Алексеев Сергей Аз Бога Ведаю!

17

Мир следил за ним, как хищный зверь за своей добычей, которую не просто взять, но взявши, можно насытить брюхо. Князь чуял сей львиный взор и зрел оскал, и слышал рык угрожающий, но шел на Балканы, где был его престол. Скорей всего сам император Цимисхий напал бы на него в дороге, из засады, однако Святослав вел с собой дружину в десять тысяч, а царь византийский помнил, как русский князь, имея тысячу полуголодных, истощенных воинов, взял на копье Переяславец и все города булгар.

Сейчас же видел дружину в десятеро больше и знал, почему гридни княжеские едут без кольчуг и лат, в одних рубахах. И посему готовил западню близ Переяславца. Хазарский каган, оправившись от бегства под булатом князя, собрал рассеянную Тьму и вновь пришел к своему брату – булгарскому царю без скипетра и державы. Тот вмиг забыл все свои клятвы Святославу, ибо по законам Тогармы присяга, данная властителю чужого рода, не имеет силы, и клятвопреступление грешно, коли творится против сородича.

Не князю русскому, но кагану был братом царь булгарский, и оба – сыновья Тогармы.

Совокупив полки, они пришли на порубежье и затворили путь Святославу на Балканы. Сорок тысяч войска, укрывшись среди камней и скал в горах, лежали, не дыша, и поджидали князя, а за его спиной, в трех поприщах, неотвратимым мерным шагом шагали легионы Цимисхия, готовые отрезать обратный путь и раздавить Дружину Святослава, как давят виноград. Князь же не изведал западни, хоть и ежечасно взирал на звезду Фарро, светившую над окоемом: мерцающий сей светоч не багровел и не окутывался пылью – знать, путь свободен. Боги с небес все зрели и молчали, вкушая дым травы Забвения…

Однако супостата выдал клин лебединый, тянувшийся в полуденные страны: позрев засаду, птицы развернулись, снизились и с кликом воинским пошли на Тьму.

Взглянул на это князь и, выстроив полки в порядок ратный, ударил сходу по сыновьям Тогармы и легионам Цимисхия. Те и другие, думая, что одни остались и супротив дружины не выстоят, в тот час же побежали в свои концы. А Святослав, соединив полки, погнался за царями и бил их до самых стен Переяславца. Из крепости к хазарам и булгарам подмога вышла, и чуя смертный час, князь снял рубаху и бросил ее наземь.

– Помужествуем, братья!

Позрев на эту сечу, Даждьбог не выдержал и молвил Роду:

– Не двигай Время, Свет. Пусть солнце останется в зените хотя б на час. Князь не управится к полудню, и на закате твое светило ударит ему в очи и ослепит.

Владыка был неумолим.

– Коль помогу, он пуще возгордится и вовсе нас отринет. Что нам творить тогда? Сидеть на небесах, скучать? Ведь нас не будет, коли мужи такие не станут взоры поднимать и обращаться к нам.

– Тогда позволь хотя б дождем окропить их плечи и головы, смыть пот и кровь. Позри, им жарко, внуки пить хотят.

– Добро, кропи, – смирился Род. – Да токмо всех, и супостата.

Дождь из высоких облаков – слепой, сверкающий на солнце даждьбожий дождь – в тот час же пал на землю, омыл разгоряченных кметей, смочил гортани и уста, чтоб бог услышал их возглас:

– У Ра! У Ра!

И к вечеру дружина Святослава разбила наголову сыновей Тогармы и, взяв большой полон, вошла в Переяславец. Князь сел на трон.

– Вот я и дома…

Не медля снарядил и отослал гонцов к Цимисхию, веля сказать:

– Престол свой возвратил себе. Теперь хочу взять твой, ибо ты в союзе с Тьмой грозишь народам Ара ввергнуть их в рабство перед златом. Иду на вы! И скоро буду под Царьградом.

На сей раз все – и боги с небес и союзники Царьграда с русских порубежий – взирали на схватку великанов. Империя ромеев мнила себя центром мира и, битая, многажды царями скифов, русскими князьями, платила дань им и никак в толк взять не могла, почто, имея полмира под пятой, казну богатую, ученых полководцев и легионы воинов отважных, пред кем никто не мог стоять, не в силах выдержать удара варваров, коими они считали Русь. И всякий император, воссевши на престол, рвал прежний договор, хитрил иль вовсе отказывался платить, но в итоге получал щит, приколоченный к вратам Царьграда и дань более тяжкую. Так же и Цимисхий, занявши трон, совокупил в союз народы многие и бросил вызов не Святославу, а суть Руси.

И получил свое. Разбив на поле брани стотысячное войско, князь взял на копье все города ромейские и пришел к Царьграду, как говорил. Испытывая неуемный страх пред дружиной, вдесятеро меньшей, и будучи в отчаянии, сначала император бил плетью полководцев, патрициев и челядь, просивших замириться с князем и дать ему дань, чтоб сохранить столицу от варвара. Затем пришел в себя и просьбам внял, и, посылая Святославу дары и дань, признал себя вассалом, прося при этом встречи.

Князь дал добро. Вассальный император, суть подданный Руси, приплыл на корабле со свитой, в одеждах золоченых и с короной на битом лбу, а господин и победитель – в ладье с одним гребцом: вторым был сам. И, как всегда, в рубахе.

– Полмира мне платят дань и четверть мира – мои союзники, но я плачу тебе, – так начал Цимисхий. – Знать, ты владеешь миром? Ты управляешь им?

– Я не владею миром, – признался Святослав. – Зачем мне сие бремя? Довольно и того, что им владеет бог, а аз бога ведаю.

– Но ты захватил Балканы, Землю Сияющей Власти, и сел здесь княжить!

– Я взял лишь то, что испокон веков принадлежит славянам. Здесь перепутье всех Путей земных и середина земель народов Ара, и сел я ею володеть, чтоб уберечь от Тьмы.

– Ужель ты, сидя здесь, не имеешь замыслов, чтоб править миром?

– Се замыслы рабов, я рабства не приемлю.

– Я ныне побежден и данник твой, – начал хитрить ромейский царь. – Ты господин мне… Открой же тайну, поведай, отчего могучая империя терпит пораженье и склоняется пред Русью?

– Нет тайны никакой, – пожал плечами князь. – ромеи забыли свое родство и вообразили себя древом. На самом деле вы токмо ветвь народов Ара, но ветвь отсохшая и не имеющая своих корней. Привиты вы к чужому пню вместо погибшей кроны. Вас не питают природные земные соки, и посему нет воли, чтобы сразиться насмерть, как мы идем на вас, без мзды и корысти. И ходим не за данью, а с мыслью всякий раз заключить мир и любовь. Вот и сейчас сие мы сотворили. И, полагаю, покуда жив я и силен, мир будет между нами, пусть не на совести – на страхе. Но будет ли любовь? Ведь ты же мыслишь – я император при короне и варвар предо мной… Скипетрами и державами у меня сума набита, корон не счесть, но много ли с них проку, коль всем известно: не цари, не шахи и не князья ныне управляют миром, а суть злато?

Вернувшись в свой Царьград, Цимисхий не нашел покоя. Позор его душил, словно грудная жаба, и в снах дурных виделся ему князь Святослав, сидящий на его престоле. И, просыпаясь, он бежал в тронный зал, чтоб убедиться, сон ли, затем скликал попов, чтоб воскурили ладан и изгнали беса, дух коего чудился царю. Патриции, придворные вельможи уже молву пустили – после похода болен император, из дворца не выезжает, не принимает полководцев, наместников земель, а изредка, призвав церковных иерархов и оракулов, узнать пытается, что есть любовь. И все время продолжает спор с неким варваром.

– Я просвещенный император! Мне ведома гармония, искусства тонкие и философия. Я изучил Платона и Аристотеля! Познал труды великих полководцев, науку побеждать! Ужель все это ничего не стоит, коль ты, потомок грубых скифов, язычник и крамольник лютый, разбил меня? Нет, это невозможно! Ты не открыл мне таинства! Я зрю в твоем обличье благородство, в глазах – высокий ум. Скажи, где ты учился? И у кого? Кто был наставник твой?

Однажды ночью царь проснулся, проверил, пуст ли трон, и не попов позвал, а вспомнил кагана хазар, коего тайно пригрел подле себя: по договору с князем должен был его выдать головой. Утратив свой престол, власть и войско, Приобщенный Шад служил советником и мыслил возродить Хазарию.

– Ты много воевал со Святославом, – стараясь быть царственным, промолвил Цимисхий. – Ответь мне, в чем суть его таинства?

– Се дикий варвар, мой господин! – с готовностью сказал советник.

– Нет, ты не угодничай, а правду мне скажи!

– Князь не просто смертный. Он – сын бога Рода, который плотью поделился, и рожден от волхвованья.

– Мы все цари – суть божьи дети или его помазанники! Ты истину глаголь, лукавый пес!

– Истина доступна богу, – замялся Приобщенный Шад. – В том, что отвечу, нет таинства… Вся сила Святослава в том, что презирает рабство, злато и смерть. Все то, на чем весь мир стоит.

– Прочь пошел! – и император метнул в него золотое судно – горшок ночной. – Я тоже злато презираю! И ненавижу рабство! И смерти не боюсь! Иди отсюда вон, пока не выдал Святославу!

Каган, обрызганный царским дерьмом, утерся и не ушел.

– Есть способ отомстить за свой позор. Я много воевал и нрав княжий знаю…

– Пока он на престоле в Переяславце – для мести недоступен! Я посылал убийц наемных, льстецов и хитрецов, прекрасных жен, но все пустое. Поднявший руку мести в Земле Сияющей Власти в тот же миг гибнет сам, и лютой смертью.

– След выманить его!

– Я печенегов насылал на Киев, варяжские ватаги чуть Новгород не взяли – князь даже бровью не повел. Вкупе со златом он и свой род презрел: на вопли, матери и сыновей своих не отвечает…

– Я выманю его…

– Чем и как? К себе он близко никого не подпускает…

– Есть возле князя человек, мне верный, – начал каган, пытаясь извернуться и не назвать имени. – Раб в прошлом, златолюбец, и тешит он месть за сына.

– Малуша ключница, его жена и мать Владимира, – угрюмо сказал царь. – При ней Добрыня…

И это все пустое. Рабыня любит Святослава и готова глотку перегрызть даже своему сыну, коль он на князя посягнет. Мне ведомо, что есть любовь рабыни к господину. Забудет, кто послал и с какой целью… Жена сия непредсказуема, ибо подвластна не хозяину, а космосу.

– Нет, император мой. Се не Малуша…

– А кто?

– Се муж. И воевода знатный.

– Знать, Свенальд! Я с ним сражался при Игоре, когда водил кентурию… К нему я тоже слал послов. Он умертвил или способствовал погибели всем трем князьям Руси из рода Рурика. А Святослава отказался выдать. Сказал, он люб, служу за веру.

– Что предлагал ему?

– Что можно предложить, коль златолюбец? Хотя и в прошлом?.. Много давал, не согласился.

– За веру потребна цена другая…

– Не согласится выдать князя! Он в старчестве сошел с ума!

– Цена! Во всем важно, какую цену назвать! Кому и в чем.

– Ты предлагаешь разорить Империю?

– Обогатить ее. И за обиды воздать. А ты в уплату долга свои легионы приведешь на устья рек и берега морей, где мы рабами были – суть господами над миром. Ужель ты пошлин не платил хазарам?

– Я бы привел… Но чем возьмешь Свенальда?

– Старшие сыны князя во гневе на Люта, от коего он бежал и ныне скрывается, – поведал каган. – Подставлю им Свенальдича… А он последний сын Свенальда, рожденный от жены любимой, обиды не простит, в отместку выдаст князя.

– Добро, – помедлив, согласился царь. – Покончишь со Святославом – главу его доставишь мне.

– Нет, император. Глава его принадлежит ни мне, и ни тебе.

– Кому же?

– Тому, кто правит миром.

По обыкновению, вернувшись из похода, Свенальд убрал коня, отмыв его от вражьей крови, после чего меч отточил: то ли латы у ромеев крепче стали, то ли булат слабеет от времени – зазубрины на лезвии, как стариковский рот. Исправив все дела, он ощутил тоску: недоставало священнодейства, ритуала, когда он, получивши мзду за ратный труд, прежде чем отправить ее в землю, уединялся в киевских хоромах и не являлся день, два, три – смотря сколько получил за труд. Никто не ведал о сей страсти, даже старая служанка, когда он запирался в своих покоях, не смела постучать и оставляла пищу и питье под дверью.

А воевода старый бросал на пол ковер персидский, вытряхивал суму со мздой и, на колена опустившись, рукою бережной сначала злато разбирал, раскладывал по чести, и лишь затем, подобно ювелиру или старьевщику, рассматривал монеты. Были затертые, так что не различить, чья она и кто изображен, были совсем древние, отрытые из кладов, курганов и гробниц; и были новые, на коих чеканный профиль нынешних царей, князей и королей блистал и радовал бы очи, однако же Свенальд такие в тот час же отбирал и засыпал в горшок. Ему приятны были те, что постарше. Наемник старый за жизнь свою во множестве позрел монет всех стран и государств, и узнавал на них властителей, как свою родню. Порой, колдуя над златом, он вел с ними беседы и вспоминал, с кем воевал из них, сколь войска было на ратном поле и кто победу одержал. И выходило, со многими он бился, и многих победил, и многие его одолевали, но он обиды не держал – лишь усмехался.

– Добро досталось шестопером, – и тер плечо.

Порой он так и засыпал подле ковра со златом, а вскинувшись от сна, слюну, истекшую из уст, дланью утирал и вновь приступал к царям.

Искал того, кто правил стороной родной. Найти б его, и в тот же час нашел бы отчину. Но сколько б не воевал, в каких бы землях не был и сколько б мзды не получал за службу – так и не встретил той монеты, которую зрел в детстве, и голос чей то говорил:

– Се наш древний царь. Позри, каков!

Теперь же, пойдя служить за веру, Свенальд не получал монет, но страсть искать своего царя осталась. Близок был смертный час, а стороны родной так не сыскал. Умрешь в чужой земле, и кто будет рядом в тот час, такую и тризну справят. Коль крамольники – сожгут в ладье, христиане – зароют в яму, а то и не познав кто он от рода, бросят на поживу зверю. И погибнет душа, ибо пути лишится. При жизни все бродил по свету – и после смерти бродить, да токмо уж во тьме… Уединившись, как и прежде, он память свою терзал, стараясь вспомнить приметы родины кроме тех, что в голове остались – запах сосны, овчарни и горючего камня. Лежал и думал, и мыслями бродя далеко, вновь возвращался к Святославу.

Сказал, на вы пойду и буду биться с Тьмою. Пошел и бился, и победил, но зачем сюда явился, к булгарам? Там отчая земля его, в Руси, на киевских горах, а на Балканах суть чужбина! Так нет, сел на престол и княжит, и говорит – се середина земли моей… Ужель и он не знает, где сторона его? Ужель и он бездомок и тоже ищет отчину? Беда, коль эдак… Хотел ведь послужить за веру, бескорыстно, чтобы понять, стоит ли сторона родная выше злата? И там, в донской степи не понял, и здесь. Князь печенежский, Куря, напал на Киев и чуть не взял его, а Святослав и шагу не ступил, дабы помочь, словно град стольный для него чужая волость. Добро, хоть Претич подоспел…

Бездомок, истинный бездомок!

Иль отчина его не суть земля, а небо? Молва же ходит, будто князь – сын бога Рода…

В часы раздумий сих Свенальд вдруг шорох услыхал за своей спиной. Дверь в воеводские покои затворена была, а тут ровно шаги слепого – там остановится, там на стену наткнется.

– Эй, кто там бродит?

– Да это я пришел, – послышался знакомый голос.

Свенальд оборотился, замер: слепой купец стоял! Все тот же плащ затрапезный, седая борода и голова на месте.

И вспомнил воевода, в который час по русскому поверью покойники приходят. Однако же не дрогнул, а токмо усмехнулся, заперхав горлом:

– За мной явился?

– Не за тобой – к тебе, – гость нащупал лавку и тяжко сел: верно под плащом два пуда злата. – Позри, я жив и тень от меня идет…

– Но я же убил тебя! И голову отсек! Сей утлый человек вдруг засмеялся зычно, ровно жеребец заржал.

– Убил?.. Се верно, и голову отсек! Да не меня – мою седьмую суть!.. А сутей множество, и посему меня убить нельзя.

Уняв же трубный смех, вновь скрючился, повиснув на посохе из мирта. Свенальд к нему приблизился, за бороду рванул – нет, на шее голова! И даже следа нет…

– А ты, я слышал, нынче пошел служить за веру – не за злато?

– Уж не перекупить ли ты пришел? – воевода приподнял гостя – легкий, ровно пустой кошель с под злата…

– Кто нанялся за веру, тех грех перекупать, да и не сыскать мне столько злата.

– Зачем же ты явился? Ведь неспроста забрел!

– Я весть принес худую…

– Худую весть? – Свенальд оставил гостя. – Мне уже столько лет, что вести всякие лишь просто вести. Добро ли худо – все едино…

– Не весел что то, воевода! А ведь за веру воевать приятно, не так ли?..

– Ну, говори, чего?

– А вдругорядь не станешь убивать? Весть то дурная!

– Да вас же, оборотней, разве перебьешь? Добраться бы до первой сути!..

– Твой сын любимый, Лют именем, пал ныне от руки Олега Святославича. Достал его мечом и снес голову, как ты когда то моей седьмой сути. И на кол повесил в своем Искоростене. А тело волкам бросил.

Рука Свенальдова на меч легла. Сам он вздыбил грудь, но медленне вздохнул и скрючился.

– Не веришь – посмотри. Висит и ныне там. Вот только вороны глаза склевали, – добавил тут слепой. Десница воеводская упала вниз, повисла плетью.

– Туда ему дорога…

Гость не поверил слову, в пустых белках его возникли две точки черные.

– Ужели не скорбишь о сыне?

– О матери его скорблю… И радуюсь, что не позрела, кого родила на свет.

– Жестокий стал… Когда служил за злато, добрее был.

– Ты думал, я в сей же час мстить пойду? Сию же тешил мысль?

– Нет, верный воевода, подобных мыслей не бывало.

– Что ж привело тебя, слепой? – Свенальд схватил за горло. – Инно вот меч возьму!

– Постой! Постой! – гость вырывался. – Головой моей седьмой сути ты князю доказал: за веру верно послужить готов! Ну а моей то что и кому докажешь?

Отбросив гостя, как мешок, сел воевода. А тот поднялся, охая, держась за поясницу.

– Ей ей, без умысла! Шел и по пути узнал про Люта… И мыслил сначала сообщить весть горькую, ну а потом уж. и другие… А как иначе поступить?.. Ты ведь и так невесел был, сидел и тосковал. И оно понятно. Когда не ведаешь земли своей, служить за веру так же скушно, как и за злато. Не я Свенальдича сгубил, древлянский князь Олег, а ты на меня напал…

– Зачем пожаловал?

– Да был же уговор у нас… Конечно, давний, и утекло с тех пор…

– Какой был уговор?

– Я не в пример тебе слово свое держу и коварным образом не сношу голов союзникам…

– Какой был уговор?!

– Ты же хотел узнать, где твоя отчина? Я обязался… И вот пришел… Помнишь, ты кручинился, что Пути Последнего лишишься, коль тризну справят на чужбине? Иль ныне все равно тебе, по чьему обряду тебя отправят в Путь?

– Нет, мне не все равно… Ужели ты изведал, где родина моя?

– Да как условились, изведал.

– И где же? Где?!

– Ну, погоди, скажу. Куда спешить? Есть время… Свенальд брови поднял и обнажил глаза.

– Я вспомнил… Ты ничего не делаешь задаром. Опять потребуешь, чтоб я кого нибудь стравил друг с другом, под меч поставил?

– Что ты, Свенальд! Ни ни!

– Я князя не предам. Уж лучше кануть в бездну после смерти.

– А кто просит взамен измены? Я не прошу! Поскольку знаю – ты за веру служишь. Окажешь мне услугу. Ну, право, безделица.

– Какую же услугу?

– Видишь ли, Свенальд, я еще одну весть принес. Только не знаю, как она князю будет: в скорбь иль в радость. Сам не пойду к нему, инно ведь коли худой весть посчитает, то голову смахнет в сердцах, как сын его, Олег, твоему сыну Люту. У меня же много сутей, но жалко всякую… Ты Святославу весть передашь – сие и есть услуга.

– Что то ныне берешь ты мало…

– Но ведь и плачу не златом! Задумался Свенальд, мысленно поискав коварство, да вроде нет западни…

– А ты не врешь, слепой? Воистину узнал, где отчая земля?

– Не веришь мне… И зря. Да, я скупой, но разве обманул тебя хоть раз, когда в союзе были?

– Да слишком мало просишь!

– Ну вот, не угодишь… Добро, чтоб ты не сомневался, я наперед скажу, – гость бороду разгладил. – Земля твоя – Норвегия. Ты в ней родился. Бывал я там однажды: все так и есть, сосною пахнет, горючим камнем и овчарней.

– Норвегия?.. И бог мой – Один?!

– Се верно, Один…

– Я чуял!.. И однажды злато отослал, чтоб в жертву принесли. Так Один! – Свенальд к небу очи поднял, чего никогда не делал, но над главою был свод покоев. – Но если ты солгал?!

– За веру служишь, а никому не веришь… – вздохнул слепой. – Но я прощаю… Мне помнится, монету ты искал, где есть твой царь. Ее ты с детства помнишь…

– Искал!

– Так на, возьми!

И точно в длань воеводскую вложил монету. Потертая изрядно, множество рук помнившая, она сейчас лежала в его руке. Глас прозвучал:

– Се наш древний царь. Позри, каков!

А Святослав тем часом стоял под звездами на царском гульбище дворца и в небо зрел: звезда Фарро исчезла с окоема! Или пропала, смешавшись с другими, но такого прежде не бывало. Он мог отличить сей древний путеводный знак народов Ара от тысяч звезд иных, и отличал, и зрел его средь бела дня, когда все остальные таяли под солнцем.

Истолковав сие двояко – к добру и к худу, – он вошел в палаты и сел за стол мраморный, чтобы писать к Цимисхию: царь в нарушение договора держал возле себя врага Руси, суть кагана. Они ж условились и поклялись своим богам не привечать врагов друг друга, дабы не сеяли они раздора меж ними, не шептали в уши слова дурные и не губили мира. Князь положил перед собой лист харатейный, взял перо, но мысли о звезде к нему опять вернулись и отвлекли.

Фарро является тому, кто жаждет видеть путь. Другие же, кто идет своей дорогой иль тропой, иль вовсе бездорожьем не зрят, как будто ее вовсе нет на небосклоне. И в том, что звезда померкла перед взором князя, был добрый знак – видно, минул гнев божий и они вернулись к нему, и будет Последний Путь. Зачем сейчас Фарро, коль Род укажет, куда идти? Когда ты бога ведаешь, а он тебя ведет, не нужно путеводных звезд!

Но и худое предвидел Святослав: здесь, на Балканах, окончился путь битвы с Тьмою. А она еще сильна, и как зло всякое, крылата. Почует умиротворенье Света и разлетится вновь, как саранча, как тля едучая…

В тот миг к нему Свенальд пришел и у порога встал. То ль улыбается, то ль плачет – не понять, ибо князь никогда не зрел у воеводы ни того и ни другого.

– Ты с чем пришел, Свенальд?

– Я весть тебе принес. Токмо не ведаю: в скорбь или в радость.

– Так сказывай, а я погляжу, чем твоя весть на душу ляжет!

– Мать твоя, княгиня Ольга, скончалась, примерла.

Пред взором Святослава качнулась колыбель ладья и поплыла. Свенальд же, видя, что князь не отвечает, еще раз повторил.

– Да слышу я, – отозвался он наконец. – Мне знак был – звезда Фарро погасла… Я не изведал знака и толковал иначе. А вот в чем суть! Се мать светила мне, а чудилось – звезда… Светила и померкла.

– Знать, скорбна весть…

– Но отчего же? Ей выпал трудный путь, бесчадие терпела, женой была, но княжила, землею правила. Бывало, и со мной сражалась… И вот свободной стала, ибо свобода истинная есть смерть. Так что мне горевать? Жаль токмо, звезда угасла… Ступай! Мне след письмо писать.

Когда Свенальд ушел, князь запер дверь и снова сел к столу. Но вместо послания взял харатейный лист и сложил из него ладью – не колыбель и не корабль погребальный…

Теперь он сирота, но старший рода – высший судия земной всем племенам в Руси, народам малым, и как он скажет – так и быть должно. Владей он властью, по колено ноги ушли бы в землю от тяжести, и шагу б не ступил! Ему же люба стезя иная – легко ходить, как пардус, поскольку рок другой…

Не ведать бремя власти! И не судить! В сем и таится высший смысл бытия и вещей воли.

Но коли он отныне старший рода, есть долг священный – справить тризну по матери усопшей. Вокруг нее стояли попы заморские, вероучители, жрецы Христа казненного, коему поклонялась мать. По древнему закону народов Ара не грех, коли даждьбожий внук вздумает испытать иных богов, обряды, действа – не раб же, вольный внук! – однако же по смерти конец приходит и испытаниям. И старший рода обязан тризновать и проводить в Последний Путь, как подобает. Не то душа беспутная станет блуждать во тьме и не найдет покоя.

Что, если инородцы вздумают отправить покойную по своим обрядам? Не в путь, а в услужение мертвому богу? В рабыни на все Время? А тело предадут земле, чтобы сожрали черви…

Она ж достойна тризны верховного вождя, ибо на пути земном была Великою княгиней!

Не медля боле, Святослав оделся в белые одежды и тиунов покликал, чтоб коней седлали, брали подводных, припас на скорый путь и готовились в дорогу на рассвете. Потом призвал Свенальда и так сказал ему:

– Поеду тризну править. Ты, воевода, сиди в Пе реяславце. Не то вернусь, и снова придется город брать на копье.

Свенальд молчал, и гримаса на его лице оставалась прежней – не плачет, не смеется. А должен бы сказать – добро…

– Почто молчишь, Свенальд? Ужели заробел? Не узнаю тебя…

– Сказать не смею. – скрипуче молвил он. – Всю жизнь не робел пред вами, как грозны ни были… А вот в сей час робею.

– Занятно… Отчего же?

– Просить хочу… Ты, княже, отпусти меня. Служил тебе за веру, не надо мзды, уйду в чем есть.

– Что слышу я? – князь встрепенулся. – Обидел я тебя? Или твою дружину? Слов не сдержал своих?

– Нет, по иной причине. Мой час настал. Я долго отчину искал свою, ту землю, где родился. Теперь нашел… Стар я, княже, пора мне и на родину, а там в Последний Путь. Нешто и после смерти блуждать в чужбине?

– Достойная причина, – задумчиво промолвил Святослав. – Добро… Не ведал я, что ищешь отчину, и худо думал про тебя, мол де, изгой, бездомок… Добро, я отпускаю. Далеко ли идти?

– За Балт, к норвежским берегам. Оттуда родом я и бог мой – Один!

– Нам по пути с тобой, – обрадовался он. – До Киева поедем вместе!

И в сей же миг нахмурился и тяжко замолчал. Свенальд чуть брови приподнял:

– Что, княже? Был светел – вдруг померк…

– Померк не я – звезда померкла… А я подумал, как мир сей смешан, все вкупе: добро и зло, Свет и Тьма… И так во всяком человеке, и суть во мне… Но полно печаловать о мире! Иди седлай коня!

И на рассвете, оставив на мужей достойных Переяславец, они отправились в дорогу.

, Без отдыха скакали, не на рысях – наметом, а с сумерками возжигали светочи и мчались дальше, лишь коней меняя. А Святославу, как и на пути меж небом и землей, все чудилось, что едут медленно: тот, кто единожды изведал радость пути в пространстве по тропе Траяна, навечно погружен в тоску по ней. Как ни тори земные тропы, все вязнешь в хляби, и князь жалел, что нет копья в деснице. А бог взирал на сей отряд летучий и вопрошал недоуменно:

– Куда они спешат? Куда так быстро едут? Зачем? И почему не зрю конца пути их, хоть и есть начало? Ужели скачут в никуда?

Путь многодневный до устья Днепра в три одолели, и тут Свенальд сказал:

– Устали наши кони, а свежих негде взять. Я берегом поеду, тихим ходом; ты же плыви в ладье, поелику скорее надо. А в Киеве, на тризне встретимся. Долго ждала меня отчина, да погодит еще, не тронется же с места, но мать хоть и усопшая, а долго ждать не может.

И выбрал из числа воинов своих гребцов бывалых, коим не страшны ни волны, ни пороги, поставил парус, а князю вручил кормило:

– Ты правь! А други мои и ветер тебя домчат.

С тем и оттолкнул ладью.

Попутный ветер судно подхватил, понес, наддали и гребцы – душа возликовала! Ехал без копья, а будто бы с копьем!

– Ну и добра ладья! – кричал он на берег Свена льду. – В такой бы и не грех в Последний Путь!

Воевода отставал, не слышал и скоро вовсе растворился в дали.

И плыли так весь день, потом другой: супротив воли Днепра – суть течения, не выгребали, а несли ладью сведомые в морских делах и неустанные бойцы Свенальда. И вот на третий Святослав позрел, как стаи лебедей, кои весь путь напереди летели, иные ж за ладьей, хотя была уж осень, и птицам след лететь обратно, из отчины в Полуденные страны, вдруг перед кручами Днепровскими все исполчились и пошли в пороги, будто там крепость, которую след взять на копье.

Князь к берегу причалил и встал. Встревожились и кмети.

– Ой, не к добру сей птичий крик и ярый их полет. Беда в порогах ждет, должно быть, не пройти. Осень суха, Даждьбог не льет, воды немного. А коль в порогах бурно и камни обнажились, нам не пройти их.

Лихие в гребле и ратище, мужи не знали истины, не ведали, что птицы зрели супостата и знак давали. Сам Святослав токмо в сей миг увидел западню и осознал, что избежать ее на сей раз не удастся.

Рока не избегнуть – пробил час! И не Свенальд выманил его из Переяславца – суть из под обережного круга Земли Сияющей Власти.

Боги…

– След подождать дождей, – советовали кмети. – Иль брегом обойти пороги и дале плыть.

Так постояли день, на птиц взирая, коих прибывало с каждым часом, и небо над порогами кипело от лебединых стай. – А в полночь их нагнал Свенальд с отрядом.

– Ты далее поезжай, – велел Свенальду князь, хотя десница на мече вспотела. – Не жди меня. Мне ведомо, что есть суть отчая земля, и как стремятся сердце и взор ее позреть. А мне же будет больно глядеть на мать усопшую. Я тут постою еще… Ты же скачи и не жалей коней. Но будет просьба, окажи услугу!

– Готов я, князь…

– Я у ромеев полонянку взял, Дарина именем, и красоты невиданной. Хотел жениться сам, чтоб род продлить… Да, чую, поздно. Ты в Киеве скорее будешь, возьми ее с собой, а там отдай Ярополку в жены. Пусть он мой род продлит. И пусть через сию деву постигнет истину, что есть суть бог.

Воевода соскочил с коня и поднял над главою светоч.

– Не вразумел… Минута роковая, а ты твердишь о деве. Ужели нет другого дела или указа, твоей воли?

– Нет, Свенальд, се самая сердечная воля и высший мой указ – вот эта дева. А что еще в минуту роковую можно передать сыну? – князь взял полонянку на руки, ровно дитя, и вынес из ладьи. – Я бы поставил на показ, да не могу снять покрывала с ее лика… И расплескать, рассеять красоту боюсь, и опасаюсь, коли открою сие диво, мне далее плыть не захочется. А след пройти пороги!

– Здоров ли ты, княже? – что то почуял старый наемник. – Мне речь твоя неясна… Дев я повидал, и дива. Но стоит ли оно, чтобы презреть все хлопоты, заботы старшего рода и тризну по матери? Не распоряженья слать, но полонянку, суть добычу ратную? Ежели даже она красна и лепа? Неужто Ярополку она в сей миг нужна – не слово отчее?

– Не токмо Ярополку – всей Руси нужна, – при этом Святослав бесценное бремя покачал на дланях, словно усыпляя. – А может, и миру… Пока не ведаю, поскольку так далеко не зрю. Она в монастыре жила и суть инокиня. Я на нее взглянул и изумился – чудо! Меня же обступили старцы в черных хламидах и говорят: мол, не бери черницу, она богу служит. Отнимешь у господа его красу – разгневается и накажет. Мы любим своего бога и посему несем из мира все самое прекрасное – его творенье суть. Тогда я им ответил: не любите вы бога и не зрите его промыслов. Коль зрели, бы, такое диво не заточили в келью, ибо небесный царь творит не для себя – зачем ему прекрасные рабыни, коль он сам суть красота? Для мира создает, чтоб он проникся образом божьим и его твореньем и на земле творил подобное. Небесный сеятель зерно бросает в нивы, дабы сеять всходы добрые, а его рабы не дают взрасти, семя собирают и приносят ему же в жертву. Это ли не слепость нынешнего мира?.. Не деву посылаю сыну – суть божий дар. А он важнее, нежели мои хлопоты, указы, воля. Так сослужи мне службу в последний раз, поди не свидимся… Возьми се диво и Ярополку передай. Она легка, птичье перо потянет более…

– Возьму, не велика услуга, – сказал Свенальд, однако князь зрел – не внемлет слову, ибо, сняв шелом и обнажив свой лоб, меченый рабской метой, слушает ночь и гулкий шум порогов.

– Гляди же, покрова не снимай, – предупредил Святослав. – Да следи, чтоб встречный ветер его не сдернул. Не то рассыплется краса, как пепел…

А воевода гнул свое:

– Послушай, княже, а что за крик стоит? Се там, в порогах? То ль рог боевой, то ль голоса жен плакальщиц…

Он птиц не зрел, поскольку мрак стоял, сгущенный влажной пылью.

– Река кричит, – тут отмахнулся князь. – Ей тоже больно, когда о камни бьется… Давай, скачи! И полонянку, вот, возьми… Запомни, Ярополку!

И вынес деву на руках…