Андре Конт-Спонвиль Философский словарь

Мирное Согласие (Concorde)

Свободное, внутреннее и обоюдное приятие идеи мира; не просто отсутствие войны, но и общая воля не допустить войны.

Мирное согласие – это своего рода коллективная добродетель миролюбия; добродетель миротворцев и их победа.

Мир можно навязать силой; мирное согласие – нет. Его можно готовить, поддерживать и сохранять, и именно поэтому так нужно все это делать.

Мирный (Pacifique)

Любая война ужасна. Истина эта столь банальна, что не тускнеет от многочисленных повторений. И приверженность миру – не просто одна из точек зрения, но добродетель, а кому не хочется быть добродетельным? Но из этого вовсе не следует, что любой мир – благо, и далеко не всякий мир приемлем. Это и отличает приверженца мира от пацифиста. Быть сторонником дела мира значит стремиться к миру, искать пути к его установлению и защищать его, однако отнюдь не любой ценой, например отказом от любого насилия и войны. Именно такова позиция Спинозы: война может быть предпринята только с целью установления мира, но это должен быть не рабский, а свободный мир. Такова же позиция Симоны Вейль. Всякое насилие – зло, однако не всегда оно бывает предосудительным. Ненасилие является благом, только если оно действенно, а так бывает далеко не всегда («это зависит также и от противника»). Коротко говоря, быть приверженцем мира означает стремиться к миру как к цели. К сожалению, далеко не всегда эта цель может одновременно являться и средством.

Мистика (Mystique)

Этимология слова отсылает нас к мистериям. Однако мистики, какую бы религию они ни исповедовали, утверждают, что им открыто нечто вполне очевидное. Поэтому поверим им, а не истории слова или суеверию. Итак, мистик это тот, кто видит истину лицом к лицу. Его ничто не отделяет от реальности – ни дискурс (я называю это молчанием), ни отсутствие (я называю это полнотой), ни время (я называю это вечностью), ни, наконец, он сам (я называю это простотой; буддисты употребляют термин анатта (157) ). Он сумел преодолеть даже нехватку Бога. Он опытным путем постигает абсолют, и делает это здесь и сейчас. Но по-прежнему ли абсолют является Богом? Многие мистики, особенно на Востоке, отвечают на этот вопрос отрицательно. Отсюда – «чистый мистицизм», который, по выражению о. Анри де Любака, есть «наиболее глубокая форма атеизма» (А. Равье, «Мистика и мистики», Предисловие). Такие мистики уже ни во что не верят: им хватает опыта.

Подобный мистицизм, достигающий максимума очевидного, становится противоположностью религии, которая являет максимум тайного.

Миф (Mithe)

Басня, принимаемая всерьез.

Миф О Пещере (Caverne, Mythe De La -)

Без сомнения, самый знаменитый из мифов Платона. Он изложен в книге VII «Государства». О чем же идет речь? О скованных цепью пленниках, сидящих в гроте (пещере) спиной к свету, не имея возможности повернуть голову. Перед собой они видят только каменистую стену пещеры, на которой от горящего у них за спиной костра пляшут тени – их собственные и разных проносимых мимо вещей и предметов искусственного происхождения. Поскольку пленники никогда не видели ничего, кроме этих теней, они принимают их за реальные существа и серьезно обсуждают их. Но вот одного из пленников силой выводят из пещеры. Он настолько потрясен, что поначалу ничего не различает вокруг себя. Ему хочется назад, в пещеру, но теперь он понимает, как там темно, и ему снова становится страшно. Так и все мы, живущие на свете: мы видим только тени реальности; наше солнце – тот же костер; мы ничего не знаем об истинном (сверхчувственном) мире, освещаемом истинным солнцем (Идеей Добра). Редко кто осмеливается взглянуть в лицо сверхчувственному миру, но и эти единицы вынуждены постоянно переходить от потрясения, вызываемого соприкосновением с Идеями, к помрачению, охватывающему их, стоит им вновь спуститься в пещеру. Прочие пленники только насмехаются над ними, а попытайся они вытащить их на свет, пожалуй, не остановятся и перед убийством.

В чем же смысл этого мифа? Платон внушает нам, что главное, т. е. Истина и Добро, находится не здесь и доступно только мысли – и то при условии, что мы вырвемся из плена чувственного мира. Это совершенный идеалистический миф, утверждающий иллюзорность реальной действительности, обесценивающий телесные ощущения, исполненный веры в иной мир, в трансцендентность, в Идеи, иными словами, в смерть. Ошеломительный успех, встреченный этой сказкой среди философов, красноречиво свидетельствует о присущем им отвращении к реальной действительности.

Мнение (Opinion)

Всякая мысль, не являющаяся знанием. Тем самым мнение противостоит, в частности, науке. Башлару (158) это позволило прийти к следующему заключению, ставшему с тех пор знаменитым: «Мнение плохо думает; оно вообще не думает, а переводит потребности в знания» («Формирование научного ума», I). Впрочем, не следует заводить это противопоставление слишком далеко. Во-первых, потому, что в науке мнения тоже играют определенную роль, особенно складывающиеся мнения, и эта роль не сводится к эпистемологической преграде (мнение может служить регулирующей идеей, смутной гипотезой, подсказкой направления, выбираемого на ощупь и т. д.). Во-вторых, потому, что существуют так называемые прямые мнения, которые, как указывал еще Платон, при всей своей ограниченности справедливо считаются истинными. Наконец, в-третьих, потому, что даже обдуманное, осмысленное, теоретически подкрепленное мнение все равно остается всего лишь мнением , и философия полна такими мнениями. Например, Декарт утверждает, что воля свободна, а Спиноза это отрицает. И то и другое утверждения суть мнения, что не мешает им лечь в основу строго аргументированной философской системы каждого из упомянутых мыслителей. То же самое можно сказать и о «доказательствах» бытия Божия, и о доказательствах бессмертия души или, напротив, ее смертности, о вере в бесконечность или конечность Вселенной, о статусе истины, об основаниях морали или философском определении мнения и т. д. Выходит, прав был Пиррон. Философского знания не существует (есть лишь знание истории философии); философия – не наука, а потому любое философское учение, даже самое сложное, остается мнением.

Что же такое мнение? Почти идеальное определение дает Кант: «Мнение есть убеждение, сознающее свою ограниченность как субъективно, так и объективно» («Критика чистого разума», «Трансцендентальное учение о методе», глава II, раздел 3 «О мнении, знании и вере»; см. также «Логика», Введение, IX). Почему мы говорим «почти идеальное»? Потому что сказанное Кантом относится к трезвому мнению, к мнению, осознающему свою сущность, а не к догматическому мнению, распространенному гораздо шире, такому, которое принимает себя за знание, каковым оно не является, и отказывается признать себя верой. Лично я убежден, что и Декарт и Спиноза верили в силу своих доказательств, однако это нисколько не поможет нам определить, кто же из них был прав в споре (а они почти во всем спорят друг с другом), и не дает права признать за философскими построениями каждого, как того хотелось бы их авторам, точности (всегда, отметим, относительной) математического доказательства. Вот почему я предлагаю собственное, слегка исправленное определение мнения. Мнение есть признание истинности чего-либо, основанное на объективно недостаточном суждении, независимо от того, осознается или нет эта недостаточность. Мнение – это нетвердое убеждение, т. е. убеждение, выступающее именно в качестве убеждения и сознающее свою ограниченность.

Временный способ коллективного поведения, например отношение к тем или иным вещам, манера говорить, мыслить или одеваться. Отсюда чудовищное утверждение Паскаля:

Мода (Mode)

«Справедливость так же зависит от моды, как и красота» («Мысли», 61–309). Действительно, справедливость, по меньшей мере человеческое правосудие, – коллективно и временно. Впрочем, на практике модой обычно называют то, что подвержено очень быстрым изменениям, если за этими изменениями не стоит никакой видимой причины, кроме самого изменения. Отсюда поговорка: «Модное быстро выходит из моды». Мимолетность входит неотъемлемой частью в определение моды. Каждому знакомо чувство удивления, с каким мы рассматриваем фотографии или иллюстрированные журналы двадцатилетней давности. Вместе с тем Моцарт и Мольер, в свое время пользовавшиеся репутацией один – модного композитора, другой – модного драматурга, до сих пор нисколько не устарели.

Всякая мода нормативна. Она выражает происходящее в действительности, но переживается (теми, кто следует за модой) как указание на то, каким это происходящее должно быть. Это мимолетная нормативность, или нормативная мимолетность. Главным содержанием моды, если отвлечься от чисто коммерческого ее измерения, является различие. «Мода, – пишет Эдгар Морен, – есть то, что позволяет элите выделяться на общем фоне, откуда вечная изменчивость моды; но также и то, что позволяет широким кругам походить на элиту, откуда беспрестанное распространение моды».

Модальность (Modalité)

Это случилось в тот день, когда я пригласил в ресторан пять или шесть своих друзей, чтобы отметить выход номера журнала, над которым мы когда-то вместе работали. В их числе оказались А. и Ф. – оба заметно выделявшиеся на общем фоне еще в годы учебы на подготовительном отделении в университете, а за прошедшие 20 лет ставшие известными учеными в области истории философии, добившиеся признательности в академических кругах и действительно настоящие мыслители. Они не видели друг друга довольно давно, но я знал, что каждый из них по-прежнему хранит к другому искреннее уважение и самые дружеские чувства. Поначалу разговор, как водится, шел о пустяках, но очень скоро Ф. прервал его. «Хочу задать тебе один вопрос, – обратился он к А. – Как ты считаешь, возможно ли построение последовательной мировоззренческой системы без категории модальности?» На несколько секунд установилась тишина. А. молча пыхтел своей трубкой и думал. А потом ответил: «Нет». Да, подумалось мне тогда, наверное, бывают и более теплые встречи бывших однокашников и более яркие проявления эмоций. Но уже тогда меня восхитила и продолжает восхищать, во всяком случае в мышлении, именно эта способность смотреть в корень проблемы, которую я называю подлинным взлетом интеллекта. Она отнюдь не исключает участия чувств, но не позволяет им затмевать суть философского спора. Прошло еще несколько лет, и я напомнил одному из друзей заданный им вопрос. Оказалось, он совершенно о нем забыл, как забыл и полученный на него ответ. Sic transit gloria mentis . (Так проходит слава мысли (лат.). По аналогии с известным латинским изречением: «Sic transit gloria mundi» – так проходит мировая слава. – Прим. пер. )

Итак, что же такое модальность? Видоизменение суждения, вернее, его статуса. «Модальность суждений, – подчеркивает Кант, – есть совершенно особая функция их; отличительное свойство ее состоит в том, что она ничего не прибавляет к содержанию суждения […], а касается только значения связки по отношению к мышлению вообще. Проблематическими называются сужения, в которых утверждение или отрицание принимается только как возможное (по усмотрению). Ассерторическими называются суждения, в которых утверждение или отрицание рассматривается как действительное (истинное), а аподиктическими – те, в которых оно рассматривается как необходимое» («Критика чистого разума», Аналитика понятий, глава I). Из сказанного Кант выводит наличие трех категорий, вернее, трех пар категорий модальности: возможность и невозможность; существование и несуществование; необходимость и случайность. Почему без них предположительно можно обойтись? Потому что они касаются не объекта (как категории количества или качества) и не отношений между объектами (как категории отношения), а всего лишь отношения к этим объектам нашего рассудка. Если попытаться по возможности осмыслить сам мир, то создается впечатление, что его реальность есть все; что существование, как говорил Кант, есть его единственно допустимая модальность. Но тогда надо признать, что реально все, что является возможным, что реальное необходимо, а невозможное и случайное суть ничто (что они могут существовать лишь в воображении). Именно таков, в общих чертах, мир Спинозы. Примерно таков же мир стоиков. Является ли он последовательным? Полагаю, является. Обходится ли он без категорий модальности? Не совсем. Но он, что называется, ставит их на свое место: одни относит к бытию или Богу (реальность, возможность, необходимость; возможно только реальное, и оно всегда необходимо, в результате чего три указанные категории в конечном счете сливаются в одну); другие к разумным или воображаемым существам (невозможность, несуществование, случайность; все это суть способы осмысления того, чего нет). Это и позволяет такому миру оставаться когерентным – не потому, что он не может существовать без этих категорий, а потому, что без них мы не могли бы его осмыслить. Таким образом, всякое последовательное представление о мире должно включать категории модальности (ведь наше мышление является частью мира), что отнюдь не подразумевает необходимости превращать их в формы бытия. Я не могу осмысливать мир, не делая различия между возможностью реального и его невозможностью, но это не значит, что сам мир в свою очередь проводит такое различие. Моя мысль является частью мира, но мир отнюдь не является частью моего мышления.

Модус (Mode)

Способ или свойство бытия, а также его модификация, не затрагивающая его сущности (в отличие от атрибута). «Под атрибутом я разумею то, что ум представляет в субстанции как составляющее ее сущность, – пишет Спиноза. – Под модусом я разумею состояние субстанции, иными словами, то, что существует в другом и представляется через это другое» («Этика», часть I, определения 4 и 5). Следовательно, модус у Спинозы это какое-либо существо, рассматриваемое как модификация единой субстанции в виде данного атрибута. Есть конечные модусы (это дерево, этот стул, вы и я); есть бесконечные модусы (божественный разум, движение и покой, вся вселенная и т. д.) Первые при всей своей конечности реальны – это конечные, но вполне истинные существа, своего рода фрагменты бесконечного или абсолюта.

Modus Ponens

Верное заключение, состоящее в переходе от истинности посылки к истинности ее необходимого следствия. Modus ponens принимает форму: если р , то q ; однако р , следовательно, q (например: если Сократ человек, то он смертен; однако Сократ человек, следовательно, Сократ смертен).

Modus Tollens

Верное заключение, приводящее к выводу о ложности посылки исходя из ложности по меньшей мере одного из ее следствий и принимающее форму: если р , то q ; однако не q , следовательно, не р . Например: если Сократ бог, то он бессмертен; однако Сократ не бессмертен, следовательно, он не бог. По мнению Поппера, именно такое дедуктивное заключение составляет сердцевину фальсификации, а следовательно, вообще метода экспериментальных наук. Если предположение q есть необходимое следствие теории (или гипотезы) р , достаточно всего одного факта, свидетельствующего о ложности q , чтобы прийти к выводу о ложности р .

Молитва (Priére)

Беседа с Богом, обычно в виде просьбы. Спрашивается, зачем говорить с Богом, если он и так все знает? И зачем просить его о чем-то, если он лучше нас знает, что нам надо? Молчание выглядит намного достойнее, а по эффективности не отличается от молитвы.

Мне возразят, что любимому человеку мы тоже говорим о том, что он и так прекрасно знает, но ему приятно услышать это еще раз. Верно, но любимый человек хочет снова и снова убеждаться, что он любим и желанен. Это уже не молитва, а ласка. Но разве смеем мы ласкать Бога?

Молодой (Jeune Et Jeunisme)

Тот, кто еще не начал клониться к упадку, кто еще способен достигнуть в чем-либо прогресса и наверняка его достигнет… Это понятие относительно по самой своей природе. 35-летний спортсмен считается стариком; 35-летний философ – молодым. Быть молодым значит иметь, по крайней мере в принципе, в той или иной сфере перед собой (будущее) больше, чем за собой (прошлое). Что касается настоящего, то им владеют все в равной мере. Из-за этого молодость так нетерпелива, а старость так склонна к ностальгии. И тем и другим мало настоящего.

Вспоминаются известные строки Низана (159) («Аден Аравия»): «Мне было 20 лет. Никому не позволю сказать, что это лучшие годы жизни». На самом деле никакого лучшего возраста не существует. Одним кажется, что лучшая пора – детство, другим – юность, третьим – сорокалетний возраст. Правда, я не знаю ни одного человека, который сказал бы, что лучший возраст это старость. Молодость, даже трудная, представляется наиболее предпочтительным временем. Тело нас не обманывает. Впрочем, и старикам не на что особенно жаловаться, ведь и они были молодыми. Зато у молодых нет никакой уверенности, что они доживут до старости, да что там до старости – даже до зрелости… Что касается меня, то мне кажется, что лучше всего я ощущал себя в 17 лет. Но если б я умер в 20, значит, главное в этой жизни от меня ускользнуло бы. Лучше жить стариком, чем умереть молодым. Очевидность этого утверждения призвана поставить молодость на место. Это место, конечно, первое, но ведь это временно. Молодость – не ценность. Это всего лишь этап.

Есть люди, убежденные в том, что молодость это не просто ценность, а высшая ценность, включая те области, в которых возраст вообще не имеет никакого особенного значения (политика, искусство, наука, культура и т. д.). Они твердо верят, что каждый двадцатилетний болван в любом случае красивее, сильнее, гибче и желанней, чем его родители, не говоря уже о дедах с бабками. Но болван остается болваном в любом возрасте. Что касается преимуществ молодости, то они носят скорее косвенный характер. Ценится ведь не сам возраст, ценятся такие качества, как красота, сила, гибкость, здоровье, сексуальная привлекательность. Я не имею ничего против того, чтобы стараться как можно дольше сохранить все эти качества. Это будет не отказом стариться, а наилучшим из возможных способов встретить старость. Если медики сумеют нам в этом помочь, что ж, тем лучше. Но не следует требовать от них слишком многого. Если бы молодость была высшим благом, у молодых вообще не осталось бы никаких желаний. Чисто стариковская идея.

Молчание (Silence)

Я понимаю это слово как обозначающее не отсутствие шума, а отсутствие смысла. Поэтому я считаю, что может быть молчаливый шум и шумное молчание. Например, шум ветра или молчание моря.

Молчание – это то, что остается, когда мы замолкаем, то есть это все сущее минус смысл, который мы ему придаем (включая этот самый смысл, если мы не видим за ним другого смысла). Значит, молчание – всего лишь другое название реальности, если, конечно, согласиться, что реальность – это не просто название.

В то же самое время это обычное состояние всякого живого существа. «Здоровье есть молчание органов», – сказал Поль Валери. Тогда мудрость есть молчание ума.

Зачем без конца что-то истолковывать, постоянно говорить и искать во всем значения? Не лучше ли просто послушать безмолвный шум ветра?

Монада (Monada)

Духовная единица (monas) . Термин «монада» сегодня употребляется исключительно в контексте философии Лейбница. Монада есть «простая субстанция, которая входит в состав сложных; простая, значит, не имеющая частей» («Монадология», 1). Может быть, монада – то же, что атом? Нет, если под атомом понимать материальное существо. Монады же суть духовные и исключительно духовные сущности; абсолютно простые, а значит, бессмертные души, которые могут быть, а могут и не быть наделены сознанием, но каждая из которых по-своему выражает вселенную, состоящую из их совокупности. Учение Лейбница являет собой плюралистический панпсихизм; «все живет, все исполнено души», как сказал Гюго, но живет в не поддающейся сокращению множественности индивидуальных субстанций, отделенных друг от друга и обладающих внутренним бытием («без окон и без дверей»). В этом смысле монадология есть спиритуалистический аналог атомизма, но вместе с тем и его противоположность.

Монархия (Monarchie)

Власть одного человека, однако подчиненная законам (в отличие от деспотизма, не признающего никаких норм и правил). Когда эти законы сами зависят от воли монарха (именуемого самодержцем), мы говорим об абсолютной монархии; когда монарх зависит от законов – об ограниченной или конституционной монархии (в частности, когда полнотой власти обладает народ). Очевидно, что абсолютная монархия весьма близка деспотизму (это и есть упорядоченный деспотизм), тогда как конституционная монархия может выступать как одна из форм демократии. В современных Англии или Испании власть принадлежит народу; монарх царствует, но не правит и не издает законов. Король в условиях конституционной монархии не является обладателем полноты власти, он скорее олицетворяет собой символ нации и ее суверенитета, поддерживаемый всем народом.

Монема (Monéme)

Минимальная значащая единица. Например, слово «мир» содержит всего одну монему (если мы попытаемся его расчленить, слово потеряет всякий смысл), а слово «монизм» – две монемы: «мон» (ср.: «монизм» и «дуализм») и «изм» (ср.: различие, например, «монархия»). В предложении «Вы сели на корабль» – пять монем. Монема есть элемент первичного членения (Членение двойное) , как фонема – элемент вторичного членения.

Монета (Monnaie)

Платежный инструмент; маленький кусочек реальности, который можно обменять на большинство других, правда, при условии, что кто-то другой ими обладает и готов их продать. Маркс называл монету «универсальным эквивалентом», освобождающим торговлю от натурального обмена, а богатство – от загромождения.

Монизм (Monisme)

Всякое учение, признающее существование всего одной субстанции или одного типа субстанций. Монизм бывает материалистическим, если утверждает, что всякая субстанция материальна (стоики, Дидро, Маркс); спиритуалистическим, если признает только духовные субстанции (Лейбниц, Беркли); или ни тем ни другим, если рассматривает материю и мышление как модусы или атрибуты единой субстанции, не сводимой ни к первой, ни ко второму (в частности, именно так рассуждает Спиноза). Монизм всегда противостоит дуализму, признающему существование двух типов субстанции (Декарт) или двух миров (Платон, Кант). В принципе монизм должен также противостоять плюрализму, в наиболее выраженном виде настаивающему на существовании бесконечного числа субстанций различной природы, однако так далеко воображение философов не простирается. Мы знаем, пусть и довольно смутно, что такое тело и дух. Но о субстанциях, не являющихся ни тем, ни другим, ни неразрывным единством того и другого, мы не имеем никаких опытных данных. Поэтому и размышлять о них мы не имеем возможности.

Монотеизм (Monothéisme)

Вера в единого Бога. Мыслители нового времени догадывались, что в противном случае Бог утратит долю своей божественности, а власть его будет неизбежно ограничена властью других богов, признаваемых в рамках политеизма. Фактически высшие достижения в осмыслении божественного, начиная с античности (Платон, Аристотель, Плотин и другие), всегда тяготели к признанию его единства, во всяком случае на высшей ступени иерархии, и его уникальности – добро в себе, недвижимый перводвигатель или Существо с большой буквы мало расположены к существованию во множественном числе. На мой взгляд, это явное свидетельство прогресса – чем меньше богов, тем лучше.

Вместе с тем в последние десятилетия в адрес монотеизма раздавалось немало упреков. Он якобы прямо ведет к монолитности, тоталитаризму, исключению иного, стиранию различий, отрицанию плюралистичности и множественности. Одно то, что этот вопрос с таким жаром обсуждается крайне правыми, уже выглядит для меня подозрительно. Да и сама история опровергает их выводы (надо быть слепым, чтобы не увидеть всей ненависти и презрения к монотеизму со стороны обоих крупнейших тоталитарных режимов ХХ века). Но это еще не все, поскольку существует такая вещь, как универсальность. Если Бог всего один, значит, он один на всех. Следовательно, все мы братья (во всяком случае, способны к братству), все мы открыты одной истине и подчинены, хотя бы юридически, одному закону. Разве это не тоталитаризм, воскликнет кто-нибудь! Но тогда давайте называть тоталитаризмом и науку – ведь она одна на всех, и мораль, которая стремится к тому, чтобы стать одной на всех, и права человека, ибо они имеют смысл только в том случае, если универсальны. И ради чего? Ради Зевса, Ареса и Афродиты? Ради Одина и Тора? Ради того балагана, который именовался Олимпом? Или ради Вальгаллы? Уж лучше признать, как говорил Ален, великое отсутствие, присутствующее повсеместно. Мир опустел, когда из него ушли боги, но может быть, вскоре он вернется к себе самому?

Совокупность обязанностей, иначе говоря, обязательств и запретов, которые мы добровольно налагаем на себя вне зависимости от ожидаемой награды или наказания и не надеясь ни на что.

Мораль (Morale)

Представим себе, что нам объявили: завтра наступает конец света. Информация точная и сомнению не подлежит. Политика при этом известии скончается на месте – она не способна существовать без будущего. Но мораль? Мораль в основных своих чертах останется неизменной. Никакой конец света, даже стоящий на пороге, не дает нам права издеваться над калеками, клеветать, насиловать, пытать, убивать, одним словом, давать волю своему эгоизму и злобе. Мораль не нуждается в будущем. Ей вполне хватает настоящего. Она не нуждается в надежде, довольствуясь волей. «Поступок из чувства долга имеет свою моральную ценность не в той цели, которая может быть посредством него достигнута, – подчеркивает Кант, – а в той максиме, согласно которой решено было его совершить». Его ценность зависит не от ожидаемых последствий, а исключительно от правила, в согласии с которым он совершается. Он свободен от всяких наклонностей и эгоистических расчетов, не принимает во внимание ни один из объектов «способности желания» и абстрагируется от конечных целей, «какие могут быть достигнуты посредством такого поступка» («Основы метафизики нравственности», раздел I). Если ты действуешь ради достижения славы, счастья, своего спасения и при этом не нарушаешь никаких моральных норм, про тебя все равно нельзя сказать, что твои поступки моральны. Тот или иной поступок имеет подлинную нравственную ценность, объясняет Кант, лишь постольку, поскольку он полностью бескорыстен. Это означает, что он должен совершаться не просто в соответствии с долгом (им может двигать корысть; так, купец ведет дела честно, чтобы не растерять покупателей), но именно руководствуясь долгом, иначе говоря, уважением перед нравственным законом или, что то же самое, законом человечности. Приближение конца света ничего не меняет – все мы до самого конца будем руководиться тем, что имеет в наших глазах всеобщую ценность и обязательно для всех, то есть (что опять-таки одно и то же) будем уважать человечность в себе и в других. Вот почему мораль не ведает надежды, а порой и просто приводит в отчаяние. «Мораль не нуждается ни в какой религии», – настаивает Кант, как не нуждается она в каких бы то ни было целях: «мораль самодостаточна» («Религия в пределах только разума», Предисловие). Отсюда – светский характер морали, даже по отношению к людям верующим; отсюда же – абсолютный характер ее диктата, во всяком случае, нами он воспринимается именно как абсолют. Есть Бог или его нет, это ничего не меняет в необходимости защищать слабых. Поэтому нам нет нужды разбираться в том, что собой представляет наше существование, чтобы поступать по-человечески.

Теперь представим себе (этот пример предлагает Кант), что Бог существует и каждому живущему он известен. Что произойдет в этом случае? «У нас перед глазами постоянно стояли бы Бог и вечность во всем их опасном величии». Ослушаться Бога больше никто не посмеет. Ужас перед адом и надежда на рай придадут божественным заповедям беспрецедентную силу. И в мире воцарится испуганное, корыстное послушание в образе абсолютного нравственного порядка: «Нарушений закона, конечно, не было бы, и то, чего требует заповедь, было бы исполнено». Но мораль исчезнет. «Большинство законообразных поступков было бы совершено из страха, лишь немногие в надежде, и ни один – из чувства долга, а моральная ценность поступков, к чему единственно сводится вся ценность личности и даже ценность мира в глазах высшей мудрости, вообще перестала бы существовать» («Критика практического разума», часть I, книга 2, главы 2, 9). Таким образом, для исполнения долга мы не только не нуждаемся в надежде, мы способны действовать повинуясь долгу только в том случае, если ни на что не надеемся.

К чему я веду? К очень простой вещи. Вопреки широко распространенному мнению, мораль не имеет ничего общего с религией, тем более – со страхом перед жандармом или скандалом. И даже если исторически мораль была связана с Церковью, государством и общественным мнением, ее подлинное становление – и в этом одна из лучших заслуг Просвещения – становится возможным лишь по мере ее освобождения от этих институтов. Об этом же говорят, каждый по-своему, Спиноза, Бейль (160) и Кант. Лично я понял это в возрасте 15 лет, слушая песни Брассенса (161). По существу, мораль есть нечто противоположное конформизму, фундаментализму и нравственному порядку, включая и такие вялые его формы, которые сегодня принято называть «политкорректностью». Мораль это не закон общества, власти или Бога, тем более – не закон средств массовой информации или Церкви. Мораль – это закон, принимаемый индивидуумом для себя лично, а значит, закон свободный, как сказал бы Руссо («повиновение закону, предписанному самому себе, есть свобода»), или автономный, как сказал бы Кант (индивидуум подчиняется только «собственному и вместе с тем универсальному закону»). В отличие от Канта и Руссо, я полагаю, что эта свобода или автономия относительны, что нисколько не мешает нам на практике чувствовать их абсолютность (проистекающую не от знания, а от воли) и безусловную необходимость. Я согласен с тем, что всякая мораль исторична. Но историчность морали отнюдь не отменяет самое мораль, а напротив, делает ее существование возможным, как и наше подчинение ей, ведь мы существуем в истории и являемся продуктом истории. Пусть это – относительная автономия, но она стоит больше, чем рабское следование своим наклонностям и страхам. Что же такое мораль? Это совокупность правил, которые я определяю или должен определять для себя сам не в надежде на вознаграждение и не из страха перед наказанием, что было бы эгоизмом, не с оглядкой на других, что было бы лицемерием, но свободно и бескорыстно, по той единственной причине, что мне эти правила представляются всеобщими (годными для всякого разумного существа), ни на что не надеясь и ничего не боясь. «Одиночество в универсуме», – говорил об этом Ален. Это и есть мораль.

Но действительно ли мораль имеет всеобщий характер? Полностью всеобщей она, по-видимому, не бывает никогда. Каждому известно, что мораль меняется в зависимости от эпохи и места. Но мораль способна обрести всеобщий характер, не встречая на этом пути противоречий, и фактически так оно понемногу и происходит. Если оставить в стороне некоторые особенно болезненные архаизмы, больше отягощенные религиозными или историческими условиями, нежели собственно моральными оценками (я прежде всего имею в виду половой вопрос и положение женщины), то придется признать, что содержание, вкладываемое во Франции в понятие «хороший человек», не слишком отличается – а в дальнейшем будет отличаться еще меньше – от того, что под этим выражением понимают в Америке или Индии, Норвегии или Южной Африке, Японии или странах Магриба. Это человек скорее искренний, чем лживый, скорее щедрый, чем эгоист, скорее храбрый, чем трус, скорее честный, чем жуликоватый, скорее мягкий и склонный к состраданию, чем грубый и жестокий. Разумеется, эти понятия сформировались не вчера. Уже Руссо, восставая против релятивизма Монтеня, вернее, против собственного видения его релятивизма, призывал людей к нравственной конвергенции, способной преодолеть культурные различия: «О Монтень! Ты, кичащийся искренностью и правдолюбием, ответь мне откровенно и правдиво, насколько откровенным и правдивым может быть философ, есть ли на земле такая страна, где преступлением считалось бы хранить верность тому, во что веришь, быть милосердным, доброжелательным и щедрым, где добрый человек подвергался бы презрению, а вероломство было в чести?» Монтень не нашел страны, да он ее и не искал. Достаточно перечитать все, что он написал об американских индейцах, с которыми мы обошлись столь чудовищно, – об их отваге и постоянстве, об их «доброте, свободолюбии, честности и чистосердечии» («Опыты», книга III, глава 6). Человечность не принадлежит никому в отдельности, и релятивизм Монтеня есть в то же время и универсализм, в чем нет никакого противоречия (ведь мораль относится ко всему человечеству, и «у каждого человека есть все, что свойственно всему роду людскому», книга III, глава 2). Да и вся история человечества, на каком бы континенте она ни протекала, говорит о том же. Никто не знает, когда именно зародилась мораль – в разных уголках планеты это случилось или две или три тысячи лет назад, когда было сформулировано главное, неважно кем – египетскими или ассирийскими жрецами, иудейскими пророками, индусскими мудрецами или целым соцветием великих мыслителей VI и V в. до н. э.:

Заратустрой (в Иране), Лао-Цзы и Конфуцием (в Китае), Буддой (в Индии), первыми древнегреческими философами, которых мы называем досократиками (в Европе). Как можно не заметить, что, несмотря на многочисленные философские и теологические расхождения, смысл их нравственных заветов сходится в своей фундаментальной основе? И как можно не замечать, что сегодня происходит то же самое? Сравните, о чем говорят аббат Пьер и далай-лама. У этих людей разное происхождение, они принадлежат разным культурам и исповедуют разные религии. Но послушайте их выступления хотя бы несколько минут, и вы убедитесь – вектор их нравственного учения один и тот же. Глобализация несет не только зло, а началась она намного раньше, чем об этом принято думать. Сегодня мы пожинаем плоды медленного исторического процесса, который со взлетами и падениями продолжается вот уже 25 столетий, а мы являемся одновременно его результатом и носителем его дальнейшего распространения. Этот процесс, если рассматривать его с точки зрения нравственности и отвлекаясь от часто принимаемых им жестоких форм, есть процесс конвергенции крупнейших цивилизаций вокруг некоторого числа общих или близких ценностей – тех самых ценностей, благодаря которым мы можем жить вместе, не впадая во взаимное отрицание и во взаимную ненависть. Сегодня мы называем их правами человека, но с точки зрения морали они в первую очередь являются обязанностями человека.

Но откуда берется мораль? От Бога? Это не исключено. Возможно, именно Бог, как полагал Руссо, вложил в нас «бессмертный небесный голос» совести, который заглушает (или хотя бы должен заглушать) все остальные голоса, даже такие, что твердят нам о спасении или славе. Но если Бога нет? Тогда приходится признать, что мораль – чисто человеческое явление, что она есть продукт истории и совокупность норм, выработанных, отобранных и оцененных человечеством на протяжении веков. Почему мы выбрали именно эти нормы? Очевидно, потому, что они оказались благоприятствующими выживанию и развитию вида (я бы назвал это моралью по Дарвину), интересам общества (мораль по Дюркгейму), требованиям разума (мораль по Канту), наконец, всему тому, что диктует нам любовь (мораль по Иисусу Христу или Спинозе).

Представьте себе общество, в котором превозносятся ложь, эгоизм, воровство, убийство, насилие, жестокость, ненависть и тому подобное. У такого общества нет ни малейших шансов выжить, а тем более распространиться по всей планете – его члены только и делали бы, что уничтожали друг друга и рушили все вокруг себя. Поэтому нельзя считать случайным совпадением тот факт, что в мире распространились цивилизации, в которых ценятся совсем другие вещи – искренность, щедрость, уважение к собственности и жизни других людей, наконец, мягкость, сострадание и милосердие. Разве возможно иное человечество? Возможна иная цивилизация? Подобная постановка вопроса позволяет нам сделать важный вывод о сущности морали. Мораль есть то, благодаря чему человечество становится человечным в нормативном смысле термина (в том смысле, в каком человечность противостоит бесчеловечности), отвергая варварство и бесхребетность, по-прежнему угрожающие ей, по-прежнему сопровождающие ее и по-прежнему искушающие ее. Только у людей на этой земле есть обязанности. И это ясно показывает нам, к чему мы должны стремиться. Наш единственный долг как выражение всех наших обязанностей – поступать по-человечески.

Очевидно, что мораль не заменяет ни счастья, ни мудрости, ни любви. Именно поэтому мы и нуждаемся в этике (Этика) . Но обойтись без морали мог бы только тот, кто достиг абсолютной мудрости, тем самым полностью лишившись человечности.

Мошенничество (Fraude)

Корыстный обман. Вольтер задавался вопросом, «следует ли прибегать к мошенничеству в религии в отношениях с народом», дабы не дать ему свернуть с прямой дороги. Платон на этот вопрос отвечал утвердительно. Вольтер – отрицательно. Истинная религия, свободная от «суеверий», не нуждается в обмане подобного рода, а «добродетель должна диктоваться любовью, а не страхом». Но будет ли она тогда нуждаться в религии?

Мудрец (Sage)

Человек, которому для счастья не требуется ни лгать себе, ни тешить себя сказками, ни даже надеяться на везение.

Можно было бы сказать, что он самодостаточен и потому свободен. Истина, однако, заключается в том, что мудрец довольствуется собой и всем, что его окружает, а потому все окружающее представляется ему достаточным. В этом состоит его отличие от невежды, которому всегда всего мало. Невежда жаждет брать, владеть, хранить. Мудрецу довольно познавать, пробовать (латинское слово sapiens (разумный, мудрый) происходит от глагола sapere , что означает иметь хороший вкус) и в том черпать радость. Он не столько ученый, сколько знаток. Не столько эксперт, сколько любитель (в обоих смыслах слова: тот, кто любит, и тот, кто не делает знание своей профессией). Он не столько собственник, сколько свободный человек (на Востоке есть понятие дживан мокша (162) – живущий свободным). У мудреца нет хозяев, он не подчиняется никому, кроме самого себя, ему не нужна Церковь, принадлежность к той или иной группе, не нужны привязанности и другие узы (он не стремится обладать тем, что любит, и никому не позволяет владеть собой). Даже его счастье ему не принадлежит – оно для него не более чем легкое дуновение радости в буйном мировом ветре. Он свободен от всего, в том числе от себя. Может, он потому и счастлив, что больше не нуждается в бытии. И мудр, потому что не нуждается в мудрости.

Мудрость (Sagesse)

Идеал успешной жизни, не в том смысле, что ты преуспел в жизни (это всего лишь карьеризм), а в том смысле, что вся твоя жизнь удалась. По мнению древних греков, в этом и заключается цель философии. Вместе с тем мудрость – всего лишь идеал, а потому важно сохранять свою свободу от этого идеала. Истинный мудрец не стремится к преуспеянию ни в чем, его собственная жизнь имеет для него не большее, но и не меньшее значение, чем жизнь любого другого человека. Он довольствуется тем, что живет, и в одном этом находит достаточное основание для довольства. Это и есть подлинная мудрость. «Что до меня, то я люблю жизнь», – говорил Монтень. В этом проявлялась его мудрость. Он не ждал от жизни, чтобы она была приятной (легкой, приносящей удовольствия, удачливой и т. д.), он любил ее такой, какая она есть. Что определяет подобный подход – темперамент или следование тому или иному учению? Наверное, и то и другое понемногу. Все мы в разной степени одарены талантом просто жить, и все мы обладаем большей или меньшей степенью мудрости. И чем меньше в нас этого дара, тем больше мы нуждаемся в философии, – уж я-то в этом разбираюсь, можете мне поверить. В то же самое время ни один человек не способен достичь абсолютной мудрости и не может быть мудрым всегда и во всем, а значит, философия нужна каждому, хотя бы для того, чтобы не зависеть от философии. Неужели это и есть мудрость? Конечно. Мудрости достигает только тот, кто перестает в нее верить. Возьмите самого мудрого человека на земле: достаточно какого-нибудь вируса, тромба в сосуде – и перед нами несчастное создание, лишенное даже проблесков разума. Страшное горе тоже может заставить забыть о мудрости. Но мудрец знает об этом и заранее допускает, что такое может произойти. Его поражения не менее истинны, чем его победы. Почему же считать первые менее мудрыми, чем вторые? Мудрость, подлинная мудрость, это не страхование на все случаи жизни, не панацея от всех бед и не шедевр творчества. Это покой, но покой радостный и свободный, покой, который дарит понимание истины. Значит, мудрость это знание? Древние греки и древние римляне вкладывали в это слово именно такой смысл (sophia у одних, sapientia у вторых). Но это совершенно особое знание. «Мудрость не может быть ни наукой, ни приемом», – говорил Аристотель. Она не столько объясняет человеку, что правильно и полезно, сколько помогает понять, что для него и других людей будет хорошо, а что нет. Если это и знание, то знание жизни.

Древние греки проводили различие между мудростью теоретической (sophia) и практической (phronesis) . Но дело в том, что одна не может существовать без другой, вернее, подлинной мудростью является лишь сочетание той и другой. Опознавательным признаком мудрости служит определенного рода безмятежность, и в еще большей мере – определенного рода радость, определенного рода свобода, определенного рода принадлежность к вечности (мудрец живет в настоящем, он чувствует и на опыте, как говорил Спиноза, убеждается, что он вечен), определенного рода любовь. «Из всего того, что мудрость доставляет себе для счастья всей жизни, – подчеркивает Эпикур, – самое важное есть обладание дружбой» («Максимы», XXVII). Это происходит потому, что самолюбие перестает служить преградой. И страх перестает служить преградой. И ощущение нехватки чего-то важного перестает служить преградой. И ложь перестает служить преградой. Остается только радость познания, а значит, остаются только любовь и истина. Вот почему все мы временами бываем мудрыми – временами, когда нам хватает любви и истины. Точно так же временами мы впадаем в безумие – когда любовь и истина раздирают нас на части или просто оказываются в дефиците. Настоящая мудрость – вовсе не идеал. Это состояние – всегда приблизительное, всегда нестабильное (как и любовь, мудрость вечна, лишь пока она длится); это опыт, это действие. Вопреки стоикам, это не абсолют (поскольку можно быть более или менее мудрым), но некий максимум (и в силу этого относительный) – максимум счастья, достигаемого при максимуме трезвости мышления. Этот максимум зависит от положения того или иного человека, от его способностей (в Освенциме и Париже разная мудрость; Этти Хиллсом и Кавайес мудры каждый по-своему), короче говоря, от состояния мира и своего собственного состояния. Это не абсолют, а всегда относительный способ существования в реальности, который на самом деле и является единственным абсолютом. И такая мудрость дороже всех книг, написанных о мудрости и чреватых угрозой отчуждения человека от мудрости. Каждый из нас должен сам изобрести свою мудрость. «И если можно быть учеными чужою ученостью, – говорит Монтень, – то мудрыми мы можем быть лишь собственной мудростью» («Опыты», книга I, глава 25).

Мужественность

Мученик (Martyr)

«Я верю истории только тогда, когда очевидцы готовы идти на смерть», – сказал Паскаль («Мысли», 822–593).

Это почти готовое определение. Мученик – это человек, готовый умереть, лишь бы ему поверили. Однако что это доказывает? Ведь среди убийц мученика может найтись немало таких, кто тоже согласится пойти на смерть… Лично мне подобный фанатичный энтузиазм внушает серьезные сомнения в истинности самого свидетельства. Если человек ставит свою веру выше жизни, он с таким же успехом может ставить ее выше здравого смысла и трезвости ума. Напротив, гораздо больше доверия внушает мне Галилей, покорившийся Инквизиции ради спасения, так сказать, своей шкуры. На его месте погибнуть было бы величайшей глупостью – ведь Земля от этого не перестала бы вращаться вокруг Солнца.

В другом смысле мучеником называют человека, павшего от руки убийц или подвергаемого пыткам. Это уже не свидетель, а жертва. Здесь уже вопрос стоит не о том, соглашаться с его взглядами или нет, а о том, чтобы поскорее спасти его от мучителей. Такова логика гуманизма – она основана на сострадании, а не на вере.

Мышление (Pensée)

Достаточно широкое, хотя, разумеется, неполное определение мышления дает Декарт: «Что же я есть? Мыслящая вещь. А что это такое – вещь мыслящая? Это нечто сомневающееся, понимающее, утверждающее, отрицающее, желающее, не желающее, а также обладающее воображением и чувствами» («Размышления о первой философии», размышление II). Это определение если и не сводит мышление к сознанию, то, во всяком случае, отталкивается от сознания как от опыта или одного из измерений субъекта («мышление есть принадлежащий мне атрибут»; там же). Очевидно, дать иное определение мышления невозможно, так как всякое определение подразумевает сознание и обращено к субъекту. Как можно объяснить тому, кто не умеет мыслить, что такое мышление? «Мыслить же, – позже скажет Кант, – значит соединять представления в сознании» («Пролегомены», § 22). Вот почему ни один компьютер мыслить не может. Мой собственный, например, хоть и снабжен чрезвычайно совершенной программой обработки текстов, не перестает поражать меня своей крайней тупостью. Но туп он не потому, что мыслит недостаточно хорошо, а потому, что вообще не мыслит.

Значит ли это, что всякое сознание есть мышление? В широком смысле да, и именно так понимал его Декарт. В более узком смысле мы говорим о мышлении как об интеллектуальном или рациональном измерении сознания, т. е. способности объединять представления логической связью, пусть и несовершенной, и сопоставлять их с идеей истинности, пусть хотя бы возможной. Мышление это своего рода мысленное взвешивание, и оно предполагает единство весов и гирь. Мышление взвешивает аргументы, опыт, информацию, наконец, самое себя. Дополняя Канта Спинозой, а Спинозу Монтенем, я бы дал такое определение: «Мыслить значит соединять представления в сознании, сопоставляя их с нормой данной или возможной истинной идеи». Следовательно, мышление и в самом деле есть тот самый упоминаемый Платоном «внутренний безмолвный диалог, который душа ведет с самой собой», но лишь постольку, поскольку ею движет поиск истины (потому что «к истине следует стремиться всей душой») и готовность принять эту истину.

Мэтр (Maitre)

Тот, кто учит, руководит или приказывает. Обязательно ли совмещение всех трех функций? Вовсе нет. Частично это зависит от самого мэтра, от того, что он знает и что может, но также и от тех, для кого он является мэтром, а это могут быть ученики, последователи или рабы.

Мягкость (Douceur)

Отказ причинять другим людям страдание или стремление свести это страдание, если уж оно неизбежно, к минимуму. Тем самым мягкость отличается от сострадания (что предполагает наличие страдания), но одновременно является и его продолжением. Сострадать значит страдать от чужого страдания. Проявлять мягкость значит не предпринимать ничего, что может привести к увеличению чужого страдания.

Сострадание противостоит эгоизму, равнодушию, грубости. Мягкость – насилию, жестокости и суровости. Является ли мягкость противоположностью гневливости? Не всегда, поскольку гнев может быть справедливым и даже необходимым. Мягкий человек, отмечает Аристотель, это тот, кто впадает в гнев только тогда, когда нужно, так, как нужно, и против того, кто этого заслуживает. Мягкий человек не гневлив и не безучастен, не дик и не снисходителен, а мягкость не равнозначна вялости («Никомахова этика», книга IV, глава 11). Мягкость – не слабость, а сила; та самая сила, которая отвергает насилие или ограничивает его насколько это возможно. Вот почему это самая тонкая из добродетелей, но одновременно и одна из самых необходимых и самых привлекательных. Мягкость – добродетель миротворцев.