Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова г. В. Плеханов
жүктеу/скачать 1.67 Mb.
|
|
Но вот наступило и прошло первое мая, прошло торжественно и спокойно всюду, где защитники «порядка» имели благоразумие воздержаться от слишком больших беспорядков. У буржуазии точно гора с плеч свалилась. Непосредственная опасность прошла. Буржуазная печать даже стала подсмеиваться над своим собственным страхом. А некоторые органы ее с торжеством закричали о полнейшей «неудаче» майской манифестации. В особенности в английских газетах заметен был прилив веселости, насмешливости и остроумия (мы увидим сейчас, откуда явилось у них такое настроение духа). «Майский праздник прошел, а Европа продолжает стоять на месте. Гора не родила ничего, кроме мыши», — острит «Daily News» в № от 2-го мая. «Майская демонстрация, которая должна была дать нам поразительное зрелище рабочих Европы, собравшихся одновременно во всех городах и столицах материка, чтобы потребовать 8-часового дня — говорит «Standard» — даже друзьями движения должна быть признана очевидно неудавшейся. Никогда, никакое обещание не противоречило так сильно исполнению, как противоречит событие 1-го мая тем предсказаниям, которые раздавались относительно всемирного движения рабочих. Мы должны с сожалением признать, что Труд не в состоянии организоваться лучше, чем в данном случае». Почему же думает так почтенная газета? И почему ей кажется, что майская демонстрация потерпела неудачу? Читайте: «Наши утренние телеграммы содержат подробные отчеты обо всем случившемся в главных городах Европы; и если не принимать во внимание немногих и очень незначительных беспорядков, то можно сказать, что в общем первое мая прошло спокойно и с гораздо меньшими неудобствами для общественной жизни, чем можно было ожидать заранее». Вот оно что! Дисциплина и самообладание рабочих означают их поражение! Какой глубокий политический смысл! Какое серьезное понимание рабочего движения! Басня о повсеместных восстаниях, имеющих будто бы произойти первого мая, была сочинена самой буржуазией. Ее повторяли только буржуа, да их аристократические соумышленники и союзники, современные дворяне в мещанстве. Своим происхождением она обязана была исключительно только буржуазному перепугу. И именно этот, поистине баснословный, перепуг буржуазии свидетельствовал об ее невероятной ограниченности, о ее беспримерном умственном падении. Она воображала, что социал-демо-краты собирались на международный конгресс в Париже главным образом для того, чтобы заказать пролетариа- 135 ту всемирную социальную революцию к заранее, и притом совершенно точно, обозначенному сроку. Но вожаки пролетариата умнее вожаков буржуазии. Они знают, что революции по заказу не делаются (чего до сих пор не знает буржуазия, пережившая, однако, не мало революций), и если бы кому-нибудь из них пришло в голову предложить своим товарищам проект подобного заказа, то на него, наверное, посмотрели бы как на человека несколько поврежденного. Кроме того, социал-демократы умеют взвешивать шансы победы, и никогда не позволили бы себе толкать пролетариат на баррикады в такое время, когда господствующий класс имел полную возможность вооружиться с ног до головы. При подобных обстоятельствах всякая попытка открытого восстания была бы безумием, если не изменой. Вот почему социал-демократы повсюду старались предупредить столкновения рабочих с войсками и полицией. Рабочие газеты всех стран не переставали твердить, что первое мая должно быть мирным праздником пролетариата, который, в интересах своего собственного дела, обязан остаться твердым и спокойным, несмотря ни на какие вызовы со стороны врагов. Социал-демократы не настаивали даже на том, чтобы в день первого мая рабочие повсюду отказались работать. Социал-демократи-ческие депутаты немецкого рейхстага в своем воззвании «К работникам и работницам Германии» справедливо заметили, что, при всей доброй воле, рабочим так же невозможно повсеместно отказаться от работы в этот (будничный) день, как организовать всеобщую стачку. Задача движения первого мая сводилась ко всеобщей внушительной манифестации в пользу восьмичасового дня. Но рабочий класс мог манифестировать посредством вечерних собраний и петиций, отнимая таким образом у предержащих властей всякий повод к вооруженному вмешательству в это дело. В воззвании немецких социал-демократических депутатов даже в особенности рекомендуется путь петиций. «Какой бы вид ни приняла манифестация в той или другой местности, мы советуем — говорится там — повсюду организовать собирание возможно большего числа подписей для петиции, которая потребует от рейхстага осуществления решений парижского конгресса». Путь петиции выбрали также и французские социал-демократы. Путь этот остался бы необходимым даже в том случае, если бы празднование первого мая преимущественно приняло характер уличных манифестаций. Требование 8-ми-часового дня может осуществиться только законодательным путем. Поэтому пролетариат вынужден стучаться в двери законодательных собраний. Можно сказать, пожалуй, что петиции имели бы боль-ше шансов успеха, если бы их принесли в парламенты многотысячные толпы рабочих. Но это не так. Тогда невозможно было бы 136 избежать кровавых столкновений, а подобные столкновения не только ослабили бы силы уже существующих рабочих организаций, но к тому же запугали бы и отдалили бы от социал-демократов те слои пролетариата, которые до сих пор еще не были затронуты движением и в привлечении которых заключалась одна из важнейших сторон всего дела. Смешны люди, воображавшие, что революционный день первого мая мог быть днем революции. Для сознательного пролетариата 8-мичасовой день не цель, а средство. Его завоевание не будет революцией, но оно приблизит ее. Социальная демократия сумеет хорошо воспользоваться тем досугом, который получит пролетариат при 8-мичасовом дне. Социалистическая пропаганда примет новые, небывалые размеры, и соответственно этому возрастут силы международной рабочей партии. 8-мичасовой день будет большой, хотя далеко еще не окончательной победой экономии труда над экономией капитала. Но именно для того, чтобы рабочий класс мог одержать эту победу, Первое мая должно было пройти мирно. И оно прошло мирно почти повсюду. «Standard» видит в этом доказательство неспособности рабочих к единодушному действию. В действительности же мирный исход Первого мая доказывает как раз обратное. Социальная демократия довела уже пролетариат до той степени классового сознания, на которой он теряет склонность к беспорядкам и начинает стремиться к революции, которой могут только помешать бесцельные и беспорядочные вспышки. Но стремление к революции доказывает не умеренность, а именно возросшую требовательность рабочего класса. Напрасно, поэтому, буржуазные газеты говорили после Первого мая об его умеренности. Они должны были припомнить французскую пословицу: «ce qui est ajourné n'est pas perdu». Если рабочий класс остался спокойным в день своего праздника, то это вовсе еще не доказывает, что отныне настала эра мирного развития и крошечных реформ. Это доказывает только, что приближается эра коренного переворота. Прежде, когда даже передовые слои пролетариата не имели ни организации, ни ясно сознанной цели впереди, их ненависть к существующему обществу не могла выражаться ни в чем, кроме «беспорядков». Теперь, когда пролетариат сорганизовался и сознал свою задачу, он всеми силами избегает «беспорядков» для того, чтобы сохранить свои силы для переворота. Прежде рабочие «бунты» были часты и неизбежны, теперь они станут вероятно все реже и реже, потому что склонность «к бунтам» уступает место революционному сознанию пролетариата. Это очень хорошо само по себе, но хорошо ли это для буржуазии? И не обнаруживает ли она свою политическую ограниченность, 137 когда, наблюдая совершающееся перед нею превращение пролетариев-«бунтовщиков» в пролетариев-революционеров, она поздравляет себя с неожиданным успехом и превозносит умеренность «настоящих рабочих»? Мы думаем, что телеграф своевременно сообщил нашим читателям, как прошел на самом деле всемирный рабочий праздник. Те же самые буржуазные газеты, которые с торжеством заносили в свою летопись мнимое майское поражение рабочих, печатали на своих столбцах телеграммы, доказывавшие поразительное единодушие пролетариата. (См., напр., хоть телеграммы «Daily News»). Бернский «Bund», которого никто, конечно, не заподозрит в симпатиях к социализму, признает, что первого мая миллионы и миллионы рабочих Старого и Нового Света единогласно заявили требование 8-мичасового дня и в его словах нет ни малейшего преувеличения. В майской манифестации, действительно, тем или иным способом приняли участие работники всех цивилизованных стран, до маленькой, земледельческой Норвегии включительно. Впрочем, если буржуазные английские газеты говорили о неудаче майской манифестации, то для этого у них была совершенно достаточная причина. Они, естественно, находились, главным образом, под впечатлением английских событий, а в Англии в день первого мая пролетариат остался совершенно спокойным. «В Лондоне нас угостили смешной лилипутской манифестацией, — глумился «Standard» в своем номере от 2-го мая. — Около тысячи праздных людей позабавились шествием в Гайд-Парк. Смотреть на них как на подавленные жертвы капитала (down trodden victims of capital) было бы глупо до смешного!» Почтенная газета была вполне уверена, что английский пролетариат и на этот раз избежал континентальной заразы. Но, увы, прошло два дня, и уверенность ее оказалась неосновательной. В воскресенье, 4-го мая, в лондонском Гайд-Парке произошла колоссальная демонстрация в пользу восьмичасового дня. Трудно сказать, как велико было число манифестантов. Одни оценивают его в 200.000, другие даже в полмиллиона. Но довольно того, что, по словам лондонского корреспондента «Journal de Genève», в течение всего девятнадцатого века Англия, классическая страна колоссальных митингов, не видала ничего подобного. И эта манифестация, замечательная уже сама по себе, важна еще в том отношении, что в ней приняли деятельнейшее участие пролетарии Ист-Энда, эти в полном смысле слова «down trodden victims of capital» Еще несколько лет тому назад они не помышляли ни о каком движении. Но в начале прошлого года они начали шевелиться; между ними 138 образовался большой союз газовых и других рабочих (Gaz Workers and general Labourers Union), насчитывающий теперь около ста тысяч членов. После известной стачки на лондонских доках дело пошло еще лучше и быстрее. Теперь Ист-Энд имеет уже много союзов, совершенно свободных от духа консерватизма и исключительности, отличающего старые Trades-Unions. И все эти союзы с восторгом отозвались на призыв марксистов, к которым они вообще относятся очень сочувственно. Стройными рядами, со знаменами и с музыкой шли в Гайд-Парк эти новобранцы социализма, новобранцы, которым суждено придать совершенно новый вид всему английскому рабочему движению. «Многочисленные, присутствовавшие на митинге буржуазные политики, — говорит Энгельс *), — унесли с собой домой, в качестве общего впечатления, уверенность в том, что английский пролетариат, в продолжении почти сорока лет составлявший хвост и послушное избирательное орудие великой либеральной партии, проснулся, наконец, к новой самостоятельной жизни и к новому самостоятельному действию... Четвертого мая 1890 года английский рабочий класс вступил в великую международную армию. И это событие составит целую эпоху... Прекратилась, наконец, долгая спячка английского пролетариата, наступившая с одной стороны вследствие неудачи чартистского движения 1836 — 1850 гг., а с другой — вследствие колоссального подъема промышленности за время 1848 — 1880 гг. Внуки старых чартистов вступают теперь в ряды борцов... и раньше, чем думают многие, армия английских пролетариев будет так же хорошо объединена, так же хорошо организована, как любая другая рабочая партия, и ее появление будет с восторгом приветствовано пролетариями материка и Америки». Но что говорить об Англии! Каковы бы ни были причины, задержавшие там на некоторое время ход рабочего движения, за его будущность ручались и промышленное развитие этой страны и ее политическая свобода. Агитация в пользу восьмичасового дня ознаменовалась еще одним, правда, гораздо менее значительным и громким, но во всяком случае очень отрадным и многообещающим успехом. Майский рабочий праздник праздновался даже в Варшаве **). Варварский гнет на- *) См. статью его: «Der 4 Mai in London». «Arbeiter-Zeitung», № 21. **) Об этом редакция «Социал-Демократа» получила следующее известие: «Уже за несколько недель до первого мая по фабрикам и мастерским рабочие начали поговаривать о необходимости присоединения к международному празднеству. По мере приближения первого мая, возрастало оживление в среде рабочих. Они с интересом следили за всеми газетными известиями об агитации в пользу восьмичасового дня на Западе. 139
шего правительства не помешал рабочим русской части в Польше заявить свою солидарность с рабочим классом Запада. Отныне польские пролетарии становятся признанными членами всемирной рабочей семьи, а польские социалисты могут гордиться результатами своей деятельности. Им по справедливости могут завидовать их русские товарищи. Странное, в самом деле, явление: во всем мире нет «интеллигенции», которая столько кричала бы о своих социалистических наклонностях, и в то же время едва ли где-нибудь есть интеллигенция, до такой степени «беззаботная» насчет рабочего движения, как именно наша русская «интеллигенция»! Зная русских рабочих, мы не сомневаемся в том. что между ними было много людей, с сочувствием следивших (поскольку давали для этого возможность русские газеты) за агитацией в пользу восьмичасового рабочего дня. Майский праздник, конечно, нашел себе сочувственный отклик в сердцах многих русских пролетариев. Но что сделала интеллигенция для того, чтобы облегчить им выражение их солидарности, с их западноевропейскими братьями? Мы, «интеллигенты», разумеется, не могли себе отказать в удовольствии ознакомиться с ходом и исходом парижского социалистического конгресса. Некоторые из нас сочувствовали его решениям, другие, — и, вероятно, большинство — по закоренелой бакунистской привычке, находили их недо- Революционное общество «Пролетариат» напечатало и распространило в нескольких тысячах экземплярах прокламацию, в которой приглашало рабочих достойно отпраздновать день Первого мая. По фабрикам начались совещания, толки, сговор. Рабочие сочувственно говорили о «четверге» (о czwartku). Наступило первое мая. В железнодорожных механических мастерских не работали 5-ое и 7-ое отделения. Фабрики: Handke (от 200 до 300 человек), Repphan (300 рабочих), Orthwein (200 рабочих), Gostynski (число рабочих неизвестно) и др. стояли. На фабриках: Norblin, Fraget, Putzer, Lilpop и других не работала часть работников. Кроме того, на некоторых фабриках перестали работать после обеда. Кроме фабричных не работало много ремесленников. Энергичнее всего показали себя рабочие из «Mechanicznych warsztatуw». Видя, что их остальные товарищи продолжают работать, они собрались перед зданием фабрики и потребовали, чтобы те немедленно бросили работу; в окна фабрики полетели даже камни. Явилась полиция, были произведены аресты. Что касается интеллигенции, то она горячо помогала рабочим, доказательством чему служат аресты из ее среды. Общее число арестов простирается до 20-ти. В том числе арестовано 10 человек рабочих. Против своего обыкновения полиция вела себя довольно сдержанно. Патрулей не было никаких. Зато шпионы явились в изобилии». 140
статочно «революционными». Но ни те, ни другие не позаботились о том, чтобы ознакомить русский рабочий класс с содержанием этих решений. О, нет, для этого мы слишком революционны! И таким образом, благодаря «революционности» русской интеллигенции, Россия, по обыкновению, оказалась самой отсталой страной в революционном отношении. Перед нашими глазами совершалось движение, подобного которому не знает история. Но мы были слишком «интеллигентны», чтобы принять в нем какое-нибудь участие. Не станем распространяться о том, что подобное поведение русской «интеллигенции» заживо хоронит ее, как деятельную и прогрессивную политическую силу. По отношению к большинству «интеллигентов» наш голос остался бы голосом вопиющего в пустыне. Но теперь между русскими встречаются уже люди, в той или другой мере сочувствующие рабочему движению и понимающие его значение; теперь между ними есть уже социал-демократы. К этим-то людям мы и хотим обратиться теперь с нашим товарищеским советом. На всемирном празднике Первого мая 1890 года Россия блистала, как говорится, своим отсутствием. Мы, русские социал-демократы, всеми силами должны стараться смыть с себя этот стыд. Мы обязаны позаботиться о том, чтобы в будущей майской манифестации так или иначе приняли участие и русские рабочие. Каким именно образом можем мы взяться за исполнение своей обязанности, — об этом, разумеется, не-удобно рассуждать печатно. Но что, при доброй воле, она легко исполнима, — это не подлежит ни малейшему сомнению. И пусть не обманываются наши русские товарищи насчет значения того дела, которое мы им предлагаем. Участие наших рабочих во всемирной агитации в пользу восьмичасового дня непосредственно не приведет, конечно, к «революции». Зато оно придаст новые колоссальные силы нашему революционному движению. Оно будет больше, чем всякое другое действие, способствовать развитию классового сознания в русском пролетариате. А когда разовьется это сознание, когда русские рабочие возвысят голос в защиту своих интересов, когда они хоть отчасти проникнутся теми стремлениями, которые одушевляют теперь их западных братьев, тогда недолго просуществует и русское самодержавие. Метла рабочего движения навсегда сметет его с лица русской земли... Но возвратимся к западным делам. Буржуазия бодрее смотрела бы в будущее, если бы могла с уверенностью сказать себе, что майская манифестация была чем-то вроде бунтовской попытки в анархическом вкусе. Так как Первое мая к «бунту» не привело, то вся эта попытка только лишний раз доказала бы несостоятельность подобного способа действий. Но манифестация Первого мая была не революцион- 141 ной бравадой, а сознательным движением в духе социал-демократической программы. Требование пролетариата должно быть и будет исполнено. Буржуазия понимает это и начинает торговаться и хныкать. Некоторые из ее писателей говорят, что рабочие слишком много «запрашивают»: восьмичасовой день — это очень хорошая вещь; такая хорошая вещь, что ее можно назвать идеалом; но кто же не знает, что идеал недостижим? Нужно довольствоваться некоторым приближением к нему. Десятичасовой день тоже очень хорошая вещь. И право, рабочим можно было бы помириться на нем с буржуазией. Но еще до майской манифестации рабочие газеты выяснили, что восьмичасовой день вовсе не может быть идеалом для пролетариата: его идеал заключается в полном устранении капиталистического способа производства, и этот рабочий идеал тем отличается ото всяких буржуазно-романтических идеалов, что он вполне достижим. Движение в пользу восьмичасового дня именно делает целью приблизить время осуществления этого идеала, странного уже тем одним, что он, по-видимому, совсем не идеален (что идеального в достижимом идеале? Это не более, как грубый материализм, достойный лишь непросвещенной черни). В парижском «Temps» Жюль Симон, тот самый Жюль Симон, который «Русским Ведомостям», самому «передовому» органу нашей печати, кажется истинным другом фабричного законодательства, горько оплакивает участь капитала, угнетаемого ненасытными рабочими. Посмотрите, в самом деле, в каком несчастном положении находится бедняжка-капитал: «Его вынуждают оставаться праздным один день в неделю (т. е. в воскресенье). Я одобряю это; но его потери очевидны... То же замечание, и в гораздо большей степени, применяется и к запрещению ночного труда; то же замечание относится и к ограничению рабочего дня детей, женщин и мужчин. Его заставляют принимать меры для оздоровления мастерских (это уже совсем не хорошо! А впрочем, нет, это пожалуй и хорошо, но, послушайте, к чему ведет это); скажу еще раз — это хорошо, но часто это взваливает на него новое бремя. Его заставляют отвечать даже за те несчастные случаи, в которых он не виноват (вот она, угнетенная невинность!). Теперь его хотят принудить страховать рабочих на случай несчастий, болезней и старости (а между тем, ему это совсем не нужно: старые, больные, искалеченные «руки» всегда можно заменить здоровыми и свежими). Он не хозяин у себя дома, за ним надзирают фабричные инспектора, а иногда рабочие делегаты (после этого очевидно, что речь должна идти теперь уже не об освобождении труда, а об освобождении капитала). Прежде он мог составлять устав для своей фабрики. По какому праву? — спрашивает 142
автор одного лежащего передо мною, проекта. Разве он имеет законодательную власть? (сейчас видно, что автор проекта совершенно неблаговоспитанный человек: порядочные люди не задают таких щекотливых вопросов)... прежде он мог, по крайней мере, удалять рабочих, ленивых или неспособных, или таких, которые проповедовали беспорядок в его мастерской; он и теперь, пожалуй, может сделать это, но только в том случае, если прогнанный рабочий не принадлежит к синдикальной камере, потому что, если рабочий принадлежит к ней, то он может все позволить себе: за его удаление патрона приговорят к трехмесячному тюремному заключению (Извольте «работать» при таком положении дел! Правда, такое положение дел выдумано красноречивым автором единственно для красоты слова, но все-таки синдикальные камеры порядочно-таки отравляют жизнь капитала. Удивительно, как он еще соглашается влачить свое жалкое существование! Но его терпение уже, очевидно, истощается). У поставленного в такое трудное положение работодателя является стремление удалиться от дел, если захотят позволить ему это, и он, несомненно, удалится, тогда ко всему прочему прибавится повышение заработной платы». А когда «удалится» работодатель, то рабочий останется без хлеба, «ибо невозможно работать без капитала». Почтенному сотруднику почтенной газеты кажется, что рабочий класс ест теперь капитал «как артишок, листик за листиком». Желая спасти от жадности рабочих хоть частицу этого вкусного, сочного и питательного плода, Жюль Симон взывает к примирению классов. «Рабочий, ведущий войну с капиталом, и предприниматель, не желающий по справедливости поделиться прибылью с работником, одинаково подготовляют катастрофы. Рабочие, хотите жить, работая? Предприниматели, хотите спасти капитал! Делите прибыль» («Temps», 20 июня 1890 года). Но о разделении прибыли и о недостижимо идеальных свойствах восьмичасового дня говорят все-таки более уступчивые буржуазные писатели, понимающие, что не следует капиталу «дорожиться» в настоящее время, когда ему приходится характеризовать свое положение грустными словами поэта: ... Ты, радость, умчалась; Одна о минувшем тоска мне осталась. Кроме этих уступчивых буржуа, есть еще и неуступчивые. Те стараются уверить пролетариат, что всякие попытки сократить рабочий день равносильны посягательству на национальное благосостояние. Известно, что под «богатством народов» буржуа всегда понимал свое собственное богатство. С этой точки зрения ограничение рабочего 143
дня, как и всякое уменьшение степени эксплуатации работника, является государственным преступлением. Но пролетариат смотрит на дело иначе. Для него перестали быть убедительными учения буржуазных экономистов. Не собьют его с толку ни уступчивые, ни неуступчивые адвокаты буржуазии. Тут повторяется известная история борьбы голодных крыс с сытыми: Крысу не поймаешь в тонкий силлогизм, Крыса перескочит всяческий софизм. Знают это «сытые крысы» и скорбят духом, и пищат о красном призраке коммунизма. И нельзя им не пищать о нем. Коммунизм странствует теперь повсюду, увлекая за собой рабочие массы. И не осилят его ни папа, ни царь, ни французские радикалы, ни немецкие полицейские. «Святой, память которого празднуется в день Первого мая, называется — Карл Маркс, — писала «Neue Freie Presse». — Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — этот клич первые кликнул Маркс, и Первое мая является его отголоском. Кого может обмануть агитация в пользу восьмичасового дня! (Никто и не обманывал вас, господа. Никто не говорил, что восьмичасовой день может быть целью рабочего движения. Почитайте рабочие газеты, вы увидите, как изображали они это дело). Речь идет о том, чтобы доказать солидарность всех рабочих, занести агитацию в самые отдаленные деревни, усилить в каждом пролетарии ненависть против источника его доходов и внести горечь в его отношения к предпринимателю (тут опять маленькая буржуазная ошибочка; люди, агитировавшие в пользу восьмичасового рабочего дня, старались усилить в пролетариях ненависть не против «источника их дохода», а против источника их эксплуатации, которая, как известно, и вносит «горечь», и даже очень много горечи, в отношения работника к предпринимателю). Первое мая есть первый натиск той социалистической партии, которая стремится разрушить основу современного общества, уничтожить частный капитал, порвать с системою наемного труда и угнетать нации с помощью физической силы рабочих» (Бедные работники! Увлеченные социалистическими демагогами, они не ограничатся уничтожением «частного капитала», а обратят свою физическую силу против самих себя: так, очевидно, нужно понимать буржуазную газету, потому что с уничтожением классов все члены «нации» будут рабочими). Человек, написавший цитируемые строки, все-таки неглупый человек. При всех своих буржуазных предрассудках, он понял смысл майского движения лучше, чем понимали его гг. анархисты. Первое мая 144 1890 г. в самом деле представляет собой величайшее торжество марксизма, т. е. социальную демократию. Горячими и сознательными исполнителями решений, принятых на конгрессе марксистов, явились даже такие рабочие, которые не имели ни малейшего понятия о социализме. Став таким образом общепризнанной выразительницей нужд и стремлений рабочего класса, социальная демократия сразу удесятерила свое могущество. Отныне весь пролетариат, во всем своем составе, не перестанет прислушиваться к ее голосу. Известный Якоби, в своей речи «О цели рабочего движения», сказал, что в настоящее время основание одного рабочего союза, по своим историческим последствиям, важнее, чем битва при Садовой. Что же сказал бы он о всемирном движении пролетариата в пользу восьмичасового дня? Он назвал бы его величайшим явлением в культурной истории новейшей Европы. Ни один монарх, ни один парламент не может помериться теперь влиянием с социальной демократией. Одного знака ее достаточно, чтобы привести в дви-жение рабочий класс всего цивилизованного мира. Ее силы громадны, и лишь ослепленные предрассудками люди могут не видеть теперь, что ей, и только ей, безраздельно и бесспорно принадлежит будущее. Да здравствует социальная демократия! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! ЕЖЕГОДНЫЙ ВСЕМИРНЫЙ ПРАЗДНИК РАБОЧИХ. Во всех образованных странах Европы и Америки вот уже второй год *) происходят 19 апреля (по тамошнему календарю 1-го мая) большие демонстрации рабочих. «Хорошие господа»: фабриканты, купцы, помещики, банкиры и все их приспешники (короче — вся буржуазия) очень боятся этих демонстраций. Так боятся, как будто рабочие собираются всех их перерезать. Двигаются войска, суетятся полицейские, совещаются озабоченные министры, — словом, беда да и только, вот-вот начнется светопреставление! Посмотрите, как струсили «хорошие господа» в Вене (столица Австрии) накануне рабочей демонстрации прошлого года. «Солдаты стоят наготове; двери в домах заперты; в квартирах заготовлены запасы, как будто в виду осады; дела остановились; женщины и дети не смеют выйти на улицу»... **) Какие, подумаешь, страсти! И чем же вызван весь этот перепуг? Тем, что рабочие решились требовать сокращения своего рабочего дня до восьми часов. Вот и все. И вот чего до смерти перепугались «хорошие господа». Неужели это так страшно? Кому как, — а хорошим господам это действительно очень страшно. Страшно потому, что — неровен час! — раззудится плечо, разгуляется рука у рабочего класса, и тряхнет он всю эту почтенную публику так, что и следа от нее не останется. Страшно еще и потому, что сокращение рабочего дня кажется невыгодным всем тем, кто сам не трудится, а живет на счет трудящихся. Рабочим же очень выгодно сокращение рабочего дня. И потому они единодушно требуют его в Англии и во Франции, в Германии и в Австрии, в Европе и в Америке. *) Писано в 1891 г. **) Так говорит газета «Венская Свободная Печать» в № от 19 апреля (1 мая) 1890 г. 146
Посмотрим, в чем тут дело? Почему выгоден для рабочих короткий рабочий день? I. Припомним времена крепостного права. Помещик сажал своих крестьян на тягло, давал им землю *). Крестьяне обрабатывали эту землю и тем кормились. На обработку этой земли им давалось где два, где три дня в неделю. Остальные дни недели они работали на барщине и ничего не получали за свой труд. Помещик продавал хлеб, засеянный, убранный и отвезенный к купцу его крепостными, и клал себе в карман полученные от купца денежки. Эти деньги составляли его доход. Откуда же получался этот доход? Понятно откуда. Доход помещика создавался даровым трудом крестьянина. Теперь нет крепостного права. Теперь крестьяне и рабочие свободны. Теперь они работают по вольному найму. И это, конечно, лучше, чем работать из-под крепостной палки. Но не надо думать, что наемный рабочий трудится только на себя. Нет, он трудится также и на хозяина. Доход хозяина (фабриканта, заводчика, помещика, земля которого обрабатывается наемными рабочими) создается даровым трудом наемного рабочего. Мы сейчас объясним это. А теперь вернемся к барину, владеющему крепостными «душами». Вообразим, что вышел такой закон, который запретил крепостным работать на помещика больше одного дня в неделю. К чему привел бы такой закон? Крепостной крестьянин мог бы лучше обработать свою собственную ниву. Он мог бы отдохнуть лишний день. Мог бы заняться каким-нибудь промыслом. Во всяком случае, как бы ни поступил крестьянин, новый закон принес бы ему большую пользу. Конечно, пользуясь своей властью, помещик дошел бы крестьянина не мытьем, так катаньем. Он мог бы потребовать от него денежного оброка. Мог бы сократить его запашку* (дескать, все равно, толку от тебя мало) и так далее. Все это было бы возможно при неограниченной власти помещика. Поэтому к закону, запрещающему крестьянину работать на помещика больше одного дня в неделю, нужно было *) Впрочем, это так только говорится, что он давал ее. На самом деле земля принадлежала прежде крестьянам, помещики же отняли ее у них и стали потом им же «давать» ее за работу. 147 бы прибавить еще один закон, запрещающий помещику уменьшать запашку крестьян, требовать с них денежного оброка и вообще взыскивать с них те потери, которые принес бы ему первый закон. Вообразим же, что правительство запретило помещику взыскивать с крестьян эти потери. Что произошло бы тогда в хозяйстве нашего помещика? У него оказалось бы слишком мало рабочих. Для обработки его земли каждый крестьянин по три дня в неделю проводил на барщине. Теперь каждый крестьянин работает на него только один день. Ясно, что вся земля помещика не может быть обработана теперь его крепостными. Положим, у него 300 десятин, и для обработки этих 300 десятин все его крестьяне должны были прежде работать по три дня в неделю. Теперь они работают только один день. Значит, они обработают только 100 десятин. А что же сделает помещик с остальными? Для их обработки он должен искать новых работников, которым должен платить деньгами или землею. Положим, что были бы такие вольные работники, которые до издания новых законов скитались бы без работы из одной деревни в другую. К ним и обратился бы наш помещик: они получили бы от него работу, а с нею и кусок хлеба. Помещику невыгодно было бы расходоваться на наем этих работников. Но работникам выгодно было бы найти работу. Стало быть, невыгодные помещику новые законы были бы выгодны его крепостным и тем вольным людям, которые скитались без работы и без пристанища. Помещик плакался бы на новые законы. Он говорил бы, что их придумали злые люди. А крепостные крестьяне и пропадавшие без работы вольные люди радостно приветствовали бы эти законы. Но, может быть, наш помещик стал бы обрабатывать свои поля машинами. Известно, что машиной и на поле и в мастерской можно сделать во много раз больше, чем без машины. Поэтому, накупив машин, наш помещик, пожалуй, и обошелся бы как-нибудь без найма новых работников, своими крепостными, работающими не более одного дня в неделю. Но ведь чтобы помещик мог купить машины, — надо их сделать. А делают их опять-таки работники. Значит, чем больше стали бы покупать помещики машин, тем больше стали бы нанимать рабочих на машиностроительные заводы. Некоторые из людей, пропадавших прежде без работы, нашли бы теперь места на машиностроительных заводах. И эти люди радостно приветствовали бы появление законов, за- 148 прещающих крепостным работать на помещиков больше одного дня в неделю. Вообразим теперь такой случай. Крепостные крестьяне, работающие на помещика только один день в неделю, в свободное время стараются как можно больше учиться. И изучают они особую науку, ту науку, которая показывает, каким образом могут они совсем избавиться от помещика: не только не работать на него даже один день в неделю, но и всю помещичью землю обратить в свою собственность. Тогда еще полезнее для них оказались бы новые законы и еще понятнее было бы, почему не любят этих законов помещики. Все это мало похоже на правду. При крепостном праве не было законов, запрещавших крестьянам работать на помещиков больше одного дня в неделю. Да если бы и были такие законы, то вряд ли стали бы учиться крепостные крестьяне. И очень трудно, а лучше сказать, невозможно им было дойти до такой науки, которая научила бы их, как избавиться от помещиков и отобрать их землю. Но то, что мало похоже на правду, когда мы говорим о крепостных крестьянах, есть истинная правда, когда мы говорим о нынешних наемных рабочих. Теперь рабочие могут добиться таких законов, которые сократят время их дарового труда на хозяев. Теперь легко рабочим дойти до той науки, которая покажет им, каким образом могут они совершенно покончить с хозяевами и завести новый общественный порядок. И не только могут дойти рабочие до этой благодетельной науки. Они уже доходят до нее. Они все лучше и лучше понимают ее. Но у них мало свободного времени. Оттого учатся они все еще слишком медленно. Если бы удалось рабочим добиться сокращения рабочего дня до восьми часов, то времени у них было бы больше; учились бы они скорее и скорее избавились бы от хозяйского гнета. II. Мы сказали, что доход хозяина (капиталиста) создается даровым трудом рабочего. Это чувствует каждый рабочий. Но не каждый ясно понимает это. Да оно и неудивительно. Не далеко еще то время, когда это плохо понимали самые ученые люди. Теперь наука (политическая экономия) хорошо выяснила это дело. Теперь нельзя сомневаться в том, что работник даром трудится на капиталиста, как крепостной даром трудился на помещика. 149
На первый взгляд это очень странно. Как же так — даром? Ведь хозяин, как-никак, платит же своему рабочему? Как же можно говорить о даровом труде рабочего? Правда, хозяин платит рабочему за его труд. И все-таки рабочий даром трудится на хозяина. Заработная плата — это корм рабочего человека, как овес, сено и солома — корм рабочей лошади. Нельзя не кормить рабочую лошадь. Нельзя не кормить и рабочего. Впрочем, нет, это не совсем так. Хозяин всегда постарается накормить лошадь, потому что лошадь его собственная. Ее смерть принесет ему убыток. А от смерти одного, двух, трех и даже целой тысячи рабочих фабриканты не несут никакого убытка. Большая смертность между рабочими только тогда была бы убыточна хозяевам, когда рабочих осталось бы в живых меньше, чем их нужно хозяевам. Посмотрите, что бывает у нас в южных степных губерниях, когда слишком мало крестьян приходит летом для уборки хлеба. Каждому из них поневоле платят дорого, и сельские хозяева жалуются на убытки. То же самое было бы, если бы во всей России оказалось мало рабочих. Поднялась бы заработная плата, хозяева закричали бы, что они разоряются. А пока этого нет, рабочий может умирать со спокойной совестью. Его смерть не огорчит никакого капиталиста. Хозяин платит рабочему за его труд. Он «кормит» его и называет себя его благодетелем. Но ведь и помещик «кормил» своих крепостных. Он отводил им землю, или отпускал им месячное, или давал им содержание у себя в «людской». Крепостной отрабатывал барину все то, что получал от него на свое содержание. На это нужно было, положим, три дня в неделю. Но помещику этого было мало. Ему нужно было получить с имения доход. Он заставлял крестьян работать на барщине остальные три дня, а иногда прихватывал и воскресенье. Этим-то трудом на барщине и создавался доход помещика. И только этот труд крепостных и можно было назвать даровым. Пока крепостной отрабатывал то, что стоило помещику его содержание, он трудился не на помещика, а на самого себя. То же делает и наемный рабочий. Он работает частью на себя, а частью на хозяина. Фабричный получает, положим, пятьдесят копеек в день. Эти деньги он должен отработать хозяину. Он отработает их, положим, в течение шести часов. Если работа на фабрике начинается в пять часов утра, то к обеду работник отработает хозяину все, что получил от него. Но хозяину нужен доход, барыш, нужна прибыль. И вот 150 он заставляет фабричного работать до восьми часов вечера. Все это время работник трудится для него даром. И этим-то даровым трудом создается прибыль фабриканта *). У нас в России рабочий день фабричных продолжается 13—14 часов. Из этих 13 или 14 часов на себя (т. е., чтобы отработать полученную плату) рабочий трудится самое большее пять часов. А все остальное время он работает даром на фабриканта. И работает он очень недурно. Наши фабриканты получают по 40, по 50, а иногда даже по 60 процентов на капитал. Это значит, что каждый рубль приносит им сорок, пятьдесят или даже шестьдесят копеек; каждая тысяча рублей приносит четыреста, пятьсот или даже шестьсот рублей барыша. Как видите, очень выгодно быть «благодетелем» рабочего человека! Итак, прибыль капиталиста создается даровым трудом рабочего. Само собою понятно, что чем больше трудится рабочий на хозяина, тем выгоднее хозяину, тем больше его прибыль. А рабочий трудится на хозяина тем больше, чем длиннее рабочий день. Стало быть, хозяину выгодно удлинять рабочим день. А рабочему? Как раз наоборот. Рабочему выгодно сокращать рабочий день. Если бы наши фабричные вместо 13—14 часов стали работать только по 10 часов в сутки, то они и уставали бы меньше, и зарабатывали бы больше, чем теперь. Это, может быть, не совсем понятно на первый раз. Мы сейчас поясним это примерным расчетом. Возьмем ткацкую фабрику и положим, что на ней работает 60 человек. Рабочий день продолжается 10 часов. Стало быть, все 60 человек вместе трудятся 600 часов (60 человек по 10 часов каждый). В эти 600 часов выделывается столько-то штук полотна. Но вот хозяин решил, что впредь его рабочие будут работать не по 10, а по 12 часов. Сказано — сделано. Главный мастер объявляет рабочим о новом распоряжении хозяина. Рабочие недовольны. Они ворчат, но мастер грозится расчетом, и они покоряются. Что же выходит? Чтобы сработать всю хозяйскую работу, нужно 600 рабочих часов ежедневно. Прежде каждый ткач работал 10 часов, всех ткачей нужно было 60. Теперь каждый ткач работает 12 часов и всех ткачей нужно хозяину только 50 человек (потому что эти 50 человек, рабо- *) Кто хочет подробнее прочитать об этом, пусть возьмет книжечку Дикштейна — «Кто чем живет». 151
тая по 12 часов в день, дают 600 рабочих часов, а ведь 600 рабочих часов и нужно было для того, чтобы сработать всю хозяйскую работу). Поэтому хозяин прогоняет десятерых рабочих. Они идут к другому фабриканту. Но тот тоже ввел у себя двенадцатичасовой день и потому рассчитал многих рабочих. У него не найти теперь работы. Наши бедняки идут к третьему, к четвертому фабриканту. Везде один ответ: не надо рабочих, своих расчитываем. Но ведь не помирать же с голоду! Потерявшие работу ткачи стараются соблазнить хозяев выгодными условиями найма. Они готовы работать хоть за полцены. Хозяева пользуются этим и уменьшают плату всем своим рабочим: «Кто не доволен, ступай вон, много вашего брата шляется без дела!» Рабочие опять покоряются: податься им действительно некуда. Так и падает заработная плата, потому что не имеющие работы рабочие везде сбивают цену. Наука (статистика) показала, что меньше всего зарабатывают рабочие в тех ремеслах, где рабочий день всего длиннее. На это есть много причин. Но одна из очень важных причин именно та, что чем длиннее рабочий день, тем меньше рабочих нужно хозяевам, а чем меньше рабочих нужно хозяевам, тем больше сбивается цена на «рабочие руки». Теперь мы знаем, к чему ведет удлинение рабочего дня. Посмотрим, к чему ведет его сокращение. Вы и сами легко поймете это. Положим, что на нашей ткацкой фабрике рабочие опять стали работать по 10 часов. Тогда фабриканту мало пятидесяти ткачей. Чтобы фабриковать столько же товару, сколько фабриковалось его прежде, ему нужно 60 рабочих. Он нанимает тех, которые не имеют работы. Найдя работу, эти люди уже не сбивают цены на свои «руки». Теперь уже хозяин знает, что не так-то удобно прижимать рабочих: если уйдут они, то трудно будет найти новых. И вот он становится ласковей, податливей. Рабочие улучают время и требуют увеличения платы. Хозяин уступает. Итак, сокращение рабочего дня ведет к увеличению заработной платы. Это надо знать и помнить рабочим. Часто кажется им, что чем больше станут они работать, тем больше будут получать. Но они жестоко ошибаются. На деле выходит, что чем больше работают они, тем меньше получают. Поэтому рабочим всегда следует стараться сокращать спой рабочий день. 152
Конечно, если бы какой-нибудь отдельный рабочий стал работать меньше, чем его товарищи, то его прогнали бы с фабрики или стали бы вычитать у него все его прогулы, разумеется, со штрафами. Плохо пришлось бы такому рабочему. Невыгодно, глупо сокращать рабочий день в одиночку. Но очень выгодно, очень разумно сокращать его всем рабочим вместе. Некоторые скажут, пожалуй, что при поштучной плате рабочим выгодно удлинять, а не сокращать свой рабочий день. Это ошибка. При поштучной плате рабочий точно так же трудится даром на фабриканта, как и при поденной. Если за штуку товара работник получает, скажем, 10 копеек, то та же самая, сделанная рабочим, штука товара приносит хозяину по крайней мере 10, а не то и 15 и 20 копеек барыша. Чем больше штук товара приготовит рабочий, тем выгоднее хозяевам. А рабочий лезет из кожи вон, чтобы приготовить их побольше. Поэтому хозяева очень любят поштучную плату. При ней им удается выжимать из рабочего гораздо больше, чем при поденной плате. Но при поштучной плате рабочий усердствует на свою голову. Фабриканту нужно, положим, десять тысяч штук товара в год. Чем больше таких штук приготовит каждый отдельный рабочий, тем меньше рабочих надо нанимать хозяину. А мы уже знаем, что чем меньше рабочих нужно хозяевам, тем ниже заработная плата. Чем больше трудится каждый рабочий при поштучной плате, тем меньше получает он за каждую штуку. Значит и при поштучной плате рабочим выгодно сокращать рабочий день. У нас во владимирском фабричном округе есть особый разряд рабочих, называемых котами. У котов нет постоянной работы. Их берут на фабрики только временами, только тогда, когда хозяевам понадобится сработать лишний товар. А как только сокращается спрос на их товары, хозяева сокращают производство, и тогда коты опять кладут зубы на полку. Нечего и говорить, что жизнь этих несчастных людей не жизнь, а постоянная мука. Но мало того, что коты бедствуют сами. Они сбивают цену всем другим рабочим. А хозяева в расчете на котов не стесняются прижимать своих рабочих: чуть какое неудовольствие, — ступай вон, было бы болото, черти будут! Если бы вышел закон, запрещающий хозяевам заставлять рабочих работать больше десяти часов в сутки, то, может быть, коты нашли бы работу, перестали бы сбивать цену на «рабочие руки», и заработная плата стала бы выше. Рабочих, подобных нашим котам, много не в одной только России. За границей их наверное не меньше, чем у нас. Этот разряд рабочих носит в науке особое название: его называют запасной рабочей армией. 153
Все понимают теперь, что чем меньше эта «армия», тем выше заработная плата. И это еще не все. Не мало хороших вещей в каждой лавке, на каждом базаре. Но даром их не дают. За них надо заплатить деньги. У кого больше денег, тот больше и покупает. У рабочего денег немного. Поэтому немного и покупает рабочий, не велика его покупательная сила. И чем ниже его заработная плата, тем меньше у него этой приятной и полезной силы. Много ли может купить бедный, голодный кот. При сокращении рабочего дня поднимается заработная плата; у рабочего шевелится больше денег в кармане. Его покупательная сила увеличивается. Он покупает больше товаров. А кто делает товары? Те же рабочие. Больше покупают товаров — больше рабочих нанимают хозяева. А чем больше рабочих нужно хозяевам, тем выше заработная плата. Значит, при сокращении рабочего дня заработная плата будет расти еще и оттого, что увеличится покупательная сила рабочих. Но господа фабриканты тоже не дураки. Повышать рабочую плату им не расчет. Поэтому, при сокращении рабочего дня, они постараются ввести побольше машин. Машины могут заменить многих и многих рабочих. Машины часто и придумывались только потому, что фабрикантам не хотелось повышать плату или вообще уступать рабочим. Не одна хорошая машина придумана была в Англии во время стачек. Введение новых машин наверное помешает, по крайней мере, до некоторой степени тому повышению платы, которое должно было бы произойти от сокращения рабочего дня. Кроме того, и при коротком дне фабриканты сумеют, тоже при помощи своих машин, заставить рабочих грудиться столько же, или почти столько же, сколько они трудились прежде. Известно, что человек в 10 часов сделает иной раз не меньше, чем в пятнадцать, если будет работать прилежнее, настойчивее. Фабриканты сумеют заставить рабочих работать прилежнее. Они и при коротком дне выжмут из них столько же, сколько выжимали при длинном. На это большие мастера господа механики. Если будет так, то рабочая плата не повысится от сокращения рабочего дня. И, однако, оно все-таки принесет рабочим большие выгоды. Длинный рабочий день и плохая пища так изнуряют рабочего, что он стареет раньше времени. Статистика показала, что средняя жизнь «хороших господ» часто вдвое длиннее средней жизни рабочих *). Вот *) Что такое средняя жизнь — понятно само собою. На всякий случай, объясним. Возьмем тысячу бедняков, родившихся в нынешнем 1891 году. Из 154 почему сокращение рабочего дня было бы полезно рабочим даже в том случае, если бы фабриканты, заведя новые машины, не имели бы нужды в новых рабочих руках. Правда, рабочая плата осталась бы прежняя. Но у рабочих все-таки было бы больше времени для отдыха. Тогда меньше болезней, меньше смертности было бы между рабочими. А это и само по себе не дурно. Кому охота хворать, кому охота умирать раньше времени? Теперь английские рабочие — не по закону, а по обычаю — работают не больше десяти часов в сутки. А прежде работали они гораздо больше. И замечено, что с тех пор как сократился их рабочий день, они стали здоровее, чем были прежде. Повторяем, улучшение здоровья рабочих само по себе очень важная вещь. Им можно и должно было бы требовать сокращения рабочего дня ради одного только здоровья. Но кроме здоровья, сокращение рабочего дня приносит им еще одну, очень большую, пожалуй даже самую большую выгоду. Оно дает им свободное время, нужное для того, чтобы учиться. Трудно учиться человеку, работающему 13—14 часов в сутки. Тут уж не до ученья, не до книги. Тут, дай бог, отдохнуть и выспаться, чтобы на завтра опять приняться за ту же каторжную работу *). Правда, есть такие люди, которые и при такой работе находят время почитать книжку. Года три тому назад писали в газетах, что умер в Петербурге фабричный, у которого осталась целая гора книг, написанных лучшими писателями в России. Но ведь надо иметь очень уж большую охоту к ученью, чтобы поступать так, как поступал этот фабричный. Не у всякого есть такая большая охота. А кроме охоты, нужно еще здоровье. Слабому человеку при самой большой охоте трудно сесть за книжку, проработавши 13 часов. А учиться необходимо рабочим. Без учения не изба- них некоторые умрут раньше недели, другие проживут несколько месяцев, третьи доживут до году, до двух, до пяти лет; четвертые умрут не раньше десяти, пятнадцати лет, а некоторые умрут стариками. Сосчитаем, сколько лет прожили все они вместе. Получим, положим, 20 тысяч лет. Разделим это на тысячу. Получаем 20. Это значит, что если бы все бедняки жили одинаково долго, каждый прожил бы 20 лет. Эти двадцать лет и будут составлять среднюю жизнь бедняка. Так же точно можно высчитать и среднюю жизнь богатых людей. И ее действительно высчитали в некоторых странах л нашли, что в среднем богатые люди живут вдвое дольше бедных. *) И это, опять-таки, только говорится — каторжная работа. На самом деле каторжники везде работают меньше свободных рабочих. А часто и едят каторжники лучше, чем эти свободные, ни в чем и ни перед ком не виноватые люди. 155
иятся они от гнета капиталистов. Даже больше того. Чем дальше, тем тяжелее будет жить рабочим, если не сумеют они разделаться с нынешним порядком вещей. Это опять-таки доказано наукой. Все это поняли рабочие Западной Европы и Америки. Потому-то и требуют они сокращения рабочего дня до восьми часов. Раз добьются этого рабочие, тогда дела пойдут не по теперешнему. Тогда не долго продержатся нынешние порядки. Заметьте, что восьмичасового дня требуют рабочие не одной какой-нибудь страны, а решительно всего образованного мира. Только в отсталых, необразованных странах нет речи об этом. Но в таких странах и порядки другие. Там мало капиталистов, мало наемных рабочих. Там восьмичасового дня некому и требовать. Английский рабочий живет не так, как живет немецкий рабочий, немецкий не так, как итальянский или французский. Но, несмотря на это, английский рабочий находится в сущности в таком же положении, как и немецкий, французский или итальянский. У него тот же враг — хозяин. Та же цель — добиться таких порядков, при которых рабочие были бы сами себе хозяевами. Вот почему понимающие дело рабочие везде смотрят на рабочих других стран, как на своих товарищей и братьев. Они помогают одни другим. В прошлом году случилась стачка на тюлевых фабриках во Франции. Рабочие английских тюлевых фабрик прислали деньги для поддержки французских стачечников. Потом случилась стачка у английских рабочих, их поддерживали французы. И это не редкость. Рабочие идут дальше этого. Весной нынешнего года в Париже был съезд углекопов разных стран (главным образом Бельгии, Франции, Англии, Германии). На съезде решено составить один большой союз из всех углекопов всех образованных стран. Когда будет такой союз, углекопы всех стран будут составлять одну семью. Чтобы где что ни случилось, они будут поддерживать друг друга, и легче им будет бороться с хозяевами. Рабочие всех образованных стран должны действовать и уже действуют сообща во всех важных случаях. Без взаимной помощи и поддержки рабочим никогда не удастся взять верх над хозяевами. Добиваться восьмичасового рабочего дня решили на международном съезде рабочих в Париже 1889 году. Международными съездами называются такие съезды, на которые съезжаются уполномоченные не одного государства, а многих. На парижском международном рабочем съезде (конгрессе) были уполномоченные от рабочих Англии, Германии, Австрии, Бельгии, Италии, Голландии, Испании, Швеции, Дании, Аме- 156 рики и пр. Были и русские уполномоченные. Но посланы они были не прямо рабочими, а различными социалистическими кружками, в которых иногда совсем нет рабочих. Следовало бы поступать не так. Следовало бы, чтобы уполномоченных посылали сами рабочие. Это было бы разумнее и полезнее *). Парижский съезд решил, что ежегодно 19 апреля (1-го мая по заграничному календарю) рабочие всех стран будут требовать от своих правительств издания закона, который ограничит рабочий день восемью часами. Конгресс не решил, как именно должны требовать рабочие такого закона. Это должны решить сами для себя рабочие каждой отдельной страны. Почти везде рабочие решили не работать в день 19-го апреля. Вот почему мы и назвали этот день всемирным праздником рабочих. В некоторых странах рабочие подают также в парламенты прошения, в которых излагают свое требование. Наконец, везде в этот день происходят народные собрания, на которых объясняется публике польза восьмичасового дня. Такие собрания происходят иногда под открытым небом, на площадях или в парках. Бывает, что на них сходятся целые сотни тысяч (например в Англии). Часто эти сотни тысяч рабочих стройными рядами, со знаменами и с музыкой проходят по улице, делают так называемые демонстрации. До сих пор такие демонстрации лучше всего удавались в Англии и в Австрии. Рабочие потому обращаются в парламенты с прошениями, что законы издаются парламентами. А рабочие хотят, чтобы именно законом сокращен был их рабочий день. Без закона нельзя обойтись в этом случае. Если закон не запретит фабрикантам заставлять рабочих работать больше восьми часов, то рабочим не добиться восьмичасового дня. Всегда найдутся такие фабриканты, которые сумеют соблазнить или заставить своих рабочих работать больше. Эти рабочие повредят и себе и другим, испортят все дело, помешают другим рабочим добиться восьмичасового дня. Русскому человеку восьмичасовой день может показаться чем-то совсем невозможным. Где уж там говорить о восьмичасовом дне, когда теперь рабочий день доходит до 14 часов! Но за границей рабочий день короче, чем у нас. В Англии рабочие работают не больше десяти часов в сутки. В Швейцарии рабочий день по закону равняется 11 часам (правда, закон этот часто нарушается). В Германии на этот счет бывает всяко: *) С тех пор, как автор писал эти строки, на международных конгрессах уже появлялись представители русских рабочих. 157
III.
Теперь читатель понимает, почему требуют рабочие восьмичасового дня. Теперь он знает, какой смысл имеет всемирный рабочий праздник 19 апреля (1 мая). Но, может быть, он слышал, что везде в Западной Европе в этот день против рабочих выставляются войска. Может быть он читал и о том, как во французском городке Фурми солдаты перебили в нынешнем году многих рабочих (между ними были женщины и дети) за то, что они требовали восьмичасового дня. И, может быть, ему непонятно, как это могут происходить подобные вещи в республике. Или уж ровно ничего не значит свобода? Или правду говорят те люди, которые уверяют рабочих, что им от свободы не может быть ни жарко, ни холодно? Нет, эти люди ошибаются. Свобода — великая вещь. Без свободы было бы гораздо хуже французским рабочим. Теперь они имеют право заводить союзы, собираться на собрания, издавать свои рабочие газеты. Французского рабочего нельзя сослать или посадить в тюрьму административным порядком, то есть, по желанию полиции. С ним должны поступать по закону. Это одно. А кроме того и закон-то дает рабочим во Франции гораздо больше свободы, чем в России. Французский рабочий — 158
Но довольно о других странах. Поговорим о России. Как поступать русским рабочим в виду всемирного рабочего праздника 19-го апреля? Собственно говоря, мы не хотели решать этот вопрос. Мы хотели только рассказать русским рабочим о том, чего добиваются их заграничные товарищи. Рабочим одной страны всегда полезно знать, чего хотят и что делают рабочие другой страны. Русским же рабочим особенно полезно знать, что делают заграничные рабочие. Эти рабочие ушли гораздо дальше наших, и нашим надо учиться у них. А как именно будут поступать русские рабочие, поняв, чего хотят их заграничные товарищи, — это пусть они решают сами, на месте. Скажем одно. Очень полезно было бы русским рабочим принимать 159 участие во всемирном рабочем празднике. Они входили бы этим в общую рабочую семью, привыкали бы следить за делами европейских рабочих. Они перестали бы смотреть на себя, как на каких-то отверженцев, которым нельзя и думать об улучшении своего положения. Правда, русский царь жестоко наказывал бы их за такое участие. Но ведь вон и губерниях бывшего Царства Польского те же порядки и та же полиция, что и в России, а сумели же польские рабочие отпраздновать 19-ое апреля. Уже в прошлом году его праздновали рабочие многих варшавских фабрик. А в нынешнем году к варшавским рабочим пристали рабочие некоторых других местностей. Правда и то, что у нас на многих фабриках рабочие и не слыхали о всемирном рабочем празднике. Но надо постараться, чтобы они поняли в чем дело, надо объяснять им значение этого праздника. Поверьте, что не дурак русский рабочий и не так уже трудно понять ему тех людей, которые станут выяснять ему правильные взгляды на вещи. Каким образом можно праздновать 19 апреля в России? Выходить на улицу, делать демонстрации пока не стоит: слишком много потеряли бы мы людей на этих демонстрациях. Но не ходить на работу в день 19 апреля вполне возможно. Конечно, и это надо делать с толком. На таких фабриках, где согласились бы праздновать 19 апреля 15—20 человек, не ходить на работу не стоит. А где праздновать 19 апреля захотели бы все рабочие или хоть половина их (конечно мы не говорим о маленьких заведениях), там не работать в этот день было бы очень хорошо. Наконец, все понимающие дело рабочие должны были бы хоть на тайных собраниях праздновать великий день. Они могли бы приглашать на эти собрания своих знакомых, объяснять им значение праздника, рассказывать о движении заграничных рабочих. — Но ведь у нас нет парламента, от которого можно было бы потребовать сокращения рабочего дня. А к царю нечего и соваться с таким требованием. Царь, конечно, не охотник разговаривать с рабочими. Не любит он и думать об их нуждах. Но не сидеть же поэтому русским рабочим сложа руки. Царь потому только и всемогущ, что его пока еще терпит русский народ. Когда народ поймет, что царское правительство приносит ему вред, правительство это будет свергнуто. Если бы русские рабочие захотели добиться восьмичасового дня (или хотя бы на первый раз вообще сокращения теперешнего непомерно длинного дня) и в то же время видели бы, что не добьешься этого от царского правительства. 160 то тем скорее пало бы это правительство. А это была бы огромная победа. Кроме того, не надо думать, что сокращение рабочего дня совсем невозможно при теперешнем правительстве. Если бы рядом с нами не было Западной Европы, в которой рабочие наверное добьются исполнения своего требования, тогда нечего было бы и говорить о сокращении рабочего дня в России. Ну, а в виду Европы, в которой будет короткий рабочий день, подастся и русское правительство. Но и для этого надо, чтобы рабочие не были немы, как рабы. Дитя не плачет — мать не разумеет, говорит пословица. Еще меньше разумеет злая мачеха. Русское правительство неподатливо только до тех пор, пока думает, что народ стоит за него горой. А как только зашевелятся рабочие, оно сразу пойдет на уступки. Постараемся, чтобы поскорее зашевелились русские рабочие! ВОЕННЫЙ ВОПРОС НА КОНГРЕССЕ В ЦЮРИХЕ. В редакцию журнала «L'Ère nouvelle». Вы попросили меня послать вам те несколько слов, которые я произнес в Цюрихском конгрессе по вопросу о милитаризме. Я вам посылаю их в надежде, что они встретят у ваших читателей более благосклонный прием, чем тот, который им был оказан большинством французских делегатов. Как докладчик комиссии, я защищал так называемую немецкую позицию. Вы, без сомнения, имеете ее текст, так что я не привожу его здесь *). Я сказал, что предложение голландцев — военная забастовка во время войны — является не чем иным, как утопией. В самом деле, для того, чтобы осуществить это предложение, нужна сила, большая сила, нужно, чтобы армии слушались голоса социалистической демократии. Однако, когда мы будем иметь эту силу, нам не нужно будет складывать оружия: нашим долгом будет найти для оружия другое применение, характер которого очень легко предвидеть. Пока мы не сильны до такой степени, пока армия не с нами, всякая революция в духе предложения голландцев остается пустой фразой, лишенной всякого практического смысла. Больше того, успехи социализма не везде одинаковы. Так, в Гер- *) Вот текст, о котором идет речь: «Позиция рабочих в случае войны окончательно определена резолюцией Брюссельского конгресса относительно милитаризма. Международная революционная социалистическая демократия всех стран должна восстать всеми находящимися в ее власти силами против шовинистических аппетитов господствующих классов; она должна все теснее соединять узами солидарности рабочих всех стран; она должна неослабно работать над сокрушением капитализма, который разделил человечество на два враждебных лагеря и который натравливает народы друг на друга. Вместе с уничтожением господства классов исчезает война. Падение капитализма означает мир во всем мире». 162
мании мы имеем уже очень сильную и превосходно организованную партию. В России мы присутствуем только при первых шагах социалистического движения. Предположим, что в случае войны между Россией и Германией наши немецкие товарищи сумеют организовать военную забастовку, — тогда русская армия покорит центральную Европу, и вместо торжества социализма мы увидим торжество казацкой нагайки. Вот почему голландское предложение является не просто утопией, а реакционной утопией, осуществление которой было бы очень вредно для дела свободы. Дело идет не о том, чтобы проповедовать крестовый поход против северного деспота. Кровь пролетариата слишком дорога, чтобы нам пришла в голову подобная идея; кроме того, рабочие Западной Европы имеют и без того много дела у себя дома. Но пусть русское правительство держит себя спокойно, — социалисты будут первыми борцами против всяких воинственных тенденций. И если это ненавистное правительство не будет держаться смирно, если оно попробует наложить свою тяжелую лапу на соседние народы, тогда всякое воздержание будет преступным, тогда нужна будет война, смертельная война, война без отдыха и пощады! И эта война против нашего правительства будет в то же время войной за освобождение нашего народа. Вот вкратце то, что я сказал в своей первой речи против голландского предложения. Гр. Домела в своем ответе сравнил меня с Бисмарком, который постоянно восклицал: «вот идут казаки». Голландский делегат придерживался того мнения, что русский деспотизм не может иметь ничего страшного для немцев, которые сами не пользуются большой политической свободой: немного меньше, немного больше деспотизма, — сказал он, — это, собственно говоря, одно и то же, как утверждал Гейне. Нашествие варваров не всегда является несчастьем для цивилизованных народов; наоборот, нашествия иногда приносили значительную пользу делу развития человечества. Общее правило — одно нашествие стоит другого; французам достаточно только вспомнить бедствия войны 70—71 гг. Немецкие социалисты ничего не сделали, чтобы побороть у себя милитаризм; они сами не свободны от шовинистических настроений, как это доказывает хорошо известная речь Бебеля против России. Как вы знаете после речи гр. Домела завязался долгий спор. Каждая нация высказывалась в лице одного из своих делегатов, и когда я, как докладчик, получил слово, чтобы резюмировать прения, стало очевидным, что предложение голландцев будет отвергнуто подавляющим большинством. Излишне было бы защищать уже выигранное дело, и я 163
поэтому ограничился некоторыми замечаниями второстепенного порядка. Я сказал, что неправильно считать предложение большинства комиссии предложением немцев. На Брюссельском конгрессе оно защищалось французом Вальяном так же, как и немцем Либкнехтом. Даже на Цюрихском конгрессе меньшинство французской делегации, имеющее в своей среде Боннье, делегата рабочей партии, Жаклара и некоторых других, также высказалась за него. Точнее, потому, назвать это предложение — франко-немецким. (Протесты и крики со стороны французов и голландцев). Я рад, что могу отметить это согласие между немецкими социалистами и частью французских социалистов, так как оно доказывает еще раз, что не шовинизм воодушевляет тех, кто защищает наше предложение. Все, что было сказано против него, настолько нелогично и так мало понятно, что я одно время спрашивал себя, не начинал ли наш главный противник гр. Домела говорить на языке «волапюк», употребление которого он рекомендовал пролетариям. (Шум со стороны голландцев, минута смятения). В самом деле, что можно сказать о той части речи, где он старался нас успокоить относительно последствий нашествия варваров. Что ответить гражданину Домела, говорившему нам, что немецкий строй почти ничем не отличается от русского. Спросите присутствующих здесь венгерцев: они с 1849 г. хорошо узнали, что такое русский «порядок»; обратитесь к польским делегатам — они расскажут вам на этот счет много назидательного. Что можно, вообще говоря, сказать об этой странной идее? Доказать, что одно нашествие стоит другого? Разве дело идет о том, чтобы выбрать из двух нашествий то, последствия которого будут менее печальными? Разве это дело конгресса? В этом ли заключается вопрос, стоящий в порядке дня? Большинство комиссии совершенно просто сказало, и это ясно, как день, что если социалисты Германии и Франции исполнят свой долг, война между этими двумя странами сделается невозможной, и тогда постоянной угрозой для европейского мира останется один только русский царизм. Гр. Домела в длинной тираде распространялся против шовинистических настроений. Вы правы, милостивый государь, эти настроения сейчас неуместны, и позор тому, кто явится на социалистический конгресс с злопамятством и национальной завистью. Но кто же питает эти чувства, сто крат достойные осуждения? Вы ставите в упрек Бебелю его речь против России. Если бы он нападал на русский народ, он был бы шовинистом, и я, защищая его мнение, был бы предателем своей родины. (Французы кричат: Вы им и являетесь! Да здравствует анархия!). Но дело обстоит не так, как вы это себе представляете. Бебель нападает на офи- 164 циальную Россию, на властителя севера, голодом морящего свой народ, на поставщика виселиц, и не нам упрекать Бебеля за эти нападки. В нашей несчастной стране интересы нации диаметрально противоположны интересам правительства. Все, что делается в пользу последнего, является ущербом для нации, и, наоборот, все, что подкапывает правительство, выгодно народу. Вот почему мы можем быть благодарны Бебелю за то, что он еще раз разоблачил вампира всея Руси. Браво, друг, вы хорошо сделали, не теряйте случая сделать это еще раз, обличайте наше правительство как можно чаще, поставьте его к позорному столбу, бейте сильнее... Таким образом вы окажете нам большую услугу. Что касается нашего народа, — наши немецкие друзья хотят свободы для него, и, быть может, придет время, когда немецкие социалистические батальоны будут бороться за нашу свободу, как некогда армии Национального Конвента боролись за свободу народов того времени... Будем ли мы сетовать на Бебеля за то, что в своей речи, которую Домела вменяет ему в преступление, он выразил симпатию к благородной и несчастной польской нации. Что касается нас, русских революционеров, мы не продадим Польши, как это сделала французская буржуазия, которая когда-то кричала: «Да здравствует Польша, милостивый государь!» и которая после этого пошла приносить свои извинения г. Моренгейму. Вот здесь-то большинство французской делегации подняло такой сильный шум, что я лишен был возможности продолжать свою речь. Слышались возгласы: «Да здравствует анархия!». Эти граждане как будто забыли, что анархия и царизм — две совершенно разные вещи... Впрочем, время мое уже истекло, и мне оставалось немного прибавить к тому, что я уже сказал. Так как гр. Домела цитировал Гейне, я намеревался привести по поводу его речи следующие стихи того же автора: «Я знаю мотив этой песни и текст И авторов знаю отлично: Тайком они пили вино, а в речах Водой угощали публично». («Германия», перев. В. Водовозова). Гр. Домела кончил свою речь, сказав, что если будет принято предложение голландцев, то государи задрожат на своих тронах. В заключение я мог бы сказать, что если мы дадим такое доказательство своего легкомыслия, государи ехидно усмехнутся; особенно стал бы ра- 165 доваться великий петербургский Могол, убедившись в том, что пролетариат не представляет собой серьезной партии, а является ребенком, которого можно забавлять дешевыми игрушками. Вот все, что я сказал и что хотел сказать. Буржуазные газеты взапуски клевещут на меня. Даже некоторые социалистические органы заявляют, что я оскорбил гр. Домела (См. «Le Peuple», Бельгия). Позволю себе надеяться, что вы отнесетесь более справедливо ко мне. Преданный вам Г. Плеханов. АНАРХИЗМ И СОЦИАЛИЗМ I.
жүктеу/скачать 1.67 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|