Алексеев Сергей Аз Бога Ведаю!

16

Не победителями возвращались в стольный град – без обозов с добычей, на лошадях заморенных и суть без войска, поскольку Святослав оставил Свенальдову дружину на Змиевых валах, чтоб не искушать столичной жизнью. И не в доспехах, не в шеломах с бунчуками – в тряпье, и потому никто и не заметил, как в Киев въехали – ворота были настежь! Их не встречал никто, словно не стала, более земля полниться слухом. Хоть ротозеи б вышли – нет, напротив, словно вымер город! Бывало, поутру от многолюдья не проехать – тут улицы пусты, ставни затворены, закрыты лавки и ни души! Ужели почивают? Но от раджей и женок их, танцующих, гремящих в бубны, и мертвый бы поднялся! Коль печенеги позорили город, следы бы зрели – пожары, причитанья, слезы; ан нет, сады благоухают в цвете, и вместо хоромин старых повсюду терема, дворцы. Преобразился Киев, не сразу и узнать…

Дивясь и озираясь, со свитою, с кибитками певцов из племени раманов, под музыку и пляс проехал улицами князь, в одни ворота постучал, в другие – не отворяют, но слышно, есть живые. И было повернул ко своему двору, но здесь узрел холопа с палицей – ворота охранял. Взял за кафтан его и притянул к ноге.

– Что приключилось тут? Где же народ? Почто запершись по домам сидит?

– А будто ты не знаешь!

– Не знаю. Видишь, мы путники, по свету странствуем…

– Да княжич ведь лютует! Сначала люд простой позорил, мучил, впрягая в колесницу; теперь вот красных дев побрал в наложницы, все боле дочерей боярских, и в терем спрятал. Какую заманил, обманом завладел, какую выкрал или силой взял! Такого натворил, почище чем отец его, когда детиной был.

Насупился, огруз в седле и голову повесил князь.

– Все вернулось на круги своя… А что же киевляне? Ужели терпят произвол?

– Свенальдича боятся…

– При чем же тут Свенальдич? – князь на свою свиту глянул, где воевода был.

– Да как при чем? – холоп смутился. – Он будто не при чем, но все от него идет! Ведь Лют кормилец княжича. Вот и вскормил, Владимир и. лютует.

– А что же Ольга, княгиня ваша? Умерла?

– Жива покуда, но стара, хворает. Недавно в дикополье с дружиною ходила, с той поры лежит. А ежели не лежит – в христовом храме молится, округ попы ромейские. Да и не Ольга она ныне – суть Елена, и нрав совсем иной… Внук и распустился, не знает удержу. На пару с Лютом правят. Боярской думы нет, давно :уж разогнали сивобородых. Теперь при них купцы сидят – все иноземцы…

– Постой, холоп! Где ж князь ваш, Святослав?

– Воюет князь, до нас ему ли? Молва ходила, булгар на Волге покорил, хазар исторг, смел с берегов морей, а с ними вкупе – ясов и касогов. А ныне, сказывают, булгар дунайских покорил и сел там княжить! Будто земель своих не достает и более нечем править. На мать престол оставил; она на внука, а тот с собою Люта посадил… Давно не зрели князя, уж и забыли, каков он с виду. А токмо зрим плоды трудов его: кого он разгромил, кого с земель исторг, весь год вниз по Днепру бредут.

– Бредут? Куда они бредут?

– А кто их знает? Молчат, не понимают речи… Слух разный был: кто говорит, иные земли себе ищут, где приткнуться, а кто и вовсе несет вздор: мол де есть им земля, богами по обету данная. Туда идут. А многие осели в Киеве, испросившись у княгини, княжича иль Люта. И по другим городам и весям их довольно, – вздохнул холоп. – Беда от них. Уж лучше б Святослав не воевал хазар.

– В чем же беда?

– Да разорил гнездо… Теперь от ос спасенья нет, летают всюду, жалят и мед чужой едят.

– Не води вокруг да около, – встряхнул холопа, на ноги поставил. – Ответствуй! Я ваш князь! Иль не признал?

– Ты?!. Чудно! По стати вроде князь. По виду – оборванец. А вот цыган признал. Бывали, помню… – махнул рукой. – Да кто б ты ни был – я отвечу. Невиданное дело в Руси творится, одним словом, напасть: никто не трудится, все по домам лежат. Не пашут нив, хлебов не сеют. Ни хором, ни кораблей не строят, о ремесле так уж давно забыли…

– Как же не строят? Эвон дворцы да терема, упадка и не зрю!

– Се верно, Русь процветает! Куда ни глянь – богатство, роскошь, но без труда.

– А что же делают?

– Известно что: торгуют и деньги в рост дают!

– Но кто же трудится?

– Рабы работают. Их ныне много. В Почайне рынок, коль надобно – купи. Недорого берут, за мужа просят четверть гривны, а за жену – шелягу. А отрока и вовсе можно взять задаром. И делай с ними что пожелаешь! Ведь се не люди, а рабочий скот, хоть и имеют человечий облик. Захочешь, отпусти на волю, нет – убей или сведи на бойню…

– Невиданное дело…

– Да уж не бывало! Хазары говорят, весь просвещенный мир живет подобным образом, а Русь отстала и нравы дикие. И след нам наверстать…

– Зря, говоришь, гнездо я разорил?

– Ежели ты Святослав, то зря, – холоп смелел. – Мы раньше их и не видали, слыхали токмо. А ныне же кругом хазары: на торжище, в лавчонках, и на твоем дворе, вместо боярской думы. И княжич ныне вовсе и не княжич, а каганом зовется. И Лют при нем, суть каган бек… Беда в Руси опять.

Князь наклонился, отнял палицу.

– И сего довольно, покуда нет меча… Ворота теремные на запоре, и стражники на стук – все кто, да кто…

– Се я пришел! Ваш князь! А имя – Святослав! Там шепот, спор – не припомнят: .то ль сгинул много лет назад, то ль вовсе не было. Кричат в ответ:

– Ступай ка прочь! Изыди, проходимец! Не то покличем каган бека!

Взбугал тут князь, ровно медведь на пике, но сжал себя в кулак и молвил:

– Се странники пришли. И заплутали малость. Не ведаем, то ли в Руси, то ли в Хазарии.

– В Руси! А город сей – суть Киев! – отвечали.

– Так позовите княжича, по имени Владимир! Ему послание везем, от батюшки его, от Святослава! И снова шепот за стеной…

– Не может выйти каган! В сей час он в гриднице и там совет, кагал заседает.

– А батюшка его давно уж сгинул!

– Мы долго странствовали, в дороге задержались, – сквозь зубы сказал князь. – Прими послание, не то уйдем! Вот даст вам каган!

– А что скрипишь зубами? – посовещавшись, спросили из за врат.

– Глисты замучили…

– А а… Ну, суй сюда, вот в эту щель!

– Да не пролезет, узко! Послание с дарами, тяжелый вьюк.

Едва ворота отчинились, как Святослав одним ударом их отворил во всю ширь, сбивая наземь стражников, а воины и вкупе с ними Свенальд довершили дело, привратников скрутили и память вышибли. После чего вдоль стен пробрались к красному крыльцу, где опершись на алебарду, дремал тиун, связали и его – путь в терем был открыт.

А гридница полна! Да токмо не бояре, не вельможи и не князья удельные пируют за столом – кагал сидит и на престоле, ножками болтая, младший княжич именем Владимир, рабыни сын.

Лют за его спиною…

И вмиг перемешалось все! Головы и кубки летели на пол в одночасье, пивные бочки и тела ложились рядом, вино и кровь плескалось вкупе, сливаясь в лужу, и не понять было, чей визг полощется под сводом – людской ли, поросячий.

Одно доподлинно известно: свининки не едали в каганате…

Князь палицу занес над сыном, Свенальд над Лютом меч: еще мгновение, и все бы кончилось, но голос материнский был:

– Оставь мне сына!

Будто с небес сошел, поелику ни в гриднице, ни подле в тот час Малуши не было. И никакой жены… Владимир на колена пал:

– Помилуй, батюшка! Не виноват я, се Лют Све нальдич! Се он наустил! Про таинства, про богоносность… И бабка! Вдвоем насели! Я мал еще, и не разумен! Мне чудилось, забава – игры в каганат, суть бальство детское…

– Всего то я – кормилец! – винился Лют перед своим отцом. – Назначенный княгиней! Се он потеху учинил – в Хазарию играть. Что скажет княжич исполняю, а кто посмеет супротив воли его бабки пойти? Быть может ты, отец? Иль ты, Великий князь?..

– Не убивай его, – вдруг попросили братья. – Он хоть и сын рабыни, но, по законам нашим, полноправный брат. Пускай живет.

– В Хазарию играл, – князь опустил булаву. – Ну а девиц имал насильно тоже забавы для? Княжич поник и глянул исподлобья.

– Я в тебя играл… Ведь ты же брал наложниц, когда детиной был? Все помнят, на улицах хватал…

– Ну коль сыновней крови жаждешь – убей! – Лют пред отцом склонился. – Князьям, кому служил, ты головы срубал. Сруби и мне, пожертвуй сыном, как Исаак. Ты же теперь за веру служишь…

Переступая через мертвых, князь гридницу покинул и вывел свиту за собой. На княжий двор несмелым, робким шагом тянулись киевляне: напереди кто худородней, за ними родовитей, а в задних вереницах – вельможи и бояре. Но как один вдруг заломали шапки, увидя князя, и повалились на колена.

Едва лишь не отпрянул князь – невиданное дело, чтоб невиновны были и в ногах валялись!

Остановился, проговорил с тоскою:

– Вначале града не узнал, теперь и вас… Что с вами стало, люди?

Молчали киевляне, уткнувшись головами в землю. Лишь худородные косились недоверчиво и выпрямляли спины.

– Я князь вам, старший брат – не каган, а вы не рабы мои. Так отчего же пали ниц? Эй вы, спесивые бояре! Что же метете бородами землю? Не впереди стоите, третесь сзади? Эй, думные вельможи! Как же оставили палаты, где ваши деды заседали? Почто хазар впустили?.. Отчего ж молчите? Стыд гложет вас иль страх?

Двор безмолствовал, передние вставали, мяли шапки…

Кручиною объялся Святослав.

– Как скоро рабский дух впитался в вашу плоть, как скоро научились вы гнуть спины… Мне след бы вас кнутом, коли утратили достоинство и волю, да поркою исправишь лишь холопа. Не бойтесь, сечь не стану. Не выбьешь плетью рабство, напротив, загонишь его вглубь. К сему же вы бояре, мужи бо ярые. А выпори, и вылетит как персть вся ваша ярость. Иначе поступлю. В сей час ступайте по домам и от скверны избавляйтесь сами.

– Как же избавиться? – спросили худородные с оглядкой, – Что посоветуешь нам, княже?

– Верните волю рабам своим – себе достоинство вернете. А состояние, добытое без трудных дел, ко мне во двор снесете.

Высокородные молчали: то ли на ус мотали, то ль смуту замышляли, но недосуг было учить сивобородых. Вскочив в седло, князь поскакал к Почайне, а там уж слышали, что Святослав вернулся, хотя купцы сведомые, суть рохданиты, твердили: мол, не вернется более, ему отмерен срок. Де мол, не знает, светоносный, своей судьбы: как только падет Хазария и змея, хвост отпустив, прочь уползет, в тот час и сгинет князь, по воле Рода принесенный в жертву своей дружиной.

Так толковали мудрецы, что знали законы народов Ара как свои законы и злато собирали, дабы на холме, где терем великокняжеский, построить крепость с башней и увенчать ее звездой – заместо той, разрушенной в Саркеле. Купцы хазарские благодарили бога и давали, при этом повторяя:

– Великое да уместится в малом, а малое в великом!

И уже скупали рабов, кои владели ремеслом каменотесов и зодчих.

Но Святослав явился, презревши все законы и толкования.

В Почайне сразу закричали – се самозванец! Иные же, кто верил, дары богатые собрали: рабынь – суть красных дев, коней арапских, оружье многоценное, доспехи и вина заморские – все, кроме злата, поелику мир ведал, как князь попрал Тельца. Сложив сей дар в телеги, а к ним привязав живой товар, купцы намерились было отправиться на княжий двор, но Святослав вдруг с неба пал, как сокол.

Тут сотворилось то, что даже Рурик не чинил, когда пришел очистить от скверны Киев. Лишь гузы дикие искусны были так в сем ремесле. Работорговцев, а с ними прочих гостей, в Днепре топили по сто раз, повязав за выи, на мачты вешали вниз головою, а судна поджигали, заковывали в цепи и калили их, покуда не отгорали головы и руки. И многие молились, чтобы господь послал смерть легкую, к примеру, быть порванным конями.

Иных же отпускали, чтоб наказали всему миру: в Руси рабами боле не торгуют…

А Святослав на все токмо взирал, удерживая сыновей подле себя; вершил расплату бывший раб Свенальд, невольников собрав со всей Почайни. Когда все было кончено, когда рабы расправились с последним гостем и, пьяные от воли и кровавых дел, уж рыскали безумными глазами по стенам Киева, князь подозвал Свенальда и указал перстом:

– Теперь казни рабов.

И воевода старый, умеющий ценить лихих людей для ратных дел, тут воспротивился:

– Зачем казнить? Возьми в свою дружину. Пусть пользу принесут, зря пропадет товар.

– Раб, вкусивший крови, суть зверь – не воин. В час роковой ударит в спину, дабы жизнь спасти или свободу.

Свенальд насупил брови, прикрыл ими глаза: слова излишни были, мысль его жгла, как цепь каленая на вые, и только дым не – шел.

И все таки спросил:

– Ждешь, когда я ударю?

– Жду, – ответил князь. – Если добро заплатят…

– Нет такой платы! За веру я!..

Не досказав, ушел. С рабами он говорил на их языке, и они послушно сели на корабль, в трюмы. Свенальд спустил им пищу, воду, жен рабынь и, судно отведя на середину, пробил прорехи в днище… –

Мир и так был потрясен походом Святослава и его деянием последним, когда он взял Балканы и сел там княжить. Тут новая молва мир чуть не опрокинула, как лодку, вытянув на берег: князь Святослав, сей неуемный варвар, супротив всяких правил и законов бесчинство учинил – сотни купцов пограбил, множество предал смерти лютой, корабли пожег и весь живой товар на дно отправил. А беженцев, хазар гонимых и несчастных, частью порубил, частью порол кнутами, есть заставляя злато, и остальных, травя зверьми ручными, выгнал из пределов своих земель, отняв всю пищу и убогий скарб.

И мир потрясенный исполчился против. Из за всех морей, от Хвалыни до Студеного, плыли суда, нагруженные войском, а по суше, от Дербента до варяжской стороны, шли рати, легионы, полчища. Мерный шаг, плеск весел на галерах, ржанье коней, свист ветра в снастях, крики верблюдов и скрип телег вздымались в небо, охватывая Русь кольцом с Полудня до Полунощи и обратно. Те, кто достиг уже земель славянских, на порубежье встали, прочих поджидая, дабы единой стаей насесть на жертву и расклевать ее; покуда ж делали набеги на городки окрестные, испытывая силу русских.

Со времен Траяна, с последней битвы Тьмы и Света не зрела Скуфь древняя, а ныне Русь, подобного нашествия. Верно сказывала старая княгиня, попами и Лютом наущенная: князь светоносный не каганат поверг – разрушил устройство мира. Гад золотой, изрубленный в куски на устьях рек и берегах морей, был собран бережно, искусно срощен и отдан в рост. И вырос в змея многоглавого, о ком потомки будут слышать в сказаниях, балладах, сказках. Лишенный пищи монстр, оторванный от кровеносных жил небесных и земных Путей, исторгнутый с груди, на коей грелся и благоденствовал, теперь был слеп, голоден и зол, как червь брюшной под солнцем.

А Русь казалась одержимой, поскольку, невзирая на тучи черные по окоему, все продолжала чиститься от скверны занесенной и бродила, как пивной котел, пережигая сладость в хмель, а хмель – в похмелье. И было оно хмурым, невеселым, тошным; кривило рты, сводило от оскомы зубы, от лютой жажды трескалась гортань. Болезнь дурная – тяга к злату и рабство перед ним – едва лишь опахнула крылом блестящим, однако въелась глубоко, и вот была расплата. Тресветлая страна, коей отпущен был труд праведный и радость, холодный край и чистый жар души, народ, рожденный для воли и безмятежного покоя, угрюмы были, чтоб и на сей раз выстоять пред змеем. А на Руси, как издавна пристало, возможно жить, ратиться, умирать лишь токмо с яростью веселой.

И князь был мрачен, взгляд устремляя свой не к окоему, откуда надвигался вал войны грядущей, а в небеса, где почивали боги и светила лишь звезда Фарро. Род не простит, что посрамил Перуна, и дедушка Даждьбог вряд ли поможет бурей на морях, , чтоб утопить галеры, смыть легионы ливнем, сбросить с горных троп, песком и пылью забить глаза тем, кто идет по суше.

У императора ромеев, Цимисхия, не заболит глазница, откуда вытек глаз, и его лошадь не сломает ногу, дабы недобрым, знаком остановить поход.

Голубь не совьет гнезда в шеломе Сканды…

Тогда князь и решился. Призвав раджей из племени раманов к себе на двор, он указал на кучу золотых монет – плоды неправедных трудов, снесенные со всей Руси, – и так сказал:

– Возьмите столько, сколь каждый унесет. Се вам не плата за службу верную, ибо с вами ни мне, ни всем следующим князьям не расплатиться, да и сей металл презренный разве окупит труд вдохновенный ваш? Раманы вы, манящие, как солнце, и пусть же злато токмо на вас блестит. Мне жалко расставаться с вами!.. Да час настал, не буду более вас при дворе держать иль при себе в походах. Я отпускаю вас на все четыре стороны! Ступайте по Руси, по всем славянским племенам, танцуйте, пойте, веселите! Пусть с вами встанут в хоровод все те, кого монеты тянут на колена, кому звон их чудится музыкой. И пусть познают иные звуки и голоса. Верните прежний вольный дух народам Ара! Инно не одолеть врага…

Раджи набрали злата, и жены их изрядно нагрузились, и под прощальный гимн кибитки пестрые разъехались ко всем четырем вратам столицы и покатили кто куда уже под звон цимбал, гудков и бубнов.

– Ра джа джа, Ра джа джа, Ра джа джа!..

И вкупе с русью, с иными племенами словен их слушал супостат – лазутчики, проникшие во глубину земель под видом странников, гостей и мореходов. После чего депеши шли к царям, эмирам, ханам:

“В Руси по городам и весям люди князя полков не собирают и не куют оружие, а пребывают в веселии беспечном. Оставив все дела, безмудрые словене в круг сходятся и, топая о землю каблуками, пляшут и поют, и прыгают высоко. А хороводит средь них доселе невиданное племя, кое одни зовут раджи, другие кличут суть раманы, иные ж вовсе говорят – цыгане. На вид они темны лицом, черноволосы, как люди стран Полуденных, но при сем голубоглазы, будто русь Полунощная. Одежды их пестры и золотом украшены обильно, речь уху не ясна, однако народы Ара язык их понимают и тако же поют неслыханные гимны. Мужи раманские владеют искусством воинским, коего нет нигде на свете. Они и ратятся, как пляшут, и не мечом, не пикой бьют врага, а засапожником одним, по воздуху летая, и сами неуязвимы суть. А жены их умеют читать судьбу по звездам, по тайным книгам, подобно волхвовицам, и ведают все, что на земле свершится. Где не появятся сии раманы, там русь и все словене будто от сна восстанут и наполнятся страстью необузданной. Сами идут к вождям и князьям своим, дабы служить на благо земли своей и мзды не требуют…”

И к Святославу шли со всех сторон, удельные князья оружьем и доспехом помощь слали, конями и припасом. Вернувшись в Киев без меча и в рваном рубище, князь скоро уж свёл под свою десницу дружины десять тысяч. Однако к тому дню на порубежьях вражьей силы стояло в тридевять, и всякий полководец, пришедший драться с варваром, заманивал его к себе и тешил мысль сразиться первым и победить в кровавом пире. Набеги дерзкие в украинах земель, осады городков и крепостей тревожили и возбуждали князя, словно медведя в логове, а супостату того и надобно: пусть в ярости утратит Святослав все замыслы свои и хитрость, пусть ввяжется в сраженье, и тогда весь возмущенный мир, собравшись скопом, вонзит клыки и разорвет на части сей народ, несмысленно живущий, ибо презирает злато. Но варвар князь терпел укусы, хоть и скрежетал зубами, и лишь однажды огрызнулся, когда орава степняков – союзников империи – ударила в подбрюшье, стремясь отрезать Птичий Путь. Будто из трав соткались, из воздуха и вод священные полки и страшной была месть: весь сброд степной числом до тысяч тридцати сметен был словно сор и погружен в пучину вод Хвалынских. До скончанья лета жирели чайки, расклевывая трупы, а лебеди, летели без отдыха на реку Ганга, брезгуя на море опуститься. Вождь казаков, кочевникам известный как воевода Претич, взял Дербент, спалил его и погрозил в Полудень:

– Не замай!

После чего ушел на свои станы и снова растворился средь трав и вод.

И на какой то срок унялся пыл царей, и долго не было охоты дразнить медведя. Он же, сидя на киевских горах, ждал помощи богов, ибо то, что замыслил, не свершить было одной лишь силой человечьей.

– Владыка Род! – взывал он к небесам. – Ну полно же сердиться. Ужель не зришь, как обступили Русь? Без вас бы одолел всех супостатов, но ты, Перун, мой меч спалил и сжег копье! Ты ослепил меня, и я не могу прочесть нечитанную книгу… Даждьбог! Я внук твой! Так дай же мне в последний раз пройти тропой Траяна! Отец мой, Род! Тобой лишенный, я не ступлю в Последний Путь. Я сам себя обрек на вечное скитанье… Но дай мне ратный Путь! Иль скажешь: то, что замыслил я, есть промыслы твои?! Но к чему тогда ты ношу, трудную взвалил на плечи – силу воли? Молчишь?!. О, боги! Мне с вами тяжко, но и не слышать вас мне пусто, одиноко. Владыка Род, я по тебе тоскую и теряю свет. Ужель се участь всех, кто хоть единожды тебя изведал?

А в небесах светила лишь звезда Фарро, однако же она могла лишь взор утешить, не более…

Глубокой осенью, в предзимье, когда степные конницы в грязи увязли и кони отощали от бестравья, когда грозная поступь легионов сменилась топтаньем у костров и дрожью хладной, когда в шатры и вежи понесли не вина и плоды, чтоб тешить брюхо, а тряпье, овчину и солому, и воеводы бравые, утратив спесь, видом своим напоминали чучел, коих сжигают в праздник Костромы, князь двинулся в поход.

Но прежде созвал князей удельных, бояр, посадников и прочих вельмож, после чего детей призвал и матерей их. Сынов по правой стороне, суть под десницу усадил, а жен по левой. Впервые всех собрал и, взором их окинув, вдруг пожалел, что ведал Тьму, потом изведал Свет и бога, но вовсе не познал всех прелестей обычной жизни – всех радостей земных. Боярышен сих, будучи в безумстве, силой брал, а еже б по любви! По воле духа совокупился с началом женским! И ныне б не терзался, что небо отвернулось, ибо сие начало и есть суть проявленья бога, природы, косм Света нисходящих. И токмо через жен возможно достать небесное и божество познать!

Малуша ключница, безвольная рабыня, изведавшая кнут и униженье, но и та сейчас намного ближе к богам, чем он, сын от плоти, поелику владеет тем же, чем и Род – Таинством Рождения.

Да поздно сожалеть…

– Я вам сулил в наследство меч и копье, – сказал он, глядя на старших сыновей. – Да не сберег оружия, с коим не страшен ни супостат и ни пространство. Сражаться и по земле ходить придется вам без божьей помощи и силы, не чародейским образом, а человечьим, как мы ходили на Дунай.. А посему даю в наследство то, что есть – суть землю. Моя мать стара, чтоб Русью управлять, и вера у нее другая, не русская. Сами помыслите, как можно княжить ей, владеть народом вольным, коль она зовется ныне. – раба чужого бога? Пусть, как завещано дедами, даждьбожьи внуки Русью правят и рядят в ней суды. Ты, Ярополк, садись на Киевский престол, – князь за руку подвел его и усадил на трон. – Все зрели, чьей волей мой старший сын отныне – Великий князь?

– Истинно зрели! – откликнулись удельные князья, посадники, бояре. – Великий князь – суть Ярополк!

– Добро, вельможи… Ты, Олег, поедешь княжить в Искоростень, землю древлянскую. Довольно горя принесла она, да и теперь там смута, поскольку князь Мал лишен пути и ныне бродит по земле в поисках смерти. След установить порядок путный, но помни, сын: как бы ни косились на тебя древляне, какие б дерзости ни чинили, – не подавляй их волю. Пусть сие племя не утратит своей души ретивой. Не мсти за деда, не разжигай старой обиды, напротив, искры погаси. А матерей своих держите при себе и не гнушайтесь их советом.

– А что же мне в наследство? Куда меня посадишь? – не выдержал Владимир. – Ужо в мне давай престол!

– Ты еще мал, сиди при бабке в Киеве и забавляйся играми, – ответил Святослав.

– Мне ведомо… Все ведомо! – вскричал обиженный. – Рабичич я, рабынин сын, и потому княжения лишаешь!

Удельные князья, посадники, бояре – все замерли. Все изначально знали, что княжич отца не убоится, удел потребует, и теперь ждали его гнева. Верно, опалит младшего сына вкупе с матерью, велит в тайный схорон отправить под надзор, чтоб распрей не было. Однако Святослав приблизился к Владимиру, тряпицу ему подал – клок ткани черной.

– Возьми, се я привез тебе – моя добыча. Княжич взял, смущенно поднял очи.

– Что сие значит?.. Паволока…

– Не паволока – суть забрало кагана, – с терпением бесстрастным промолвил князь. – Он образ свой под сей тряпицей прятал, считая, что сакральный. И лето позрит – в тот час же и умрет. Я позрел, и видишь, жив остался, а каган мертв. А образом он был – ну сущий зверь. Забава знатная, да токмо что – увы! – забава.

Владимир смял забрало и на пол бросил.

– Я взрослый стал и боле не играю! Дай мне престол!

– Дал бы, коли бы зрел не отрока, но мужа, – ответил князь. – Ну кто тебя возьмет? Кто пустит княжить? Ты и меча то не держал в руках.

– Мы возьмем! – вдруг заявил посол – боярин новгородский. – Вкупе с его матушкой и дядей, сиречь, Добрыней.

Се сговор был! И Святослав позрел, что станет, если Владимир утвердится в Новгороде: имея за спиной строптивых северян, извечных спорщиков за главенство престолов, он попытается унизить Киев, чтоб самому подняться над старшим братом…

Не избежать вражды…

И вновь в гриднице никто не смел иль не хотел дохнуть. В тот час неведомо откуда пришла волхвица, старая Карная, и зашептала князю:

– Не допускай Владимира к престолу! Хоть к новгородскому, хоть к иному. Не вольный он рожден – суть раб! Отправь из Киева вкупе с Малушей, Добрыней и холуями ихними. В опалу, под пригляд! Как токмо невольник править станет – изрочит рок Руси. А еще Владимир! С сим именем во веки веков не след и близко подпускать к престолу русскому. Они беду несут! Неслыханный позор и смуту, ибо желают миром вол о деть, – крючковатым пальцем уперлась в княжича. – Он принесет чужих богов и старых свергнет! И назовет себя не князь – каган! Нет, Святослав, он в Киеве забавы не чинил – к престолу золотому примерялся! Все зрю! Коли мне не веришь, спроси у жен из племени раманов!.. А через тыщу лет придет еще один Владимир и приведет хазар!..

– Умолкла бы, старуха! – прервал ее князь. – Кто звал тебя?

– А я незваною хожу! И ведаю, в который миг и где мне бысть должно!

Волненье в гриднице как эхо прокатилось: одни кричат – послушай ее, князь! Другие шепчут – взашей, гони взашей! Она же мечет раздор меж братьями, бросает семена обиды, кои прорастут и пустят стебли. Нет рабства на Руси, а знать, рабов! По древнему закону народов Ара всякий плененный и обращенный в рабство свободен суть, коли жену возьмет из вольных и на земле осядет. А коль жена – рабыня, то, взятая свободным мужем, чиста будет и равноправна, и дети, ею рожденные, уж подлинно свободны, и нет правила такого, чтоб обижать за корень рода!

Но те, кто за Карнаю, спорят: де мол, все так, закон есть и правила известны, да касаемы они простых родов – не княжьих. Недопустимо, чтоб народом вольным правил властитель, в коем кровь заквашена невольной сутью. Мать же Владимира – Малуша, весь род ее рабы до третьего колена и привезена на Русь вкупе с братом Добрыней покойным Игорем, который отбил их у хазар в сражении. Где же хазары взяли, никто не ведает. Минет год, столетье, и сущность рабская проявится в наследниках, под дых ударит, боком выйдет. Она, как тайная болезнь, живет подспудно много лет и в самый трудный час с ног валит. Кровь, как известно, имеет силу и суть сакральную, вкупе с душой она владеет человеком, поступками и помыслами. А во Владимире невольничья порода видна слепому, и кровь отравлена: инно бы рвался княжить? Инно бы требовал с отца удел и власть? Ведь токмо раб так жаждет править; для вольного сия стезя – великая обуза, бремя.

Князь слушал их и более смурнел. Не дай Владимиру престол, не отпусти его на северные земли – начнется распря, пойдет искать: эвон взбагровел и отроческий глаз налился кровью. Нет, в самом деле повзрослел и ярость в нем крута, киплива. На братьев зрит и мысль о мести тешит… И новгородцы своевольны поелику вступили в сговор, замыслили взять себе сей худородный отпрыск, знать, есть тому причина и не отступят. Или зная, что Святослав не даст, уйти хотят из под власти Киева, призвав себе со стороны? Сего допустить нельзя, не мир исполчившийся, так сами Русь разорвут… Но велика ль беда, что княжич сядет на Полунощные земли? Возвысит Новгород над Киевом и стольным назовет? Правленье вечевое утвердит по землям русским? Лиха ль беда?.. Пусть потягаются, пусть установят истину, и если на крови не замешают сей спор, лишь польза будет для Руси.

– Коль просите – не постою, возьмите, – решился Святослав. – Да зрите в оба, как бы из веча вашего не сделал каганат. Мал он еще и любопытен, с огнем играет, забавы чинит…

– Мы вскормим себе князя! – сказали новгородцы. – А будет баловать – прогоним, нам не впервой.

Волхвица стукнула по лбу князя:

– Сам не играй с огнем…

И в тот же час пошла, а Святослав за ней.

– А ты куда же? – бояре не стерпели. – Русь сыновьям оставил, себе ничего не взял. Сего в вашем роду от Рурика и близко не бывало!

– Как мне сидеть на киевских горах, когда супротив нас весь мир поднялся и токмо часа ждет, чтоб Русью овладеть и утвердить здесь свой порядок? Не сдержим супостата, не отстоим своих воззрений на человеческую суть – погибнем в роскоши и злате. Должно быть, вам известно, как червь сей исподволь снедает душу, ужель не испытали сами? Нам ли, даждьбожьим внукам, поклоняться кумирам, кои воздвигаются рабами? А посему след утвердить своих. Себе не взял ни власти, ни земель. Далече мой престол, пойду и сяду там, где мне должно править. И дверью хлопнул…