Анатолий Александрович Вассерман Нурали Нурисламович Латыпов Реакция Вассермана и Латыпова на мифы, легенды и другие шутки истории

Из наследия вождя реформ

Несколько слов о вреде всякой смуты.

В последнем прижизненном труде «Смуты и институты» признанный вождь отечественных экономических реформаторов Егор Тимурович Гайдар на множестве примеров из всемирной и отечественной истории доказывает печальную мысль: разрушить организационные структуры, обеспечивающие успешное взаимодействие множества людей в едином обществе, можно за считанные дни, а то и часы; построение же новых структур, без которых общество не способно существовать, неизменно отнимает долгие годы.

Даже если новое неизмеримо эффективнее старого, громадные хозяйственные потери на переходе влекут множество смертей от голода. Да и отсутствие организованного противодействия преступлениям поднимает их волну.

Немалая часть преступлений оказывается вынужденной. Егор Тимурович исследовал, как в 1918 году нарождающейся власти пришлось обеспечивать в первую очередь государственно важные структуры — вроде вооружённых сил — ради скорейшего восстановления самой возможности взаимодействия всех слоев общества на всей территории страны. Это заставило объявить преступлением мешочничество — поездки на село с грузом, посильным для переноски на себе, ради натурального обмена с крестьянами. Миллионы горожан оказались вынуждены нарушать закон ради продолжения собственного существования. С точки зрения власти их деяния немногим лучше уличного грабежа и карались практически так же. Жестокости тут не было (хотя ожесточение, порождённое уже идущими конфликтами, несомненно, присутствовало с обеих сторон). Было трезвое — хотя и циничное вследствие свежеусвоенного материализма — осознание властью печальной формулы: «Что может быть ценнее человеческой жизни? Две человеческих жизни».

Удивительно схожи в разных землях и эпохах и судьбы зачинателей смуты. Те, кто надеется извлечь из крушения существующих организованных структур личную выгоду, редко доживают до становления условий, позволяющих хотя бы внятно сформулировать, в чём эта выгода может заключаться. В лучшем случае эмигрируют, как большинство политиков, в феврале 1917-го уговоривших Николая Второго Александровича Романова отречься от престола. А чаще — сочиняют извращённые судебные технологии взаимоистребления, как герои Великой французской революции.

Сильные мира сего опираются не столько на собственные мышцы и нервы, сколько на обширную паутину общественных взаимосвязей. Смута рвёт всю ткань общества со всеми паутинами, сплетёнными из её нитей. Всякий надеющийся, как и прежде, ловить зазевавшихся мух, да ещё и ожидающий, что в обвальной неразберихе они будут летать вслепую и чаще попадаться, рискует оказаться вовсе без опоры. Сплести же новую паутину — дело далеко не секундное: далеко не каждый успеет вновь прочно приклеиться к обществу.

После нескольких перетасовок наверху оказываются те, кто не только готов свалить вину за все неполадки на предыдущее поколение управленцев, но и искренне верует в их вину. Кто сам готов пользоваться служебным положением и склонен полагать, что так поступают все. Кто верует в некие политические доктрины. Кто объясняет злым умыслом даже последствия обычной глупости.

И это также неизбежно. В атомизированном обществе, где даже жизненно важные взаимосвязи утрачены, срабатывают только простейшие — одноходовые — решения. А что может быть проще, нежели бросить очередных козлов отпущения на пики изголодавшейся парижской толпы или штыки кронштадских матросов, озверевших от бездельного ожидания грядущих сражений!

Альтернативных проектов устройства общества всегда немало. Все их сторонники одновременно желают осуществить свои идеи на пустом месте, свежеобразованном после краха существующих управленческих структур. Столкновения — вплоть до гражданской войны — неизбежны.

Да и сторонники восстановления разрушенной системы никуда не исчезают. Как справедливо отметил Гайдар, распад занимает считанные дни. Ведь все звенья управления взаимосвязаны и взаимоподдерживаются. Устранение верхушки обрушивает всю пирамиду столь внезапно, что велик соблазн списать провал на заговор или случайную ошибку — и попытаться всё исправить силой.

Последствия любой смуты почти не зависят от исходного повода к массовому признанию нелегитимности существующей системы государственного управления. Они всецело определяются самим фактом разрушения этой системы и принципиальной невозможностью быстрого формирования и мгновенного признания легитимности новой системы того же назначения.

Всякий, кто отрицает право существующей власти на само её существование, кто призывает к немедленному её уничтожению, кто повторяет формулу Эжена Потье «Весь мир насилья мы разрушим до основанья», открывает путь насилию, голоду, неравенству несравненно худшему, нежели то, что тщится отменить. Сколь ни преступна власть, её низвергатели куда преступнее. Даже если их намерения столь же чисты и благородны, как у Мирабо с Робеспьером или Родзянко с Шульгиным, не говоря уж о Касьянове с Каспаровым. Вот неоспоримые выводы из исторических фактов, отобранных Егором Тимуровичем, и убедительного анализа, проведенного им в последние месяцы трагически оборвавшейся жизни. Будем достойны завещания великого реформатора.

Самотермидорианец

Революционная пауза

Несколько слов о самоубийстве революций. Революция всегда заходит заметно дальше тех позиций, кои в состоянии удержать. Чем больше накоплено предреволюционных противоречий, чем яростнее революционный порыв, чем радужнее надежды общества, чем больше охваченных этими надеждами людей и слоёв, тем глубже откат, тем болезненнее он переживается, тем больше требует жертв.

Непосредственно в процессе революции ещё не ясно, какая часть общества готова к преобразованиям — и к каким. Вдобавок достоинства намечаемых изменений чаще всего неплохо проработаны теоретиками, а неизбежные побочные эффекты в полной мере выясняются лишь экспериментально — по мере того, как общество, проломившее старую стену, бьётся лбом о новые. Поэтому какие-то позиции — завоёванные, казалось бы, навсегда, — приходится сдавать. Иной раз даже ценой жизни тех, кто эти завоевания обеспечил.

Хрестоматийнейший пример послереволюционного отката дала Великая французская революция. 27 июля 1794 года был арестован Максимилиан-Франсуа-Мари-Исидор Бартелеми-Франсуа-Максимиллианович де Робеспьер, успевший заслужить прозвище Неподкупный и репутацию безжалостного палача, вместе со своими ближайшими сподвижниками по Большому Террору. На следующий день их казнили. Прочие пламенные революционеры в считанные дни перековались в столь же пламенных казнокрадов. Уже через пять лет страну возглавил генерал Наполеон Бонапарт, а ещё через пять он провозгласил себя императором. Словом, жизнь стала настолько спокойной, насколько это вообще возможно во время общеевропейской войны.

По новому календарю, введённому революцией, день переворота выпал на 9 термидора. С тех пор откат из-за невозможности удержать революционные завоевания называют термидором, а его организаторов — термидорианцами.

Профессиональный революционер Владимир Ильич Ульянов прекрасно знал этот закон. И не раз говорил соратникам: нам надо самотермидоризоваться, иначе на смену придут термидорианцы без мысли о революции.

В 1921 году он — вопреки воле изрядной части своей партии — ввёл Новую Экономическую Политику. Во внутрипартийных дискуссиях она определялась как средство удовлетворения мелкобуржуазных инстинктов основной массы тогдашнего населения — крестьян. Но более подкованным единомышленникам Ульянов представлял НЭП ещё и как тот самый самотермидор, который уже давно теоретически указан им как средство предотвращения массовой и окончательной контрреволюции.

НЭП обладала и собственными внутренними противоречиями. В конце концов — уже после смерти Ульянова — большевики сочли более целесообразным возврат к марксовым идеям централизованного управления экономикой. Но сама возможность этого движения (по их представлениям — вперёд) создана прежде всего ульяновским частичным отступлением.

Олицетворением нового революционного периода нашей истории долго был Борис Николаевич Ельцин. Оценки его деятельности весьма противоречивы.

Такова судьба едва ли не любого реформатора. Скажем, преобразования, совершённые Петром I Алексеевичем Романовым, доселе — через три века — оцениваются весьма неоднозначно: то ли он перевёл страну на качественно новый путь развития, то ли в попытке ускорить эволюционную европеизацию, начавшуюся ещё при его отце Алексее Михайловиче, разорвал естественную связь сословий и поколений и тем самым породил множество внутренних противоречий, не вполне изжитых и по сей день.

Поэтому не буду вдаваться в анализ конкретных действий — и последствий частого бездействия — Ельцина. А вот следующий президент России, Владимир Владимирович Путин, не только многократно отзывался о периоде правления Ельцина как об эпохе бедствий, но и на многих ключевых направлениях отказался от значительной части достижений эпохи его президентства. Многие средства массовой информации, ранее резко критиковавшие власть, перешли в руки новых владельцев и стали существенно лояльнее (а то и вовсе отказались от политики). Главы субъектов федерации при Ельцине избирались — теперь назначаются президентом (хотя и по согласованию с соответствующей законодательной властью). Спектр политических партий и неправительственных организаций, влияющих на жизнь страны, заметно сократился (а в парламенте одна партия вообще располагает конституционным большинством, то есть способна проводить любые решения, невзирая на волю других сил — даже президента).

Путина отобрал в преемники лично Ельцин — после пробы множества кандидатов. Особо рьяные поборники демократии считают этот выбор едва ли не главной ошибкой первого президента. Но не так уж много было у него ошибок — и уж во всяком случае не после столь долгих проверок.

В советское время Ельцин занимал высочайшие посты в коммунистической партии: первый секретарь Свердловского областного и Московского городского комитета, кандидат в члены политбюро. С трудами Ульянова знакомился хотя бы по долгу службы (а может быть, и по увлечению: Ульянов — сильный публицист и оригинальный политик).

Теорию самотермидоризации Ельцин скорее всего знал. Может, с 1988 года он искал как раз того, кто проведёт термидор с минимальными потерями и не отступит слишком далеко?

Эмиссия вместо золота

Источники прибыли при разных денежных системах

Несколько слов об обеспечении денег.

Нынешний экономический кризис порождён денежной эмиссией. От лишних денег стараются избавиться, скупая любые доступные товары и услуги. Оборот денег ускоряется, цены растут, и прирост товарной массы, выраженной в этих ценах, опережает прирост денежной. Чем больше денег в обороте, тем острее их не хватает для его обслуживания. Номинальная инфляция порождает реальную дефляцию. Нехватка денег обрывает многоходовые цепочки экономических взаимодействий и постепенно парализует всю экономику.

Причиной перепроизводства денег лично я считаю неумеренный вывод рабочих мест из Соединённых Государств Америки (и в меньшей степени — из Европейского Союза) в регионы дешёвой рабочей силы. С точки зрения управленцев это — изрядная экономия на зарплате. Но для успокоения работников говорили о постиндустриальной экономике, где обязанность человека — только создавать новое или в крайнем случае оказывать услуги, непосильные технике.

Увы, далеко не каждый способен творить востребованное другими. Да и сфера услуг не бесконечна. Между тем рабочая сила не бесплатна и в Китае. Даже если львиную долю выручки забирают правообладатели разработок — её не хватит на полную оплату всего потребляемого той же Америкой. Особенно если учесть, что грабёж под новомодным лозунгом охраны прав разработчиков порождает всё новые технологии ухода от выплаты лицензионных отчислений.

Вот и пришлось содержать значительную часть американцев на пособия по безработице, замаскированной исполнением бессмысленных и безрезультатных обязанностей. Платятся пособия деньгами, чью необеспеченность скрывают финансовые игры (в основном вокруг производных — то есть оторванных от реального состояния экономики — ценных бумаг).

Избыточность денежного потока маскировали, сбрасывая его в накопления частных лиц и государственных структур других стран, где американцы скупали всё доступное, щедро расплачиваясь незаработанным. В конце концов деньгами перенасытились все мыслимые сточные каналы. Инфляция стала очевидна. Кризис перешёл в явные формы.

Но может ли современная экономика вообще удержаться от избыточной эмиссии? Новомодные теории уверяют: чтобы обеспечить стабильную прибыль, необходимо постоянно вбрасывать в экономику всё новые деньги. Ибо откуда ещё взяться прибыли?

Между тем прибыль — просто часть труда сверх минимума, необходимого человеку для собственного жизнеобеспечения. Но и она постепенно расходуется. Производственное оборудование, инфраструктура, здания (хоть жилые, хоть производственные) не вечны. Чтобы оценить расходы на их возобновление, надо исследовать не только амортизационные отчисления конкретных предприятий: немалая часть инфраструктуры создаётся и возобновляется и на средства самих потребителей соответствующих услуг, и за счёт казны (то есть из налогов и прочих сборов)…

Прибыль была значительна даже в эпоху, когда деньгами были только драгоценные металлы, а их добыча составляла ничтожно малую долю общего производства, так что денежная масса практически не росла. Более того, из сравнения типичного ссудного процента в Средние века и наши дни очевидно: в тех сферах, где натурального хозяйства и бартерного обмена не хватает, а нужны именно деньги, норма прибыли в те времена была куда выше нынешней.

Вдобавок ещё в те времена были известны способы ускорения денежного — и товарного — оборота. Так, иудейский канон уже добрых три тысячелетия считает неприемлемой прибыль сверх шестой доли суммы сделки. Тем не менее еврейские купцы чаще всего богатели даже быстрее своих коллег иных вероисповеданий: отдавая товар сравнительно дёшево, они привлекали основную массу покупателей и за отчётный период совершали куда больше сделок.

Итак, для обеспечения прибыли эмиссия не нужна. Её оправдание ссылками на необходимость поддержания нормы прибыли — маскировка её реальной сущности: перераспределения жизненных благ от тех, кто хоть как-то связан с их производством, к тем, кто ограничивается лишь потреблением. Не зря народный комиссар финансов РСФСР и СССР Гирш Янкелевич Бриллиант (по партийному псевдониму — Григорий Яковлевич Сокольников) заявил: «Эмиссия — опиум для народного хозяйства».

Лауреат премии по экономическим наукам в память Альфреда Бернхарда Эммануэлевича Нобеля, учреждённой Государственным Банком Швеции, Фридрих Август Августович фон Хайек показал: деньги — наилучший теоретически возможный носитель информации, значимой для принятия экономических решений. Любые манипуляции с деньгами так или иначе приводят к ошибочным решениям. В частности, избыточная эмиссия порождает избыточный же спрос: потребители отдают производителям не средства, достаточные для возмещения фактических затрат, а нечто не обеспеченное реальными ценностями, не способное поддержать производство. Отсюда — срыв производственных процессов.

Раньше прекратим эмиссию ради поддержания существующей (уже давно перекошенной) структуры глобальной экономики — раньше выстроим новую, свободную от дефектов, вызвавших нынешний кризис. И раньше двинемся к новому кризису. Ибо развитие всегда порождает противоречия и само движется противоречиями. Главное — вовремя изыскивать способы их разрешения с наименьшими потерями.

Антикризисное единство

Внутренний рынок может заменить мировой

Несколько слов о том, как мы можем выйти сухими из кризиса.

Все мы знаем: новая разработка — дело дорогое. И чем выше достигнутый уровень развития науки и техники, тем разработка дороже. Грубо говоря, то, что можно было придумать дёшево, уже придумано.

Деньги, потраченные на разработку, надо возместить. А как? Только включить эти расходы в общую цену товара. Но тогда мы оказываемся перед серьёзной угрозой: конкуренты могут просто воспроизвести нашу находку и пустить её в продажу дешевле, потому что они не тратились на её создание.

Так называемые «законы об интеллектуальной собственности» тут мало помогут. Как отметил ещё полтора века назад глава лондонского профсоюза переплётчиков Томас Джозеф Даннинг, при трёхстах процентах прибыли нет такого преступления, на которое капитал не рискнул бы даже под страхом виселицы. Соответственно единственный способ предотвратить копирование — продажа товара в стольких экземплярах, чтобы на каждый из них пришлась лишь очень малая доля общей цены разработки; если она составит малую долю всей цены этого экземпляра, затраты на обход закона не окупятся.

Ещё в конце 1970-х группа западноевропейских экономистов пришла к выводу: существует порог численности общего населения рынка, дающий какие-то шансы окупить новую разработку. Если общее население меньше этого порога, новинка гарантированно не окупится независимо ни от каких иных обстоятельств. Численность населения — необходимое условие, хотя, к сожалению, далеко не достаточное.

Когда эти исследования были проведены, порог численности населения составлял для Западной Европы примерно триста миллионов человек. У нас оплата разработчиков относительно оплаты серийных изготовителей несколько ниже, чем на Западе. Поэтому советский порог составлял около двухсот пятидесяти миллионов. Население Советского Союза тогда было гораздо больше.

А западные европейцы приняли меры: немедленно начались переговоры по преобразованию Европейского Экономического Сообщества в Европейский Союз, ради формирования единого рынка, превышающего порог самодостаточности, чтобы новые разработки можно было окупить внутри этого рынка, не рассчитывая на экспорт за его пределы. По той же причине тогда же начались переговоры о создании Североамериканской Зоны Свободной Торговли в составе Канады, Соединённых Государств Америки и Мексики.

И те, и другие переговоры, как известно, завершились успешно. Сейчас на Западе порог самодостаточности в соответствии с прогрессом техники дорос уже до четырёхсот миллионов — но рынки там куда обширнее.

Ну а мы, как всегда, пошли другим путём, как призывал ещё Владимир Ильич Ульянов. Мы свой единый рынок раздробили на куски. Правда, сейчас, из-за того, что оплата разработчиков ещё упала, у нас порог самодостаточности снизился приблизительно до двухсот миллионов человек. Но ни одна из республик былого Союза не имеет этих двухсот миллионов: даже в России сегодня всего примерно сто сорок шесть.

Выход из положения — создание так называемого Единого Экономического Пространства. Белоруссия, Казахстан, Россия и Украина в совокупности образуют тот самый самодостаточный рынок, который может вообще не обращать внимания ни на какие внешние события. Какие кризисы ни бушуют за пределами самодостаточного рынка, он при грамотной организации может выживать самостоятельно.

Правда, американцы сейчас как раз на своём рынке, хотя он и самодостаточный, породили кризис и теперь будут внутри себя его переживать. Европейцы пока слишком завязаны на американский рынок, так что им тоже будет тяжело. Мы же в принципе можем, создав Единое Экономическое Пространство, вообще не обращать внимания на кризис за его пределами.

Проблема тут только одна: идею Украины как самостоятельного государства и украинцев как самостоятельного народа придумали поляки — и полтора века назад административно поддержали австрийцы — в качестве антироссийского инструмента. С тех самых пор идея независимости Украины в принципе неотделима от идеи противостояния Украины всей остальной России.

Пока Украина независима, она в Единое Экономическое Пространство не пойдёт. Просто потому, что в таком пространстве смысл её независимости теряется — соответственно теряется надобность в независимых правителях. Ещё в XVII веке гетман Дорошенко пытался присоединить Украину к Турции, мотивируя это тем, что если украинцы объединятся с единородными, единоязычными, единоверными русскими, то сольются с ними, и не будет им нужен отдельный гетман и отдельная казачья старшина. А вот если пришить Украину к иноверной, иноязычной, инородной Турции, то она всегда останется самостоятельной и всегда будет нуждаться в самостоятельных же управленцах.

Иными словами, чтобы вся Россия — в том числе и Украина — спаслась от всемирного кризиса, нужно, чтобы народ Украины отказался от независимости и от независимых правителей. Организация референдума, правомочного принять такое решение, теоретически возможна, но практически весьма сложна, и я не уверен, что с этой задачей кто-то справится до того, как вторая волна кризиса грянет в полную силу. Но другого выхода из кризиса у нас — ни у украинцев, ни у остальных русских — нет.

Пустые поезда

Спираль цен способна удушить всю экономику

Между Москвой и Одессой я обычно езжу поездом. В четырёхместном купе, но зачастую вдвоём или даже в полном одиночестве. А часть купе и вовсе пустует. Верхние полки заняты, только если едет семья и не желает разбегаться по двум купе. Сходная картина и на других маршрутах. Причём не только в купейных вагонах. По дороге не раз доводилось проходить и через плацкартные. Там тоже заполнение — примерно половина вместимости.

Почему — понятно. В 1995-м, когда я только что перебрался в Москву на сравнительно стабильное проживание, билет в Одессу стоил примерно сорок долларов. Теперь он подорожал втрое с лишним. Насколько я могу судить, доходы тех категорий граждан России, для кого деньги важнее времени (так что поезд предпочтительнее самолёта), хотя и растут, но далеко не так стремительно, как тарифы РЖД. Соответственно сами поездки откладываются до последней возможности. Пассажиропоток падает.

Между тем энергозатраты на перемещение каждого отдельного пассажира — лишь ничтожно малая доля общих расходов железной дороги. Купейный вагон раз в десять тяжелее всех пассажиров, способных туда вместиться, со всем их мыслимым багажом. Львиная доля энергии идёт на движение самого вагона — независимо от загрузки. Да и проводникам — при всём уважении к их нелёгкому труду — почти всё равно, обслуживать три дюжины пассажиров или одну: в плацкартном-то вагоне они даже с полусотней справляются.

Содержание самих путей сообщения тоже влетает в изрядную копеечку: рельсы надо регулярно осматривать и время от времени заменять, даже если поезда по ним прокатываются не ежеминутно и даже не ежедневно. А уж станционное хозяйство и подавно поглощает деньги пачками: чего стоят хотя бы бесчисленные стрелки, нуждающиеся в постоянном надзоре!

Словом, от снижения пассажиропотока расходы железной дороги практически не уменьшаются. Следовательно, на долю каждого пассажира приходится всё больше затрат. Приходится соответственно наращивать цену билетов. Тем самым планка отсечения неимущих поднимается. Людей, способных позволить себе дальнее следование, оказывается меньше. Ценовая спираль уходит на новый виток. Что я и наблюдаю уже полтора десятилетия.

Остановить раскрутку можно разовым снижением цен. Средства на него можно взять, например, из доходов от грузоперевозок. Но ныне модная экономическая теория считает перекрёстное субсидирование искажающим текущее состояние компании, а посему запрещает даже в критических обстоятельствах.

Впрочем, грузовые тарифы тоже растут: по мере спада многих производств и оттока части перевозок с железной дороги пришлось раскладывать прежние издержки на меньший грузопоток. Увеличиваются суммарные транспортные затраты производителей, снижается конкурентоспособность значительной части отечественной промышленности. Монополист понемногу душит всю страну.

Вдобавок сокращение дальних перевозок замыкает отдельные части страны на себя. Стальные нити, когда-то сшившие всю нашу громадную страну от Бреста до Владивостока, рвутся. Поневоле вспомнишь транспортную теорему, сформулированную известным аналитиком стратегий Сергеем Борисовичем Переслегиным: если регионы развиваются быстрее связей между ними, государство разваливается.

Транспортная теорема уже действовала во время Гражданской войны. Вскоре после неё Феликс Эдмундович Дзержинский, возглавив отрасль, приказным порядком снизил все тарифы. Начался рост объёма перевозок. Через считанные месяцы железная дорога стала рентабельна благодаря валовому доходу.

Попутно Дзержинский исправил стратегическую ошибку своего предшественника. Лейба Давидович Бронштейн вкладывал казённые средства в обновление подвижного состава: в частности, закупил за рубежом тысячу паровозов. Дзержинский же восстанавливал станционное хозяйство. Оборот подвижного состава ускорился в разы, и потребность в нём соответственно сократилась.

Через пару лет на посту председателя Высшего совета народного хозяйства Дзержинский вновь снижает цены — уже по всей промышленности. Управленцам приходится затягивать пояса: чиновный аппарат заводов резко сокращается. Зато сжимаются знаменитые ножницы цен: до назначения Дзержинского промышленные товары в стране дорожали, а сельскохозяйственные дешевели, что изрядно тормозило общее развитие. Если бы главу советской экономики не убил через два с половиной года такой работы инфаркт (от бурного спора в ходе заседания ВСНХ), ещё многие внутренние противоречия, неизбежные при любом устройстве общества, удалось бы разрешить в режиме диалектического, движущего, развития, а не антагонистического, разрушительного для всех участников, конфликта.

Нынче у нас противоречий ничуть не меньше. Но решать их каждый пытается за чужой счёт, а не в режиме поиска взаимовыгодных ходов. Пустые купе — легко заметный, но далеко не самый крупный пример подрыва страны примитивным меркантилизмом, готовым выгадать копейку ценой рубля будущих потерь (ибо копейка ложится в свой карман, а рубль вынимается из чужого). Как бы не пришлось нам вслед за Борисом Борисовичем Гребенщиковым петь:

Пустые поезда,

нагие города,

пришедшие, увы,

в упадок навсегда.

Черкизон и копирайт

Что действительно стоит защищать от копирования

Несколько слов о брэнде и его подделке.

В июне 2009 года на крупнейшем рынке Москвы, Черкизовском, обнаружены бессчётные контейнеры контрабанды (по сообщениям СМИ, до двух миллиардов долларов). Прежде всего — контрафактной.

Сам этот термин ныне включён в юридическую фикцию «интеллектуальная собственность». Я — противник этой фикции в целом именно потому, что в ней объединены качественно разные понятия, дабы некоторыми заведомо полезными оправдать некоторые иные, столь же заведомо вредные.

Брэнд — понятие, противопоставленное контрафакту, — тоже выглядит фикцией. Многие брэнды куда дороже всех охваченных ими реальных ресурсов — товаров, услуг и средств их обеспечения. Так, в цене брэнда Coca-Cola основную долю составляют последствия вековых расходов на рекламу. Из примерно десяти-пятнадцати миллионов долларов (по экспертным оценкам) цены брэнда «Что? Где? Когда?» по меньшей мере половина — цена сотен часов эфирного времени, затраченного в советское время на отработку всех нюансов совмещения коллективного мышления с увлекательностью телевизионного шоу.

Но как правило, основная часть цены брэнда напрямую связана с тем, что он даёт своим потребителям. Покупая товар с фирменной эмблемой, мы рассчитываем на определённый, гарантированный фирмой уровень качества. Он, естественно, далеко не бесплатен. Соответственно и цена продукции одного назначения, но разных брэндов может заметно различаться.

Поддельный товар не гарантирует соответствия ожидаемому стандарту. Цена же его отличается от оригинала куда меньше, чем следовало бы по реальному качеству: всё, что серьёзная фирма тратит на поддержание надлежащей организации труда и всяческий сервис, приятно согреет карман торговца подделкой. Вся разница между реальной стоимостью подделки и ценой полноценного товара — прямой убыток потребителя.

Подделки могут вынудить добросовестных производителей вовсе уйти с рынка. Примеры тому бытовали ещё в глубочайшей древности. Так, археологи обнаружили: эпоха феодального распада Руси ознаменовалась, помимо прочего упадка, изменением технологии производства ножей. Классический древнерусский нож ковали из тонкой высокоуглеродистой пластины с двумя низкоуглеродистыми обкладками. Мягкие бока истираются быстрее твёрдой сердцевины — по ходу работы нож остаётся острым. Но кто-то упростил работу — на низкоуглеродистый нож наварил узкую высокоуглеродистую кромку. Такой нож поначалу — при продаже — режет не хуже самозатачивающегося, но очень скоро тупится и дальше — даже при регулярной заточке — работает плохо. Зато куда дешевле. Ведь при тогдашней металлургической технологии легко получить почти чистое и поэтому мягкое железо или чугун, где углерода так много, что он выпадает из раствора в отдельные хлопья — зародыши будущих трещин. Промежуточный же состав — высокоуглеродистую, но ещё не хрупкую (в отличие от чугуна) сталь — даже сегодня куда сложнее делать, чем крайние варианты. А уж в ту пору халтурщики получали изрядную сверхприбыль по сравнению с честными мастерами. В конце концов конкуренция вынудила всех ножовщиков перейти на примитивную технологию. Потребители же полностью потеряли возможность приобрести удобный долговечный инструмент. Самозаточку пришлось переоткрывать уже в XX веке.

Если бы рядовой покупатель мог прямо на базаре отличить нож с наварной кромкой от трёхслойного, первый же фальсификатор был бы разоблачён и с позором изгнан. Увы, на такую экспертизу способен даже не каждый кузнец. Не зря в нашу эпоху беспрестанного роста технической сложности продукции процветают сертификационные и экспертные службы — от знаменитой немецкой независимой Stiftung Warentest до российского государственного Геннадия Григорьевича Онищенко. Контрабандные поставки проходят, как правило, мимо бдительного экспертного взгляда, а потому остаётся лишь напомнить старинное римское правило caveat emptor — бди, покупатель!

Правда, ныне популярна передача заказов дешёвым исполнителям. Значительная часть контрафакта выпускается теми же мастерами и на тех же предприятиях, что и оригинал. Так что качество изделий не страдает. Но брэндовладелец вправе отказать в сервисе. И покупатель теряет ту часть уплаченного, что должна идти на этот сервис — а идёт в карман ловкачам.

Ценность многих брэндов ещё и в их редкости. Вспомните, как разбегаются дамы, по нелепой случайности вышедшие в свет в одинаковых платьях! Они боятся не только сравнения своих внешних данных, уже не маскируемых различиями нарядов, но и подозрения в попытке экономить покупкой готового вместо заказа. Клиенты Черкизовского рынка вряд ли беспокоятся о таких мелочах — но избыточные Louis Vuitton и DKNY водятся даже в самых фешенебельных салонах всего мира, то и дело напоминая самим Витгону и Каран: негоже поручать шэньчжэньскому дяде Ляо всю работу!

Запрет точного копирования образцов, защищённых брэндами, имеет позитивный экономический смысл. Принуждение в данной сфере останется необходимо даже в идеальнейшем обществе свободной информации.

Правда, брэнд можно обойти: ещё памятны всяческие Abibas и Pavasonyk. Так ведь и призыв caveat emptor тоже не отменит ни Онищенко, ни даже снос Черкизовского рынка.

Газ и тормоз

Социально-экономический компромисс

Несколько слов о компромиссе экономики с социальной сферой.

Трудами великих советских математиков Виктора Михайловича Глушкова и Леонида Витальевича Канторовича строго доказано: управление современной развитой экономикой из единого центра многократно менее эффективно, нежели самостоятельно развивающаяся рыночная экономика. И ещё задолго до теоретического анализа советский опыт доказал: централизованное планирование может обеспечить прорыв на любом выбранном направлении — но только ценой несоразмерных потерь во всех прочих отраслях, так что суммарный темп развития оказывается меньше, чем без вмешательства государства.

Иной раз перекосы оправданы. Так, если страна воюет или хотя бы готовится к неминуемой войне, возможны тяжелейшие жертвы. Великий кораблестроитель Алексей Николаевич Крылов, истребуя у Государственной Думы фантастические по тому времени полмиллиарда рублей на возрождение разгромленного Японией флота, отметил: один захват Петербурга окупит для возможного противника всю войну благодаря конфискации столичных ценностей. Для предотвращения подобных убытков не жаль на какое-то время и затянуть пояса (да, вы правильно поняли: это я о Петре Аркадьевиче Столыпине и Иосифе Виссарионовиче Джугашвили).

По счастью, человечество всё ещё не научилось воевать непрерывно. В мирное же время нужда в экономических перекосах, неизбежно порождаемых любым централизованным вмешательством, далеко не очевидна: суммарное торможение вроде бы ничем не оправдывается.

Рынок веками работал без прямого государственного руководства. С конца наполеоновских войн в мире господствовал чистый капитализм. И экономика развивалась так быстро, что идея прогресса стала едва ли не новой религией. Мир менялся не только количественно, но прежде всего качественно. Возникли новые отрасли промышленности, новые виды транспорта, новые методы лечения… даже новый метод художественного творчества — научная фантастика.

Увы, прекрасная эпоха привела к Первой мировой войне. А затем — к Великой депрессии. После чего классический капитализм кончился: государственное вмешательство в экономику из экзотики стало общепринятой нормой.

Последствия государственной активности неоднозначны. Та же Великая депрессия у себя на родине — в Соединённых Государствах Америки — растянулась на целое десятилетие. Многие полагают: без порождённого Второй мировой войной всплеска потребностей она бы тянулась ещё дольше. Судя же по опыту всех предыдущих кризисов перепроизводства, стихийный рынок изжил бы даже такой крупный спад в худшем случае года за три-четыре.

Когда депрессия началась, президент Херберт Кларк Джессевич Хувер и не пытался лечить её: согласно рыночной доктрине республиканской партии он лишь поощрял благотворительную раздачу еды бесчисленным безработным. Но — как отмечал ещё Иисус Иосифович Давыдов — не хлебом единым жив человек. Безработные рабочие, разорившиеся фермеры, лишившиеся клиентов адвокаты и медики быстро сформировали критическую массу, готовую на бунт. На другом берегу Атлантики такая же негодующая толпа привела к власти Адольфа Алоизовича Хитлера, едва не принесла успех Освалду Эрналду Освалдовичу Мосли, учинила фашистский путч во Франции…

Не от хорошей жизни следующий президент — демократ Фрэнклин Делано Джеймсович Рузвелт — пригласил в советники группу учеников Джона Мэйнарда Невилповича Кейнса и согласно их рецептам затеял общественные работы. Он безудержно тратил деньги, принесённые в казну ростом налогов и инфляционной эмиссией (то есть в конечном счёте ресурсы тех, кто ещё делал хоть что-то полезное), на имитацию безработными полезной деятельности. Попутно создано немало ценного — например, густая сеть автострад и каскад ГЭС на реке Теннесси. Но главная цель была проста: не допустить взрыва.

Принцип, найденный в экономической буре 1930-х, остаётся неизменным. Главная задача государства — предотвратить бури социальные. Пусть даже ценой тяжких экономических потерь. Ибо непредвиденные социальные последствия бывают несравненно болезненнее. Скажем, без германского национального социализма, приведённого к власти именно Великой депрессией, Вторая мировая война могла обойтись без геноцида и была бы немногим страшнее Первой.

Правда, перебор хуже недобора. Рецепт Кейнса — лечить депрессию инфляцией — употребляли столь долго и неумеренно, что к концу 1960-х добились стагфляции — сочетания инфляции с застоем. Предупреждал же Кейнс: трюк работает только до конца первого экономического цикла — затем лишние деньги надо убрать из экономики, пока они не разрушили механизм ценообразования.

Но для устойчивости движения — в том числе и экономического — без тормозов не обойтись. На трассах Формулы-1 карбоновые тормозные диски приходится менять после каждого заезда. Экономическая гонка куда сложнее — и тормоза в ней ничуть не менее полезны.

Рыночный двигатель должен остаться мощнее государственных тормозов. Лучшие аналитики ищут оптимальные их соотношения в зависимости от неповторимого сочетания обстоятельств. Но сам принцип гармонии газа и тормоза приходится учитывать по крайней мере до тех пор, пока ничего лучшего для экономического движения не изобретено.

Математика в экономике

Управленческие ограничения снимаются кризисами

Несколько слов о пределах управляемости.

Напомню: великие советские математики академики Виктор Михайлович Глушков и Леонид Витальевич Канторович установили: задача планирования экономики целого государства в мирное время не может быть решена из единого центра сколько-нибудь эффективно.

Насчёт мирного времени я не зря сказал. Глушков и Канторович исходят из общего числа уравнений в задаче материального планирования. В военное время производство в целом резко переориентируется на решение очень ограниченного круга задач. Видов изделий становится меньше в десятки, а то и сотни раз. Трудоёмкость задачи планирования сокращается в тысячи или даже в миллионы раз. И с ней может справиться единый центр.

Советская экономика являла чудеса в предвоенный период, когда создавалась промышленная и сельскохозяйственная база, в конечном счёте обеспечившая нашу армию всем необходимым. Советская экономика во время войны была непостижимо эффективна. Располагая существенно меньшими ресурсами, чем одна Германия, не говоря уж об объединённой Европе, мы тем не менее смогли произвести гораздо больше оружия и боеприпасов.

Но советская экономика забуксовала в мирное время, практически сразу же после восстановления разрушений, причинённых войной. Одна из причин этой пробуксовки — не единственная, но достаточная, чтобы объяснить всё, что с нами потом происходило — рост числа названий производимой продукции.

Но есть ещё одна причина. Жизнь не сводится к расчёту. Один из лауреатов Нобелевской премии по экономике — Фридрих Август Августович фон Хайек — помимо прочего показал: основная часть информации, необходимой для принятия экономических решений, появляется только в процессе экономической деятельности и принципиально не может быть определена заранее. Пока кто-то не рискнёт сделать торт «Птичье молоко», никто — в том числе и сам рискующий — не может знать, что этот торт понравится столь многим.

Эта принципиальная неопределенность приводит не только к тому, что систему уравнений планов производства нельзя решить в разумные сроки. Главное — эту систему невозможно построить заранее, до самого производства. Её приходится непрерывно перестраивать по мере работы. Если бы каждый из нас мог докладывать в некий единый центр обо всех своих изменениях во вкусах и предпочтениях и обо всех своих свежих идеях, центру пришлось бы пересчитывать план производства по меньшей мере ежедневно. А ведь даже в теоретически идеальном случае сбалансированный план вычисляется за годы, а оптимальный — за миллионы лет. Да и сам этот идеальный случай невозможен. Невозможен именно потому, что мы в принципе не можем располагать заранее всей информацией, необходимой для нашей же деятельности.

Это порождает множество сложностей. Одна из них — экономические кризисы, неизбежные именно потому, что принимать решения приходится в условиях неопределённости, и какие-то из этих решений обязательно оказываются ошибочными. Причём принципиально невозможно, так сказать, размазать эти ошибки ровным слоем по всей экономической активности. Какие-то направления активности неизбежно кажутся привлекательнее для многих людей. Соответственно там концентрируется больше усилий. Даже если в этой экологической нише мог разместиться один производитель, для десятка она оказывается избыточной. Отсюда так называемые кризисы перепроизводства — наиболее частый, хотя и наименее разрушительный из всех типов кризисов.

Есть и другие источники ошибок. Фон Хайек показал: в экономике принципиально невозможен более надёжный носитель информации, нежели деньги. Любая попытка заменить деньги какими-то другими средствами передачи и анализа информации может дать локальный выигрыш, но в стратегическом плане — в масштабах всего рынка и на долгих промежутках времени — любая из этих локально выигрышных стратегий даёт крупный проигрыш по сравнению с обычной рыночной экономикой, основанной на деньгах.

В частности, всевозможные методы управления экономикой при помощи вброса в неё денег, ещё в 1920-х годах предложенные Джоном Мейнардом Джон-Невилловичем Кейнсом и с тех пор многократно усовершенствованные его учениками, в стратегическом плане опасны. Они искажают переносимые деньгами сигналы. Вброс лишних денег порождает большой спрос, но обеспеченный лишь формально. То есть в обмен на усилия производителей запрошенной продукции её потребители не могут дать адекватного своего продукта — они могут дать только ничем не обеспеченные деньги.

Нынешний кризис, как я уже не раз говорил, происходит как раз из избытка денег, из инфляции. То есть в конечном счёте — из нарушения завета фон Хайека. Более того, сейчас для лечения болезней, порождённых кризисом, в экономику вбрасывается с каждым днём всё больше денег. И перекосы растут.

Того и гляди, под грузом лишних денег рухнут целые отрасли, не говоря уж об отдельных производителях. Тогда ассортимент производства в целом скукожится до размера, допускающего полный расчёт из единого центра. И о потребительских предпочтениях, чью важность так живописал Хайек, можно будет забыть по меньшей мере до тех пор, пока прямое управление не сформирует новую структуру экономики. Стоит ли доводить до таких крайностей?

Единого центра не будет

Возможности информационных технологий не безграничны

Несколько слов об ограниченности возможностей информационных технологий в экономике.

Каждое новое техническое достижение обещает несравненно больше, чем даёт фактически. Илья Арнольдович Файнзильберг, более известный как писатель Илья Ильф, писал: «В фантастических романах главное это было радио. При нём ожидалось счастье человечества. Вот радио есть, а счастья нет».

Ещё в середине 1960-х знаменитая фирма «Международные деловые машины», которую мы чаще называем сокращённо «IBM», начала выпуск компьютеров общего назначения, равно пригодных и для научно-инженерных расчётов, и для экономических. До того машины так или иначе специализировались под конкретную сферу применения, а тут появилась техническая возможность создать машину, достаточно производительную на любых задачах. Пошла первая волна массовой эйфории «вот сейчас мы компьютеризируем офис и всё у нас будет в полном порядке».

Но в 1970-х годах автор и руководитель проекта Общегосударственной автоматизированной системы управления народным хозяйством СССР — сокращённо ОГАС — великий математик Виктор Михайлович Глушков подсчитал: а сколько, собственно, нужно арифметических действий для решения экономических задач. Если не вдаваться в мелкие технические тонкости, то задача балансировки плана производства — система линейных уравнений. Число действий, необходимых для решения такой системы, примерно пропорционально кубу числа самих уравнений. А каждое название товара или детали (вплоть до отдельных винтиков), чьё производство необходимо запланировать, даёт отдельное уравнение.

Строго говоря, в уравнениях планирования очень большая часть коэффициентов нулевая. Поэтому показатель степени в формуле времени решения такой системы — примерно два с половиной.

Когда Глушков в 1976 году впервые опубликовал эти свои рассуждения, общее количество наименований изделий и деталей в Советском Союзе как раз перевалило за два десятка миллионов. Отсюда несложно подсчитать: весь тогдашний вычислительный парк всего мира не справился бы с задачей балансировки плана для Советского Союза и за тысячу лет.

Но ведь нам надо не только балансировать, но ещё и оптимизировать. То есть из множества разных вариантов производственного плана выбрать наилучший. А тут тоже появляется немалая сложность. Другой великий советский математик Леонид Витальевич Канторович получил Нобелевскую премию за то, что нашёл методы оптимизации некоторых частных видов задачи планирования. В общем же случае ради оптимизации надо, грубо говоря, решить ещё столько систем уравнений, сколько уравнений есть в самой системе. Поэтому к показателю степени в формуле числа действий, нужных для решения системы уравнений, добавляется ещё единица. Соответственно получается показатель степени три с половиной. Это значит: даже весь нынешний вычислительный парк всего мира справится с задачей планирования производства для СССР образца 1976 года за ту же тысячу лет.

А ведь мир не стоит на месте. Даже наша страна сейчас далеко не такова, какова была в семьдесят шестом. При всём очевидном сокращении многих направлений производства реальная номенклатура изделий выросла во многие десятки раз. Значит, время, необходимое для построения оптимального плана, выросло во многие тысячи раз.

Если же не решать полную задачу оптимизации, то скорее всего наступит беда. Как показал тот же Канторович, поверхность отклика, где ищется оптимум решения экономической задачи, очень неровная. Пики в ней соседствуют с громадными провалами. Если задачу решать приближённо, то с почти полной гарантией мы попадаем именно в такой провал. Решение, которое можно построить централизованным управлением в приемлемые сроки, оказывается хуже теоретического идеала в десятки раз.

Экономисты сумели представить в математическом виде и рыночную систему управления. Она также не даёт точного решения задачи балансировки производства, не говоря уж о его оптимизации. Но судя по приближённым аналитическим оценкам эффективности расчётов, фактически выполняемых этой системой, рыночные решения задачи планирования хуже теоретического идеала, грубо говоря, в разы. Но не в десятки раз. Централизованное планирование может теоретически обещать нам рост уровня жизни раза в два — три, а на практике обеспечивает падение уровня жизни раз в пять — десять.

Понятно, производство житейских благ — ещё далеко не всё. Надо ещё грамотно ими распорядиться. По этой части план несомненно и намного эффективнее рынка: даже при заметно меньшем, нежели Западная Европа, производстве на душу населения сами эти души в Советском Союзе куда меньше страдали от явных бедствий вроде голода и бездомности. Но средний уровень жизни всё же был куда хуже. Что и стало одним из поводов к развалу страны.

Естественно, между крайностями «чистый рынок» и «чистый центр» существует множество компромиссных вариантов. Правда, все доселе испытанные компромиссы неустойчивы — довольно скоро ресурсы из планового сектора перетекают в рыночный. Но математики и политики не теряют надежду найти наилучшее, гармоничное сочетание разных способов управления. Я тоже ищу.

жүктеу/скачать 1.2 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: