А. Н. Леонтьев. Деятельность. Сознание. Личность

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Попытки разобраться в методологических проблемах психологической науки всегда порождались настоятельной потребностью в теоретических ориентирах, без которых конкретные исследования неизбежно остаются близорукими.

Вот уже почти столетие, как мировая психология развивается в условиях кризиса ее методологии. Расколовшись в свое время на гуманитарную и естественнонаучную, описательную и объяснительную, система психологических знаний дает все новые и новые трещины, в которых кажется исчезающим сам предмет психологии. Происходит его редукция, нередко прикрываемая необходимостью развивать междисциплинарные исследования. Порой даже раздаются голоса, открыто призывающие в психологию «варягов»: «придите и княжите нами». Парадокс состоит в том, что вопреки всем теоретическим трудностям во всем мире сейчас наблюдается чрезвычайное ускорение развития психологических исследований - под прямым давлением требований жизни. В результате противоречие между громадностью фактического материала, скрупулезно накапливаемого психологией в превосходно оснащенных лабораториях, и жалким состоянием ее теоретического, методологического фундамента еще более обострилось. Небрежение и скепсис в отношении общей теории психики, распространение фактологизма и сциентизма, характерные для современной американской психологии (и не только для нее!), стали барьером на пути исследования капитальных психологических проблем.

Нетрудно увидеть связь между этим явлением и разочарованностью, вызванной не оправдавшимися претензиями главных западноевропейских и американских направлений произвести в психологии долгожданную теоретическую революцию. Когда родился бихевиоризм, заговорили о спичке, поднесенной к бочке с порохом; затем стало казаться, что не бихевиоризм, а гештальт-психология открыла генеральный принцип, способный вывести психологическую науку из тупика, в который ее завел элементаристский, «атомистический» анализ; наконец, у очень многих закружилась голова от фрейдизма, якобы нашедшего в бессознательном ту точку опоры, которая позволяет поставить психологию с головы на ноги и сделать ее по-настоящему жизненной. Другие буржуазно-психологические направления были, пожалуй, менее претенциозны, но их ждала та же участь; все они оказались в общей эклектической похлебке, которую варят сейчас - каждый на свой манер - психологи, ищущие репутации «широких умов».

По совершенно другому пути шло развитие советской психологической науки.

Методологическому плюрализму советские психологи противопоставили единую марксистско-ленинскую методологию, позволяющую проникнуть в действительную природу психики, сознания человека. Начались настойчивые поиски решения главных теоретических проблем психологии на основе марксизма. Одновременно шла работа по критическому осмысливанию на этой основе положительных достижений зарубежной психологии и развернулись конкретные исследования по широкому кругу вопросов. Складывались новые подходы и новый концептуальный аппарат, позволивший достаточно быстро вывести советскую психологию на научный уровень, несопоставимо более высокий, чем уровень той психологии, которая пользовалась официальным признанием в дореволюционной России. В психологии появились новые имена: Блонского и Корнилова, затем Выготского, Узнадзе, Рубинштейна и других.

Главное в том, что это был путь неустанной целеустремленной борьбы - борьбы за творческое овладение марксизмом-ленинизмом, борьбы против идеалистических и механистических, биологизаторских концепций, выступавших то в одном, то в другом обличье. Развивая линию, противостоящую этим концепциям, нужно было вместе с тем избежать научного изоляционизма, равно как и положения одной из психологических школ, существующей наряду с прочими. Мы все понимали, что марксистская психология - это не отдельное направление, не школа, а новый исторический этап, олицетворяющий собой начало подлинно научной, последовательно материалистической психологии. Мы понимали и другое, а именно, что в современном мире психология выполняет идеологическую функцию, служит классовым интересам и что с этим невозможно не считаться.

Методологические и идеологические вопросы оставались в центре внимания советской психологии, особенно в первый период ее развития, который ознаменовался выходом в свет таких фундаментальных по своим идеям книг, как «Мышление и речь» Л.С.Выготского и «Основы общей психологии» Л.С.Рубинштейна. Нужно, однако, признать, что в последующие годы внимание к методологическим проблемам психологической науки несколько ослабло. Это, конечно, вовсе не значит, что теоретические вопросы стали меньше обсуждаться или о них стали меньше писать. Я имею в виду другое: известную методологическую беспечность многих конкретно-психологических, в том числе и прикладных, исследований.

Это явление объяснимо рядом обстоятельств. Одно из них состоит в том, что постепенно произошло нарушение внутренних связей между разработкой философских проблем психологии и реальной методологией ведущихся исследований. Философским вопросам психологии (как и философской критике зарубежных немарксистских направлений) посвящается немало объемистых книг, но вопросы, касающиеся конкретных путей исследования широких психологических проблем, в них почти не затрагиваются. Создается впечатление как бы разветвленности: с одной стороны - сфера философской психологической проблематики, а с другой стороны - сфера специально психологических методологических вопросов, возникающих в опыте конкретных исследований. Конечно, разработка собственно философских вопросов той или иной области научного знания необходима. Однако речь идет о другом: о разработке на марксистской философской основе специальных проблем методологии психологии как конкретной науки. А это требует проникновения теоретической мысли в ее, так сказать, «внутреннее хозяйство».

Поясню свою мысль на примере одной из труднейших проблем, издавна стоящих перед психологическим исследованием, - речь идет о проблеме связи психических процессов и процессов мозговых, физиологических. Вряд ли нужно убеждать сейчас психологов в том, что психика есть функция мозга и что психические явления и процессы нужно изучать в единстве с физиологическими. Но что значит изучать их в единстве? Для конкретно-психологического исследования вопрос этот оказался архисложным. Дело в том, что никакое прямое соотнесение между собой психических и мозговых физиологических процессов проблемы еще не решает. Теоретические альтернативы, которые возникают при таком прямом сближении, хорошо известны: либо это гипотеза параллелизма, роковым образом приводящая к пониманию психики как эпифеномена; либо это позиция наивного физиологического детерминизма с вытекающим из него сведением психологии к физиологии; либо, наконец, это дуалистическая гипотеза психофизиологического взаимодействия, которая допускает действие нематериальной психики на материальные процессы, протекающие в мозге. Для метафизического мышления никакого иного решения попросту не существует, меняются лишь термины, прикрывающие все те же альтернативы.

Вместе с тем психофизиологическая проблема имеет для психологии совершенно конкретный и в высшей степени деловой смысл, потому что психолог должен постоянно иметь в виду работу морфофизиологических механизмов. Нельзя же рассуждать, например, о процессах восприятия, не обращаясь к данным морфологии и физиологии. Однако образ восприятия как психологическая реальность совсем не то же самое, что мозговые процессы и их констелляции, функцией которых он является. Очевидно, что мы имеем здесь дело с разными формами движения, но это необходимо ставит дальнейшую проблему о тех содержательных переходах, которые связывают между собой эти формы движения. Хотя проблема эта является прежде всего методологической, ее решение требует анализа, проникающего, как я говорил, в результаты, накопленные конкретными исследованиями на психологическом и физиологическом уровнях.

На другой стороне, в сфере специально психологической проблематики, внимание стало все более сосредоточиваться на тщательности разработки отдельных вопросов, на повышении технической вооруженности лабораторного эксперимента, усовершенствовании статистического аппарата и на использовании формальных языков. Конечно, без этого прогресс в психологии сейчас попросту невозможен. Но очевидно и другое: что одного этого еще недостаточно. Необходимо, чтобы при этом частные задачи не заслоняли собой более общих, чтобы методика исследования не заслоняла собой его методологию.

Дело в том, что психолог-исследователь, взявшись за изучение конкретных вопросов, неизбежно продолжает наталкиваться на фундаментальные методологические проблемы психологической науки. Только они выступают перед ним в скрытом своем выражении, так что решение конкретных вопросов кажется от них не зависящим, требующим лишь умножения и уточнения эмпирических данных. Возникает иллюзия «деметодологизации» сферы конкретных исследований, что еще более усиливает впечатление размыкания внутренних связей между общетеоретическими марксистскими основаниями психологической науки и ее фактологией. В результате в системе психологических понятий образуется своеобразный вакуум, в который стихийно втягиваются концепции, порожденные взглядами, по существу чуждыми марксизму.

Теоретическая, методологическая беззаботность иногда сказывается и в подходе к решению некоторых чисто прикладных психологических задач. Она проявляется прежде всего в попытках некритического применения в практических целях научно не обоснованных методических средств. Предпринимая такого рода попытки, зачастую спекулируют на необходимости теснее связывать психологию с актуальными задачами, которые выдвигаются современным этапом развития общества и научно-технической революцией. Наиболее грубым выражением таких попыток является практика бездумного использования психологических тестов, чаще всего импортируемых из США. Я говорю здесь об этом только потому, что развитие практики тестирования обнажает один из «механизмов», порождающих в психологии антиметодологические установки.

Тестами, как известно, называют краткие испытания, цель которых состоит в том, чтобы обнаружить (а иногда и измерить) то или иное предварительно научно осмысленное свойство или процесс. Когда, например, стала известна реакция лакмуса на кислоту, то появился тест «лакмусовой бумажки» - изменение ее цвета стало служить простейшим индикатором кислотности или щелочности жидкости, смачивающей бумажку; изучение индивидуальных особенностей восприятия цвета привело к созданию известных таблиц Штиллинга, которые по различаемости изображенных на них цифр позволяют достаточно надежно судить об отсутствии или наличии цветоаномалии и о ее характере. Такого рода тесты, широко используемые в самых различных областях знания, можно назвать «понимающими» в том смысле, что они опираются на содержательное представление о зависимостях, которые связывают между собой результаты тестирования с изучаемыми свойствами, состояниями или процессами. Они не эмансипированы от науки и не подменяют собой углубленные исследования.

Принципиально иной характер имеют те тесты, которые служат способом обойти трудности добывания подлинно научных психологических знаний. Типичным образцом таких тестов являются тесты умственного развития. В их основе лежит следующая процедура: прежде всего, допускается существование некоего «психологического флогистона», именуемого интеллектуальной одаренностью; далее изобретается ряд вопросов-задач, среди которых отбираются те, которые обладают наибольшей дифференцирующей силой, и из них составляется «тестовая батарея»; наконец, на основании статистической обработки результатов большого числа испытаний количество правильно решаемых задач, включенных в такую батарею, соотносится с возрастом, расовой или социальной принадлежностью испытуемых. Определенный эмпирически установленный процент решений принимается за единицу, а отклонение от него записывается в виде дроби, которая якобы и выражает «интеллектуальный коэффициент», присущий данному индивиду или группе.

Несостоятельность методологии такого рода тестов очевидна. Ведь единственным критерием, на основании которого вводятся те или иные тестовые задачи, является их валидность, т. е. степень соответствия результатов их решения тем или иным косвенным же выражениям тестируемых психологических особенностей. Это и вызвало к жизни специальную психологическую дисциплину - так называемую тестологию. Нетрудно увидеть, что за подобной трансформацией методической техники в самостоятельную дисциплину кроется не что иное, как подмена теоретического исследования грубой прагматикой.

Хочу ли я этим сказать, что от психологических тестов нужно отказаться? Нет, конечно. Я воспользовался примером давно дискредитировавших себя тестов одаренности, чтобы еще раз подчеркнуть необходимость серьезного теоретического анализа даже и при решении таких вопросов, которые на первый взгляд кажутся узкометодическими.

Я остановился на тех трудностях, которые испытывает научная психология, и ничего не говорил о ее бесспорных и очень серьезных достижениях. Но именно осознание этих трудностей и составило, так сказать, критическое содержание данной книги. Оно, однако, не является единственным фундаментом, на который опираются развиваемые в ней позиции. К ним во многом привел положительный опыт конкретно-психологических исследований - как моих собственных, так и проведенных другими учеными. Результаты этих исследований я постоянно имел в виду, хотя прямо они упоминаются лишь изредка, в качестве беглых иллюстраций; в большинстве же случаев они вовсе оставались за пределами изложения. Последнее объясняется необходимостью отказаться от длинных отступлений, чтобы сделать общую авторскую концепцию более наглядной и обозримой.

По этой же причине книга не претендует и на то, чтобы дать обзор научной литературы по затрагиваемым вопросам. Многие важные и известные читателю работы в ней не цитируются, хотя и подразумеваются. Так как это может создать неправильное впечатление, я должен подчеркнуть, что если эти психологические работы и остались неназванными, то этот отнюдь не потому, что они, на мой взгляд, не заслуживают внимания. Не иначе обстоит дело и с философско-историческими источниками: читатель без труда обнаружит теоретические рассуждения, за которыми скрывается анализ некоторых прямо не называемых категорий домарксистской классической философии. Все это - потери, восстановить которые можно только в новой, совершенно по-другому написанной большой книге. К сожалению, такой возможности у меня сейчас просто нет.

Почти всякую теоретическую работу можно прочитать по-разному, подчас совершенно иначе, чем она представляется автору. Поэтому я хочу воспользоваться возможностью сказать в предисловии о том, что на страницах этой книги является, на мой взгляд, главным.

Я думаю, что главное в этой книге состоит в попытке психологически осмыслить категории, наиболее важные для построения целостной системы психологии как конкретной науки о порождении, функционировании и строении психического отражения реальности, которое опосредствует жизнь индивидов. Это - категория предметной деятельности, категория сознания человека и категория личности.

Первая из них является не только исходной, но и важнейшей. В советской психологии это положение высказывается постоянно, но раскрывается оно существенно по-разному. Центральный пункт, образующий как бы водораздел между различным пониманием места категории деятельности, состоит в том, рассматривается ли предметная деятельность лишь как условие психического отражения и его выражение, или же она рассматривается как процесс, несущий в себе те внутренние движущие противоречия, раздвоения и трансформации, которые порождают психику, являющуюся необходимым моментом собственного движения деятельности, ее развития. Если первая из этих позиций выводит исследование деятельности в ее основной форме - в форме практики - за пределы психологии, то вторая позиция, напротив, предполагает, что деятельность независимо от ее формы входит в предмет психологической науки, хотя, разумеется, совершенно иначе, чем она входит в предмет других наук.

Иными словами, психологический анализ деятельности состоит, с точки зрения этой второй позиции, не в выделении из нее ее внутренних психических элементов для дальнейшего обособленного их изучения, а в том, чтобы ввести в психологию такие единицы анализа, которые несут в себе психическое отражение в его неотторжимости от порождающих его и им опосредствуемых моментов человеческой деятельности. Эта защищаемая мною позиция требует, однако, перестройки всего концептуального аппарата психологии, которая в данной книге лишь намечена и в огромной степени представляется делом будущего.

Еще более трудной в психологии является категория сознания. Общее учение о сознании как высшей, специфически человеческой форме психики, возникающей в процессе общественного труда и предполагающей функционирование языка, составляет важнейшую предпосылку психологии человека. Задача же психологического исследования заключается в том, чтобы, не ограничиваясь изучением явлений и процессов на поверхности сознания, проникнуть в его внутреннее строение. Но для этого сознание нужно рассматривать не как созерцаемое субъектом поле, на котором проецируются его образы и понятия, а как особое внутреннее движение, порождаемое движением человеческой деятельности.

Трудность состоит здесь уже в том, чтобы выделить категорию сознания как психологическую, а это значит понять те реальные переходы, которые связывают между собой психику конкретных индивидов и общественное сознание, его формы. Этого, однако, нельзя сделать без предварительного анализа тех «образующих» индивидуального сознания, движение которых характеризует его внутреннюю структуру. Изложение опыта такого анализа, в основании которого лежит анализ движения деятельности, и посвящена специальная глава книги. Не мне, разумеется, судить о том, является ли этот опыт удачным. Я хочу только обратить внимание читателя на то, что психологическая «тайна сознания» остается закрытой для любого метода, за исключением метода, открытого Марксом, позволяющего демистифицировать природу сверхчувственных свойств общественных объектов, к которым принадлежит также и человек как субъект сознания.

Наибольшие, вероятно, возражения могут вызвать развиваемые мной взгляды на личность как предмет собственно психологического изучения. Я думаю так потому, что они решительно не совместимы с теми метафизическими культур-антропологическими концепциями личности (как и с теориями двойной ее детерминации - биологической наследственностью и социальной средой), которые наводняют сейчас мировую психологию. Несовместимость эта особенно видна при рассмотрении вопроса о природе так называемых внутренних двигателей личности и вопроса о связи личности человека с его соматическими особенностями.

Широко распространенный взгляд на природу потребностей и влечений человека заключается в том, что они-то и суть определители деятельности личности, ее направленности; что, соответственно, главную задачу психологии составляет изучение того, какие потребности свойственны человеку и какие психические переживания (влечения, желания, чувства) они вызывают. Другой взгляд, в отличие от первого, состоит в том, чтобы понять, каким образом развитие самой деятельности человека, ее мотивов и средств трансформирует его потребности и порождает новые потребности, в результате чего меняется их иерархия, так что удовлетворение некоторых из них низводится до статуса лишь необходимых условий деятельности человека, его существования как личности.

Нужно сказать, что защитниками первой, антропологической или, лучше сказать, натуралистической точки зрения, выдвигается множество аргументов, в том числе такие, которые метафорически можно назвать аргументами «от желудка». Конечно, наполнение желудка пищей - непременное условие любой предметной деятельности, но психологическая проблема заключается в другом: какова будет эта деятельность, как пойдет ее развитие, а вместе с ним и преобразование самих потребностей.

Если я выделил здесь данный вопрос, то это потому, что в нем сталкиваются противоположные воззрения на перспективу изучения личности. Одно из них ведет к построению психологии личности, исходящей из примата, в широком смысле слова, потребления (на языке бихевиористов - «подкрепления»); другое - к построению психологии, исходящей из примата деятельности, в которой человек утверждает свою человеческую личность.

Второй вопрос - вопрос о личности человека и его телесных особенностях - заостряется в связи с тем положением, что психологическая теория личности не может строиться, опираясь главным образом на различия конституций человека. Как же можно в теории личности обойтись без привычных ссылок на конституции Шелдона, факторы Айзенка, наконец, на павловские типы высшей нервной деятельности? Соображение это тоже возникает из методологического недоразумения, которое во многом зависит от неоднозначности самого понятия «личность». Неоднозначность эта, однако, исчезает, если принять то известное марксистское положение, что личность есть особое качество, которое природный индивид приобретает в системе общественных отношений. Проблема тогда неизбежно обращается: антропологические свойства индивида выступают не как определяющие личность или входящие в ее структуру, а как генетически заданные условия формирования личности и, вместе с тем, как то, что определяет не ее психологические черты, а лишь формы и способы их проявления. Например, агрессивность как черта личности, конечно, будет проявляться у холерика иначе, чем у флегматика, но объяснить агрессивность особенностью темперамента как же научно бессмысленно, как искать объяснения войн в свойственном людям инстинкте драчливости. Таким образом, проблема темперамента, свойств нервной системы и т.п. не «изгоняется» из теории личности, а выступает в ином, нетрадиционном плане - как вопрос об использовании, если так можно выразиться, личностью врожденных индивидуальных свойств и способностей. И это - очень важная для конкретной характерологии проблема, которая, как и ряд других проблем, осталась в данной книге не рассмотренной.

Оговорки, сделанные в этом предисловии (а они могли быть еще более многочисленными), вызваны тем, что автор видел свою задачу не столько в утверждении тех или иных конкретно-психологических положений, сколько в поиске метода их добывания, вытекающего из историко-материалистического учения о природе человека, его деятельности, сознания и личности.

В заключение мне осталось сказать несколько слов о композиции книги. Содержащиеся в ней мысли уже были высказаны в прежних публикациях автора, перечень которых дается в примечаниях к главам. Они, однако, впервые представлены здесь систематически.

По своему составу книга разбивается на три части. Первую из них образуют I и II главы, посвященные анализу понятия отражения и того общего вклада, который вносит марксизм в научную психологию. Главы эти служат введением к ее центральной части, в которой рассматриваются проблемы деятельности, сознания и личности. Совершенно особое место занимает последняя часть книги: она не является продолжением предшествующих глав, а представляет собой одну из ранних работ автора по психологии сознания. Со времени ее первого, ставшего теперь редким издания прошло более двадцати лет, и многое в ней устарело. Однако она содержит некоторые психолого-педагогические аспекты проблемы сознания, которые в других частях книги вовсе не затрагиваются, хотя аспекты эти остаются и сейчас близкими сердцу автора. Это и побудило включить ее в книгу.

Москва, июнь 1974 г.

ГЛАВА I. МАРКСИЗМ И ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ НАУКА

1. ОБ ОБЩИХ ОСНОВАНИЯХ МАРКСИСТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

Только в начале двадцатых годов учеными нашей страны было впервые выдвинуто требование сознательно строить психологию на основе марксизма1. Таким образом, именно советские ученые открыли Маркса для мировой психологической науки.

Первоначально задача создания марксистской психологии понималась как задача критики идеалистических философских взглядов, господствовавших в психологии, и внесения в нее некоторых положений марксистской диалектики. Характерным в этом отношении было название вышедшего в 1926 г. нового учебника психологии, написанного К.Н.Корниловым. Он назывался так: «Учебник психологии, изложенной с точки зрения диалектического материализма». В нем, как и в других работах этого периода, многие основополагающие для психологии идеи и понятия марксизма-ленинизма, в том числе понятие отражения, оставались еще не раскрытыми. Хотя Корнилов и другие авторы того времени подчеркивали положение об общественной природе человеческой психики, однако оно обычно интерпретировалось в духе наивных представлений о биосоциальной обусловленности поведения людей.

Только после работ Л.С.Выготского2 и, несколько позже, С.Л.Рубинштейна3 значение марксизма для психологии стало пониматься более полно. Получили развитие исторический подход к психике человека, конкретно-психологическое учение о сознании как высшей форме отражения реальности, учение о деятельности и ее строении. Происходил процесс постепенного переосмысления значения трудов классиков марксизма для психологической науки. Становилось все более очевидным, что марксизмом была создана широкая теория, раскрывающая природу и общие законы психики, сознания, что вклад марксизма в психологическую науку несопоставим по своему значению с самыми крупными теоретическими открытиями, сделанными в психологии как в домарксистский период ее развития, так и после Маркса.

Осознание этого явилось результатом большой теоретической работы многих психологов-марксистов, в том числе и зарубежных4. Но и сейчас еще нельзя сказать, что психология исчерпала сокровищницу идей марксизма-ленинизма. Вот почему мы вновь и вновь обращаемся к трудам К.Маркса, дающим решение наиболее глубоких и сложных теоретических проблем психологической науки.

В теории марксизма решающее важное значение для психологии имеет учение о человеческой деятельности, о ее развитии и ее формах.

Свои знаменитые тезисы о Фейербахе Маркс, как известно, начинает с указания «главного недостатка всего предшествующего материализма». Он состоит в том, что предмет, действительность берутся им лишь в форме объекта, в форме созерцания, а не как человеческая деятельность, не субъективно5.

Говоря о созерцательности старого материализма, Маркс имеет в виду то обстоятельство, что познание рассматривалось им только как результат воздействия предметов на познающего субъекта, на его органы чувств, а не как продукт развития его деятельности в предметом мире. Таким образом, старый материализм отделял познание от чувственной деятельности, от жизненных практических связей человека с окружающим его миром.

Вводя понятие деятельности в теорию познания, Маркс придавал ему строго материалистический смысл: для Маркса деятельность в ее исходной и основной форме - это чувственная практическая деятельность, в которой люди вступают в практический контакт с предметами окружающего мира, испытывают на себе их сопротивление и воздействуют на них, подчиняясь их объективным свойствам. В этом и состоит коренное отличие марксистского учения о деятельности от идеалистического, которое знает деятельность только в ее абстрактной, спекулятивной форме.

Глубокий переворот, совершенный Марксом в теории познания, состоит в том, что человеческая практика была понята как основа человеческого познания, как тот процесс, в ходе развития которого возникают познавательные задачи, порождаются и развиваются восприятие и мышление человека и который вместе с тем несет в себе критерий адекватности, истинности знаний: в практике, говорит Маркс, должен человек доказать истинность, действительность и мощь, посюсторонность своего мышления.

Напоминая эти хорошо известные тезисы Маркса, нужно особенно подчеркнуть, что ни один из них не может быть взят изолированно, в отрыве от марксистского учения в целом. В частности, это относится и к положению о роли практики, - положению, которое некоторые современные извратители марксизма пытаются трактовать как якобы выражающее и обосновывающее прагматическую точку зрения.

В действительности философское открытие Маркса состоит вовсе не в отождествлении практики с познанием, а в том, что познание не существует вне жизненного процесса, который по самой природе своей есть процесс материальный, практический. Отражение действительности возникает и развивается в процессе развития реальных связей познающих людей с окружающим их человеческим миром, этими связями определяется и, в свою очередь, оказывает обратное влияние на их развитие.

«Предпосылки, с которых мы начинаем, - читаем мы в «Немецкой идеологии», - не произвольны, они - не догмы; это - действительные предпосылки, от которых можно отвлечься только в воображении. Это - действительные индивиды, их деятельность и материальные условия их жизни...»6 Предпосылки эти вместе с тем составляют три необходимых основных момента, три звена, диалектические связи которых образуют единую саморазвивающуюся систему.

Уже в самой телесной организации индивидов заключена необходимость того, что они вступают в активное отношение к внешнему миру; чтобы существовать, они должны действовать, производить необходимые им средства к жизни. Воздействуя на внешний мир, они изменяют его; этим они также изменяют и самих себя. Поэтому то, что они представляют собой, определяется их деятельностью, обусловленной уже достигнутым уровнем развития ее средств и форм ее организации.

Только в ходе развития этих отношений развивается также и психическое отражение людьми реальности. «...Люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с этой своей действительностью также свое мышление и продукты своего мышления»7.

Иными словами, мышление, сознание определяются реальным бытием, жизнью людей и существуют только как их сознание, как продукт развития указанной системы объективных отношений. В своем саморазвитии система эта образует различные инфраструктуры, отношения и процессы, которые могут становиться предметом изучения отдельных наук. Однако марксистское требование состоит в том, чтобы они рассматривались внутри этой общей системы, а не изолированно от нее. Требование это, разумеется, относится также и к психологическому изучению людей, к психологической науке.

Старая метафизическая психология знала только абстрактные индивиды, подвергающиеся воздействию противостоящей им внешней среды и, со своей стороны, проявляющие присущие им психические способности: восприятие, мышление, волю, чувства. Безразлично, мыслится ли при этом индивид как некая реактивная машина (хотя бы и очень сложно запрограммированная), или он наделяется автохтонно проявляющимися духовными силами. Подобно высмеянному Марксом святому Санчо8, наивно полагавшему, что ударом стали мы высекаем огонь, хранящийся в камне, психолог-метафизик думает, что психика извлекается из самого субъекта, из его головы. Как и Санчо, он не подозревает, что огненные частички отделяются не от камня, а от стали и, главное, что все дело - в раскаляющем эти частички взаимодействии камня и стали. Психолог-метафизик тоже упускает главное звено - процессы, опосредующие связи субъекта с реальным миром, процессы, в которых только и происходит психическое отражение им реальности, переход материального в идеальное. А это суть процессы деятельности субъекта, первоначально всегда внешней и практической, а затем приобретающей также форму внутренней деятельности, деятельности сознания.

Анализ деятельности и составляет решающий пункт и главный метод научного познания психического отражения, сознания. В изучении форм общественного сознания - это анализ бытия общества, свойственных ему способов производства и системы общественных отношений; в изучении индивидуальной психики - это анализ деятельности индивидов в данных общественных условиях и конкретных обстоятельствах, которые выпадают на долю каждого их них.

2. ТЕОРИЯ СОЗНАНИЯ

К.Маркс заложил основы конкретно-психологической теории сознания, которая открыла для психологической науки совершенно новые перспективы.

Хотя прежняя субъективно-эмпирическая психология охотно называла себя наукой о сознании, в действительности она никогда не была ею. Явления сознания либо изучались в плане чисто описательном, с эпифеноменологических и паралеллистических позиций, либо вовсе исключались из предмета научно-психологического знания, как того требовали наиболее радикальные представители так называемой «объективной психологии»9. Однако связанная система психологической науки не может быть построена вне конкретно-научной теории сознания. Именно об этом свидетельствуют теоретические кризисы, постоянно возникавшие в психологии по мере накопления конкретно-психологических знаний, объем которых начиная со второй половины прошлого столетия быстро увеличивался.

Центральную тайну человеческой психики, перед которой останавливалось научно-психологическое исследование, составляло уже само существование внутренних психических явлений, самый факт представленности субъекту картины мира. Эта психологическая тайна и не могла быть раскрыта в домарксистской психологии; она остается нераскрытой и в современной психологии, развивающейся вне марксизма.

Сознание неизменно выступало в психологии как нечто внеположеное, лишь как условие протекания психических процессов. Такова была, в частности, позиция Вундта. Сознание, писал он заключается в том, что какие бы то ни было психические состояния мы находим в себе, и поэтому мы не можем познать сущности сознания. «Все попытки определить сознание... приводят или к тавтологии или к определениям происходящих в сознании деятельностей, которые уже потому не суть сознание, что предполагают его»10. Ту же мысль в еще более резком выражении мы находим у Наторпа: сознание лишено собственной структуры, оно лишь условие психологии, но не ее предмет. Хотя его существование представляет собой основной и вполне достоверный психологический факт, но оно не поддается определению и выводимо только из самого себя11.

Сознание бескачественно, потому что оно само есть качество - качество психических явлений и процессов; это качество выражается в их

«презентированности» (представленности) субъекту (Стаут). Качество это не раскрываемо: оно может только быть или не быть12.

Идея внеположности сознания заключалась и в известном сравнении сознания со сценой, на которой разыгрываются события душевной жизни. Чтобы события эти могли происходить, нужна сцена, но сама сцена не участвует в них.

Итак, сознание есть нечто внепсихологическое, психологически бескачественное. Хотя эта мысль не всегда высказывается прямо, она постоянно подразумевается. С ней не вступает в противоречие ни одна прежняя попытка психологически охарактеризовать сознание. Я имею в виду прежде всего ту количественную концепцию сознания, которая с наибольшей прямотой была высказана еще Леддом: сознание есть то, что уменьшается или увеличивается, что отчасти утрачивается во сне и вполне утрачивается при обмороке13.

Это - своеобразное «свечение», перемещающийся световой зайчик или, лучше сказать, прожектор, луч которого освещает внешнее или внутреннее поле. Его перемещение по этому полю выражается в явлениях внимания, в которых сознание единственно и получает свою психологическую характеристику, но опять-таки лишь количественную и пространственную. «Поле сознания» (или, что то же самое, «поле внимания») может быть более узким, более концентрированным, или более широким, рассеянным; оно может быть более устойчивым или менее устойчивым, флюктуирующим. Но при всем том описание самого «поля сознания» остается бескачественным, бесструктурным. Соответственно и выдвигавшиеся «законы сознания» имели чисто формальный характер; таковы законы относительной ясности сознания, непрерывности сознания, потока сознания.

К законам сознания иногда относят также такие, как закон ассоциации или выдвинутые гештальт-психологией законы целостности, прегнатности и т.п., но законы эти относятся к явлениям в сознании, а не к сознанию как особой форме психики, и поэтому одинаково действительны как по отношению к его «полю», так и по отношению к явлениям, возникающим вне этого «поля», - как на уровне человека, так и на уровне животных.

Несколько особое положение занимает теория сознания, восходящая к французской социологической школе (Дюркгейм, Де Роберти, Хальбвакс и другие)14. Как известно, главная идея этой школы, относящаяся к психологической проблеме сознания, состоит в том, что индивидуальное сознание возникает в результате воздействия на человека сознания общества, под влиянием которого его психика социализируется и интеллектуализируется; это социализированная и интеллектуализированная психика человека и есть его сознание. Но и в этой концепции полностью сохраняется психологическая бескачественность сознания; только теперь сознание представляется некоей плоскостью, на которой проецируются понятия, концепты, составляющие содержание общественного сознания. Этим сознание отождествляется с знанием: сознание - это «со-знание», продукт общения сознаний.

Другое направление попыток психологически характеризовать сознание состояло в том, чтобы представить его как условие объединения внутренней психической жизни.

Объединение психических функций, способностей и свойств - это и есть сознание; оно поэтому, писал Липпс, одновременно есть и самосознание15. Проще всего эту идею выразил Джемс в письме к К.Штумпфу: сознание – это «общий хозяин психических функций». Но как раз на примере Джемса особенно ясно видно, что такое понимание сознания полностью остается в пределах учения о его бескачественности и неопределимости. Ведь именно Джемс говорил о себе: «Вот уже двадцать лет, как я усомнился в существовании сущего, именуемого сознанием... Мне кажется, что настало время всем открыто отречься от него»16.

Ни экспериментальная интроспекция вюрцбуржцев, ни феноменология Гуссерля и экзистенционалистов не были в состоянии проникнуть в строение сознания. Напротив, понимая под сознанием его феноменальный состав с его внутренними, идеальными отношениями, они настаивают на «депсихологизации», если можно так выразиться, этих внутренних отношений. Психология сознания полностью растворяется в феноменологии. Любопытно отметить, что авторы, ставившие своей целью проникнуть «за» сознание и развивавшие учение о бессознательной сфере психики, сохраняли это же понимание сознания – как «связанной организации психических процессов» (Фрейд). Как и другие представители глубинной психологии, Фрейд выводит проблему сознания за сферу собственно психологии. Ведь главная инстанция, представляющая сознание, - «сверх-я», - по существу является метапсихическим.

Метафизические позиции в подходе к сознанию, собственно, и не могли привести психологию ни к какому иному его пониманию. Хотя идея развития и проникла в домарксистскую психологическую мысль, особенно в послеспенсеровский период, она не была распространена на решение проблемы о природе человеческой психики, так что последняя продолжала рассматриваться как нечто предсуществующее и лишь «наполняющееся» новыми содержаниями. Эти-то метафизические позиции и были разрушены диалектико-материалистическим воззрением, открывшим перед психологией сознания совершенно новые перспективы.

Исходное положение марксизма о сознании состоит в том, что оно представляет собой качественно особую форму психики. Хотя сознание и имеет свою длительную предысторию в эволюции животного мира, впервые оно возникает у человека в процессе становления труда и общественных отношений. Сознание с самого начала есть общественный продукт17.

Марксистское положение о необходимости и о реальной функции сознания полностью исключает возможность рассматривать в психологии явления сознания лишь как эпифеномены, сопровождающие мозговые процессы и ту деятельность, которую они реализуют. Вместе с тем психология, конечно, не может просто постулировать активность сознания. Задача психологической науки заключается в том, чтобы научно объяснить действенную роль сознания, а это возможно лишь при условии коренного изменения самого подхода к проблеме и прежде всего при условии отказа от того ограниченного антропологического взгляда на познание, который заставляет искать его объяснение в процессах, разыгрывающихся в голове индивида под влиянием воздействующих на него раздражителей, - взгляда, неизбежно возвращающего психологию на паралелистические позиции.

Действительное объяснение сознания лежит не в этих процессах, а в общественных условиях и способах той деятельности, которая создает его необходимость, - в деятельности трудовой. Эта деятельность характеризуется тем, что происходит ее овеществление, ее «угасание», по выражению Маркса, в продукте.

«То, - пишет Маркс в «Капитале», - что на стороне рабочего проявлялось в форме деятельности [Unruhe], теперь на стороне продукта выступает в форме покоящегося свойства [ruhende Eigenschaft], в форме бытия»18. «Во время процесса труда, - читаем мы ниже, - труд постоянно переходит из формы деятельности в форму бытия, из формы движения в форму предметности»19.

В этом процессе происходит опредмечивание также и тех представлений, которые побуждают, направляют и регулируют деятельность субъекта. В ее продукте они обретают новую форму существования в виде внешних, чувственно воспринимаемых объектов. Теперь в своей внешней, экстериоризованной или экзотерической форме они сами становятся объектами отражения. Соотнесение с исходными представлениями и есть процесс их осознания субъектом - процесс, в результате которого они получают в его голове свое удвоение, свое идеальное бытие.

Такое описание процесса осознания является, однако, неполным. Для того, чтобы этот процесс мог осуществиться, объект должен выступить перед человеком именно как запечатлевший психическое содержание деятельности, т.е. своей идеальной стороной. Выделение этой последней, однако, не может быть понято в отвлечении от общественных связей, в которые необходимо вступают участники труда, от их общения. Вступая в общение между собой, люди производят также язык, служащий для означения предмета, средств и самого процесса труда. Акты означения и суть не что иное, как акты выделения идеальной стороны объектов, а присвоение индивидами языка - присвоение означаемого им в форме его осознания. «...Язык, - замечает Маркс и Энгельс, - есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого, действительное сознание...»20

Это положение, однако, отнюдь не может быть истолковано в том смысле, что сознание порождается языком. Язык является не его демиургом, а формой его существования. При этом слова, языковые знаки - это не просто заместители вещей, их условные субституты. За словесными значениями скрывается общественная практика, преобразованная и кристаллизованная в них деятельность, в процессе которой только и раскрывается человеку объективная реальность.

Конечно, развитие сознания у каждого отдельного человека не повторяет общественно-исторического процесса производства сознания. Но сознательное отражение мира не возникает у него и в результате прямой проекции на его мозг представлений и понятий, выработанных предшествующими поколениями. Его сознание тоже является продуктом его деятельности в предметном мире. В этой деятельности, опосредованной общением с другими людьми, и осуществляется процесс присвоения (Aneignung) им духовных богатств, накопленных человеческим родом (Menschengattung) и воплощенных в предметной чувственной форме21. При этом само предметное бытие человеческой деятельности (Маркс говорит - промышленности, поясняя, что вся человеческая деятельность была до сих пор трудом, т.е. промышленностью) выступает в качестве «чувственно представшей перед нами человеческой психологией»22.

Итак, радикальное для психологической теории открытие Маркса состоит в том, что сознание есть не проявление некоей мистической способности человеческого мозга излучать «свет сознания» под влиянием воздействующих на него вещей - раздражителей, а продукт тех особых, т.е. общественных, отношений, в которые вступают люди и которые лишь реализуются посредством их мозга, их органов чувств и органов действия. В порождаемых этими отношениями процессах и происходит полагание объектов в форме их субъективных образов в голове человека, в форме сознания.

Вместе с теорией сознания Марксом были разработаны и основы научной истории сознания людей. Важность этого для психологической науки едва ли можно переоценить.

Несмотря на то, что психология располагает большим материалом по историческому развитию мышления, памяти и других психических процессов, собранным главным образом историками культуры и этнографами, центральная проблема - проблема исторических этапов формирования сознания - оставалась в ней нерешенной.

Маркс и Энгельс не только создали общий метод исторического исследования сознания; они раскрыли также и те фундаментальные изменения, которые претерпевает сознание человека в ходе развития общества. Речь идет прежде всего об этапе первоначального становления сознания и языка и об этапе превращения сознания во всеобщую форму специфически человеческой психики, когда отражение в форме сознания распространяется на весь круг явлений окружающего человека мира, на собственную его деятельность и на него самого23. Особенно же большое значение имеет учение Маркса о тех изменениях сознания, которые оно претерпевает в условиях развития общественного разделения труда, отделения основной массы производителей от средств производства и обособления теоретической деятельности от практической. Порождаемое развитием частной собственности экономическое отчуждение приводит к отчуждению, к дезинтеграции также и сознания людей. Последняя выражается в том, что возникает неадекватность того смысла, который приобретает для человека его деятельность и ее продукт, их объективному значению. Эта дезинтегрированность сознания уничтожается лишь вместе с уничтожением породивших ее отношений частной собственности, с переходом от классового общества к коммунистическому. «...Коммунизм, - писал Маркс, - уже мыслит себя как реинтеграцию или возвращение человека к самому себе, как уничтожение человеческого самоотчуждения...»24.

Эти теоретические положения Маркса приобретают особенно актуальный смысл в наше время. Они дают ориентировку научной психологии в подходе к сложнейшим проблемам изменения сознания человека в социалистическом, коммунистическом обществе, в решении тех конкретных психологических задач, которые выступают сейчас не только в сфере воспитания подрастающего поколения, но и в области организации труда, общения людей и в других сферах проявления человеческой личности.

3. ПСИХОЛОГИЯ ПОЗНАВАТЕЛЬНЫХ ПРОЦЕССОВ

Марксистское учение о природе сознания создало общую теорию человеческой психики. Вместе с тем оно нашло свое воплощение в теоретическом решении таких крупнейших проблем, как проблема восприятия и мышления. В каждую из них Марксом были внесены идеи, которые для научной психологии являются основополагающими. Идеи эти предвосхитили на многие годы главное направление ее развития в области психологического изучения восприятия и мыслительной деятельности человека.

Марксизм рассматривает восприятие, т.е. непосредственно чувственное отражение действительности, и как ступень, и как основную форму познания, достигающую в процессе исторического развития человека высокой степени совершенства.

Возможности восприятия, разумеется, обусловлены устройством органов чувств человека, его сенсорными способностями, или, говоря языком ранних произведений Маркса, соответствующими сущностными его силами. Однако для того, чтобы в голове человека возник осязательный, зрительный или слуховой образ предмета, необходимо, чтобы между человеком и этим предметом сложилось деятельное отношение. От процессов, реализующих это отношение, и зависит адекватность и степень полноты образа. Значит, чтобы научно объяснить возникновение и особенности субъективного чувственного образа, недостаточно изучить, с одной стороны, устройство и работу органов чувств, а с другой - физическую природу воздействий, оказываемых на них предметом. Нужно еще проникнуть в деятельность субъекта, опосредующую его связи с предметным миром.

Совсем иной, созерцательно-сенсуалистический подход к восприятию господствовал в домарксистской психологии. Подход этот нашел свое выражение в том казавшемся самоочевидным положении, которое было сформулировано психологами-сенсуалистами: для того, чтобы в сознании человека возник образ предмета, достаточно иметь этот предмет перед глазами.

Зная, с одной стороны, человека с его морфофизиологическими особенностями, а с другой - противостоящий ему мир вещей, психологическое исследование восприятия встало перед неразрешимыми теоретическими трудностями. В частности, нельзя было объяснить главного: адекватности субъективного образа объективной реальности. Поэтому психология восприятия на деле оказалась не в состоянии выйти за пределы истолкований в духе физиологического идеализма и иероглифизма и вынуждена была аппелировать к таким понятиям, как способность к структурированию, образованию «гельштальтов». При этом многие факты из области восприятия все же оставались без объяснения. К их числу относится, в частности, совершенно капитальный факт, состоящий в том, что эффекты, вызываемые в наших органах воздействием внешних предметов, мы воспринимаем не как свои собственные состояния, а как то, что находится вне нас, - факт, который, кстати сказать, был привлечен Марксом для пояснения одной из сторон превращения в сознании людей человеческих отношений в находящиеся вне их отношения вещей25.

Только под давлением все новых и новых фактов, накопленных особенно в последние, так сказать, «постгештальтовские» годы, усилия исследователей направились на изучение той деятельности субъекта, в процессе которой формируются образы восприятия. Появились многочисленные работы, посвященные исследованию генезиса структуры и состава перцептивных действий - осязательных, зрительных и, наконец, слуховых. Понадобилось, таким образом, целое столетие, чтобы психология освободилась от подхода к восприятию как результату одностороннего воздействия внешних вещей на пассивного, созерцающего мир субъекта, и чтобы в ней начал складываться новый подход к перцептивным процессам.

Конечно, и внутри этого нового подхода продолжают сталкиваться между собой противоположные философские линии - линии материализма и идеализма. Первая требует понимания деятельности восприятия как процесса, включенного в жизненные, практические связи человека с объективной реальностью, как процесса, в котором материальное лишь «переводится», по выражению Маркса, в идеальное. Вторая, идеалистическая, линия трактует эту деятельность восприятия как якобы конструирующую мир вещей.

К сказанному следует прибавить, что данные современных частных экспериментальных исследований перцептивных действий и операций сами по себе еще не дают теоретического решения проблемы человеческого восприятия. Их действительное значение может быть понято только в более широком контексте учения о единстве субъекта и объекта, об общественно-исторической природе связей человека с предметным миром.

Хотя деятельность восприятия есть деятельность особая в том смысле, что в своих развитых формах она непосредственно не связана с практическим воздействием человека на предмет и имеет в качестве своего продукта субъективный образ предмета (т.е. продукт идеальный), она все же является подлинно предметной деятельностью, подчиняющейся своему предмету, как воплотившему в себе целокупность человеческой общественной практики. «Глаз, - говорит Маркс, - стал человеческим глазом точно так же, как его объект стал общественным, человеческим объектом, созданным человеком для человека. Поэтому чувства непосредственно в своей практике стали теоретиками». И далее: «Образование пяти внешних чувств - это работа всей предшествующей всемирной истории»26.

Цитированные положения непосредственно имеют в виду общественного человека, человека как родовое существо, и его родовую деятельность, т.е. общественно-исторический процесс. Но отдельный индивид в качестве человека не существует вне общества. Он становится человеком лишь в результате процесса присвоения им человеческой действительности. Деятельность восприятия и является одной из форм, в которой осуществляется этот процесс.

Для всей прежней, эмпирической психологии подобные идеи оставались глубоко чуждыми. Только немногие наиболее прозорливые мыслители приближались к пониманию того, что за восприятием лежит как бы свернутая практика и что осязающая рука или глаз не теряются в своих объектах только потому, что научаются выполнять перцептивные действия и операции, сформировавшиеся в практике. Но именно эти идеи и приближают нас к пониманию действительной природы человеческого восприятия.

Вместе с теоретическими основами научной психологии восприятия Марксом были созданы и основы научной психологии мыслительных процессов. Только марксистское учение позволяет преодолеть как идеалистический взгляд на мышление, ставящий мышление над чувственностью, так и ограниченность метафизического материализма, который сводит мышление к элементарным процессам анализа и генерализации чувственных впечатлений и образованию ассоциаций между ними. В противоположность этому марксизм, как известно, рассматривает человеческое мышление как продукт общественно-исторического развития, как особую теоретическую форму человеческой деятельности, которая является не чем иным, как дериватом деятельности практической. Даже на той ступени развития, когда мышление приобретает относительную независимость, практика остается его основой и критерием его истинности.

В качестве функции человеческого мозга мышление представляет собой естественный процесс, но мышление не существует вне общества, вне накопленных человечеством знаний и выработанных им способов мыслительной деятельности. Таким образом, каждый отдельный человек становится субъектом мышления, лишь овладевая языком, понятиями, логикой, представляющими собой обобщенное отражение опыта общественной практики: даже те задачи, которые он ставит перед своим мышлением, порождаются общественными условиями его жизни. Иначе говоря, мышление людей, как и их восприятие, имеет общественно-историческую природу.

Марксизм особо подчеркивает изначальность связи мышления с практической деятельностью. «Производство идей... - читаем мы в «Немецкой идеологии», - первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной жизни. Образование представлений, мышление, духовное общение людей являются здесь еще непосредственным порождением материального отношения людей»27. В более общем виде это выразил Энгельс, который писал: «...существеннейшей и ближайшей основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая...»28.

Эти положения имеют фундаментальное значение не только для теории познания, но и для психологии мышления. Они не только разрушают наивно-натуралистические и идеалистические взгляды на мышление, господствовавшие в старой психологии, но создают основу и для адекватного осмысления тех многочисленных научных фактов и концепций, которые явились результатом психологического изучения мыслительных процессов в последние десятилетия.

Анализ психологических теорий мышления, исходящих из буржуазных философских взглядов, показывает, что они не в состоянии дать подлинно научные ответы даже на наиболее кардинальные вопросы, нерешенность которых тормозит дальнейшее развитие конкретных исследований по этой актуальной проблеме.

К числу таких кардинальных вопросов относится прежде всего вопрос о том, каким образом, имея своим единственным источником чувственное восприятие, мышление проникает за поверхность явлений, способных воздействовать на наши органы чувств. Единственно правильное решение этого вопроса дает марксистское учение о происхождении и сущности человеческого мышления.

Труд посредством орудия ставит человека не только перед материальными, вещественными объектами, но и перед их взаимодействием, которое он сам контролирует и воспроизводит. В этом процессе и осуществляется их познание человеком, превосходящее возможности непосредственно-чувственного отражения. Если при прямом воздействии «субъект-объект» последний открывает свои свойства лишь в границах, обусловленных составом и степенью тонкости ощущений субъекта, то в процессе взаимодействия, опосредствованного орудием, познание выходит за эти границы. Так, при механической обработке предмета из одного материала предметом, сделанным из другого материала, мы подвергает безошибочному испытанию их относительную твердость в пределах, совершенно недоступных нашим органам кожно-мышечных ощущений: по воспринимаемой деформации одного из них мы заключаем о большей твердости другого. В этом смысле орудие является первой настоящей абстракцией. Только идя далее по этому пути, нам удастся выделить объективные единицы, применение которых способно дать как угодно точное и, главное, независимое от колеблющихся порогов ощущения познание данного свойства предметов.

Первоначально познание свойств предметного мира, переходящее границы непосредственно-чувственного познания, является непреднамеренным результатом действий, направленных на практические цели, т.е. действий, включенных в промышленную деятельность людей. Впоследствии оно начинает отвечать специальным задачам, например, задаче оценить пригодность исходного материала путем его предварительного практического испытания, простейшего эксперимента. Такого рода действия, подчиненные сознательной познавательной цели, представляют собой уже настоящее мышление, хотя оно и сохраняет форму внешних процессов. Их познавательные результаты, обобщаемые и закрепляемые посредством языка, принципиально отличаются от результатов непосредственно-чувственного отражения, которые генерализуются в соответствующих чувственных же образованиях. Они отличаются от последних не только тем, что включают в себя свойства, связи и отношения, недоступные прямой чувственной оценке, но и тем, что, переданные в процессе речевого общения другим людям, они образуют систему знаний, составляющих содержание сознания коллектива, общества. Благодаря этому возникающие у отдельных людей представления, понятия, идеи формируются, обогащаются и подвергаются отбору не только в ходе их индивидуальной практики (неизбежно узко ограниченной и подверженной случайностям), но и на основе усваиваемого ими неизмеримо более широкого опыта общественной практики.

Вместе с тем языковая форма выражения первоначально внешнепредметной формы познавательной деятельности создает условие, позволяющее впоследствии выполнять отдельные ее процессы уже только в речевом плане. Так как речь утрачивает при этом свою коммуникативную функцию и выполняет лишь функцию познавательную, то ее произносительная, звуковая сторона постепенно редуцируется и соответствующие процессы все более приобретают характер внутренних процессов, совершающихся про себя, «в уме». Между исходными условиями и практическим выполнением действий теперь включаются все более и более длинные цепи внутренних процессов мысленного сопоставления, анализа и т.д., которые наконец приобретают относительную самостоятельность и способность отделяться от практической деятельности.

Такое отделение мышления от практической деятельности исторически происходит, однако, не само собой, не в силу только собственной логики развития, а порождается разделением труда, которое приводит к тому, что умственная деятельность и практическая материальная деятельность выпадают на долю различных людей. В условиях развития частной собственности на средства производства и дифференциации общества на антагонистические общественные классы деятельность мышления отрывается от физического труда и противопоставляется деятельности практической. Она кажется теперь вполне независимой от последней, имеющей другое происхождение, другую природу. Эти представления о мыслительной деятельности и закрепляются в идеалистических теориях мышления.

Отрыв мышления от практической деятельности и их противопоставленность не являются, однако, вечными. С уничтожением частной собственности на средства производства и антагонистических классов пропасть, вырытая между ними, постепенно будет исчезать. В развитом коммунистическом обществе переход одной формы деятельности в другую становится естественным способом их существования и развития. Для этого, замечает Маркс, не нужны теперь никакие «сложные фокусы рефлексии»29.

Конечно, такое единение мыслительной деятельности и деятельности практической не означает, что устраняется качественное различие между ними. Мыслительная деятельность, утрачивая некоторые черты, которые она приобрела в результате отрыва от деятельности практической, все же сохраняет свои особенности, но эти особенности демистифицируются. Они определяются прежде всего тем, что в своей развитой форме - в форме теоретического мышления - мыслительная деятельность протекает без прямого соприкосновения с объектами материального мира. Теоретическое мышление отдельного человека не нуждается даже в отправной предметно-чувственной основе, которая может быть представлена в его голове в отраженной, идеальной форме - в виде уже накопленных знаний и абстрактных понятий. Поэтому в отличие от мышления, которое объективируется в форме промышленной деятельности в эксперименте и которое в силу этого жестко ограничено реальными предметными условиями, теоретическое мышление обладает принципиально беспредельными возможностями проникновения в действительность, включая действительность, вовсе недоступную нашему воздействию.

Так как отвлеченное мышление протекает вне прямых контактов с предметным миром, то по отношению к нему в проблеме практики как основы и критерия истинности познания возникает еще один аспект. Дело в том, что проверка практикой истинности теоретических результатов мышления далеко не всегда может быть осуществлена сразу вслед за тем, как были получены эти результаты. Она может быть отделена от них многими десятилетиями и не всегда может быть прямой, а это делает необходимым, чтобы опыт общественной практики присутствовал в самой мыслительной деятельности. Такой необходимости отвечает факт подчиненности мышления логике, системе логических (и математических) законов, правил, предписаний. Анализ их природы и дает ответ на то, каким образом входит опыт общественной практики в само течение процесса мышления человека.

В противоположность взглядам на логические законы как на якобы вытекающие из принципов работы мозга (или как на выражающие имманентные законы мыслящего духа, или, наконец, как порождаемые развитием языка самой науки) марксистский взгляд состоит в том, что логические законы представляют собой обобщенное отражение тех объективных отношений действительности, которым подчиняется и которые воспроизводит практическая деятельность людей.

«...Практическая деятельность человека, замечает В.И.Ленин, - миллиарды раз должна была приводить сознание человека к повторению разных логических фигур, дабы эти фигуры могли получить значение аксиом»30. Таким образом, практическая деятельность, практика создает как бы путеводную нить для теоретической мысли, благодаря которой последняя способна не сбиваться с пути, ведущего к адекватному знанию.

Таковы в самом общем виде основные положения марксистско-ленинского учения о мышлении, которые решительно меняют не только общетеоретические представления о природе мышления, но также и наше понимание конкретных психологических проблем. Поэтому тот взгляд, что марксистское учение важно лишь для общей теории мышления, а специальные экспериментально-психологические исследования якобы должны оставаться на чисто эмпирической почве, является величайшим заблуждением. Задача, которая еще и сегодня стоит перед научной психологией, заключается как раз в том, чтобы не ограничиваться общими диалектико-материалистическими положениями о сущности человеческого мышления, а конкретизировать эти положения применительно к актуальным вопросам изучения процесса развития мыслительной деятельности человека, различных форм этой деятельности, взаимопереходов между ними и влияния на нее новых общественных условий и явлений, таких, как ускорение научно-технического прогресса, расширение и изменение средств и форм коммуникации и т.п.

Сейчас в психологии мышления произошли большие перемены. Развитие этой области психологических знаний привело к тому, что многие марксистские идеи объективно нашли в ней свое конкретное воплощение и развитие, так что некоторые психологи, даже далекие по своим философским взглядам от марксизма, стали не без некоторого кокетства цитировать Маркса.

В наше время уже никто не стоит более на давно дискредитировавших себя позициях субъективно-эмпирической психологии, изображающей мышление в виде движения в сознании представлений и понятий, якобы являющихся продуктом наслоения и индивидуальном опыте человека чувственных впечатлений и их генерализации, - движения, которое управляется законами ассоциации и персеверации. Стало очевидным, что понимание мыслительных процессов, единственно соответствующее накопленным фактам, есть их понимание в качестве реализующих особый вид целенаправленных действий и операций, адекватных познавательным задачам.

Остались в прошлом и те психологические теории, которые знали мышление лишь в одной-единственной его форме - в форме внутренней, дискурсивной мысли. Современные генетические исследования открыли бесспорный факт существования процессов мышления, протекающих также и в форме внешней деятельности с материальными предметами. Более того, в них было показано, что внутренние мыслительные процессы являются не чем иным, как результатом интериоризации и специфического преобразования внешней практической деятельности, и что существуют постоянные переходы из одной формы в другую. В условиях высокоразвитого мышления наличие этих переходов особенно отчетливо выступило в исследованиях так называемого технического мышления - мышления рабочего-наладчика сложных технических устройств, мышления ученого-экспериментатора, - в исследованиях, которые были вызваны потребностями современного этапа развития техники.

Однако вместе с этими и другими бесспорными достижениями психологии мышления многие коренные ее проблемы, разрабатываемые в отрыве от общей марксистской теории, получили в современной психологии одностороннее и потому искаженное освещение. Даже само понятие деятельности, введенное в психологию мышления, трактуется психологами-позитивистами в смысле, весьма далеком от того, который вкладывается Марксом в понятие предметной человеческой деятельности. В большинстве зарубежных исследований деятельность мышления выступает со стороны ее адаптивной функции, а не как одна из форм присвоения человеком действительности и ее изменения. Поэтому на первый план выдвигаются образующие ее состав операции. На деле это означает не что иное, как возврат к отождествлению в мышлении логического и психологического и к своеобразному панлогизму.

Вытекающая отсюда «автономизация» логических операций глубоко чужда марксистскому учению о мышлении, которое требует рассматривать мышление как живую человеческую деятельность, имеющую то же принципиальное строение, что и деятельность практическая. Как и практическая деятельность, мыслительная деятельность отвечает тем или иным потребностям и побуждениям и, соответственно, испытывает на себе регулирующее влияние эмоций. Как и практическая деятельность, она состоит из действий, подчиненных сознательным целям. Наконец, как и практическая деятельность, мышление осуществляется теми или иными средствами, т.е. при помощи определенных операций, в данном случае - логических или математических. Но любые операции - безразлично, внешнедвигательные или внутренние, умственные - представляют собой по своему происхождению лишь продукт развития соответствующих действий, в котором фиксируются абстрагированные и обобщенные объективные отношения, характеризующие предметные условия действия. Они поэтому приобретают относительно независимое существование и способны воплощаться в той или иной материальной форме - в форме орудия, машины, таблицы умножения, простейшего арифмометра или сложнейшего счетно-решающего устройства. От этого, однако, они не перестают быть лишь средствами человеческой деятельности и ее объектами. Поэтому мыслительная деятельность человека отнюдь не редуцируется к системе тех или иных логических, математических или иных операций, так же как, например, производство отнюдь не сводится к осуществляющим его технологическим процессам.

Игнорирование этих неоспоримых положений и создает те иллюзорные представления о мышлении, в которых все выступает в перевернутом виде: порожденные развитием познавательной деятельности человека мыслительные знаковые операции кажутся порождающими его мышление. Представления эти находят свое выражение, в частности, в том, что современным «думающим» машинам (которые, как и любые машины, являются, по словам Маркса, лишь «созданными человеческой рукой органами человеческого мозга»31), приписываются свойства подлинных субъектов мышления. Дело изображается так, что не они обслуживают мышление человека, а, наоборот, человек обслуживает их32.

Нетрудно увидеть, что приписывание машинам интеллектуальных способностей человека выражает все тот же отрыв мышления от чувственной деятельности, который выступает лишь в новом обличье: теперь от человеческой деятельности отделяются операции мышления в их экстериоризированных, переданных машинам формах. Но операции суть только способы, средства мышления, а не само мышление. Поэтому психологические следствия научно-технической революции, которая объективно порождает интеллектуализацию человеческого труда, единение в нем умственной и практической деятельности, оказываются зависящими не от автоматизации техники самой по себе, а от той общественной системы, в которой эта техника функционирует. В условиях капитализма, в условиях отчуждения средств производства она лишь перемещает линию разрыва в сферу интеллектуальной деятельности, отделяя элиту - творцов автоматов - от тех, кто эти автоматы обслуживает; в условиях социалистического, коммунистического общества, вооружая человеческое мышление, она, напротив, обеспечивает развитие творческого и интеллектуального характера труда во всех его звеньях и формах.

Конечно, это совершенно особая проблема, которая требует специального рассмотрения. Если я упомянул здесь о ней, то только для того, чтобы еще раз подчеркнуть неотделимость мышления от реальных условий его функционирования в жизни людей. Исследование мыслительных процессов не в их изолированности от реализуемых ими многообразных видов и форм человеческой деятельности, а в качестве ее средств и составляет одну из важнейших задач, стоящих перед советскими психологами, перед всеми психологами-марксистами.

В этой главе были затронуты лишь некоторые вопросы, более подробное освещение которых составляет задачу дальнейшего изложения. Прежде всего в этом нуждается проблема понимания психики как отражения реальности.

жүктеу/скачать 0.83 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: