Алексеев Сергей Аз Бога Ведаю!

13

О, буйство! О, необузданная страсть, творящая неправду! Кто пробудил вас – пусть все к тому оборотится. Кто яму ловчую копал – пусть сам в ней издохнет. Сгори, накликавший пожар, уйди на дно, призвавший бурю. Кто меч поднял – пусть сгинет от меча!

Лишенный божьего Знака безродный Святослав оставил все заботы, забыл престол и мать свою, бояр, воевод, престольный град и отчину.

А в иной час не помнил и себя, изумленно восклицая:

– Кто есть сей детина? Как мне имя?

Отринув княжью суть, утратив светлый разум, данный от рождения, изроченный князь собирал по Руси потешное войско, чтобы идти походом на реку Ганга, и развлекался тем, что бесчестно брал себе наложниц – красных дев. Где силой, где посулами, сначала взял ближайших – сенных девиц, поварих, служанок, да не утешился, а лишь во вкус вошел, стал хитрости творить. Своих холуев разослал по Киеву, дабы в удобный час похищали бы ему красавиц родовитых, и те в короткий срок двух боярышен ему примчали и тайно в покои привели. На целых три месяца вдруг исчез детина, с младыми девами резвясь на ложе. И мать его, не видев воровства сего, чуть успокоилась, мол, унялся князь, но когда прознала, сын заявил:

– Се мои жены! Коли не веришь – сама спроси! Она спросила, да боярышни то уж брюхаты были обе! Ей и приятно – внуки будут! – к сему ж, познав отцовство, возможно, образумится детина.

Да тщетно все, коль черная душа. Боярышни ему прискучили, и он вновь ловлей занялся; княгиня пыталась увещевать его, отворотное зелье подливала в питье, но детина смеялся и просил матушку отдать своих молодых приживалок и прочих дев, что при дворе были. Дескать, простые девки больше по нутру, с родовитыми беда, бояре то бьют челом княгине, то грозят. И потому княгиня велела челядинкам сидеть взаперти и не являться на мужскую половину терема. Однако похотливый отрок изловчился и похитил самую красивую девицу – ключницу Малушу. Когда же мать потребовала вернуть ее, ибо вместе с девицей похищены были и ключи от всех замков, то детина заявил:

– Малуша теперь мне третья жена! Жену не отнимешь. Ключи возьми.

Покуда он творил подобное при тереме, в Руси было покойно. Лишь молва по Киеву летала, что князь детина до дев большой охотник. Беда ли это? И урон был невелик: утешит плоть да усмирится, а что берет не родовитых – вовсе благо, ведь не кичится родом своим и светлостью, не брезгует простыми девами. Знать, будет народный князь! В какое бы чрево ни посеял семя – семя княжье! И дети будут – не холопьи дети, а княжичи: кому не честь с князем породниться?

Меж тем и в самом деле детина князь отцом сделался: боярышни, похищенные холуями и ставшие женами, одна за одной через короткий срок двух сыновей понесли. Иному б только в радость, он же не захотел даже взглянуть на своих наследников и долг свой выполнить сакральный – дать имена им, а значит, и судьбу. Только рукой махнул:

– Я сам дитя! Мне мало лет еще…

А посему княгиня взяла долг этот на себя и нарекла: того, что был постарше – Ярополком, помладше – в честь тезоимца своего Олегом.

Так все и попустили князю, не взыскав за распутство, поскольку детина не волен был брать жен и наложниц, пока на боярском совете не кликнули ему водимую жену иль сразу несколько жен, от которых князь должен род свой продлить. Не пристало же бросать семя на пустыри и невозделанные нивы. Все пожрет чертополох, погубит на корню и изведет светлейший род.

– Что я все в терему сижу? – в великой страсти однажды воскликнул детина. – Мне Аббай говорил: “Чем более жен у мужа – тем более славы. Чем краше гарем, тем шире молва. Придет час, когда о русском князе во всех землях узнают и всякий государь почтет за честь отдать свою дочь!”

И снова разослал он своих тиунов по Киеву, чтобы высмотрели красных дев в жены и немедля привели бы в терем, да уж не тайно, а средь бела дня. Послушные холуи разлетелись по городу, и познали киевляне нрав молодого князя!

Ор стоял и великий плач! Кто сам невесту давал, желая потрафить детине, ту девицу не брали, ибо настоящая добыча тогда, когда с боем захвачена. Потому тиуны врывались в те дома, куда их не впускали, соблюдая обряды и родовую честь.

– Что замыслил князь! – возмущались честолюбцы. – Коли невесту ищет, путь учинит смотрины. А потешаться над дочерьми и князю не позволим! Виданное ли дело на Руси, чтобы наложниц брали ранее, чем жену, да не по доброй воле, а будто невольниц? Не пустим! Не дадим! Наши роды от рождения вольные!

В один дом вломились тиуны, в другой – везде встречали немилостью, а то и с мечом. Поэтому улов был небогатым – отбили всего то одну девицу, дочь боярскую, и больше возмутили Киев, словно медведи пчел в борти. Но и князя ввели во гнев.

– Со всего Киева только девицу взяли?! Ужель оскудел град на красный товар?

– Не оскудел! – винясь, кричали холуи – Полно и дев, и жен молодиц, да видит око – зуб неймет.

– Слово мое сказали, что я хочу взять?

– Сказали! И грозили! Не вняли киевляне! Детина потряс кулаком:

– Ужо вот сам возьму!

Не печенежины позорили город, не иноземец лютовал, меча огонь и стрелы повсюду – сам Великий князь обернулся супостатом и обрушился на свой стольный город. Во дворах, где красный товар стерегли пуще глаза, стал он вершить скорый и страстный суд.

Очи бы не глядели, как глумился князь над своими; немтырь бы побрал, чтобы не слышать воплей и стонов! Строптивых домочадцев вязали за выи, словно рабов, и бросали в ноги детине. Он же, невзирая на высокие роды, сек плетью, наезжал конем и по грязи волочил. И спрашивал при этом:

– Отдашь свою дочь? Не побрезгуешь князем?

Мало кто сказал “отдам”, все более поносили князя или рассовестить пытались, вразумить. А то по малолетству попускали князю и негодовали молчанием княгини. Спросить бы с нее, почему отрок такой разбой и неправду учинил? Почто зорит дома, позорит роды и силой берет дев и женок? Да князь ли сей детина?

Дерзкие речи киевлян еще больше взъярили лихоимца.

– На Руси я правлю! Во всем моя власть! Не смейте перечить, ибо все вы – рабы мои! Придет час – всем миром стану править!

– Поплачем от такого князя, – молвили в тот день по Киеву. – Мать удержать не в силах, бояре безмолвствуют – придется самим за себя постоять!

Пока Святослав брал наложниц, народ сбежался к терему, думные бояре, старейшины родов ударили челом:

– Укроти руки своему сыну! Избавь от лютости! Не то сами укротим!

– Хотите, чтобы я против сына пошла? – спросила их княгиня. – Что же, пойду. Поскольку за вами правда, и мне не пристало смотреть на этот позор!.. Но ладно ли будет? Что станет на Руси, коль мать поднимется на сына? Подобной свары в наших землях еще не ведали. Зароню искру – завтра пламя вспыхнет.

– Да сын ли он тебе? – вновь усомнились думные. – Не обманулся ли Претич? Молва в народе есть: подменили князя!

– Сын, бояре! – горько воскликнула она. – Вы мои клятвы слышали…

– Твой сын, княгиня, от Рода носил серьгу – Знак божий, – вступил тут Претич. – Где ныне обережный знак?

Пришлось княгине признаться, что Знак Рода похищен зловещим чародеем. Бояре переглянулись между собой и вовсе исполчились.

– Не князь он нам, этот детина!

– На что нам безродный? Не признаем его!

– Ты нами правь! Вот наше слово!

– Пока божьего знака не увидим у Святослава – не примем его!

– Не обессудь, княгиня! – заявил подручный боярин Претич. – Верно ты сказала: против сына тебе не след стоять. Вашему роду отпущено землей править, нашим родам – подправлять. Коль в ладье один кормилец и нет гребцов, через море не переплыть. Мы детину проучим! Нам суд над ним рядить!

Правы были бояре!.. Да застонало материнское сердце: ужели согласиться и отдать сына на их суд?

К тому же Святослав рожден по воле божьей, и Владыка Род от своего сердца отнял плоть, чтобы дать Руси светоносного князя. Возможно ли, не спросясь небесного отца, отдать дитя на суд земной? Чем обернется ее слово – бедой или благом? ч

– Ты сказал, судить, чтобы проучить Святослава? – уточнила княгиня.

– Нельзя попускать ему, матушка! След проучить! Чтобы зарекся он зорить отчие земли и древние роды позорить, – заявил подручный боярин Претич. – Видим, не сладить тебе с сыном. Дай его нам на суд!

Не смея поднять головы, боясь возмутить Небо, княгиня проговорила:

– Быть по сему… Творите свой суд. С одним кормилом добро по небесам плавать. А по земле – не обойтись без гребцов. Запомни, боярин: если хоть волос с его головы упадет – в тот же миг лишишься своей.

– Запомнил, княгиня, – проронил Претич.

Оставив удовлетворенную толпу на улице, она вошла в терем, затворилась в покоях и затеплила огонь на жертвеннике Рода. Кумир славян засветился, и княгиня возложила жертву – горсть травы. Благостный дух разлился по палатам, полегчало тело и просветлели мысли. Сладкий дым травы Забвения окрылил ее, притупил боль и отмел сомнения – надежда зародилась в сердце. Она в тот же час послала гонца, чтоб выведал, где Святослав и что с ним происходит. Судилище киевское было в дубовой роще, и боярский суд проходил в тайне. Никто не мог приблизиться и послушать его ход под страхом заключения в сруб, однако посыльный княгини, сведомый пластун, умеющий отводить глаза, пробрался в рощенье и вернулся возбужденный.

– Ратуй, княгиня! Боярская измена! Сивобородые схватили Святослава, свели в дубраву, и, привязав к деревам, судят! А верховод – твой подручный, Претич!

– Ступай и слушай, – спокойно велела княгиня. – Ас вестью не задерживайся.

Княгиня воздала кумиру – летучий дым хмельной воскурился над рощей. Род светился и принимал жертву, но тревога уж не оставляла сердце. Почудилось, в покоях потемнело, ровно набежала туча и покрыла солнце. Так и минул этот день, без вечерней зари, и ночь ей казалась бесконечной. Едва дожила она до утра, но увидела лишь серый рассвет: омраченное солнце не явилось очам. Это был дурной знак. А к полудню примчался гонец – страх исказил чело.

– Ты в тереме, а над сыном твоим учинили потеху! – сообщил он. – На белого коня хомут надели, прогнали вокруг черного столба, чтобы вспотел. И князя потом через сей хомут протащили, как оборотня!

– Что же еще? – даже не вздрогнула княгиня.

– Корежит теперь князя… Бьет лихорадка. Распяли меж дерев и держат так. А он то стонет, то орет и рвет канаты морские.

– А бояре судные?

– Они припоминают все, – потупился гонец. – Что позорил древлян и города пожег, что Русь позорит, рать собирая супротив народов Ара. Что произвол чинят…

– Довольно! – оборвала княгиня. – Ступай назад и слушай.

– Княгиня, боюсь, что…

– Ступай! – .прикрикнула она и, скрепив сердце, тая страсть, вновь встала перед кумиром. Но что же стало с ним?! Сияющий болван омрачился, зловещая тень покрыла его светлый лик. Тотчас за окном ей почудился крик сокола! Она растворила окно и едва успела отпрянуть: трезубец птицы летел ей в лицо, нацелив когти в грудь, а хищный клюв – в глаза. Да промахнулся сокол, ударившись о стену, пал, словно брошенная в азарте шапка, и, кажется, издох!

Она присела подле птицы и протянула руки, чтобы поднять, но сокол шевельнулся, встал, оправил крылья.

– Дарина, – то ли позвал, то ли простонал он человеческим голосом.

Она забыла свое первое имя, и вначале дрогнула.

– Как ты назвал меня?..

– Ты сына предала суду бояр… Я выклюю твои очи!

– Теперь тебя признала, мой сокол… Но выслушай меня! – взмолилась она к птице. – Твой сын изрочен! По вине моей…

– .Молчи! – прервал ее сокол. – Немедля возьми Святослава от бояр. Они его погубят.

– Я лишь желала проучить…

– Наукой станет смерть!

И вдруг горькая обида сдавила сердце княгини.

– Где ты ранее был? Когда я, незрячая, мыслила вскормить светоносного сына?.. Почему ты никогда не прилетал? Не открывал мне очей на зловещего чародея? А я сама внесла его в терем!

– Ты исполнила свой рок, – промолвил сокол.

– Рок? Ты ведал, что кормильцем Святославу я избрала Аббая?

– Ведал… Все, что случилось со Святославом, предначертано ему. И то, что было с тобою – все от Рода.

Княгиня на миг потеряла дар речи, но силой воли отмела оцепенение,

– И месть моя? И кровь древлян?.. Все предначертано?!

– Все… Но только не боярский суд!

– Но сын изрочен! Неужто и это по воле Рода?

– Ничего на земле не свершается без его воли, – сокол оправил перья и, закатив глаза, помедлил, переждал боль. – Не познавши изрока, оценить ли радость своей судьбы? А то, что ему рок готовит, не исполнить, коль не испытать суть силы тьмы. Возможно ли на свет позреть, сказав при сем: “Се есть Свет”, ежели очам не ведома ночь?..

– Неужто и кормилец именем Аббай явился по воле Рода?

– Кормилец сей явился по воле черных сил. Однако же бог ведал о замыслах чародеев и допустил Аббай. Да токмо путь твой, суть разум жены, и Род понять не в силах. Не ведал он, как ты поступишь, и посему верни сына! Отними у бояр! Отдав его, ты переступила закон неписанный, нарушила материнский завет – не отдавать дитя даже под самый правый суд. Уж лучше бы ты прокляла свой рок!

Он взлетел на подоконник, поскольку за дверью послышался топот ног.

– Постой! Что же делать мне?.. .

– Не допусти суда над божьим сыном! – крикнул сокол и улетел в окно.

– Ужель свершится суд неправый?! – она бросилась к окну, однако за спиной стукнула дверь.

– Суд правый, княгиня! – воскликнул Претич, ворвавшись в гридницу. – Я ныне черный вестник, но не по жребию – по воле своей. И принес тебе весть: твой сын, от рода бывший Святослав, приговорен на кол!

И околело сердце. Спеклись уста!

Подручный боярин снял с шеи воеводский знак, вынул меч из ножен и положил все, к ногам княгини. Стоял покорный, но смотрел с честью.

– Я первым присягнул князю, когда он был светлейшим. А ныне первым крикнул: “Смерть!”, ибо твой сын утратил свет и стал князем тьмы.

Сквозь сердечный холод в княгине пробудилась ледяная ярость.

– Ты крикнул – смерть?.. И с этой вестью пришел?.. Будешь на кол посажен сам!

– Позорная мне смерть… Ну да сажай, княгиня!

– Весь род твой изведу.

– Что мой род? – боярин потупился. – Признаться, жаль рода, но таких родов довольно в Руси. Княжий род ваш – един! А мы его не уберегли. Теперь лучше смерть черному князю, чем смерть земле русской.

– Когда свершится приговор ваш? – спросила княгиня.

– Обычай знаешь, в ближайший полдень…

Надежда тронула заледеневшее сердце: поскольку полдень уже миновал, Святославу оставалось жить почти целые сутки. Правда с восходом солнца завтра его выведут из сруба на лобное место.

– Погибнет без князя Русь, – простонала княгиня. – Коль нет матки в борти – пропадут пчелки…

– Дай слово молвить?

– Что ты скажешь мне, если уж сказал – “смерть”?

– А то скажу, что более не услышишь, – проговорил Претич. – Услышь меня, княгиня! Нет теперь светоча русского. Даже если вернешь ему Знак Рода – вернешь ли светоносность? Где теперь тот младенец, который, родившись, возжег зарю на Севере? Ты его родила, но ты же и сгубила! А я всего лишь крикнул – смерть… Ты принесла беду, пресекся род князей светлейших.

– И меня ты судишь?

– Нет, говорю от боли, ибо давно уже на кол посажен. И вся Русь страдает на колу… Что делать нам, княгиня? – Претич поднял блестящие, больные глаза. – Варягов вновь призвать? Но есть ли среди славянских племен досточтимые? Кто сохранил Изначальный Свет, дарованный Родом?.. Ты же знаешь, нет таких племен, и князей таких нет. Последним племенем была русь… А кто ныне Русью овладел? Твой сын, воплощение тьмы. Ужели мы позволим, чтобы от него весь княжий род пошел? На все грядущие поколения?.. Потому я и крикнул – смерть.

– Ты говоришь, нам не возжечь Света? – угасла холодная ярость княгини. – А ведаешь ли ты, что все в мире движется по воле рока? Что Святославу Родом предначертано пройти сквозь тьму, дабы позреть ее?

– Не ведаю…

– А что же крикнул “смерть”?

– Судил по совести… Но что ж творить нам ныне? Суд свершился! И хода нет назад!

– Я знаю, что делать! Вернуть Святославу Знак Рода, а весной, вслед за лебединой стаей, я уведу его в Чертоги Рода. И там воскресится Свет!

– На кого же ты оставишь Русь? – спросил боярин. – В Чертоги хода нет. Даждьбожьи внуки притомили бога, испрашивая Свет. Сколько же тревожить Рода, сколько же просить его огня, коль мы не в силах его уберечь? Останется ли нашим потомкам огонь божий?.. Род не гневлив на нас и поделится плотью своей. Но мы же так и божий Свет потушим! А сгубим Рода – кто станем мы? Чьи внуки? Кто станет двигать Время? Увы, княгиня, в Чертоги пути нет нам более.

– Где же еще есть на земле священный огонь? Кто еще хранит Истинный Свет?

– Не ведомо, мне, княгиня, – признался подручный боярин. – Мой род не просвещен, поскольку не княжий. Деды мои – боярые мужи, мечом служили Руси. Спроси, кто знает, кто позрел на Истинный Свет.

– Теперь не спросить, – княгиня подошла к растворенному окну. – Улетел мой сокол… А он все ведает! Он летал к звездам. Почему же я не спросила?!, . – она взяла себя в руки, отмела приступ отчаяния. – Что мне говорить с тобой, предавшим моего сына смерти? Ступай, жить тебе осталось до завтрашнего полудня. Не стану сажать тебя в сруб. На лобное место придешь сам.

– Последний мой совет тебе, княгиня, – от порога сказал Претич. – Не тщись избавить Святослава от того, что вынес ему суд. Что, ежели спасешь сына, а свет в нем не возгорится более? Тогда погубишь русскую землю.

– Я повинуюсь своему року! – заявила она. – Никому рока не избегнуть. Ступай!

В смятении чувств и помыслов она встретила вечернюю зарю, но вместе с приходом ночи укрепилась духом, покликала Свенальда. Тот был разгневан на княгиню, но встал перед нею молча и лишь метал молнии суровым взором.

– Выкради Святослава из сруба, – велела княгиня. – Приведи его ко мне.

– А что далее? – спросил старый наемник. – Бояре отнимут князя. Никто не волен препятствовать суду.

– Полагаюсь на рок, – смиренно промолвила она. – Я отдала его на суд, я и вызволить должна.

– Взбунтуются бояре! Народ поднимут против тебя!

– Исполни мою волю! – отрезала княгиня. – Будь что будет.

– Добро, – помедлив, выдавил Свенальд. – Послужу еще…

– Я знаю, Святослав посмеялся над тобой, – добавила она. – Но ты мудрый муж, прости неразумного детину. Смертельный час настает.

Отправив воеводу, княгиня усомнилась, что выполнит он волю княжью. Не забудет никогда старый наемник обиды, напротив, может еще и отомстить ему. Должно быть, ныне злорадствует! Но нет иного доверенного человека под руками!..

К полуночи, не теряя холодного рассудка, она решила проститься с сыном, чтобы завтра, при свете дня, не баловать бояр своими слезами. Смерть на колу – великий позор, поскольку приговоренный пригвождался к земле и тем самым лишался Последнего Пути. Не строить для него корабля, не бить последний час и не воздувать огненных ветрил. Казненный навечно оставался в земле, чтобы плоть его пожрали черви. . И тризны по нему не справить.

Суров боярский суд, неотвратим и скор! Был бы обережный Знак – Знак Рода, – детина был бы спасен. Не смел бы крикнуть Претич – смерть! – ибо не князю бы крикнул, а богу Роду. Утративший свой род становится уязвимым и беззащитным…

Скоро уже заря! Надо поспеть, пока не встанет солнце и пока Святослава не вывели из сруба на лобное место! Тайным ходом княгиня покинула терем и направилась было к реке Лыбеди, где на берегу стояли срубы для приговоренных, но тут на пути восстал чернец Григорий, что от императора послание принес и обещал молиться за Святослава.

– Не тужись, княгиня. Ступай в свои покои и почивать ложись, – тихо промолвил он.

– Боюсь за сына… Хочу проститься с ним. Кто его спасет?!

– Святыми молитвами спасен будет, – сказал чернец. – Я молюсь денно и нощно. Услышит господь Иисус Христос, и отрок твой вернется целым и невредимым.

– Как же ты освободишь его от казни? Он к смерти приговорен боярским судом!

– Но есть Божий суд, – спокойно проговорил он. – Он истинный и верный. Вот тебе крест. Утверди его в своем доме, помолись и ложись спать,

– Я не умею молиться твоему богу!

– Попроси его, что ты хочешь, – посоветовал старец. – Материнская молитва услышана будет. На утро же узнаешь, что есть Господня воля и его промысел.

Уж во второй раз этот странник Григорий вселял надежду в ее сердце! И крест настенный дал…

– Прочла ли ты послание, великая печальница? – спросил инок.

В смуте этой и в великой суете ей недосуг было учить язык и письмо греческое, и царский пергамент лежал немой под подушкой ложа…

– Хлопот иных было не счесть. – промолвила она. – И при дворе моем нет мужа, кто б научил читать греческое письмо.

– Добро, боголюбимая, – чернец ей поклонился. – Христовыми молитвами спасется сын – приду к тебе и научу. Тогда и прочтешь… Да токмо смотри, сей крест святой не прячь, как послание. С Господом говорить – годится всяк язык, поелику Христос никого не делит по наречиям. Сам понимает всех, без толмачей, и коль изронит слово – без толмача поймешь. Ну, так ступай с Богом!

Послушав чернеца, она вернулась в терем и повесила распятие в своих покоях. И долго смотрела на него, стараясь привыкнуть к образу мертвого бога. Христос был осужден и. пригвожден к кресту, знать, и его смерть была позорной, знать, и он был лишен Пути. Но по воле бога отца казненный воскрес и получил небесный Путь. Неужто хазарский бог Яхве сильнее Рода? Не отдал сыновью плоть земле и мерзким трупным червям, хотя и от суда не сумел уберечь…

Но глаз княгини так и не мог свыкнуться с распятым на кресте, и мысль воспротивилась – неужто молиться к навьям?

– Не могу просить тебя ни о чем, – сказала она Христу. – Был бы ты жив, или явился бы ко мне воскрешенным… Ты ныне в покоях моих, как образ смерти, так как же просить у тебя жизнь для моего сына? Боюсь накликать смерть, молясь к тебе. Не обессудь, Христос. Может, ты и сильный бог, а я темная. Не вижу силы твоей, но все равно ты не поможешь сыну Рода. Мы то ведь все родичи бога, внуки его, а кто мы тебе? Чужие… Не могу же я назваться рабыней твоей. А в покоях моих побудь. Пользы я не жду от тебя, но и вреда ты не принесешь. Мне лучше повиноваться року, чём молиться к тебе.

Ее вдруг поклонило в сон, хотя разум оставался чистым и душа противилась покою: мысль о сыне стучалась в виски с каждым ударом сердца. Помимо воли она прилегла на лавку, прикрытую ковром, и тотчас заснула. И сразу же явился к ней Вещий Олег в образе путника – с посохом и сумой. Княгиня возрадовалась и поспешила сказать ему о сыне, однако князь поднял руку, тем самым запрещая говорить ей.

– Ты спрашивала, где есть еще на земле священный огонь? Кто хранит Изначальный Свет? – Да, Вещий князь…

– Я укажу тебе.

– Мне нет Пути в Чертоги Рода, – промолвила княгиня. – Боюсь разгневать бога…

– Не проси огня у бога; проси его у людей.

– А есть ли люди, что сохранили Свет?

– Есть. В стране Полуденной. – Он подал свой посох, истертый рукой, побитый о дороги.

– В сей же час отправлюсь! – воскликнула она, принимая тяжелый, железный посох. – И сына уведу с собой!

– Оставь Святослава в Киеве, ему не одолеть Пути. И сама не ходи.

– Но как же мне достать огня?

– Пошли верного человека, – сказал Вещий князь. – Когда он достигнет реки Ганга, пусть поклонится волхвам Полудня, принесет богатые жертвы богам и поведает о беде, которая нависла над Русью. Они дадут огня.

– Как же он принесет Свет? Ведь это не уголек, чтобы его можно было принести в сосуде!

– Пусть верный человек будет твоим сватом. И пусть просит волхвов дать тебе в мужья Раджу.

– Мне свата послать?.. Помилуй, князь! Ведь солнце встает над землей, а не земля над солнцем…

– Нарушив ход вещей и суть обычая, ты избегнешь зловещих чар. Сделай, как я говорю.

– Добро, князь… И что же, Русью станет править Раджа?

– Нет, не Раджа. Твое замужество должно остаться в тайне. Пусть суть народов стран Полунощной и Полуденной соединятся в твоем чреве.

– А как же сын мой, Святослав? – чуть ли не крикнула княгиня. – Завтра в полдень его казнят! На кол посадят, пригвоздят к земле…

– Его не казнят…

– Кто же остановит казнь? Или по воле Рода…

– Нет, по твоей воле, княгиня.

– Ах, если бы могла я пойти против боярского суда!..

– Против не ходи, – посоветовал Вещий князь. – Пойдешь ты, и за тобой все остальные. Вот и погублена будет русская Правда. Но .ты можешь спасти сына для себя и Великого князя для Руси.

– Скорее же, научи, что мне сделать!

– Когда возведут Святослава на лобное место – отринь свой рок, прокляни материнство.

Княгиня закричала, дабы отпугнуть созревающую в голове мысль. И пробудилась от своего крика. Над нею склонилась боярыня служанка.

– Воды, – опамятовавшись, попросила княгиня. – ан, нет, вина…

В, тот час же перед нею был полный кубок. Она сделала несколько глотков и перевела дух. За слюдою окон синел расплывчатый рассвет…

Сейчас взойдет солнце, и Святослава поведут из сруба на лобное место. А там прикуют цепью к судному древу – тысячелетнему дубу с кроной, разбитой молнией Перуна.

Княгиня велела немедля разыскать Претича: тяжелый железный посох стоял в изголовье ложа Подручный боярин явился в белом рубище – приготовился к смерти. Княгиня посмотрела в его глаза – ни тени страха, ни мути отчаяния, разве что на высоком лбу его остались следы от пальцев – знать, долго сидел, уронив голову.

Княгиня подала ему посох, но Претич отступил на шаг:

– Сажай на кол, княгиня. Был Гоем и умру. А изгоем мне не бывать.

– Я отпустила с миром убийцу мужа, – сказала княгиня. – И тебя прощаю, крикнувшему “смерть!” сыну моему… Но ты сослужишь мне службу. В сей же час отправляйся в страну Полуденную, на реку Ганга. Без меча, с посохом этим… Там поклонись волхвам и проси у них Раджу мне в мужья. Теперь не воевода ты, а мой сват.

– Ты милостива стала, княгиня, – промолвил Претич. – Только не сослужить мне службы твоей, не найти дороги на реку Ганга. Я не знаю земных Путей. Жизнь дорога, но обнадеживать тебя не стану. Уж лучше мне на кол…

– Изведай Путь! – приказала княгиня. – Сыщи его! Найди путников волхвов, калик перехожих! Пройди торги, где продают рабов, сыщи невольника из страны Полуденной! Попытай сведомых мореходов!.. Путь изведай! Ты клялся послужить Руси, так послужи ей. На кол всегда поспеешь…

– Верно говорят: пока жив – не изведать рока, – промолвил боярин. – Я князю кол пророчил, но сам был обречен на него; весть черную принес, а послан изыскать благую…

Он принял посох, взвесил в руке, примерился к нему и неуклюже пошел к двери. На пороге обернулся, глянул через плечо.

– Добро, княгиня… А посох то – тяжелее меча.

Ушел подручный боярин в дальнее странствие – исполнила княгиня волю Вещего князя, но стало ей еще горше, ибо следовало исполнить вторую его волю. Рассвет уж голубил небо, на востоке, словно далекий пожар, назревала утренняя заря. Брызнет солнечный поток из за холмов – поведут Святослава…

А ей придется изронить слово, о котором она и думать страшилась!

– Повинуюсь року, – шептала она, чтобы не потерять дара речи в нужный миг. – Повинуюсь року, повинуюсь…

Но что это? Над спящим Киевом послышался шум, глухая молва и звон оружия. Копыта лошадей стряхнули предутренний сон с города, заклубился рой светочей.

Ужели ведут Святослава?!

Княгиня выбежала на гульбище. Сквозь томный травяной дух пахнуло конским потом, гарью, кровью… Не печенеги ли в город ворвались?..

– Эй, стража! – крикнула она с гульбища. – Что это за шум? Пошлите гонцов! Немедля разузнать!

А гонцов слать было поздно – застучали в теремные ворота:

– Отпирай! Это я иду, Свенальд!

Чуть отлегло… Но зоревое небо грозило объять пожаром весь Киев!

Княгиня велела отпереть и спустилась во двор. Свенальд оставил дружинников за воротами и вошел один, с мешком на плече.

– Исполнил волю твою, княгиня… Добычу принес.

– Где Святослав?

– В надежном месте утаил, – признался воевода. – Бояре не достанут.

Не сдержалась княгиня, бросилась к Свенальду и, обняв его, облобызала.

– Ты спас мой рок! Мою честь материнскую! Вовеки твоей службы не забуду!

Но что это? От старого наемника пахнуло свежей кровью! Щемящий разум сладковатый дух… Она отшатнулась и заметила, что мешок на плече воеводы весь в алых пятнах и разводьях.

– Что ты принес мне…

Свенальд молча вытряхнул мешок к ногам княгини – три сивобородых головы раскатились по траве. Смерть исказила лики, однако признала она своих вельмож – судных бояр.

– Одной головы недостает, – проговорил старый наемник. – Утек тот, что верховодил и склонил к измене, Претич именем. Но дай срок, и его достану.

– Переусердствовал ты, воевода… Бояре не простят. Быть смуте великой!

– Я спас от смерти сына твоего, хотя он надо мной смеялся…

– Князьям не след вставать против своих бояр! – воскликнули княгиня. – Ты сына спас, но ныне погубишь меня! Казнь судных бояр – се смерть моя! Все скажут, по моей воле…

– А ты не вставай против, – посоветовал старый наемник. – Спрос учинят – на меня сошлись, мол де, Свенальд лишил жизни бояр по своей воле. Кто же более всего заедать тебя станет – мне поведай. Я укрощу сивобородых.

– Ты храбрый муж, Свенальд, – княгиня огляделась – не слышит ли кто. – За эти головы бояре потребуют твою.

– Потребуют – отдай… Но скажи при этом: “Подите и возьмите сами Свенальдову голову. Я жена, и не рубить мне его головы”. – Он помедлил, воззрившись на княгиню, и вдруг предложил: – Давай сговоримся, княгиня? – Отдай под меч всех бояр! В отместку за сына! И некому будет смуты чинить…

Княгиня склонилась над головами бояр, несмелой рукой закрыла им очи. Они судили сына… Но жаль смысленных бояр! К добру или худу казнил Свенальд судных? Иным неповадно будет руку поднимать на княжеское семя, возмущать народ… А у кого совета спросить в трудный час? На кого опереться, когда земля уходит из под ног?.. Три головы – жертва за сына… Но сколько Святослав потребует жертв? Сколько прольет крови, порушит древнейших родов, прядущих свою нить из глубины веков? Сын – продолжение рода, правая рука – десница… А ежели она отсохла, очужела и стала неразумной? И след ли отдавать за нее под Свенальдов меч мужей боярых, из коих состоит живая плоть народа и разум отчины?

– Бояр не отдам! – сказала княгиня. – Довольно и трех… Претича же встретишь – не смей и волоса коснуться! Уразумел, воевода?

Свенальд взлохматил брови, промолчал. Княгиня встала.

– Ты спас мне сына, когда уж никто не мог спасти… Но впредь самовольства твоего не потерплю! Служи покорно мне!

– Я не тебе служу, – вдруг мрачно сказал старый наемник. – И не себе, а Руси и молодому князю.

Глянув на воеводу, княгиня отступила: сквозь мрачность голоса почудилось ей, будто этот древний витязь, искушенный службой и притомившийся от нее, в сей час, словно отрок, пылает усердием и любовью.

– Скажи мне, Свенальд… Отчего прыть твоя? Ведь прежде ты иной был, не служил, а время коротал. Ужели возлюбил князя? Того, кто посмеялся над тобой?

– Верно, он смеялся… Но я возлюбил его, – сказал воевода и поднял взгляд – явил прежде незримые глаза свои. – Князь Святослав – великий муж. Из всех князей, коим служил, этот молодой князь достоин, чтоб не за мзду служить ему, а за веру.

– Чудно мне это слышать… Ты же варяг наемный, и Русь – не твоя отчина, чтобы служить за веру. И князь – не родич тебе.

– Ты хоть и княгиня, но жена, – не смутясь ответил Свенальд. – Тебе мужского чувства не изведать… Я стар телом, но дух мой всегда жаждал обрести не золото, а воеводской славы… Князь покуда молод, но придет срок, он станет править миром! Какой бы витязь не утешился радостью послужить такому князю? Я поклялся себе: умру за Святослава. Этого князя мне уже не пережить. Не я, а он смеялся надо мной!

Приблизившись к Свенальду, княгиня взяла его за бороду, запрокинула голову седую – шлем свалился и, ударившись о землю, скатился к мертвым головам…

– Что замыслил, воевода?.. Князь изрочен, слаб разумением. Но ты – мудрый муж! Или у тебя от старости рассудок помутился, коль вторишь за детиной: “Он миром станет править?”

– Он миром станет править, а я – служить ему, – проговорил наемник. – Ибо поверил в Святослава! Я, старый мздоимец, утверждаю: этому князю достойно служить за веру!

Сказав это, он не моргнул и глазом. Княгиня отпустила воеводу, смущенная душа не утешилась его словом.

– Коль вознамерился служить за веру – служи… Да только помни мой наказ; не потакай детине! Не восхваляй, не славь его действий, покуда разум слаб! Покуда лежит на нем печать изрока!

– Исполню твой наказ… – скрипя костями, вымолвил Свенальд. – Но вижу я: твой сын велик и в веках прославится. Ужели ты не дозволишь мне потакать сыновней чести и славе?.. Годи, княгиня, придет час – ты возгордишься Святославом! Не ведал бы этого – не спасал бы ему жизнь. Не чинил бы с тобой сговора супротив судных бояр.

Поправ ногой мертвые головы, он вышел за ворота: сам себе князь и сам себе владыка…

А за воротами возликовала наемная дружина, ожидающая своего воеводу. В тот же миг над Русью взошло солнце и лучи пронизали пространство над Киевом, исполненное уже шумом молвы.

Возмущенный Киев ждал утра, чтобы позреть, как поведут разбойного князя к лобному месту; изготовились горожане встретить его на позорном пути тухлыми яйцами да гневным словом. Но встало солнце, а не ведут Святослава! Бросились к срубу на берег Лыбеди. Там же лишь тела бояр, изрубленные и обезглавленные…

Кто мог сотворить это? Она, мать княгиня! Кто же отважится рубить судных бояр? Бросилась толпа к терему, обступила заплот, застучали в ворота, требуя выдать сына: коли в рощенье сказали ему – “смерть!” – правый суд свершиться должен! А думные бояре, взвалив на телегу судных, подвезли к .воротам и требовали, чтобы княгиня вышла либо их впустила в терем: след было учинить спрос за безвинно погубленных.

Тем часом княгиня стояла перед крестом – Христом распятым – и, взирая на мертвеца, думала о жизни. В изнывшем материнском сердце, словно трава под камнем, прорастала надежда. Не волею ли Христа спасен был сын? Не молитвами ли старца чернеца? Ведь как сказал он, так и вышло! С чего бы вдруг старый наемник Свенальд о благородных делах начал мыслить, о службе за веру? Кто подтолкнул его к поиску не золота, но чести?.. И если этот бог Христос, слыша молитву, вступился за Святослава, знать, мертвый бог сильнее богов живых…

Не потому ли именуют его – Спаситель?

А коли так, то это мертвый Христос достоин быть с живыми, и след приобщить его к сонмищу богов народов Ара. Ему ведь одиноко, вися в покоях; не с кем и словом перемолвиться… Сняв со стены распятие, княгиня отнесла его в гридницу и утвердила среди кумиров – между громогласным Перуном и тихим Волосом.

Занятая этими мыслями и делами, она не слышала ни шума людского, ни стука в ворота, и лишь когда разъяренная толпа, сминая стражу, ворвалась на княжеский двор, княгиня словно пробудилась от сна. Бояре несли на руках убиенных Свенальдом и требовали правды; их скорбные родичи грозили местью, а народ требовал выдать Святослава.

И не у кого было спросить совета…

Княгиня затаилась у окна, призвав тиуна, велела ему выйти во двор и сказать киевлянам, кто сотворил злодейство и кто выхватил из сруба приговоренного князя. Бледный молодой тиун оставил оружие и вышел на красное крыльцо. На какой то миг за стенами терема стало тихо, однако ор и крик взметнулся с новой силой и задрожала в окнах мутная слюда.

– Возьмем Свенальда! – кричали в толпе, и над головами уж заблистали мечи. – Где Свенальд?! Аида к его хоромам!

– И княгиню возьмем! – продолжали настаивать бояре. – Она напустила варяжскую дружину! Будет в. наших руках мать – возьмем и сына ее, и воеводу злодея!

– Княгиня оправдалась, выдав Свенальда! – протестовали им. – След взять Свенальда и поднять на встряску!

– На дыбу! На дыбу его!.. Не виновна княгиня! Сама отдала сына суду!

– Пусть выйдет княгиня! Хотим ее послушать!

– Ара ра ра ра!..

Единодушие толпы раскололось: одни тянули к хоромам воеводы, другие намеревались идти на приступ терема и уж таран готовили, чтобы выломать окованные двери. Княгиня решилась выйти на гульбище и предстать перед киевлянами, но шум вдруг оборвался. Обманчивая тишь повисла над двором, переполненным народом: зазвенело в ушах! Она, словно напуганная птица, ударяясь о стены галерей, взлетела на гульбище…

И тут позрела, как во двор вступает тот, о ком забыли уж в Киеве – Лют Свенальдич! Кольчуга поржавела, шлем мечами поскопан, вместо левого глаза – черный провал…

В сопровождении подручных дружинников он шествовал к красному крыльцу, и оцепеневший народ расступался перед ним, словно перед навьей. Уж и забыли о княгине, воззрившись на Люта. Да недолгим было ошеломление, и Свенальдич одолел княжий двор лишь до середины. Над скуфьями бояр прозвенел медью суровый, гневный голос:

– Свенальдов отпрыск! Ату его! Возьмем волчонка – волк прибежит на зов!:

И дюжие молодцы, сыны боярские, в единый дух скрутили Люта и подручных его, поставили на колени. Лют же не противился, ибо увидел княгиню на гульбище.

– Княгиня матушка! Я вернулся!..

Рой тяжких кулаков взметнулся и доскепал шлем, Свенальдич взбугнул, ровно бык, и, обмякнув, расстелился по земле. Молодцы же лихие, забывши правду боя, взялись молотить лежащего, и, верно, забили бы насмерть, но тут затворились ворота и над заплотом округ терема встали ратники с обнаженными мечами – дружина Лютова – застучали о щиты, грозя свалиться на головы толпе.

Все предусмотрел Свенальдич!

Подхватывая шапки, боярские сыны отпустили Люта, и сами бояре, сплевывая гнев и ярость, примолкли. Свенальдич утер кровь с лица и попытался встать на ноги, да не удержался, вновь упал на колени. Содрал с головы измятый шлем.

– Вернулся я, матушка княгиня!..

И тут воззрился народ туда, куда Лют смотрел – княгиня на гульбище стоит, в белых одеждах и сама белая, словно полотно. Среди вельмож промчался шепот, ровно ветер низовик.

– Испугалась княгиня то…

– Должно быть, виновата…

– Дайте витязю слово молвить! – звенящим голосом сказала княгиня.

Лют отплевал кровь, утер бороду и, скрипя кольчугой и опираясь на ножны меча, поднял себя с земли.

– Благодарствую, матушка, добром встречаешь… Что псов то своих натравила?

– Не я натравила, – сдержанно ответила она. – Твой отец против себя и против меня бояр поставил, народ возмутил, Сам утек, а киевляне пришли учинить с меня спрос.

Толпа окончательно умолкла. Бояре положили на землю обезглавленные тела, рукава опустили.

– Устал с дороги, день и ночь скакал, – проговорил Лют. – Ты бы хоть чарку поднесла, как водится. Не по своей нужде ходил – твою волю исполнял.

Княгиня махнула отрокам, и те проворно вынесли Свенальдичу двуручный ковш с хмельным медом.

– Испей, витязь, да .сказывай, с какой вестью явился.

– Могла бы и сама поднести, – дерзил Лют. – Любо было бы из твоих рук принять.

– Честь воздам по чести, – отрезала княгиня. – Хочу на сокровища позреть.

Свенальдич отпил меда, не тая злобы, уставился на бояр.

– Опять измену замыслили, сивобородые? Затеяли князей судить? На колы сажать?.. Вам, племя воронье, хоть Рода призови править – все не по нраву!

– Нишкни, Лют! – прикрикнула она. Не смей порочить бояр! За ними правда!.. Показывай, что добыл за морями.

– Спустись же ко мне, матушка. Или дозволь к тебе подняться.

Помедлив, княгиня не спеша спустилась во двор, к народу. Толпа расступилась…

– Где сундуки с золотом? Где камни самоцветы?

– А здесь все поместилось, – Свенальдич огладил свою грудь. – Поболее принес, чем ожидала.

– Показывай!

Два тиуна по обе руки княгини замерли, готовые в любой миг сразить Люта, а тот распустил кольчугу на груди и неторопливой рукой достал нательный крест.

– Позри, матушка… Довольно ли здесь золота?

Помудрел Свенальдич, блуждая по Северу и по студеному морю. Или кто надоумил? Эвон как все ловко обернул! И посмел ко двору явиться…

– Это золото ты себе добыл. А что же мне принес?

– И тебе достанет, – проговорил Лют. – И всей Руси будет довольно золота…

Словно чародей потешник, он вдруг извлек из под кольчуги серьгу – Знак Рода! Воздел ее над головой.

– Добра ли серьга нашему князю? Княгиня просияла и уста сами возопили:

– Ликуйте! Ликуйте, люди!

Она приняла из рук Свенальдича священный Знак, прижала его к устам. Бояре сгрудились, взирая на радость княгини, затаили дух: знать, сговорились варяги – отец и сын. Один умыкнул князя из сруба, другой принес ему утраченный Знак Рода… Но видится в этом промысел божий!

Княгиня взяла за руку Люта, возвела его на красное крыльцо.

– Здесь стоять тебе! – обернулась к боярам. – Что призадумались, вельможи? Срядили скорый суд, а ныне срядите славу Люту! Долой скуфей! Поклонитесь витязю!

И сама отступила, поклонилась ему земным поклоном. Оторопелые бояре мяли шапки…

– Не свычно кланяться? Спины не гнутся?

Опомнились мужи, поклонились Свенальдичу, воздавая честь. Однако мудрый Лют не закичился славой, напротив, будто бы сробел.

– Не мне и честь, не мне и слава. Сего я не достоин. Христа восславьте! Ему кланяйтесь. Бог Спаситель князя спас от смерти и род ему вернул. Христос – суть господин, а мы рабы его.

– Полно уничижаться, витязь! – взбодрила его княгиня. – За подвиг твой проси у меня все, что пожелаешь.

Свенальдич обернулся к ней, потупил взор и заговорил так, словно не воином был, а смиренным чернецом:

– Прослышал я, матушка, ты веру в Христа обрела и позрела на свет его истинный. Коль так, то теперь ты мне – сестра во Христе. Дозволь же звать тебя сестрой? Мне будет довольно, ибо нет в мире иной награды.

– Сестрой? – смутилась княгиня. – Не слыхала я о таком родстве – сестрой во Христе…

– Есть, матушка, такое родство, – покорно и мягко объяснил Лют. – Любо мне, чтоб все на Руси стали братьями и сестрами, а не внуками даждьбожьими. Среди внуков то эвон сколько вражды да злобы. Но назовемся мы братьями и сестрами во Христе – кто посмеет обидеть друг друга? Ужель ты не желаешь мира в отечестве?.. Сказала ты: “Проси, что пожелаешь”. Желаю я, чтобы руку свою подала мне, как брату.

– Слово мое твердо, – княгиня подала ему руку. – Знать, судьба… А я повинуюсь року!

* * *

В самом же деле детина свой нрав не унял, по прежнему оставался дерзким, буйным, но уже криводушным, искусившись во всех мыслимых хитростях. Собрав дружину из холуев, бездумных отроков боярских, сокольничих и ловчих, он тешился охотой вначале окрест Киева. Но когда избил всех птиц, а псами потравил зайцев и лис, и сметливых волков загнал и переструнил, пострелял диких оленей, скучно стало детине на киевских горах вдоль берегов Днепра. Не спросись, со своей дружиной и Свенальдом он ездил по Десне к радимичам, в земли северян, а то вовсе уйдет к вятичам и пребывает там несколько месяцев. Приедет в Киев к матери – ласковый, покорный, подивит медвежьей шкурой, огненной лисой или черным волком и снова долой со двора. Не зная сыновних хитростей, княгиня уж было свыклась с потешным войском, с безрассудной ловлей, когда битую дичь не к столу подавали, а валили горой да, смолой облив, зажигали. Казалось ей, набедуется Святослав да возьмется за ум. В просторных полях, в русских землях ветра Стрибожьи с четырех сторон овеют князя и отвеют зловещую пыль с души. Падут черные чары, снесенные ветрами; смытое дождями буйство уйдет в песок, а солнце над головой и разум просветлит, и очи. Пусть Мать сыра земля ему утехой будет и бальством от хвори лютой.

Меж тем из дальних земель бежали в Киев послы и вопили одно:

– Матушка, почто творишь неправду? В чем провинились мы, или какая беда на Русь нагрянула, что с нас уж в другой раз дань берут? Все обложили данью непомерной! Не от дымов берут – с душ. От всякой утвари требуют десятину. А сколько несмышленых отроков угнали в леса – счету нет! Мало того, детей отнимают! Молодых девиц силой увозят! Всполошилась княгиня:

– Кто дань брал? Чей муж разбой учинил?

– Твой, матушка княгиня!

– Имя свое называл?

– Претичем назывался! Гордился, что тобою послан! Мол де княгиня велела полки собирать по всей Руси да идти походом в далекую страну.

– Боярин Претич? Быть сего не может! – утверждала княгиня. – Верно, посылала я подручного боярина, но без дружины и меча – с одним посохом.

Комкая скуфьи, послы то холодом обдавались, то обливались потом: за оговор не помилуют…

– Вели поймать злодея? А там и позри, кто лихоимец!;

– Изловите этого боярина, – велела она. – Забейте в железа и ведите ко мне. И всех, кто с ним! А дани больше не давайте!

Во многих землях против разбойников ополчились, выслали дозоры на степные и лесные дороги, засады устроили на распутьях, но лиходей был искусным, всех ловушек избежал и очутился в другой стороне – там, где не ведали его и не ждали. И вновь челобитные послы повалились княгине в ноги.

– По твоему велению обложили нас данью непомерной! Детей берут, от дыма по сыну!..

– Довольно! – решила княгиня и призвала к себе Люта. – Единожды я посылала тебя поискать сокровищ – ты мне привез их. А ныне отыщи вора и привези.

Свенальдич взял с собой малую, но лихую дружину, сообща помолились богу Христу, ибо все его воины были окрещенными, и отправился в поход. Где он рыскал и как ловил злодея, никто не ведал, однако к исходу лета привел его в Киев, забитого в железа, а с ним подручных да вызволенных из плена детей, числом полета.

– Исполнил твою волю, привел разбойника. Суди его!

– Как “ему имя? Кто он?

– Претич, матушка, – отвечал Лют. – Твой подручный боярин.

Загорелось у нее сердца от обиды и ярости, хотела она в тот же час казнить его, да усмирила сама себя, вспомнив, как обернулась ее месть древлянам. По древнему обычаю злодея следовало отдать на суд той земли, где он более всего зла натворил, однако княгиня задумала прежде сама учинить спрос Претичу, Велела она достать его из сруба и привести к ней в гридницу, где он мечом клялся Руси послужить и откуда послан был с тайным делом на реку Ганга.

Предстал перед нею подручный боярин, в железа закованный, немытый, нечесаный и сильно измордованный в схватке – едва вдесятером повязали бывшего воеводу – рукопашника. Семерых Лютовых удальцов насмерть прибил, покуда не сострунили его, как волка.

– Простила я тебе одну измену – ты меня в другой раз предал, – сказала княгиня. – Не стану ждать твоей третьей измены, выдам на руки обиженным. Пусть делают с тобой, что захотят, ибо ты не свет принес на Русь, а злодейство.

– Не ты ли, княгиня, позволила мне искать Путь на реку Ганга как заблагорассудится? – спросил Претич. – Ты мне руки развязала, так и теперь развяжи, сними железа.

– Я послала тебя с посохом. Ты же собрался с мечом идти.

– Изведал я, княгиня, нет иного пути в страну Полуденную.

– Зачем же русские земли зорил? Зачем детей в леса уводил?

– А чтобы дружину собрать. Чтобы из отроков и малых детей воспитать преданных воинов, вскормить непобедимых витязей.

– Но девиц молодых зачем силой брал, косы резал и воровал от родителей? Безвинных позорил, ровно дикий печенежин!

– Не позорил я дев, а напротив, хотел их прославить, – ответствовал Претич. – Ибо Путь на Гангу должно открывать коннице из непорочных всадниц. А уж за ними дружина пойдет. Народы страны Полуденной не посмеют супротив дев меча поднять.

– Мыслил ты, прикрываясь ими, народы эти воевать? – изумилась княгиня. – Виданное ли дело на Руси, чтобы витязь за спину девицы прятался на поле брани?

– Иного Пути нет…

– Иного нет, но и этот не годится, – отрезала она. – Не след нам ходить с мечом на Гангу. И потому за разор, что ты по землям учинил, будешь головой отвечать. Не будет тебе прощения на сей раз.

И все таки пожалела княгиня подручного боярина, решила не выдать его обиженным на расправу, а достойно казнить, на лобном месте. До утра же велела не в сруб его посадить – в подклет своего терема под надежную стражу. В Киеве прослышали, что Лют злодея Претича схватил, и ночью пришла к терему его мать – боярыня, стала умолять княгиню, чтобы позволила с сыном проститься. Вспомнила княгиня, как лихо ей было в подобную ночь, когда Святослав в срубе сидел и казни ждал, не выдержало материнское сердце – пустила она боярыню в подклет. Вошла она, убитая горем – космы свои рвала, лицо царапала, а через мгновение выбежала сияющая от радости и просветленная. Бросилась к княгине:

– Не мой это сын! Не Претич!

– Да как же не твой? – отступила княгиня. – Ужель я не знаю сына твоего?

– Схож с Претичем, как две капли воды, да не Претич!

– Должно, не признала в темноте то…

– Своего сына я бы признала! По дыханию его, по тому, как сердечко бьется! Едва бы рукой коснулась – в тот же миг бы признала! А муж сей в подклете – не Претич!

Княгиня зажала ладонью ее уста, молчать велела и повлекла в свои покои. Там уж как следует спросила боярыню, но та, радуясь, на своем стояла. Заручившись словом, что мать Претича ни видом своим, ни молвой не выдаст тайны, княгиня отпустила ее и погрузилась в тяжкие думы. Измена кругом! Нет рядом ни единого человека, на которого бы можно положиться всецело. Свенальд со Святославом охотой тешится и потакает ему во всем, а сын его, Лют, и вовсе неведомо кому служит. Как ни пытала – не сказал до сей поры, где добыл он серьгу – Знак Рода, как отнял ее у чародея – не похвалился. А теперь изловил злодея, который за Претича себя выдал. Перед всей Русью ославил имя подручного боярина. А может статься, сгубил его и теперь чернит посмертную память. И на советчиков мудрых – думных бояр нет надежды, ибо возмущены они князем и ее материнской упрямостью. Уж в тереме своем невозможно слова тайного молвить – все будет услышано! Иначе как бы стало известно, куда и зачем послан Претич?..

Дождалась она утра и спустилась в подклет к самозванцу.

– Кто ты есть?

– Претич, – отвечал прикованный за шею злодей. – Твой подручный боярин.

– Мать не признала в тебе сына, а ее не обманешь.

– От горя умом повредилась, потому и не признала.

– Я верю материнскому оку! И нет тебе более проку скрывать истинное имя. Коль был ты Претич, казнили бы на площади. Но поелику ты не ведомый мне вор и злодей, казнят как изгоя, а тело бросят в степи волкам на съедение. Признайся же мне, кто ты и с каким умыслом творил разбои? Почему назвался чужим именем?

– Придется, княгиня, казнить меня на площади, ибо я .есть Претич, – тянул самозванец, – А смерти я не боюсь, тебе это ведомо.

– Не упорствуй! Не вынуждай меня прибегнуть к пыткам! – пригрозила княгиня. – Кто бы ты ни был, должно быть, знаешь мой гнев, слышал, как я древлян казнила. На дыбе под каленым железом скажешь свое имя. Лютая смерть тебе будет! И не на лобном месте, а в пыточном срубе, вне глаз народа. Но ежели избавишь меня от этих мерзких трудов – плоть твою терзать, – признаешься добром, то и я избавлю тебя от позорной казни.

На мгновение встрепенулся злодей, проблеск надежды озарил лицо, однако он тут же потряс буйной головой, загремел привязной цепью.

– На своем стою, княгиня. Претич я, твой подручный.

– Добро, – вдруг согласилась она. – Не стану казнить никакой смертью. Отпускаю тебя на все четы ре стороны.

Позвала она тиунов, велела сбить оковы со злодея и сама отворила перед ними дверь подклета:

– Ступай.

Не ожидал подобного самозванец, смешался, глядя то на княгиню, то на распахнутую дверь.

– Нельзя мне уйти…

– Отчего же? Ведь я помиловала тебя! И более не держу. А слово мое твердо.

– Слышал я, ты мудра и коварна, княгиня…

– Не верь молве! Ведь отпустила я с миром древлянского князя Мала. Должно быть, и об этом слышал. Так и ты иди! Иди, куда глаза глядят.

– Не могу я идти! – чуть ли не вскричал злодей. – Мне след казненным быть!

– Здоров ли ты рассудком? Не повредился ли умом? – спросила княгиня. – Отчего не приемлешь милость мою?

– Не волен я и милости твоей принять!

– Знать, не властен ты над собой, незнакомец…

– Не властен, – признался он и голову опустил. – Не отпускай меня, а лучше казни на лобном месте.

– Нет уж, коль слово изронено – ступай.

– Ох, княгиня! – взмолился злодей. – Что пытки твои, что каленое железо твое на дыбе? Ежели невредимым и милованным от тебя выйду – будет мне пытка!.. Будет мне лютая смерть!..

– От кого?

– Боюсь и имя назвать… Божьего гнева боюсь! Я клятвою связан. А быть казненным мне жребий выпал. Знать, рок мне – под твой топор. Не жалей меня, княгиня, казни! Не увидят моей головы на твоем частоколе – весь род мой погибнет, до последнего корешка…

– Добро, я спасу твой род от смерти, – согласилась княгиня, – г Но должен ты назвать свое имя, прозвище рода своего.

– Имя мое – Снегирь, а дед прозывался Радимич, ибо жил в землях северян, но вышел от радимичей.

– Жребий пал на тебя, поскольку ты на Претича похож? – спросила княгиня.

– Да, милостивая…

– А скажи мне, Снегирь, откуда известно тебе стало, куда и зачем послан мною Претич?

– От моего господина, , .

– Зачем же твой господин замыслил опорочить моего подручного боярина? Казнить его ложно и голову на позор вывесить?

– А чтобы объявить настоящего Претича самозванцем, когда он вернется с реки Ганга. Ибо ведь ты казнишь его.

– Знать, жив мой подручный?

– Жив, княгиня, – сказал Снегирь. – Сколько ни гонялись мы за ним, как бы ни заслоняли путь ему – прошел через все заслоны. А господину моему смерти подобно пускать его на реку Ганга. Не хочет он, чтобы Претич приводил на Русь Раджу. И ныне лютует…

– Твой господин сам тешит мысль отправиться в Полуденную страну?

– Мне его замыслы неведомы, – уклонился злодей. – На меня жребий пал…

– Зачем же он собирает дружину великую из малых детей? Отчего дев позорит, отрезая космы?

– И так довольно тебе сказал, чтобы на площади быть казненным.

– Ничего более не говори, – вздохнула княгиня. – Остальное сама знаю. Твой господин – сын мой, князь Святослав.

– Неведомо мне… А называем его иначе – Великий каган.

– Вот как? Потому он и учинил разбой по Руси, коль Великий каган, а не князь ей… Довольно я терпела от сына своего. Не знать ему теперь ни любви моей, ни пощады!

Оставив Снегиря самозванца, княгиня покинула подклет и, выйдя на гульбище, обернулась к восходящему солнцу.

– Ты, владыка, плотью своей поделился, дабы родила я князя, и я ему жизнь дала! А ныне попираю свою суть и говорю: я дала жизнь, мне и отнять ее! Поправивши же материнство, я искуплю вину свою перед землей русской!

Не словом она говорила, но мыслью, ибо опасалась чужого уха. Однако услышана была самой природой: проснувшиеся зоревые птицы не звенели, а ночных сон не брал. Все в мире присмирело от речи ее, даже лазоревое небо осталось по ночному холодным, хотя теплый свет струился от восхода. В тот миг все смолкло на земле. Ни шороха, ни звука! Оторопели пчелы на цветах, и лист горькой осины обвял, сомлел, травы сникли и бурная вода на .камнях свой бег остановила. Княгиня узрела знак божий – звезды светились над восходящим солнцем!

Казалось, жизнь замерла, остановилось Время…

– Не отрекусь! – воскликнула княгиня. – И слово мое твердо!

В сей же миг небо заслонили тучи, багровый свет, пронизав их, коснулся земли, и в тот же час запылала земля! Травы чудились огненными сполохами, струи реки – потоками пламени: то ли пожар великий разлился по яругам, а оленицы, бросая обжитые чащи, порскнули на чистые поля и, неприкрытые, уязвимые, встали, ожидая неведомо что. Кони зауросили, оскалясь, заржали и, не повинуясь ни окрикам, ни тугим плетям, помчались неведомо куда, сбрасывая седоков.

И люди предались испугу, воззрившись на пылающую землю, зароптали:

– Кто небо прогневил?

– Быть беде!

– Не взойдет завтра солнце!

А княгиня сбежала с гульбища и велела седлать коней. Расторопные тиуны и холопы вывели взбешенных лошадей из конюшни, едва справляясь с ними, подседлали: куда княгиня собралась в эдакую роковую пору?!. Она же вскочила на самого резвого коня и уж не таясь, не пряча слова дерзкого, крикнула тем, что возле терема оказались в тот час – страже, дворне, слугам:

– Эй, люди! Слушайте меня! И те, кто из вас не мне служит, а супостату и все мои речи доносит чужому уху – слушайте! Да не спешите нести молву тайным господам своим, ибо все одно не поспеет упредить десницу мою, хитрых и коварных заслонов выставить на пути! А еду я ныне не по следу ворога лютого, а по следу сына своего единокровного, который величает себя Великий каган и зорит Русь! Я обрекла русские земли на страдание – мне и избавить их от поругания!

И поехала она по следу Святослава: благо, не было нужды искать его в лесах и полях Руси. Где прошел князь детина, там ор, плач да дым стояли столбами. И всюду жаловались, что налетел некий боярин Претич с дружиной, якобы по воле княгини, взял отроков от семи до двенадцати лет, девиц похватал, кои попрятаться не успели, имущество отнял, доспехи и оружие отобрал и ушел неведомо куда. А ежели не пускали его в город, то со злобы он стены поджигал, селян окрестных зорил и бил нещадно, говоря при сем: “Вы есть рабы мои! Что желаю, то и делаю с вами!”

Послушав немало воплей, позрев на слезы горькие, княгини говорила:

– Не Претич вас зорил, но сын мой! А посему не будет ему материнской любви и пощады!

И вот достигла она дальних земель по Великой Реке Ра, где после набегов Святослава еще угли не успели остыть, пепел не заколел, слезы не обсохли. Знать, где то близко был сын супостат! Выехала княгини в чистое поле и закричала гневным голосом:

– Выходи ко мне, сын! Это я зову тебя, твоя мать! Судить тебя буду.

В сей миг даже волчицы оборвали вой: все, что живо было на земле – поникло и затаилось, скованное страхом, поскольку от гласа княгини листва сбивалась с дерев, в птичьих гнездах лопались ненасиженные яйца и рыбья молодь всплывала из глубин кверху брюшком. Хладнокровный полоз, повивший свою жертву тугим кольцом, вдруг обомлел, раскрепостился и стал уж не полоз, а будто червь. И жертва – олене , нок – был свободен, но не смел бежать, заслыша женский клик. Он жался к полозу, ровно к матери…

Все на земле боялось материнского суда…

Один лишь князь детина, вскормленный Тьмою, ничего не боялся. Что ему мрак, если в нем прозябал? Что ему Свет, если презрел его, прельщенный черной силой? Услышав материнский крик и неустрашенный им, он взгорячил коня и помчался на этот зов; спрямляя путь, он летел через леса и поля, ломая дерева, как хворост. Кровавый свет, спадающий с небес, будил в нем непомерное буйство. Не пыль клубилась за его спиной, а вздымался к солнцу черный смерчи порошил очи тому, от плоти которого был он рожден. Подобно дикому пардусу рычал детина, ревел, Словно разъяренный вол, и клекотал, как орел, поскольку от материнского зова речь тратил.

И съехались они на берег Светлейшей реки Ра, что теперь прозывалась Волгой. Не только человека возможно было изрочить, но и Великую реку, носящую солнечное имя. Не Свет несла эта река сейчас, а лишь воду, и на древнем языке народов Ара “Волга” означало лишь бегущую влагу…

Съехались и встали друг перед другом, словно не мать и сын, а лютые вороги,

– Ты кликала меня на суд свой? – объятый ратным духом, спросил сын. – А мне любо сразиться с тобой!

– Нет ничего страшнее и выше суда материнского! – сказала княгиня. – След покориться тебе и преклонить колена предо мной! Брось меч, не гневи более отца своего – бога Ра!

– А я желаю и с отцом сразиться! – засмеялся детина, и его смех взбуравил небо – над головой взметнулся черный столб и продырявил багровую высь.

Княгиня отступила, глядя в небеса и ожидая грома разящего. Но только конь ее заржал, роняя пену на белый ковыль.

– Мне нет равных на земле! – стал похваляться детина. – Меня ныне величают не Великий князь, а Великий каган! Что мне отец, если я сам – божий сын? И облик мой – сакральный!

Княгиня обнажила меч.

– Мой сын был – светлейший земной князь! А ты, стоящий предо мной – не сын мне и князь Тьмы! Увы тебе! Увы! Умри же от моей десницы!

И подняв на дыбы коня, набросилась на сына!

А сын на мать свой меч поднял…

Ликуй, Креслава!

Булат ударил о булат, и молнии Перуна пронзили все пространство. Вскипел и вспенился небесный свет, исчернел багрянец, как если бы кровь запеклась. День смещался с ночью, как мед и деготь: неверный свет метался над землей! И в этом свете был лишь звон булата. Громоподобный лязг да трубный крик коней взбудоражили все поднебесье.

Ратились мать и сын, кровь билась с кровью, плоть стремилась уязвить плоть. Никто из них – ни мать, ни сын, – погрязнув в лютой сече, уже не внимал ни гласу разума, ни гласу бога. Все замутилось в этот безбожный час! И носился над ратищем незримый и безмолвный сокол…

И вот пал под княгиней резвый конь, пронзенный мечом, однако вскочила она на ноги и стала биться пешей. Детина наезжал, норовил стоптать, и в возгласах его уж торжество победы зазвучало! Едва выдерживая натиск, мать отбивалась, отступала и, наконец, изловчившись, сунулась под брюхо сыновьего коня и засапожным ножом перехватила ему жилы. На землю рухнул супостат вместе с лошадью, и вздрогнула земля! А ногу сына закусило стремя!

Над головой детины мать занесла свой меч, вздохнула полной грудью, неотвратимой силой налилась десница!.. Да в миг этот перед ее очами вдруг очутился не огнедышащий детина, а суть дитя в лодейке – колыбели!

И замерла рука! Окостенела! А над головой прокричал сокол, уронил перо к ногам…

Детина уже успел освободиться от стремени, вскочил и, поднявши меч, заслонил видение: исчез перед глазами призрак младенца светоносного. Но перо соколиное осталось у ног и испускало свет, притягивая очи. Да битва продолжалась! Вновь загремел булат над ковылем и молнии озарили пространство. Улучив мгновение, мать подняла соколиное перо и, вскинув его над головой, пошла на сына! Иззубренный меч вновь заблистал, уставшая рука враз стала крепкой, и воля обрела твердость. Детина же слабел и отступал к реке, часто озираясь, чтобы не сверзнуться с обрыва, и на челе его уж роса засверкала. А вот и иней выбелил волосы! Охолодел детина!

– У Ра! – воскликнула мать, тесня сына к высокому яру. Еще бы шаг, другой – приняла бы изреченная река изреченного сына Рода…

Однако же из недр земли ей глас послышался:

– Позри! Смерть твоя у ног!

Оторопела княгиня, обмерла: змея ей ноги обвивала и, изогнувшись, искала место, куда бы ударить жалом. Холод ползучего гада оледенил кровь, а огненное сердце обратилось в уголь…

Меч выпал из десницы…

В мгновение ока весь великий мир сжался и умалился до размера змеиного жала, до острия его! Истину говорят – живому рока не изведать…

А вдохновленный таким оборотом сын набросился на мать: повергнув ее наземь, приставил меч к груди…

Но тут свершилось чудо: булатный дар Валдая обратился в солнечный луч и выскользнул из руки сына, стремглав умчался в небо, укрылся там за тучами. Детина же не смутился и, темный, не изведал знака, а засапожник выдернул из ножен.

Поверженная мать готова была принять смерть уже не от гада ползучего, но от сына змея. Но тут яростный детина засмеялся и, склонившись, сорвал золоченый шлем с головы матери.

Простоволосой предстояла она перед сыном! Тугая коса развернулась и упала на землю.

Она пыталась спасти честь, заслонить голову, покрыть ее ковылем травою…

– Не стану убивать! – дохнул огнем детина. – Мне след твои косы отсечь!

Взмахнул засапожником и будто жилы перерезал!

– Убей меня! – взмолилась мать. – Взял космы мои – возьми жизнь! Не твори позора!..

– Что мне твоя жизнь? – засмеялся сын, играя косами, словно плетями, – Довольно с тебя и волос!

И пошел прочь, унося за собою черный смерч.

Княгиня лицо свое оцарапала, протянула руки к небу, да померк в очах последний свет: уж не молиться к небу, коли лишилась косм…

Не волосы отнял детина – снял покров хранящий и Коло погасил над головой.

– Услышь хоть ты меня, Креслава. – воскликнула княгиня. – Услышь и торжествуй! Я проклинаю рок свой! Я отвергаю Путь…

И зов ее в тот же миг услышан был: в безмолвном поднебесье прокричал сокол и мертвым свергнулся на землю.

Детина же тем часом шел по полю, берегом Великой реки Ра и, радуясь, играл отрубленными материнскими косами, при этом похвалялся и гордился перед собой и небом:

– Я есть владыка мира! Внемлите, боги! Что я ни сотворю – на все есть мой высший промысел! И вы мне не указ. В сей час позрели вы, как я лишил косм свою страну Русь. Но придет срок, и ваших косм достану!

Повинуясь буйству и удали своей зловещей, он рвал с корнем дерева и рушил крутояры, любуясь, как мутнеет вода в реке Света.

И здесь вдруг увидел деву на берегу! Почудилось ему, что это сама богиня Мокошь: сидит в траве у воды и косу плетет, завивая радугу вместо ленты.

– Вот первой тебе и отсеку косу! – возрадовался детина, устремляясь к деве. – А саму в полон возьму! И буду тешиться на досуге!

Она же сидит себе, смотрит на воду и ровно не замечает черного смерча за своей спиной. А смерч тот выхватил, вырвал радугу из рук девы, вобрал в себя и унес в черную бездну. Дева же, ничуть не смутившись, стронула воду Светлейшей реки и потянула из нее сверкающий солнечный луч, заплетая его в косу. Подбежал к ней детина и уж руки протянул, чтобы схватить за волосы, да в тот миг обернулась к нему дева!

В мгновение ока повержен был детина и силой неведомой прижат к земле. Взор девы поразил его, сковал все члены и обезволил: во лбу ее сиял третий глаз!

– Теперь ты в моей власти, – проговорила трехокая. – Твоя мать прокляла свой рок. А мне рок выпал воспитать тебя.

Она склонилась над неподвижным детиной и, вырвав из уха серы у, бросила на землю. Кто выковал ее, кто совершил подмену, искусен был в своем деле и ведал, что творил: на ладони или в перстах Знак виделся настоящим, но в мочке уха он выворачивался наизнанку и свастика вращалась вспять, против солнца. И знак этот означал не день, а ночь, не Свет, а Тьму,

Знак Тьмы вдруг ожил и обратился в мерзость – то ли трупный червь, то ли гад могильный взбуравил землю и уполз в ее глубину. Дева же достала Знак Рода и привесила к уху детины.

– Знак божий возвращен тебе, да мало сего. След еще разум возвратить и душу вдохнуть, – она поднесла кубок к его устам. – Испей зелья. Вкуси и спать ложись.

Страх исказил чело детины, в очах замерцал зеленый пламень и руки задрожали. Однако, повинуясь трехокой деве, детина приложился к кубку, вкусили замертво упал.