Алексеев Сергей Аз Бога Ведаю!

А наутро покатилась по Киеву глухая молва, сбила народ в толпу великую; стянула к терему, и ропот, словно шалый ветер, ворвался в гридницу. Тут вбежал к матери Святослав, развеселился, как дитя.

– Что там за шум? И по какому праву народ собрался?

– По праву, мать! Се киевляне поднялись! Меня пытать идут!

Прибежал тиун, в очах пожар мечется.

– Беда, княгиня! Народ возмущен, тебя кличет! Бояре в голове!

– В сей час я их смирю! – закричал Святослав и потряс кулаками. – А киевлян велю в кнуты! Я – Великий князь!

Выступил он на гульбище – не волна морская внизу плещется – людская зыбь пучина, и лица белы, как пена, вскипающая на волнах.

– Ты нам не князь! – кричали киевляне, посмотрев на Святослава. – Наш князь был чадом! Ратуйте, люди! Князя подменили!

– Я – князь! – гаркнул Святослав. – Вот ужо вас! Ступайте по домам, покуда не погнал.

– Пусть княгиня выйдет! Пусть она укажет! Мы чтим Ольгу, а тебя не знаем!

Княгиня вышла на гульбище и встала рядом с сыном. Мятежный гул разом оборвался, и пенный гребень на волне людской пропал – то киевляне поклонились. Пучина всколыхнулась и вынесла на берег речивого боярина – подручного Претича.

– Я первый присягнул малому князю! Мне и спрос держать! Ответь нам, княгиня, где твой сын Святослав – наш Великий князь?

– Святослав на такую речь зубами заскрипел и, пожалуй бы, на народ бросился, да мать положила руку на голову его.

– Это мой сын! Клянусь вам: сей муж – сын Игоря!

– Помилуй, матушка княгиня! – вскричал Претич. – От рода нашему князю пятый год идет. Он суть дитя еще. А ныне нам не сон ли снится – детина перед нами! В усах и бороде! Вся Русь в великом смущении, молва идет – князя подменили!

– Напрасная молва, – урезонила княгиня. – Покуда спал князь – был чадом, а пробудился и на глазах возрос! Подмены не было!

Народ еще больше смешался, загудела толпа, всколыхнулась.

– Верить ли чуду? Верить то верить, а вот бы проверить, испытать!

– Руками бы пощупать!

– Испытай! – велела княгиня подручному боярину. – Взойди сюда и посмотри! Да погаси молву и возмущение. Смысленному мужу не трудно постичь, кто перед ним: дитя на пятом году или взрослый муж.

– Позри! Позри! – взревела толпа. – Желаем знать!

Боярин поднялся на гульбище и подступил к Святославу. Угрюмый князь блеснул очами, но пересилил гнев.

– Ты мне присягал…

– Прости, князь, – повинился Претич. – Чудес на свете полно, я то верю. Но должно мне рукой пощупать, кто ты есть. Ведь очи отвести можно, а руку не обманешь.

Подручный боярин свои пальцы всунул князю в рот, и стал щупать, как если бы на торгу возраст коня испытывал. Князь не сдержался и стиснул зубы на пальцах Претича – чуть только не откусил! Однако когда отпустил – Претич засмеялся.

– Ликуйте, люди! – показал уязвленные пальцы. – Зубы у нашего князя еще молочные! Знать, перед нами истинный князь! Это ему я присягал и мечом клялся.

И тут же поклонился князьям. Народ возликовал.

– Ужель и ты усомнился? – спросила княгиня Претича. – Слову моему не поверил?

– Не обессудь, княгиня! Не ради обиды – во имя истины. Ведь и пчелы свою матку стерегут да испытывают. Не поблюди, так самый лепый рок изрочится и извратится.

Ликующая зыбь всколыхнулась и, испуская радостные брызги, откатилась. Иная молва по рекам растеклась, на ручьи разбилась, и к исходу дня вся Русская земля твердила:

– Князь истинно великий! Молочный зуб не съел, а экий богатырь! И, сказывают, еще вырастет! Будет кому постоять за Русь!

Княгиня же по прежнему пребывала в сомнениях. Вот уж полнолуние, чародей кормилец не зовет, чтобы показать, какую душу вскормил, какой разум у сына выпестовал. Решилась она уж было идти к Аббаю и спрос учинить, да в самый последний день полнолуния явился тиун и поведал, что Великий князь в гриднице сейчас и просит княгиню к нему пожаловать на боярский совет.

Не веря своим ушам, княгиня спустилась в гридницу и здесь увидела сына: спокойный и мудрый муж восседал на золотом престоле, а слева и право от него – думные бояре. Неведомо для чего созвал совет Святослав, но, судя по озадаченным глазам и лицам печальным, думу здесь думали великоважную. Увидев мать, сын встал, поклонился ей, и бояре, как один, склонили головы. Не успела княгиня и слово молвить, как Святослав проводил ее к престолу, усадил и такую речь завел:

– Выслушай меня, матушка, неразумного. Одному мне сидеть на престоле и править покуда невозможно. Князья удельные твердят, что годами еще мал, почтенные старцы бояре не ропщут, но опасаются еще, управлюсь ли без тебя, матушка. След нам с тобой править вместе, как ранее было замыслено. А как обвыкнуться вельможи и позрят – не отрок на престоле, не детина, но светлейший князь, – тогда уж волей твоей приму власть. Тебе ведь не свычно страной владеть, мир ладить между князьями, строптивых бояр укрощать. Слушаться то будут, но до конца не примут, чтоб жена ими правила. И им не свычно. Да и послы из разных стран опричь престола кружат, и всяк норовит обмануть, урвать от Руси поболе, помене дать. Не уступишь, так грозиться примутся, оружием бряцать. Известное дело. Мне жаль тебя, матушка, да что же делать, коль рок такой! Потерпи уж. И батюшку жаль. Ведь сгинул от древлян, престол на твои плечи оставил. А престол и власть – не лавка с товаром.

– Добро, сын мой, – послушав его, радостно сказала княгиня. – Вместе так вместе.

– Коль ты согласна, так под свою десницу возьми, что тебе любо да что полегче, – предложил Великий князь. – А я, коль ты не против, приму заботу о делах ратных – на честь Руси довольно покушений. След бы показать нам, матушка, что есть кому за отчину постоять, что стольный град Киев, а на престоле светлейший род Руса. Почуют сильную десницу – со всех спесь слетит.

– Да уж возьми на себя, сын! – взволновалась от радости княгиня. – Где мне с воинством управиться? Не жене ведь рати водить и ратище чинить.

– Верно, матушка, и дань собирать тоже придется мне, – продолжал Святослав. – Иные земли по нескольку лет не платили. Мол, князя в Киеве нет, жене самой не поспеть, а можно и вовсе не давать. Казна поопустела, а надобно бы свою дружину укрепить. На Свенальда надежда плохая. Но принимать послов заморских и чинить договора нам хорошо бы вместе. Где ум мужа незряч, там женское сердце увидит.

– Добро, Великий князь! Добро!

– Ну, коли так, матушка, я рядом с тобою сяду, – князю принесли скамью. – А бояр я собрал, чтобы совет держать. Уж минул год, как дерзкие древляне убили отца моего. Ты им изрядно отомстила, да темные лесные племена не уразумели наказания. Князь их, Мал, по Русским землям молву пустил, что возжелал тебя, и будучи мужем твоим, Русью станет править. Неужто отдадим ему отчий престол?

– Не отдадим, Великий князь! – подхватила княгиня вдохновенно. – Не быть Малу в Киеве! Не быть ему моим мужем!

– Этот Мал нынче заговор чинит, – сообщил князь. – Сбил с толку северян, радимичей теперь прельщает. Простим древлян, они и нас убьют, поскольку беззаконные и творят беззаконие. Обо мне Мал так сказывал: “Покуда княжич мал и глуп, что захочу, то сотворю с ним”. Ужели простим, матушка? Обида эта не только мне, и не тебе обида – вся русская земля оскорблена!

Услышала княгиня в речах боль за отчую землю. Каждое слово, как било медное, будило страсть, уже притухшую, и поднимало ярость во вдовьем сердце. И благодарность к сыну! Не дитя, не отрок – зрелый муж, заступник сокол на крыло поднялся, и теперь уж воронье не станет более кружить над головою и склевывать зерна на русских нивах. Святослав, видя радость матери, вдохновился.

– Послушай, матушка! Послушайте, бояре! Мне ведомо, кто наустил древлян! Кто их подвиг обезглавить Русь, кто посулил древлянам наш золотой престол! И кто Мала надоумил взять тебя в жены!

– И нам ведомо! – вразнобой заговорили сивобородые советники. – Тайные послы не единожды челом били еще отцу твоему, Игорю. Хазары! Они чинят беззаконие в наших землях. Они ищут у нас ходы и броды.

– Уймитесь, досточтимые! – оборвал тревожное гудение Великий князь. – Ищите супостата не за тридевять земель, а в хоромах своих. Изменники подле вас давно гнездо свили.

– Кто же они? Кто? – вскинулась княгиня, хотя знала, догадывалась, кого назовет князь.

– От кого не ждали вероломства! – с таящимся гневом сказал Святослав. – Тот, кто служил трем князьям. И всем уже тризну справил. Сам же здравствует поныне.

– Свенальд и сын его, Лют! – провозгласил боярин Претич.

– Давно я узрела этот сговор, – призналась княгиня. – Хоть Свенальд и клялся своим мечом – не верила ему. И опасаясь, что захватит Киев, пока мы на тризне, я услала его искать Люта с дружиной.

– А где же Лют? – заговорили бояре. – Почему уж год как о нем ничего не ведомо?

– Лют был мною отправлен на остов Ар в студеное море, – сообщила княгиня. – Поискать сокровища… Должно быть, сгинул, коли доселе не вернулся.

– Мне мудрости, матушка, у тебя учиться надобно, – поклонился Великий князь. – Свенальдич не вернулся покуда, однако Свенальд пришел и стоит под Киевом. В город войти не решается. То ли гнева нашего боится, то ли задумал новое коварство. Нам следует наказать обоих, отца и сына, если тот вернется. Наемник этот давно двух маток сосет. От него менее пользы, чем вреда. Это он мыслил Мала посадить на киевский престол. И кто бы тогда Русью правил? Нет, не Мал, а сам Свенальд, да сын его. Кто сажает на престол, тот и правит… Но ныне я не трону сего изменника. Запущу в Киев, пусть пока сидит на глазах. А воровского сына Люта, когда он вернется, к себе приближу.

– Отец твой изменников казнил немедля, – заметила княгиня. – Чтобы, целуя, не ударили в спину.

Святослав посмотрел на притихших, изумленных его речами бояр, склонился к матери.

– Поступлю иначе, матушка. Срублю я голову змея, а хвостом она ударит. Не избивать же дружину… К сему же, неведомо, нашел ли Свенальд Люта? А ну как нашел да сговорился? Знать не будем, откуда беды ждать… Я оставлю Свенальда под своей властью, пускай он и через свою волю послужит Руси. Его замыслы его же руками в пыль обращу.

Растрогавшись, княгиня к рукам сыновьим припала. И вдруг отпрянула – студены были руки…

Сын не изведал ее чувств и продолжал излагать свои замыслы:

– Я теперь молву пущу поперед себя, будто иду к древлянам дань брать. Древляне не поверят, исполчатся. Помнят, спесивые, как ты им отомстила, матушка. Будут ждать подвоха, а то и сами попытаются напасть первыми, устроив засады на лесных дорогах. А я же Свенальда супротив них пошлю. Пусть он сразится с тем, кого подзуживал, кого замыслил на престол посадить. И будет моя месть древлянам и Све нальду.

Княгиня тоже желала бы отомстить и Малу, и Све нальду; она хотела бы натравить их друг на друга, но только не знала, как это сделать, ибо что князь древлянский, что старый наемник были недоверчивы и осторожны. Сын же опередил ее! И хитрость изобрел, достойную изменников. Пусть же они изобьют друг друга! Пусть два злодея схлеснутся в битве, ввяжутся в борьбу, и если даже опомнятся, узнают друг друга – будет поздно. Кровь, пролитая на поле брани, даже случайная кровь, не даст обратного пути, заставит их биться до смерти.

– Добро, Великий князь, – только и сказала мать. – Отец твой в сей миг гордится сыном!

– Одобрите ли вы, достопочтимые? – обратился Святослав к боярам.

Старейшина, на посох опираясь, поднялся со скамьи.

– Довольно я пожил на свете. И князей довольно видывал, младых и старых… Речей их послушал довольно… А тебе, ретивый юноша, так скажу. Верно ты все замыслил. Жестокой будет твоя месть, надолго запомнят беззаконные князья твою карающую десницу. Родичу твоему, Олегу, людская молва прозвище дала Вещий, ибо он Весту познал и был мудрым. Не ведаю я, какую ты науку познал, но звать тебя станут на Руси – князь Зловещий.

Поклонился и, стуча посохом, пошел вон из гридницы. Думное бояре один по одному кланялись и молча уходили за своим предводителем. Святослав спокойно взирал на их спины, и показалось княгине, зловещая улыбка скользила по его лицу. Когда же тиун закрыл дверь, пропустив последнего боярина – Претича, Великий князь легко вскочил со скамьи и в распущенной белой рубахе прошелся по гриднице.

Князь Зловещий!.. Дурную славу мне пророчат бояре! А кого из князей они не хулили при жизни, матушка? С кем не вступали в спор?

И не было у княгини желания ни радоваться сыну своему, ни судить его…

Но едва покинула она гридницу и уединилась в своих покоях, как отлегло на душе. Что же дурного в том, что Святослав возжелал со страстью за Русь постоять? За отца своего отомстить и наказать того, кто из дерзости овдовил ее, горе принес да еще и на киевский престол покусился? А старый наемник Свенальд не достоин ли лютого наказания за двурушничество, за двоедушие? Прежние князья норовили ладить с ним, ублажали дарами, жертвовали вотчины – не из страха ли? И вот явился в Руси светоносный князь, в один миг узрел изменника, и не стерпела горячая, отважная душа. Решился он извести измену в государстве, да так, чтобы другим, мыслящим вероломство, не повадно было. Сдержать ли натиск многочисленных врагов, будучи князем покладистым, властителем мягким, правителем осторожным и нерешительным? Не пришла ли пора волею бога Рода воссесть на престол князю жестокому, зловещему?

Ведь рока не минуешь! Что ни сотворится – во всем его воля!

И едва княгиня, утешив себя, воспряла душой, как явился к ней чародей Аббай. Она же подспудно поджидала его и гадала, какую плату на сей раз испросит кормилец Святослава?

– Ты доброго вскормил вождя, – сказал ему княгиня. – Ублажил материнское сердце.

– Теперь и ты ублажи, – ответил чародей. – Исполни свой зарок.

– Брал бы ты златом – осыпала бы тебя! – она засмеялась. – Тебе же, ровно птице, и малой толики довольно. За то, что пробудил – рубахой взял. А чем возьмешь за эту свою службу?

– Не многим, княгиня, – ответствовал Аббай. – Желаю окрестить тебя. В этом суть моей воли. .

– Окрестить меня? Вот так чудо! Какая же тебе выгода, чародей? Рубахой можно наготу прикрыть, но много ль проку от моего крещения?

– Святым крестом прикрою твою душу, – промолвил чародей. – И приобщу ее к Христу, а значит, к истинному свету.

– Что ж, приобщай, – позволила она. – Позрела я на свет Владыки Рода, позрю и на Христов. Сие мне любопытно!

Аббай в сей час же обрядился в золоченые одежды, надел крест на шею и велел вместе с ним идти к реке Днепру. Что было делать? Коли дала слово – пути назад нет. Весенняя же вода бурная, студеная и мутная – не то что погрузиться с головой, а и у берега то ступить боязно. Прежде чем приступить к обряду, бывший епископ долго молитвы читал, крест свой в Днепр погружал, затем велел княгине скинуть одежды и обрядиться в рубище. С великой неохотой и стыдом она исполнила прихоть Аббая; у него же новый урок готов.

– Прежде чем окрестить тебя, должна ты отринуть всех своих поганых богов, коим поклонялась доныне, – потребовал чародей.

– Богов отринуть? – подивилась княгиня. – А разве твой Христос с иными богами не может жить в мире?

– Не может, ибо он – истинный!

– Ужели и старого Рода отринуть?

– Прежде всего Рода!

– И Световида? И Перуна?

– Всех до единого. Теперь будет у тебя один бог – Вседержитель, и сын его, Христос.

– Спесивы твои боги, – задумалась княгиня. – Хотят они только править. Возможно ли это, возможно ль, чтоб два бога всей жизнью управляли?

– Есть и третий, – объяснил чародей. – Именем Святой Дух.

– Все одно мало. Чудная вера у тебя, Аббай…

– Когда окрещу тебя, молиться научу, – пообещал он. – И увидишь, как сильны они в триединстве.

– Почему же вера называется христианством, коль их трое?

– Христос – сын божий, – учил Аббай. – Пришел на землю, чтобы спасти людей, и посему зовут его – Спаситель.

– Кто же из богов его отец?

– Всевышний Яхве. Это он послал Христа на землю.

– Так главный все же Яхве? – княгиня опешила. – Мне ведомо, что ему хазары поклоняются! А в Христа не веруют, ибо зовутся иудеи. Кому же мне поклоняться? Хазарскому богу или Христу?

– Первая молитва – Отцу, вторая – Сыну, а третья – Духу Святому. – терпеливо разъяснил Аббай.

– Ведь и Дух Святой – хазарский бог! – окончательно смутилась княгиня. – Чей же Христос, коль он сын Яхве? Мудреная вера – христианство.

– Наша вера – не христианство! – вдруг заявил чародей. – Я окрещу тебя по обряду арианства. Мы истинные проповедники Христа пророка. Все христиане скверны и поганы, поскольку Спасителя ставят в единую суть со Вседержителем. Помысли же сама: отец и сын могут ли быть единосущными?

Княгиня уже не внимала слову Аббая, поскольку ощутила тревогу и щемящую тоску.

– Мыслю я о другом, Аббай… На сей раз дорого берешь с меня. Великая цена – богов отринуть и чужих принять.

– И получила ты немало! – заметил чародей. – Вскормленный мною князь принесет тебе честь и славу.

– Да я бы отринула, чужих приняла… Но ведь хазары – заклятые враги Руси! Ежели богов принять, то как же воевать хазар?

– Но ты дала зарок! – напомнил строго Аббай. – Сдержи слово!

– Великая цена! – заговорила она. – И вера чужая…

– Окрещу – твоя будет, – заверил бывший епископ. – Оставь сомнения и ступай смело. Ты хочешь в один час изведать то, на что жизни не хватит. Не терзай же разум. Вера наша глубокая, бездонная. Ты славь Христа, молись ему, и тогда Спаситель замолвит слово перед своим Отцом. Тебе следует смириться во всех делах земных, положиться на волю божью, на его правый суд. Ступай за мной! Уж время!

В убогом с виду чародее таилась незримая сила. Он неотступен был, неотвратим, как рок.

– Не избегнуть мне сей чаши, – проговорила княгиня и ступила к воде. Бездонная, темная река плескалась у босых ног…

Шагнула она вперед и с головой погрузилась в эту купель. Тем часом чародей прочел молитву и еще дважды своей твердой рукой погрузил княгиню в холодную воду. Она с трудом выбралась на берег и угодила в веревочную петлю нательного креста, ловко наброшенную на шею.

– Но где же свет Христов? – отдышавшись, спросила княгиня. – В очах темно…

– Молись и прозришь, – ответствовал креститель. – Теперь ты раба божья, и коли возжелает Спаситель – явит свет. Первая молитва к Отцу. Ну, повторяй за мной: “Отче наш! Иже еси на небеси. Да святится имя Твое… “

Княгиня взглянула в небо и замерла: померкло солнце над головой!

* * *

Не ведал старый наемник княжеского обмана за все сто лет службы русскому престолу. Иное дело, сам хитрил и выгадывал, а вот чтобы его провели, ровно неразумного отрока, такого еще не бывало. Замыслы владетельных князей он разгадывал, будто орехи щелкал, и прежде чем повиноваться их воле, – обдумывал всякий свой шаг и прикидывал, будет ли ему прок и что дружине достанется. Он привык служить мужам и совершенно не знал хитростей женских. За свою долгую жизнь он отправил в Последний Путь трех князей и шесть своих жен. Князья становились над ним по воле божьей, а жен он брал сам как добычу после удачной войны. Они были рабынями и, безмолвные, никогда не показывали ему ни нрав свой, ни душу, а иные попросту говорили на неведомых Свенальду языках, потому он даже и гадать не хотел – что сокрыто под потупленным взором жены полонянки?

Возможно, почуял бы воевода скрытый подвох, отправляясь искать сына Люта, если бы не был повязан с ним тайным сговором: отпустить его после тризны и сватовства княгини к Русскому морю, где Лют под видом разбойных варягов зорил городки, брал полон и уводил в Хазарию, чтобы продать там в рабство. Услышав о том, что Лют бросил Киев и тайно отправился в неизвестном направлении, Свенальд гневом объялся. Как мог ослушаться? Не исполнить воли отца? Поступиться выгодным замыслом – посадить на престол потешного древлянского князя?

Потому и поверил княгине, не узрев хитрости ее. С Уж реки двинулся он прямым ходом к берегам Русского моря, мыслил в пути настигнуть сына и потому не жалел коней. Дружинники брали по три четыре подводных, но у берегов Азова многие спешились и вынужден был Свенальд сам пуститься в разбой, угоняя табуны у кочевых племен. Тут же отыскал и след Люта: встречные путники указывали, будто прошлым днем видели некую варяжскую ватагу, следующую к Русскому морю. Будто шла она не дорогой, а окольным путем, дабы не тревожить купеческие караваны – знать, не их грабить намерены…

Встал Свенальд на Лютов след и пошел в догон. Но к вечеру пристали лошади, а сыновья ватага уж вот, в пяти поприщах, не более. Конский помет не остыл, степная пыль не осела. Видно, почуял Лют погоню, и не ведая, кто за спиной, пустился наутек. Старый наемник велел дружине встать на ночлег, а по следу выслал дозор из трех витязей на свежих конях, чтобы остановили сына. Умчался стремительный разъезд в темную степь, Свенальд же со дружиной спать повалился. Долгая погоня и короткие ночевки притомили войско, дружинники поснимали латы и кольчуги и заснули крепко, так что не услышали ни топота копыт, ни ржания встревоженных коней, пасущихся подле стана. А очнулись уж под чужими мечами! В полной темноте бились с неведомым супостатом, четверть часа незримая смерть носилась по стану и разила разоблаченных витязей. Сам же Свенальд, думая, что это напал ночью Лют, не познав своих, метался между порубленными вежами и громыхал на всю степь:

– Ты был любимый сын! А ныне отродок ромейский! И все одно – постой! Отец перед тобой! На кого руку поднял! С кем сечу учинил? Ужо вот я тебя!

Пришли в себя витязи, кое как дали отпор, и нападавшие исчезли в темной степи точно так же, как появились. А с собою угнали часть коней, отбив от табуна. Покуда не рассвело, Свенальд все думал, что Лют брань учинил, однако среди павших дружинников нашли трех чужаков, сраженных в сече – все долгобородые, и обряжены не в доспехи воинские, а в сыромятину с железными наклепками. Не иначе как разбойные варяги.

Свенальд же в этой ночной схватке до тридцати воинов потерял – треть всей дружины, которую с собой взял. Но делать нечего, к восходу оправились, сели на коней и налегке поскакали по следам ватаги, ибо не могли сдержать обиды, вытерпеть срам. Два дня рыскали по степи, распутывая разбойничьи уловки, и к концу третьего настигли ватагу в балке, охватили с трех сторон и порубили, хотя можно было и в полон некоторых взять. Однако куда идти с таким полоном? Разбойных варягов ни хазары, ни другие купцы не покупали, поскольку не годились они для рабства. Потому живыми взяли лишь одного, чтобы спрос учинить. Плененный ватажник поведал, что кроме них нет никого ни на пути из варяг в греки, ни на берегах Русского моря.

Не поверил Свенальд, зная нрав сына, долгих три месяца рыскал с дружиной по торговым путям, ибо иных не ведал, ездил от Корсуня до Хазарии, от городка к городку – не нашел и следа Лютова. Не мог уразуметь старый наемник, что обманут, поскольку сам отправился в этот поход, чтобы возвратить сына. Не мог он разгадать хитрости княгини, потому и поплатился. Так бы и далее бродил он вдоль морских берегов, да прилетела сюда молва о том, как княгиня на тризном пиру отомстила древлянам. Три дня после этого известия лежал Свенальд в своей походной веже, не рану залечивал – обиду стискивал в своих старых съеденных зубах. Огонь мщения разгорался в душе старого наемника и не терпелось ему в сей же час сговориться с булгарами или вовсе с дикими гузами да повести их на Киев. И спросить с княгини, куда услала сына, какой хитростью обворожила, коль он нарушил отцовский наказ и ушел из стольного града. Однако подобный шаг был впору лишь безрассудной юности: если княгиня от наемной дружины избавилась, узрев сговор Свенальда с древлянами, если она не побоялась отомстить им, то уж Киев то отстоит не силой, так хитростью… Поразмыслив так, старый наемник впадал в тоску, и хотелось ему прямо с берегов Русского моря уйти из пределов Руси, податься к ромеям – они примут известного на весь мир воеводу и одарят щедро, а то поклониться хазарскому каган беку, чтоб взял на службу и послал воевать персидского царя, или напротив, уйти к храбрым персам и воевать хазар.

Было много царств на земле, которые бесконечно воевали либо защищались, и всякому послужил бы Свенальдов меч, да не уйти было старому наемнику из Киева. И держала его не клятва, данная князю русскому – иной корень связывал воеводу с этой землей: все его состояние, все золото, полученное за службу князьям Руси, хранилось за киевскими крепостными стенами, на своем дворе. Иные наемники возили за собой сокровища, куда бы ни поехали – всюду у седла переметные сумы. Однако Свенальд слишком долго служил и много воевал, не был обижен удачей и хозяевами, так что и пять подводных коней не поднимут драгоценной поклажи. Еще Рурик позволил ему поставить в Киеве свой двор и обнести высоким заплотом, и воевода всю жизнь доволен был, что нет нужды таскать за собою золото, что не достанется оно супостату, коль доведется сложить голову на ратном поле. И вот теперь впервые опечалился Свенальд: не то чтобы горевал об оставленных сокровищах, но больно уж не хотел отдать их хитрой княгине. Не желал, чтобы труд всей его жизни стал ее добычей!

Пришел он к городу Родне, что был в устье Роси, и долго стоял под его стенами, не решаясь идти к Киеву. Тут его и застал подручный княгини, воевода Претич, принесший весть, будто владетельная жена прощает Свенальду сговор с древлянами и велит возвращаться в стольный град. Не поверил старый наемник ни в прощение, ни в потешное известие, что княгиня ныне новую веру приняла, новому богу поклоняется – Христу, которым заповедано прощать всякие прегрешения ближних. Знать, еще какую то хитрость замыслила! Однако пошел за Претичем, всякую минуту ожидая коварства да соображая, как упредить его и вновь не оказаться в ловушке.

То, что он позрел в гриднице, и в голову не приходило старому наемнику: на престоле восседал детина – отрок мужалый; будто Святослав, а будто и не он. А по правую руку от него – княгиня…

– Долго же ты ездил за сыном, – строго и обидчиво вымолвил детина князь. – Не измену ли замыслил?

– Свенальд – верный воевода, – благосклонно сказала княгиня, ровно защищая его. – Деда твоего не посрамил, и тебе честь и славу принесет.

Опершись на меч, старый наемник молчал. В сей миг почему то более беспокоил зуд по всему телу – год не снимал ни одежд, ни кольчуги, провонял конским потом, дымом и жареным на огне мясом. Чтобы не показать перед князьями беспокойства своего, Свенальд превозмогал зуд и лишь по лошадиному подергивал кожей.

– Добро, коль так, – рассудил Святослав. – Но сын его, матушка, ведомо изменил нам!

– И сын его – верный витязь, – не согласилась княгиня. – Я услала его на остров Ар в студеное море. По моей воле ушел он, дай срок, и вернется скоро.

– Так что же, матушка, оставим Свенальда служить нам?

– Оставим, Великий князь, – согласилась она. – След земли обустраивать, время дань собирать…

– И владение ему оставим

– С древлянами ему свычней, пусть и далее от них кормится, – решила княгиня.

– Ступай к древлянам, – велел Святослав. – Возьми дань. Но я сзади тебя поеду с дружиной, любо мне позреть усердие твое.

Услышать это от князя детины было оскорбительно, да иного Свенальд и ждать не мог: видно, Святослав опасался, как бы он вновь не сговорился с древлянским князем Малом…

А детина оказался прозорливым и искушенным в делах лукавых!

Едва услышав весть, что Свенальд и малолетний князь идут к древлянам брать дань, Мал немедля же исполчился и встал у них на пути. Он дал дань и покорился Киеву, как прежде покорялся, но ждал мести от княгини и не желал более попадать впросак, как случилось на тризном пиру. Слухам же, будто Святослав проснулся богатырем и мужем разумным, древляне не поверили, ибо не зрели его молочных зубов и Отнесли эту былину к лукавству княгини: знать, что то задумала!

Мал собрал со своих городов и весей добрую дружину, избрал выгодное место и готов уж был сразиться с русью. Однако, поджидая супостата в укромной засаде, сулящей победу, невесел был, тоска съедала душу. И намереваясь раззадорить сердце предстоящим боем, он представлял, как одолеет и погонит врага, от нетерпения скакал по лесным тропам и горячил коня, но грудь оставалась студеной; он пытался раззадорить руку булатным мечом и рубил деревья, да вдруг обвисала плетью удалая десница. А древляне, что недавно гордились и кичились силой своей медвежьей и готовы были сразиться с русью, глядя на князя своего, присмирели и приуныли. Ко всему прочему припомнили они месть княгини на тризном пиру, ее хитрость и коварство – побежал ропот по дружине, потек из уст да в ухо:

– Что нам ратиться с Киевом? Не печенеги же мы, не хазары, а братья. Отчего сваримся? Все из за древнего старика Свенальда. Наустил нашего князя, вот и возгордился Мал..

Сам же князь Мал, собирая дружину, таил надежду, что не княгиня на сей раз пойдет мстить, но мужа пошлет, воеводу Свенальда. С ним же можно сговориться. А нет, так устроить ему кровавый пир средь лесов! Он, он искусил.. А прелестная, коварная княгиня спалила огнем своим душу, обволокла взор. Мал смотрел на своих витязей, или, съехав с кручи, смотрел в Уж реку, а то, лежа в траве, глядел в небо – и всюду перед очами стоял прекрасный лик княгини. То в поле побежит, словно оленица, то встанет между копий в суровом строе воинов иль привидится в темной воде и поманит рукой… В ответ же князь Мал взъярился на старого наемника Свенальда – он стал причиной раздора!

По воле Вещего Олега древлянские земли отданы были в подданное владение Свенальду и его наемной дружине. Не Киеву давали дань, а воеводе – людьми, оружием, шкурами да медом. Великий князь Игорь тоже подтвердил участь древлян – кормить наемников. За многие лета лесные жители свыклись с долей своей и жили с русью в мире и согласии. Ратились в кулачки, на кушаках тягались, медвежьими забавами тешились да купальскими ночами красных дев друг у друга умыкали – но разве это вражда? И вот однажды Свенальд с дружиной приехал за данью и принес весть, будто княгиня разродилась сыном. Никто ему не поверил, ибо знали, что княгиня – старуха, да и князь стар, чтобы породить наследника. Этот же Свенальд поведал, что от волхвования родился Святослав и волшебным же образом княгиня преобразилась, так что краше жены по всей Руси не сыщешь. И будто из всех княжеств послы посланы, дабы прзреть чудо. Стоят эти послы близ терема днями и ночами, ждут, когда княгиня с сыном выйдут на гульбище, чтобы подивиться на красу божью. Мало того, уж и чужестранцы, прослыша о княгине, из за морей плывут. А еще сообщил Свенальд, мол де, какой бы ни был муж – царь иноземный или холоп, чуть увидит княгиню, в сей же миг очаруется ею и ходит сам не свой. А князь Игорь даже наложницу молодую изгнал и все время тешится с княгиней, не ест, не пьет от ревности и бессилия, ибо стар и немощен…

Древлянский князь не юн был, чтобы стремглав лететь в Киев, но и не стар, и потому прельстился дивом, нарядился купцом, взял лесного товару и тайно отправился в стольный град. Днем он бойко торговал, скрыв личину, а на вечерней заре среди многочисленных зевак стоял у терема княжеского: тут знал всякий, что вечером на гульбище являются два дива. Одно – светоносный младенец, другое – мать княгиня в прекрасном облике. И всякий, кто бывал у терема, стремился позреть на то, что более всего жаждал: старцы любовались на младенца, молодцы – княгиней восхищались. Теремное гульбище было увешано травами – от сглаза и изрока, однако и сквозь плети цветов и быльника князь Мал увидел чудо – преображенную княгиню. Свенальд верно сказывал – не оторвать глаз. Она была печальной и благодарной, ибо каждый вечер выходила на гульбище исполнить старый обычай – прощание с солнцем. И тогда Мал захотел позреть на нее ранним утром, на восходе; рискуя волей своей, избегая зоркую стражу, он прокрался к терему и посмотрел то, что никому не удавалось – княгиня встречала солнце! И воспылало буйное древлянское сердце! Князь дремучей стороны, бесстрашный витязь, многажды меченный саблей и копьем, досточтимый муж, владеющий десятком жен и молодых наложниц, только здесь познал неведомую мудрость светлой печали и сердечной хвори. Кончился его купеческий товар, древлянские бояре скакали по Киеву в поисках пропавшего князя – он же стоял у терема среди других зевак или в одиночку и, как многие, не таясь, плакал. Лил слезы и дивился им!

Древляне отыскали своего князя больного, оборванного, грязного, в очах огонь, на устах лишь два слова: “Свет позрел! Свет позрел…” На силу домой привезли, а он потом целый год молчал или бормотал, ровно юродивый. Гнал прочь ведуний и лекарей, наложниц, жен и слуг. Пришедший взять дань Свенальд застал его безумным…

Князь едва признал своего господина и, сверкая хворыми очами, поведал о своей печали. И тогда старый наемник посеял смуту в его душе.

– Ты князь достойный, – сказал. – А мир несправедлив. Безмудрый слепец, этот старый Игорь – Великий князь, владеет престолом, дивной женой и светоносным сыном. А наложница его – Креслава – прекрасная княжна, да ведь исторг из терема! Знать не знает, чем владеет, и страдает, как ты. Безмудрый мир в Руси, люди темны…

Зерно смуты, оброненное в лихую древлянскую душу, проросло великой завистью и злобой, ровно удавка сдавила горло. Как путник, жаждущий воды, он припал к скверному роднику и напился всласть. Разошлась отрава по душе, , смелости и силы прибавила. Узнав, что княгиня соколиной ловлей тешится, выследил ее в полях и вначале, таясь, лишь смотрел, как молнии ее трезубцев бьют птицу в небе. Княгиня же скакала на соловой лошади и царственной рукой принимала поднятую тиунами добычу. Возьмет гуся или хазарку, а утицу малую в траву забросит – ей малого не нужно. Князь же Мал дожидался окончания ловли, провожал взглядом прекрасную всадницу, покуда ее конь не обратится в золотистую точку на окоеме, и бросался к утице, оставленной княгиней. Поднимет из травы и дышит на нее, или качает, прижав к груди, словно оживить хочет. Все, что держала, чего касалась рука княгини, чудилось ему, было исполнено чарами ее. Однажды нашел оброненную плеть и, обвязавшись ею под кольчугой, никогда не снимал, растер в кровь тело.

Так минул год, другой – на третий князь Мал, уже не таясь, взял сокола с собой и выпустил его близ поля, на котором охотилась княгиня. Трезубец птицы взмыл в поднебесье и, словно мысль дерзкого своего хозяина, пал камнем на сокола возлюбленной! Взвился облаком пух, и вмиг перед конем княгини пал наземь ее сокол. Злодей же птичий опустился на кожаный алам князя и принялся чистить клюв. Но не беду почуял Мал – дерзкое веселье! Развернул неспешно коня и поехал шагом, засмеялся:

– Пусть теперь казнит меня! И смерть приму от ее руки! Славно было бы умереть!

А за ним уже мчалась погоня. Сама княгиня, горяча коня, пламенем степным неслась на князя, а отроки ее уж мечи обнажили. Мал же повлек ее в темный лес, чтобы закружить, чтобы лешим попугать и тем самым смирить пыл. Да княгиня не вняла этой игре, у темной дубравы осадила коня, отпустив тиунов вперед. А этим отрокам Мал не хотел даваться и голову свою подставлять под их мечи. Свежий древлянский конь, вскормленный рожью, вынес и спас седока…

И в этот же третий год сын воеводы Лют, потворствуя древлянам, под Малов меч подставил безмудрого старого Игоря – слепца, не ведающего, чем владеет…

И вот теперь исполчилась древлянская дружина. Стоя на холмах, витязи натирали до блеска свои щиты, чтобы преломить лучи солнца и направить их в очи супостата. Но более стремились они преломить судьбу…

Несбывны грёзы! И след ли сражаться с роком? Хорошо бы повиниться перед светоносным князем, коль говорят, что он ныне на золотом престоле. Склонить главу перед ним: коль посечет – туда и дорога. А может и простит, ведь светлейший…

Несбывны грезы…

Но и не след дань платить тому, кто смуту посеял! Так пусть же Свенальд, а вкупе с ним подстрекатель Лют получат дань мечом от каждого дома, стрелою от всякого древлянского перста!

А воевода вел свою дружину в вотчинные земли без всякой опаски, ровно в свой двор вступал, въезжая в холмистые леса… И дозора вперед не выслал, полагаясь, что не посмеют древляне напасть на своего господина, ибо он не сделал им ничего дурного. Святослав с дружиной шел сзади на расстоянии двух дней пути и смущал старого наемника более, чем древляне. То и дело озирался Свенальд, чуя затылком холод грядущей беды, и потому велел обозу двигаться в середине, чтобы заслонить тыл храброй сотней воинов. Не ведал он, что расставлена на пути его древлянская засада, а их князь решился отомстить воеводе. Спохватился Свенальд, когда очутился средь высоких, лысых холмов, и с каждого сверкали натертые до блеска медные щиты. Путь был заслонен! Повсюду стояли древлянские полки, помедли еще, так и обратный ход будет отрезан.

Преломленные лучи солнца слепили дружину, далекие темные дубравы таили неведомую силу, готовую ударить со всех сторон. Дружина встала, изготовилась к битве, хотя Свенальд все еще не верил, что древляне исполчились на него.

– Это я! – закричал он, – Признаете ли своего господина?

В ответ со всех холмов послышался воинственный крик:

– Ра ра ра ра!..

– Мал! Слышишь меня?! – возмутился тут Свенальд. – Не с войной иду! Возьму только дань с тебя! Дай дорогу!

Напрасно! Обращая солнце вспять сияющими щитами, древляне угрожающе завопили – словно каменный поток обрушился с холмов:

– Ура! Ура! Ура!

Смахивая слезы, выбитые лучами, старый наемник заметил, как полки потекли с холмов, обступая дружину со всех сторон. Обозные повозки, загнанные в середину строя, теперь мешали соединить силу в один кулак и отразить супостата. Первым же натиском древляне могли расчленить дружину надвое, и спасая ее, воевода велел поворачивать назад: там, между холмами, оставалась значительная брешь. Едва замыкающая сотня достигла ее, как перед Свенальдом явился Святослав на вороном коне с черным плащом за плечами.

– Куда же ты взор свой устремил? – спросил он, наезжая на воеводу. – Или ослеп на старости? Не видишь, где супостат?

– Вижу, князь, – мрачно сказал старый наемник. – Но древлянам помогает солнце. Невозможно идти супротив него, дружинники мои поклоняются солнцу. Обожду, когда померкнет, и выступлю.

Святослав же громко рассмеялся и выхватил копье у отрока.

– Тебя слушать – битвы никогда не начнешь! В ратных делах теперь моя воля. И любо мне в сей же миг ударить супостата!

Поднял он копье и поскакал вперед, борясь со множеством преломленных лучей. Древляне же. только ждали, чтобы пустить стрелу в безумца. Но Святослав скакал с такой яростью и отвагой, что они вдруг устрашились этому вихрю! Ломая копьем лучи, он был одержим, и черный плащ за его спиной вздымал над землей черный ветер.

Древлянские полки блеск всех щитов свели на одиноком всаднике, не ведая, кто это, лучи скрестились, и тогда князь Мал позрел богатыря, признал его, поверил молве!

– Но отчего же говорили, будто тресветлый князь? – воскликнул он. – Отчего он бьется с солнцем?

– Ура! Ура! Ура! – блажили между тем древляне, меча лучи в безумца. – Да падет тьма! Увы тебе, русь! Увы! Увы! Увы! Ура древлянам!

Но заклинаний воинских не услышало небо, и солнце не внимало гласу древлян, ибо богатырь скакал целым и невредимым, а должен был вмиг испепелиться. Вскинул он десницу и метнул копье! Однако древко переломилось солнцем, истлело вмиг булатное навершение, словно лист в огне. Ослепленный конь вскинулся на дыбы и копытами бил по сверкающим лучам. Сам же Святослав, видя, что не достало копье супостата, выхватил меч – дар Валдая – и одним ударом рассек сверкающую лучистую стену! И погасли щиты древлян, хотя солнце по прежнему, пылало в чистом небе…

Князь Мал узрел в этом дурной знак для себя и отчаялся.

– Все нипочем! Солнце ему не преграда! Ра – не божество! Горе мне и позор…

Оставив дружину свою, он сел на коня и поехал прочь с поля брани.

В тот час тяжелый топот конницы Святослава сотряс пространство – дружина устремилась в брешь, пробитую князем. А Свенальд со своими витязями все еще стоял и медлил, ошеломленный дерзостью детины, и дружина его присмирела.

– Князь начал – пойдем И мы, – наконец решился старый наемник. – Древлян уже не спасти от лиходея…

И ударили лошади копытами в лесную землю, и понеслись вверх по склонам холмов. Вся русь теперь катилась неотвратимой лавиной, вздымаясь над лесами, и сила ее, сосредоточенная в навершениях копий, готова был разить молнией.

Древляне же, обескураженные вдруг потерявшими блеск щитами, безнадежно старались поймать солнце и навести лучи на противника. Да тщетно. Мгновение назад им чудилось, что они – боги и могут управлять светом, разить им неприятеля и побеждать с помощью солнца. И когда, оставив забаву, похватались за мечи, было поздно. Древлянские полки на холмах под натиском руси опрокинулись и, бросая бесполезные щиты, бежали с поля брани вслед за своим князем. Святослав же и Свенальд, настигая смятого супостата, обмолачивали мечами головы, и мало бы кто из простодушных древлян остался в живых, если бы не густая дубрава и частокол деревьев. Лесная сень впустила пеших древлян и остановила конные русские дружины. Через некоторое время улеглась пыль и унялась боевая ярость. А брошенные на холмах щиты снова заблистали, испуская лучи света.

Русь ликовала! Святослав летал по ратищу, отыскивая Свенальда. Старый наемник, бивший древлян вопреки желанию своему, был в гневе и неудовольствии. Застынув каменным изваянием на холме, он взирал на свою дружину, которая взимала дань с мертвых – мечи, кольчуги, латы. Витязей тешила скорая победа, добыча веселила. А мертвая кровь под ногами щекотала до смеха.

На всем скаку детина князь осадил коня и, обняв, облобызал Свенальда.

– Ура руси! За нами победа! Воевода лишь чуть приподнял брови, оставаясь безучастным.

– Что затужил, витязь? – смеялся Святослав. – Не рад, что одолели супостата?

– Я рад и весел, – пробурчал мрачно Свенальд. – Побил тех, от кого кормился…

– Коль весел, так скликай дружину! Довольно брать с мертвых, – князь указал рукой. – Пойдем к Искоростеню! Возьмем с живых. Вся дань тебе пойдет, как и было всегда. А питаясь с поля брани – не прокормишься.

И поскакал далее, томимый ратной бурей.

Княгиня ехала в древлянские земли без дружины своей, а лишь со свитой, и потому не поспела к битве, позрела уже бранное поле, усеянное побитыми дрейлянами. И позревши, она возгордилась сыном: добр воевода, отважный князь! Почудилось, что среди мертвых лежит на холме князь Мал – знать, одержал Святослав полную победу! Спешилась она и, оставив свиту, медленно взошла на холм, чтобы позреть на мертвого убийцу мужа. Склонившись над павшим, она заглянула в лицо и отпрянула! Перед нею был мертвый сын Святослав! Охваченная горем и болью, княгиня опустилась на колени, готовая рвать волосы, и тут исчезло наваждение: распластавшись, лежал перед нею простой древлянский ратник, даже не князь Мал…

Она перевела дух и огляделась: незнаемое поле открылось перед очами, и куда бы ни пал взор – повсюду мертвые. Тот, кто овдовил ее, лежал на соседнем холме, и ветер вздымал над ним его синий плащ. Княгиня побежала к нему, однако путь заслонил волк, оберегающий свою добычу.

– Эй, тиуны! – крикнула она. – Прогоните волка!

Однако никто не отозвался, и тогда княгиня вынула меч. Завидев булат, зверь зарычал, приник к земле, но не прыгнул, а медленно отполз назад, давая дорогу. Она отвернула плащ с лица убитого и обнаружила, что это совсем еще юный витязь – древлянин, павший от русского копья. И вдруг она стала задыхаться: смрадный дух тлена разил уста, выедал очи, а над головой носился лишь один вороний гай. Княгиня закричала, чтобы подвели коня, но в поле никто не откликнулся, тем паче что голос ее утонул в птичьем крике. И лишь мертвые лежали перед ней!

– Где я? – вскричала она, озираясь. А ответить было некому, молчали древляне. Под ногами же не грязь после летнего дождика – кровавое болото.

– Где я? – взвыла она, бредя по полю. – Чья это земля? Есть ли живые?

Никто не внимал ее гласу, кроме черных птиц в небе – ни единой живой души. Но вдруг привиделся волк, бегущий полем брани. Вот замер над сражением, вздыбилась шерсть на загривке – спугнул воронье и стал лизать кровь; вот далее побежал, но бег его стал осторожным и злым – встретил лисицу, зарычал и в несколько скачков изгнал соперницу вон, еще полизал. А вот неожиданно поджал хвост и порскнул в сторону княгини! Она выхватила меч из ножен, готовая отразить зверя, и уж кольчужку на руке приспустила, чтобы дать ее в волчью пасть, однако зверь рыкнул и внезапно обратился в смерч. Княгиня отшатнулась и заслонилась наручью, да в тот же миг черный столп опал и позрела она сына своего Святослава на вороном коне.

– Сын! Сыне! – закричала, но князь будто и не слышал. Конь буянил под ним, наезжал, норовил стоптать, а детина глядел куда то вперед и совсем не замечал матери.

– Где я, ответь? – взмолилась она. – Куда идти мне? Укажи!

И замолкла! Ибо позрела невидящие глаза сына – мертвые глаза…

В отчаянии и страхе она метнулась к Святославу, вцепилась в стремя и осадила коня, стоящего на дыбках!

– Стой! Ужель не зришь?! Я – мать твоя!

Опавший плащ сына покрыл ее голову и ослепил на миг. Княгиня откинула черную полу и увидела над собой шестопер, занесенный сыновьей рукой.

– Прочь! Прочь с пути! Кто заслонил мне дорогу?! Кто смел остановить меня?

Она едва увернулась от удара. Конь же рванулся вперед и понес седока бранным полем, оставив в руках княгини клок черного плаща. Черный ветер пронесся над землей и пропал за окоемом. Княгиня с криком бросилась вослед, но было поздно.

– Где я? – безумно спросила она и опустилась на землю.

И в тот же миг на бранном поле из горячего марева соткалась та, что лишь во снах являлась. Одежды белые струились с плеч Креславы и вздымались за спиной, ровно крылья; в руке свирель, на голове венец из трав и цветов, стан легкий, невесомый. Паря над мертвыми, она приблизилась к княгине и потупила взор. Лишь третий глаз зрел.

– Чур! Чур меня! – промолвила княгиня и обнеслась обережным кругом. – Сгинь, исчезни, тебя нет на земле!

– Не чурайся, княгиня, – печально проговорила Креслава. – Это я тебя смутила и завела сюда. Давно тебя ищу, все пути твои сетями оплела, и вот поймала Ты ныне моя пленница, ибо на этом пути госпожа – я.

– Изыди, навья! – княгиня забилась в обережном круге, – Живой мучила меня, а теперь и мертвой явилась! Прочь, не то иссеку тебя!

Княгиня подняла меч, но Креслава крикнула, и поднялись дыбом распущенные ее космы.

– Очнись, слепая! Я – явна! И в яви говорю тебе: твой сын возрос и возмужал от черных чар! Злодей пробудил его и испил свет!

В исступлении княгиня ударила мечом призрак и рассекла его, но марево качнулось – Креслава ожила, и лишь венок, раздвоенный мечом, упал на землю.

– Не секи меня, княгиня, – простонала она. – Худое сотворила… Коли крест приняла, так уж с крестом бы встречала. Ты же подняла меч…

– Так получай еще! – ударом от плеча княгиня рассекла стан Креславы. Она же вновь срослась, , но наземь упала свирель, разрубленная вкось.

– Венец сплету еще, – промолвила соперница. – Свирели жаль…

И стушевалась княгиня – не взять мечом! Неумелой рукой она осенила Креславу крестом, однако та взмахнула рукавом – и отлетела сень.

– Не боюсь и креста, – она приблизилась. – И обережного круга от меня нет… Не бойся меня, послушай слов. Ты избрала кормильцем черного чародея, на ковре внесла его в терем. А он из тресветлого младенца змея пробудил. Не разум в голову вложил – огнь в уста. И свет его похитил.

– Кто ты теперь? – чувствуя беззащитность, спросила княгиня. – Отчего во лбу твоем сияет третий глаз?

– Всевидящая… Мне зрим твой рок, и рок князя Святослава, и всех иных людей. – Креслава протянула руку. – Коснись меня, я жива… А тебя пленила, чтобы заключить мир. Власть моя на этом Пути безгранична.

– Где же твой путь?

– Между небом и землей. И ты здесь ныне пребываешь.

Княгиня тронула ее руку, но отдернулась, заслонилась наручью.

– Не верю! Нет, ты мертва!

– В том и беда, княгиня, – загоревала трехокая, и по щекам ее скользнули слезы – т – третий глаз оставался сухим и мигающим. – Веры нет, месть сожгла ее и тебя ослепила. И материнскую суть отравила. Ты крест приняла, но веру новую не обрела, потому и бессилен этот знак огня. Была бы зрячей, не приняла бы крест от князя тьмы… Но не судить тебя пришла, ибо знаю, как трудно идти со свечою супротив ночного ветра. Вся злая нечисть хоть и боится света, но летит к нему. Да не стану винить тебя, а прошу – забудь обиду и стань мне сестрой. И сына своего отдай, как сестре.

– Знаю, ты хочешь умертвить его! – воскликнула княгиня.

– Напротив, воскрешу его! – заверила Креслава. – Однажды я усыпила младенца, чтобы сохранить свет, чтобы он не утонул в крови, пролитой тобой. И пробудила бы, когда настал час… Но когда в матери нет веры, нет и терпения, нет послушания року… Теперь поди ж к Искоростеню, посмотри, что пробудил в тресветлом младенце черный чародей!.. Но зримо мне и далее: детина Русь погубит, позорит земли, пожжет огнем… Я вам кричала, да кто услышал? И потому я бежала с корабля.

– Ты не могла бежать! Никто не уходил от рук Княгини Смерти…

– Я ушла, ибо позрела будущее и свой рок – спасти светоносного князя, – призналась трехокая. – Добром отдай мне сына. Я оживлю его своим огнем, а зеленый пламень из его очей исторгну. Ведь я же – Креслава, и рок мне – беречь свет.

– Каков же мой рок? Скажи, коли ты всевидящая!

– Скажу, хотя не след говорить. Твой рок – родить светоносного князя, воспитать его в любви и правде. Вложить в него силу очарования добром. Твоя прелесть молодости и красы даны Родом не для того, чтобы ублажить мужа или гордиться перед послами заморскими. Зрячая жена не видит, что красива, ибо зрение дает светлый разум, и лишь слепые зря кичатся своим обликом. Бог воскресил в тебе юную плоть, чтобы ты отдала ее сыну, а сама бы обратилась в старуху…

– Не отнимай сына! – взмолилась вдруг княгиня. – Все отрину: месть, зависть и злобу! И черного чародея, – она сорвала крест. – И знак его бросаю на землю! И молодость и красу отдам Святославу…

Только не отнимай его! Вместе с сыном ты лишишь меня рока. Сама ведь сказала – он судьба моя! Не лишай меня Пути!

Креслава воспарила над землей и посмотрела на княгиню с высоты: среди мертвецов на бранном поле она и сама была мертва. Трехокая ведала ее рок, и чтобы возвратить утраченную суть материнства, просветлить ее зрение, след было не жалеть княгини и бросить ее здесь, на ратище, а Святослава отнять и увести за собой. В Руси бы наступил мир, погасли распри и восставшая из тьмы обида обратилась в пепел…

Но гордая княгиня, отринув свой норов, в судный час не милости просила для своей души, а жаждала Пути – неведомого рока. Всякий внук Даждьбога был тем велик и необорим, что мог при жизни богов отринуть, взять себе иных и им требы возносить, но никогда не смел отринуть рок. Изменив его по своей воле, он в тот же миг лишался Пути – становился просто беспутным человеком. И не было наказания страшнее чем беспутство. Имея Путь, всякий славянин был Гой – равный среди равных; беспутный же – Изгой, – есть падший ангел. По древнему закону устройства мира ни Род, ни Даждьбог – никто не вправе был лишить Пути земного. И коль наказывал, то отнимал Пути небесные, возможность ходить тропой Траяна или Последним Путем. И только Гой – сам себе господин и князь, управитель и бог, – владел возможностью отринуть свой Путь земной и предстать в сем мире изгоем. Ибо даждьбожьи внуки, ступивши с Млечного Пути на землю, несли в себе печаль судьбы – родство с Владыкой Родом. Перед каким бы кумиром ни склонил он головы, какому бы юдолищу ни воздавал требы – все одно оставался божьим внуком. Если бы иной слепец, возгордившись, вдруг сказал: “Я более не внук! Отрекаюсь от родства с богом!” – кто бы он стал? Да попросту безродной и безбожной тварью…

В сем было таинство божественных и кровных уз, которые от природы своей постигал лишь просвещенный Гой. Инородцы же, не ведая таких таинств, утверждали, что славяне не знают рока.

Распростершись на окровавленной земле, княгиня лежала, словно убитая птица. Трехокая опустилась возле нее и подняла на ноги.

– Я не в силах лишить тебя Пути, – сказала она. – Хотя знаю твою судьбу, вижу, что будет… Ступай и помни, я есть и меня нет. А это значит, я всюду буду идти за тобой по следам. И если услышу твое слово… Если ты отринешь свои Путь земной – суть материнство – в тот же миг перейду твою дорогу и сына отниму.

– Ты не услышишь моего слова! – вдохновившись, поклялась княгиня.

Однако пророчица Креслава осталась печальной. Она подняла с земли свои разрубленные венец и свирель.

– Весною распустятся цветы, и я сплету другой… Но жаль свирели. Без нее теперь меня вовсе не услышишь на земле.

И медленно побрела полем брани, стороной обходя мертвых древлян. Черные птицы на трупах не видели ее и даже не взлетали со своей добычи. Раскрылось перед Креславой знойное марево, вобрало в себя призрачную тень невесомой девы, и все исчезло. Княгиня спохватилась и вдруг узнала место: была она на ратище между холмов и неподалеку от нее стояла в ожидании свита – тиуны до отроки с конями, взятыми под уздцы. Вокруг же шумело воронье и грызлись между собой волки. Задымленное солнце катилось за окоем, и след было поспешать, чтобы засветло прийти к Искоростеню, однако княгиня села на коня и поехала шагом. Ее переполняли медлительные думы, и томилась душа, как перед новой бурей. Она чувствовала, что трехокая Креслава ступает за ней следом и дышит в затылок. И теперь нельзя – было сделать ни одного неверного шага.

Что замыслила, что захотела – чтоб от Пути земного, от рока материнства отреклась!

Вдруг ей почудилось, что одежды на ней испачканы тленной грязью, а на руках то ли кал, то ли смердящая мертвая кровь, и мерзкий дух исходит от исподнего. Приказала она спешиться и поставить шатер, где с помощью служанки переоделась в чистое. Но не минуло и часа, ей вновь послышался тяжелый запах гнили. Белая сорочка, парчовый сарафан, поддевка и кольчуга – все пропиталось мерзостью! Княгиня взъярилась на служанку, да та поклялась, что подала чистые одежды, и, винясь, призналась:

– Не от одежд сей запах, госпожа, смрадный дух от тебя исходит. Вели баню поставить.

Устами ее истина открылась – смердило от тела!

Среди темного леса, среди враждебных троп – древлянских путей – княгиня велела ставить баню и обождать ночь до рассвета. Отроки взялись за топоры, но пока рубили сруб да каменку топили – суровый, ропот облетел свиту:

– На погибель здесь встали!

– Леса слепят дозоры, а тропы не ведомы…

– Княгиня же мытье затеяла, знать, кончину чует…

Она же все мимо ушей пропустила. Свирепый банный жар и добрый дубовый веник все изгнали из княжеского тела. Покуда лежала на полке, вспоминала баню на берегу Великой Ра, где не служанки парили, а сама повелительница вод и водных Путей с кикиморой. Где были веники из трав и можжевела, где тело ее словно растворилось в паре и затем вновь соткалось чистым и невесомым, как в утробе материнской. Там душа ее отдыхала от мерзких земных дел, от прожитых в бесплодье лет, и не плоть, а дух княгини возлежал на полке, осыпанный невиданными цветами…

– Тебе следует молиться, а ты тело балуешь поганой баней! – вдруг послышался ей голос чародея Аббая.

– И здесь от тебя нет покоя! – воскликнула княгиня. – Кто впустил тебя? Эй, слуги! Зачем позволили войти сюда Аббаю?

– Нет никого! – боярыня служанка заглянула в каменку, под полок. – Послышалось тебе…

Отринув наваждение, княгиня попросила еще поддать парку, но едва легла на полок, как вновь раздался мерзкий голос:

– Не скверный запах, но дух святой изгоняешь. Я купал тебя в святой воде, елеем и мирром мазал, а ты благодать смываешь. Или не велел я тебе год в баню не ходить?

– Отыщите мне чародея! – велела она. – Ив железа его, чтобы не утек!

Отроки да тиуны весь окрестный лес обшарили, у бани дозоры выставили, но не было близко ни одной живой души.

– Ищите! – засторожилась княгиня. – Я слышу его голос! Зажгите свечи!

– Нет нигде Аббая! – взмолились тиуны. – Должно быть, чародей с Великим князем ушел к Искоростеню…

Поуспокоившись, княгиня вновь легла на полок, да только служанка взмахнула веником, как из угла, из тьмы кромешной, поползла змеей черная речь:

– Зачем ты крест попрала? Искусилась на слово соперницы своей? Устрашилась, что отнимет сына, а вместе с ним и рок? Но моя сила сильнее, чем у беспутной Креславы. Повинуйся мне, и я прощу тебя. Найди свой крест и надень его. Иначе худо будет не тебе, а сыну твоему…

Утаивая движение, княгиня взяла ковш с кипятком и плеснула в угол. Служанка онемела от испуга: что сотворилось с княгиней? Ровно не в себе, ровно рассудком повредилась или угорела от бани…

Из угла же донесся лишь гнусавый смех.

– Поддай еще, коль есть охота. По нраву мне пришлось, ведь я же в бане сроду не мывался! Она заложила уши и крикнула служанке:

– Да что ты словно не живая? Не пучь глаза то! Поддай на каменку, не жалей пару!

Под дубовым веником исходило рубцами тело, палящий зной доставал костей, но неотступный голос чародее внедрялся еще глубже.

– Не исполнишь воли моей – я развею свои чары. Ода твой вновь станет детиной неразумным, каков дебыл. Не князь светлейший будет сидеть на престоле, а болван! Ведь я кормилец Святославу, а теперь еще – твой родитель духовный и руки водитель. А ежели я тебе пастырь – то ныне вся Русь мое стадо, а пастбище – земля русская. Куда захочу, туда и погоню!.. Не жарко ли тебе, княгиня?

– Мне зябко, – сломленно сказала она. – Мне холодно, как студеной зимой… да все едино: путь свой не прокляну. Меня Креслава слышит!

Служанка ахнула, засуетилась.

– Что с тобой, княгиня? Не дурно ли? Не хворь ли какая, коль лихорадка в бане бьет?

– Душа моя смердит, – слабо пожаловалась она. – Сей запах в бане не выпарить… А где мой сын? Где свет очей моих? А ну ка принеси его. Ведь он мал еще, младенец. Кормить пора, эко мои перси молоком налились…

Попоив княгиню, как младенца, служанка отвела ее в шатер и уложила, затем, призвав волхва, просила извести изрок и хворь. Походный волхв всю ночь до рассвета читал заклятия по старинным книгам и буквицей окуривал, живой водою прыскал – едва едва извел. С ночными птицами она уснула, а когда очнулась, похищенная душа вернулась к ней и отошла порча.

Однако поплыла в свите новая молва:

– Княгиня рассудком повредилась!

– Изрочили ее! Сдается, и на князя напустили порчу.

– Сначала князей наших изрочат, а потом и всю Русь… Это уж бывало.

И едва дождавшись восхода, вспомнили тиуны и подручные бояре старую свою веру и поклонились богу Ра.

– Спаси, тресветлый! К тебе взываем, ибо к кому еще нам молиться? Когда приходит тьма и полонит разум – ты единственная надежда. Обереги князей, восстань над ними столпом обережным! Как небу без тебя нельзя, так и Руси без князя. Уж смилуйся и просветли их! Ура! Ура! Ура!