотропный рассказ об обольщении Адама и Евы, и когда в IV веке до Р.Х. он утвердился как канонический, взгляды офитов стали ересью. Необходимо отметить, что рассказ о семи днях творения в "Книге Бытия" основан на символизме Меноры - реликвии египетского культа Солнца, а не на вавилонском эпосе о творении, в котором творцом является бог Грома Мардук, победивший морское чудовище Тиамат и разрубивший Ее пополам. Мардук (в более древнем варианте Бел) - бог четверга, а не Набу, бог среды, и не Самас, бог воскресенья. Эти мифы имеют лишь поверхностное сходство, хотя эпизод с потопом в "Книге Бытия" напрямую заимствован из вавилонского эпоса. Возможно, Иезекииль лишь внес в него поправку. [9]

В талмудической традиции Древо Познания добра и зла, плод которого, по книге Бытия, дал съесть Адаму и Еве змей, было составным. Это значит, что, хотя изначально Адам и Ева были невинны и святы, Змей познакомил их с телесными ощущениями. Ива понедельника кермесоносный дуб (или остролист) вторника несъедобны для человека, но Адам и Ева, должно быть, попробовали миндаль (или орехи) среды, фисташки (или съедобные желуди) четверга, и айву (или дикие яблоки) пятницы. Бог изгнал их из райского сада из опасения, что они доберутся до Древа Жизни (вероятно, это выла акация воскресенья, привитая к гранатовому дереву субботы) и тем самым увековечат свое грехопадение. Такое прочтение мифа подкрепляется древней ирландской легендой, впервые опубликованной в "Eriu IV", часть 2, о великане Трефойлниде Треэокойре ("трижды носитель тройного ключа"), вероятно, ирландской разновидности Гермеса Трисмегиста, который с невероятной пышностью появился в Ирландии в начале I века на великом совете Тары. В правой руке он нес ветку дерева из Ливана с тремя разными плодами на ней (орехи, яблоки и съедобные желуди), которыми утолял голод и жажду. Он рассказал, что Солнце на Востоке перестало светить, потому что там был распят великий человек (Христос). Когда великан уходил, несколько плодов упало на землю в восточной Ирландии христианства. Об этих деревьях мы уже упоминали, когда говорили о древесном алфавите. Великое дерево Мугны выросло таким же, как и породившая его ветка, - на нем по очереди вырастали яблоки, орехи и съедобные желуди. Остальные наверняка ввел для аллегорического толкования какой-то поэт. Дерево Торту и раскидистое дерево Дати - ясени; возможно, они символизируют ложное волшебство культов ясеня бриттов и датчан. Дерево Росс - тис, оно символизирует смерть и разрушение. Мне не удалось выяснить, что представляло собой древнее дерево Узнек: возможно, это боярышник, символизирующий раздор.

Учение о Святой Троице возникло в дохристианские времена и основывалось на видении Иезекииля; в Троицу входили три главные составные части Тетраграмматона. Первое лицо - истинный творец, отец всего сущего, "Да будет свет"; его выражает буква Н, акация, дерево воскресенья, дерево колена Левия, и лазурит, символизирующий синеву небес, в которой еще нет небесных светил. Иудейские толкователи пророчеств отождествили его с "Ветхим Днями" из видения Даниила, более позднего и менее значительного пророчества, которое относится к эпохе Селевкидов. Второе лицо - восседающий на престоле из видения Иезекииля, духовный человек, созданный по образу божьему, человек, пребывающий в совершенном покое, отказавшийся от опасных радостей ложного творения и предназначенный вечно царствовать на Земле. Он представлен буквой F, огненным гранатом, гранатовым деревом, деревом субботы и колена Иуды. Толкователи отождествляли его с сыном человеческим из видения Даниила. Но только нижняя часть тела этого человека была огненным гранатом, мужской частью; верхняя его часть - янтарь, [10] часть царская, связывающая его с третьим лицом. Третье лицо заключало в себе оставшиеся шесть букв имени, а шесть в пифагорейской философии - число Жизни. Эти буквы первоначально были гласными Белой Богини - AOUEI, они представляли дух, который носился над водами в "Книге Бытия"; однако гласную смерти I заменила царская согласная J, янтарь, буква колена Вениамина, буква божественного младенца, родившегося в день избавления; а гласная "рождения рождений" О (омега) заменила гласную рождения А (альфа). Таким образом, третье лицо - андрогин, Дева с младенцем, что объясняет повтор буквы Н в Тетраграмматоне JHWH. Вторая Н - это Шекина, Сияние божие, сокровенная Женская эманация буквы Н первого лица; Она не существует вне его и отождествляется с Мудростью, сиянием созерцания, Которая "вытесала семь столпов" истинного творения и от Которой исходит "мир, который превыше всякого ума", когда Свет соединяется с Жизнью. Смысл этого таинства раскрывается в благословении Аарону (Числ.6:22-27), произносить которое могут только священнослужители:

"Да благословит тебя Господь и сохранит тебя!

Объяснение этому четырехкратному благословению, составленному не раньше времени Иезекииля, дается в последнем стихе главы как формула, воплощающая Тетраграмматон:

"Так пусть [Аарон и сыны его] призывают имя мое на сынов Израилевых, и я благословлю их".

Первые два благословения, в сущности, - одно, они выражают Третье лицо, Жизнь и Сияние, JH; третье благословение представляет Первое лицо, Свет, Н; четвертое - Второе лицо, Мир, W. Эта Троица есть один неделимый бог, потому что с пропуском любой буквы Имя теряет свою силу и потому что все три понятия взаимозависимы. Второе лицо - это "рожденный от отца пред всем миром" в том смысле, что "Мир" - ложное творение, которое он превосходит. Далее из толкования JHWH как "Света и Славы, Жизни и Мира" становится понятно, почему священнослужители иногда увеличивали число букв в нем до 42. В пифагорейской системе 7, записанное как Н придыхательное, было числом Света, а 6, записанное как дигамма F (W в иврите), было числом Жизни. Но 6 обозначало также Славу, а 7 - Покой как седьмой день недели; поэтому шесть раз по семь, то есть 42, выражает Свет, Славу и Мир, умноженные Жизнью. Хотя евреи обычно применяли финикийскую систему письма, вполне возможно, что в своих таинствах они использовали греческий язык, подобно тому как использовали греческий календарь-алфавит Бойбалос.

Менора была символом полноты творения Яхве, хотя в ней не было первой из четырех букв Тетраграмматона, а ее огни напоминали его имя из семи букв, а не из восьми. Тем не менее, на празднике Обновления, или "празднике Огней" (упомянутом в "Евангелии от Иоанна" 10:22 и в "Иудейских древностях" Иосифа Флавия 12,7.7), древнееврейском празднике Зимнего солнцеворота, использовали ( и делают это в синагогах до сих пор) подсвечник с восемью ответвлениями, так называемую Хануку. По словам толкователей-талмудистов, этот восьмидневный праздник, начинающийся в двадцать пятый день месяца Хаслев, был установлен Иудой Маккавеем в память о чуде: во время очищения Маккавеями храма был найден горшочек священного масла, который был спрятан прежним первосвященником и которого хватило на восемь дней. Этой легендой авторы Талмуда надеялись скрыть древность праздника, который когда-то посвящался дню рождения Яхве как бога Солнца и праздновался уже во времена Неемии (2Макк.1:18). Антиох Епифан приносил жертву олимпийскому Зевсу за три года до того, как Иуда Маккавей восстановил этот праздник - на том же месте и в тот же день: рождение Зевса приходилось на зимний солнцеворот, как и рождение персидского бога Солнца Митры, культ которого произвел немалое впечатление на иудеев, когда они находились под властью Кира. По талмудическому обычаю в каждый день праздника на ханукальном подсвечнике зажигали новую свечу, пока не загорались все восемь, тогда как древняя традиция предписывала начинать с восьми горящих свечей и гасить ежедневно по одной, пока не погаснут все.

У марокканских иудеев (они сохранили самую древнюю традицию) Хануку увенчивает небольшой плод граната, восемь свечей расположены в ряд, каждая - на отдельном ответвлении, как у Меноры; а от основания отходит еще одно ответвление со свечой, от которого зажигают все остальные. Восьмая свеча в ряду, вероятно, означала дополнительный день в году, день буквы J, который прибавляли в зимний солнцеворот: гранат, символ не только седьмого дня недели, но и планеты Ниниб, управляющей зимним солнцеворотом, указывает, что этот подсвечник - Менора, но увеличенная, чтобы вместить все буквы Тетраграмматона, или, иначе говоря, это "восьмикрат град света", в котором пребывает Слово. Число 8, число возрастания бога-Солнца, напоминает о наказе Яхве-творца плодиться и размножаться; кроме того, восемь свечей можно толковать как символы восьми главных заповедей.

В синагогах диаспоры использовали только Хануку, ибо постановление Синедриона запрещало копировать Менору или другие предметы из святая святых. Это постановление было принято для того, чтобы не допустить основания храма, способного соперничать с Иерусалимским храмом, а также направлено против офитов, оправдывавших свои еретические взгляды центральным положением четвертой свечи (свечи мудрого Змея Набу) в Меноре: в Хануке центральной свечи не было. Отдельно расположенная свеча, видимо, указывала на единосущие Яхве по контрасту с множественностью его творений, с ней свечей становилось девять, а это символизировало трижды святую Троицу. Что означает гранат на вершине, марокканские евреи забыли и считают его простым украшением, хотя подтверждают, что оно очень древнее. Евреи Центральной Европы заменили гранат на шарик, увенчанный звездой Давида. Марокканские евреи увенчивают гранатом еще и палочки, на которые намотан священный свиток Торы, и называют эти палочки "эс-хаджим" ("древо жизни"). Центрально-европейские иудеи оставили от граната венчик, образованный высохшей чашечкой его цветка. Здравомыслящие талмудисты объясняют святость граната тем, что только в этом плоде не заводятся черви.

Десять заповедей, одно из самых поздних добавлений к Пятикнижию, задуманы как толкования того же таинства. Странность их подбора, по-видимому, поразила Христа, когда он приводил заповеди "Возлюби Господа, Бога твоего" и "Возлюби ближнего твоего" из других мест Пятикнижия, наделяя их духовной ценностью. Однако этот подбор продуман гораздо тщательнее, чем кажется на первый взгляд. Заповедей на самом деле не десять, а восемь, по числу букв Имени; они распадаются на две группы: три повеления, относящиеся к истинному творению, и пять запретов, относящихся к ложному творению. И ту, и другую группу предваряет предупреждение. Их порядок, что вполне естественно, нарушен.

Первая группа соответствует буквам Тетраграмматона, и потому предваряющим предупреждением является заповедь III: "Не произноси имени Господа, Бога твоего, всуе".

V: "Почитай отца твоего и мать твою".

IV: "Помни день субботний".

I: "Мне одному поклоняйся".

Вторая группа соответствует власти пяти планет, исключенных из Имени, и потому предупреждением служит заповедь II: "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в водах ниже земли".

X: "Не восхищай чарами".
(Луна как Богиня колдовства.)

VI: "Не убивай".

VIII: "Не кради".

IX: "Не произноси ложного свидетельства".

VII: "Не прелюбодействуй".

Восемь заповедей превращены в десять, вероятно, потому, что десять было и предыдущих заповедей, и тех, что даны в Исходе 34:14-26.

Согласно Талмуду, этот новый Декалог был высечен на двух скрижалях из саппура (лазурит), а в "Книге пророка Исаии" 54:12 ворота небесного Иерусалима были из "огненных камней" (пироп или огненный гранат). [11] Итак, поэтическая формула такова:

"Мой первый день творения был Светом,

Этот таинственный бог, отделивший себя от заблудшего материального мира, чтобы уединенно жить в абстрактном граде света, отличался не только от вавилонских Бела и Мардука, но и от верховного бога персидских зороастрийцев Ормузда, с которым его отождествляли некоторые еврейские синкретисты. Ормузд - нечто вроде трехтелого Гериона, мужская троица арийцев; сначала он взял себе в Жены Тройственную Богиню, потом изгнал Ее и, подобно телке в загадке Суида, присвоил три Ее цвета - белый, красный и темно-синий, исполняя обычные Ее функции. В белой одежде священника Ормузд является, чтобы создать (или восстановить) мир; в красной одежде воина - чтобы сражаться со злом; в темно-синей одежде землепашца - чтобы "принести плодородие".

Еврейские апокалиптики дохристианской эпохи, возможно, под влиянием религиозной теории, привезенной из Индии иудейскими купцами, ожидали рождения божественного младенца, появление которого предсказала Сивилла и который должен был очистить мир от греха. Это свидетельствовало о том, что Михаил и архангелы, которым новый идеалистический бог поручил непосредственную заботу о человечестве, оказались не в силах противостоять грубым силам мира, плоти и дьявола. Единственное решение состояло в воплощении царя мира, то есть Второго лица, сына человеческого, прежде не существовавшего как нечто отдельное, [12] в образе совершенного человека - Мессии человечества, рожденного от колена Иуды, Вениамина и Левия. Показав тщету материального творения, он должен привести Израиль к покаянию и таким образом положить начало тысячелетнему царству божьему на земле, где не будет смерти и куда в конечном счете будут допущены и языческие народы. Такова была вера Христа, потомка Иуды, Вениамина и Левия, над которым бог при возведении на царство совершил ритуал второго рождения: Христос ожидал реального появления на горе Олив сына человеческого, которое последует за предреченной ему смертью от меча, и убеждал учеников, что многие из живущих не умрут, но войдут в царство божие. Пророчество не исполнилось, поскольку было основано на смешении поэтического мифа и исторических событий; надежды на Тысячелетнее царство не оправдались.

Греки же заявили, что эти надежды не были преждевременными, что Христос действительно был Вторым лицом Троицы и что царство божие близко, ибо для всех были очевидны муки Мессии - грозные знаки, призванные предвозвещать его явление. Но когда христианская церковь отделилась от иудео-христианства и Христос, как царь израильский, стал смущать христиан, желавших отвести от себя всякое подозрение в иудейском национализме, было решено, что он возник как Второе лицо не возведением на престол, а физическим рождением, хотя духовно был рожден прежде всего мира. Таким образом, Дева Мария, Мать Христа, превратилась в непорочное человеческое вместилище Жизни и Сияния бога, Третьего лица Троицы. Пришлось даже признать, что Она Сама была непорочно зачата Своей Матерью, св. Анной. [13] Это послужило почвой для самых разных ересей, и вскоре в наших доказательствах мы вернемся к тому, что поэтическая Тема вновь утверждает себя с Девой как Белой Богиней, Христом как прибывающим Солнцем и дьяволом как убывающим Солнцем. В ней не оставалось места для бога-отца, кроме как в качестве мистического дополнения Христа ("Я и Отец мой - одно").