А она с нутром, эта малютка

НЕЗАБЫВАЕМОЕ

Олимпия» — небольшой театр на бульваре Капуцинок. Сегодня здесь во втором отделении поет Эдит Пиаф. У входа толпится публика, то ли мечтая проник­нуть в театр, то ли ожидая конца, чтобы хоть на мину­ту встретиться с Эдит, выходящей после концерта, и попросить у нее автограф.

К началу второго отделения зал битком набит. За­навес поднимается над абсолютно темной сценой. Два пучка света прожекторов вырывают из мрака широкое, бледное лицо со строгими глазами.

Редкие рыжеватые волосы взбиты в прическу. Ма­ленькая, тщедушная фигурка одета в черное, более чем скромное платье. В небольшом вырезе на шее — цепоч­ка и крест с изумрудами.

Эдит с усилием передвигает ноги, обутые в простые черные сандалеты: у нее ревматизм. Вид у нее измож­денный, она не спит без снотворного. Следы богемы, постоянной, изнурительной, залегли в глубоких склад­ках возле рта и глаз. Ей всего сорок пять лет, а она уже неизлечимо больна.

Вот такой я увидела ее единственный раз в жизни, за два года до кончины. Вид этот вызвал во мне недоу­мение.

Зрители долго и шумно приветствуют Эдит. Откуда-то из глубины вступает оркестр. Чуть хрипловатым голосом Эдит объявляет:

«La ville inconnue» («Незнакомый город»). (Все песни в этой книге переведены автором.)

Мне незнаком.

Грустно здесь мне одной

Бродить пешком.

На проспекте большом

Теряюсь я.

На бульваре пустом

Пуста скамья...

Зал не дышит. Ни единого шороха! Эдит поет за­думчиво, сначала говорком, потом в голосе начинает звенеть горечь :
Этот город чужой

Не знает слез.

Я бездомной душой

Брожу, как пес.

От прохожих бегу,

А они — от меня.

Я найти не могу

Улыбки дня...

И постель холодна.

На заре я боюсь

Просыпаться одна.

Как хотелось бы мне

Все спать и спать,

Чтоб хотя бы во сне

Тебе сказать,

Что с тобой все мечты

В чужом краю...

Вспоминаешь ли ты

Меня — твою?..

Эдит стоит неподвижно. Лицо ее преобразилось сча­стливой, вдохновенной улыбкой, она просто — красива! Когда буря улеглась, Эдит объявляет следующую пес­ню. Снова зал замер, и торжественно, словно молясь, Эдит начинает:

Оставь его немножечко со мной.

На день, на два, на семь.

Ведь ненадолго я прошу, не насовсем!

Пусть он наполнит жизнь мою собой!

На месяц, на два, на пять,

Чтоб мне потом об этом вспоминать.

Оставь его, оставь его со мной.

Пусть расцветет любовь моя,

Хоть, может, недостойна я!

Снова буря аплодисментов. Люди встают, что-то выкрикивают, плачут и хлопают, хлопают, хло­пают...

Эдит смотрит в зал такими глазами, словно только что прозрела. Потом склоняет низко свою большую го­лову. А публика в зале неистовствует. Она любит свою Эдит и верит ей. И тот, кто хоть раз слышал ее, уже не забудет никогда.

КЛОШАРЫ

Как-то ночью я возвращалась домой в гостиницу «Мольер» на улице Мольера, что выходит на авеню Опера. Был двенадцатый час. Здание оперы вздымало к лунному свету свой купол цвета парижской зелени— медного купороса. Кругом было пустынно. Последние прохожие поспешно ныряли в подземные входы метро, обозначенные снаружи светящимися квадратами.

Я свернула в переулок, чтобы сократить путь. Не­ожиданно в нише у входа в книжный магазин я заме­тила свернувшуюся калачиком спящую женскую фи­гуру. Серое поношенное пальто, фетровая шляпка, под головой большая черная сумка. Она лежала спиной к улице, и над ней висела ярко освещенная луной витри­на с книжками. Из-за стекла, с обложки скорбными глазами под трагическим изломом бровей смотрела на меня Эдит Пиаф. Поющий, полуоткрытый квадратом рот, выразительные, повернутые ладонями наружу ру­ки, словно отталкивающие невидимую беду.

А над этим лицом — сверкающее буквами название книги «На балу удачи». Так и запомнилось мне все это вместе со спящей в нише. Женщина, видимо, была из странного, извечного парижского племени клошаров. Они и сейчас еще существуют там. Я видела их под мостом Сюлли, недалеко от собора Парижской богома­тери. Они сидели группой возле жаровни и что-то ва­рили себе.

Неряшливые, немытые люди в лохмотьях. Любите­ли бродячей жизни. Они не гангстеры, не воры и даже не нищие. Они роются в мусорных ящиках, выбирая тряпье, кости, бумагу, и сбывают все это за гроши.

Они помогают ночью торговцам на Центральном рынке. Они же в конце дня убирают и выметают в зда­нии рынка. А потом, собравшись компанией, любят ку­пить в складчину колбасы или паштета — «патэ де фуа гра» — традиционного французского деликатеса, пи­кантного сыра, свежих батонов и вина. И где-нибудь на пустыре, в подвале разбомбленного дома, а чаще всего под мостом устроить пирушку.

Если клошару предложить комнату со всеми удоб­ствами, он сбежит из нее на следующий же день. Он предпочитает спать на вентиляционной решетке мет­ро. Снизу идет спертое, специфического запаха тепло. А в дождь или снег можно укрыться на лестнице. Мет­ро закрыто, но лесенка под навесом.

Это особые люди с особыми требованиями друг к другу, с особым складом характера и особой жизнью. Клошар! И слово-то какое! Clocher по-французски — прихрамывать, ковылять. Клошары — бродяги, кале­ки. В Париже есть и молодые клошары и клошарки— «ло мом дэ клош». Одной из таких мом-бродяжек была в юности Эдит Пиаф. И первая песенка, с которой она выступила на сцене ночного кабаре, была посвящена этому племени:

Без гроша в кармане, нищие бродяжки.

Это нам, клошаркам, похвастать нечем.

Любят нас случайно, на один лишь вечер!