Точка зрения утопического социализма

Как известно, французские материалисты XVIII в., ведя беспо­щадную борьбу против «бесчестных», иго которых тяжело давило тогдашнюю Францию, не переставали в то же время заниматься иссле­дованием того, что они называли совершенным законодательством, т. е. лучшего из всех возможных законодательств. Таким представлялось им законодательство, которое обеспечило бы всем человеческим «суще­ствам» наибольшую сумму счастья. Оно могло бы быть принято любым человеческим обществом, потому что оно самое совершенное, а, стало быть, и самое «естественное» законодательство. Отклонения в сторону такого «совершенного законодательства» занимают в произведениях Гольбаха и Гельвеция не мало страниц.

С другой стороны, социалисты первой половины XIX в. с невероят­ным усердием и беспримерным рвением предавались изысканиям самой лучшей из всех возможных социальных организаций — совершенной со­циальной организации. Это самая выдающаяся, самая характерная черта, присущая как им, так и материалистам XVIII в. Ей мы и должны раньше всего уделить свое внимание.

Для разрешения проблемы о совершенной социальной организа­ции, или — что сводится к тому же — о самом лучшем из всех возмож­ных законодательств, нам, само собой разумеется, необходим крити­ческий масштаб, при помощи которого мы могли бы сравнивать между собой различные «законодательства». И этот критерий должен быть совершенно особого свойства. В самом деле, речь ведь идет не об отно­сительно лучшем законодательстве, т. е. не о лучшем или самом луч­шем законодательстве, возможном при данных обстоятельствах. Нет, мы должны найти абсолютно совершенное законодательство, — именно такое, совершенство которого ни в чем не зависело бы ни от времени, ни от обстоятельств. Мы вынуждены, следовательно, совершенно отвлечься от истории, так как в ней ведь все относительно, все зависит от обстоятельств времени и места. Но что же в таком случае может

170

Такова была точка зрения французских материалистов в области социальных наук. Человек, — говорили они, — это — чувствующее и мы­слящее существо. Он избегает не-приятных ощущений и ищет приятных. Он достаточно рассудителен для понимания того, что для него полезно и что вредно. Раз мы познали эти основные положения, то наша обду­манность и добрая воля помогут нам прийти, в наших изысканиях о наилучшем законодательстве, к таким же хорошо обоснованным, строго доказанным и неоспоримым выводам, к каким, в своей области, прихо­дят математики. Так, Кондорсе ставил своей задачей дедуктивно выво­дить все требования здравой морали из простой основной истины, что человек — существо «чувствующее» и «одаренное рассудком».

Нужно ли говорить, что Кондорсе ошибался? Если «философы» в этой отрасли исследований и пришли к неоспоримым, хотя и чрезвы­чайно относительной ценности выводам, то только потому, что, сами того не замечая, они беспрестанно покидали свой абстрактный исход­ный пункт — «человеческую природу вообще» — и становились на точ-ку зрения более или менее идеализированной природы представителя тогдашнего тре-тьего сословия. Этот человек «чувствовал» и «мыслил» вполне определенным образом, в точном соответствии с окружающей его социальной средой. В его «природе» было отстаивать буржуазную собственность, представительный образ правления, свободу торговли («laissez faire, laissez passer» — беспрестанно кричала «природа» этого человека) и т. д.

В действительности французские философы всегда имели в виду видимые им полити-ческие и экономические потребности третьего сосло-

171

ния. Это был их фактический критерий. Но они пользовались им бес­сознательно и подходили к нему лишь обходным путем абстракции. Их сознательные приемы всегда сводились к абстрактным размышлениям о «человеческой природе» и о тех социальных и политических учрежде­ниях, которые наиболее соответствовали природе.

Фурье опирается на анализ человеческих страстей. Роберту Оуэну исходным пунктом служат известные размышления относительно обра­зования человеческого характера. Сен-Симон, который уже обладает широким пониманием исторического развития человечества, то и дело опять возвращается к человеческой природе, чтобы уяснить себе законы этого развития; а сен-симонисты заявляют, что их философия «осно­вывается на новом понимании человеческой природы». Социалисты раз­ных толков могли сколько угодно расходиться в понимании сущности человеческой природы. Но все они, без исключения, убеждены были в том, что социальная наука не имеет и не может иметь другой основы, кроме правильного понимания именно этой природы. Они в этом отно­шении нисколько не отличаются от материалистов восемнадцатого века. «Человеческая природа» — это их неизменный критерий, как при кри­тике существующего общества, так и при поисках совершенного обще­ственного строя, каким он должен быть.

Морелли, Фурье, Сен-Симона, Оуэна мы считаем теперь социа­листами-утопистами. И так как мы уже знакомы с общим для них основ­ным взглядом, то мы можем теперь отдать себе ясный отчет, — в чем, именно, заключается утопическая точка зрения. Это будет тем полез­нее, что противники социализма очень часто употребляют слово «уто-

*) См. «Code de la Nature», Paris 1841 (Edition Villegardelle), p. 66, note.

172

пический», не связывая с ним никакого, хотя бы приблизительно точ­ного, смысла.

Абстрактный принцип, который лег в основу теоретических изысканий утопистов, — это понятие о «человеческой природе». Бывали, впрочем, утописты, которые пользовались этим принципом косвенно — при помощи каких-нибудь производных от него понятий. Можно, на­пример, при построении «совершенного законодательства» или идеаль­ной организации общества, брать исходным пунктом понятие общих «прав человека». Но каждому ясно, что это понятие в последнем счете вытекает из понятия о «человеческой природе».

Точно так же до очевидности ясно, что можно быть утопистом, не будучи социалистом. Буржуазные тенденции французских материа­листов восемнадцатого века с особенной силой выплывают наружу в их рассуждениях о совершенном законодательстве. Но это нисколько не уничтожает утопического характера этих изысканий. Мы уже видели, что приемы утопических социалистов ничем не отличаются от приемов Гельвеция или Гольбаха, — этих передовых борцов революционной французской буржуазии.

Более того. Можно относиться отрицательно ко всякой «музыке будущего», можно быть убежденным в том, что существующий социаль­ный мир, в котором мы имеем счастье жить, лучший из всех возможных социальных миров, — и несмотря на все это, можно «строение и жизнь социального организма» рассматривать с той самой точки зрения, с ко­торой их рассматривали утописты.

Это кажется парадоксальным, а между тем, нет ничего вернее этого. Вот пример.

В 1753 г. появилось произведение Морелли, которое носит сле­дующее заглавие: «Les Iles flottantes ou la Basiliade du célèbre Pilpai, traduit de l'indien». Вот несколько аргументов, при помощи которых один из тогдашних журналов («La bibliothèque impartiale») («Бес­пристрастная библиотека») критиковал коммунистические идеи автора: «Достаточно известно, какое огромное различие существует между самыми прекрасными умозрениями этого рода и возмож­ностью их применения. В теории мы берем человека таким, ка­ким он представляется нашему воображению, — послушно приспо­собляющимся к каким угодно учреждениям, с одинаковым рвением защищающим взгляды и виды законодателя. Но как только мы

173

захотим перенестись в мир действительный, нам придется иметь дело и с действительными людьми, т. е. с людьми тупыми, неве­жественными, ленивыми или охваченными какими-нибудь силь­ными страстями. Проект о равенстве — это один из тех проектов, которые больше всего противоречат характеру человека. Люди рож-даются либо для господства, либо для повиновения. Среднее состояние для них тягостно».

Пусть нам не говорят, что этот журнал, вероятно, был неискре­нен в своей аргументации, и что он только потому ссылался на чело­веческую «природу», что хотел привести кое-что в пользу эксплуататоров, в пользу тех, кто «господствует». Была ли «Беспристрастная библиотека» искрения или лицемерна, — факт тот, что в своей критике теории Морелли она стала на ту точку зрения, на которой стояли все пи­сатели тогдашнего времени. Все они ссылались на так или иначе пони­маемую человеческую природу, — все, за исключением отсталых писа­телей, которые — в качестве живых теней отжившего прошлого — все еще продолжали ссылаться на волю «Божию».

И мы уже знаем, что эта точка зрения «человеческой природы» была унаследована и девятнадцатым веком: у утопических социалистов не было другой точки зрения.

Пример Сен-Симона — этого гениального человека с энциклопе­дическими познаниями — может быть, лучше всяких других примеров показывает, насколько эта точка зрения была ограничена и недоста­точна, и в какой безнадежно запутанный лабиринт противоречий она заводила всех тех, кто ею пользовался. Сен-Симон говорил нам с са­мым глубоким убеждением: «Будущее составляется из последних чле­нов ряда, первые члены которого образуют прошлое. Если хорошо изучить первые члены ряда, то легко определить следующие члены; сле­довательно, из точных наблюдений над прошлым легко вывести буду­щее». Это до такой степени верно, что в первую минуту невольно может возникнуть вопрос: почему же причисляют к утопистам человека, имеющего такое ясное представление о связи, существующей между различными фазами исторического развития? Но стоит только поближе

174

познакомиться с историческими идеями Сен-Симона, чтобы убедиться в том, что его не без основания назвали утопистом. Будущее опреде­ляется прошлым; историческое развитие человечества есть закономер­ный эволюционный процесс. Но какова та пружина, какова та сила, которая приводит в движение человеческий род, которая ведет его от одной стадии развития к другой? В чем может заключаться эта сила? Где ее нужно искать? — Тут-то Сен-Симон становится на точку зрения всех утопистов, на точку зрения «человеческой природы». Так, по его мнению, основной причиной французской революции была перемена сил, происшедшая как в материальной, так и духовной области. Для того, чтобы революция привела к хорошим результатам, необходимо было бы «силы, получившие перевес, приложить к непосредственной полити­ческой деятельности». Другими словами, необходимо было бы поручить «промышленникам» и «ученым» выработать такую политическую си­стему, которая соответствовала бы новому социальному порядку. Этого не случилось, а потому революция, которая началась хорошо, почти непосредственно за этим была направлена по ложному пути: «юристы» и «метафизики» стали господами положения. Как объяснить это исто­рическое явление? «В природе человека, — отвечает наш Сен-Симон, — переходить от одной доктрины к другой не иначе, как через посредство связующего их звена. Этот закон, в особенности, применим к различ­ным политическим системам, через которые естественный ход цивили­зации заставляет проходить человеческий род. Так, необходимость создала в «индустрии» элемент новой материальной силы, которой предназначено заменить силу «военную», а в позитивных «науках» — элемент новой духовной силы, призванной стать на место прежней теологической. Эта же самая необходимость должна была (еще раньше, чем перемена в состоянии общества стала особенно замечаться) раз­вить и воплотить в действительность материальную и духовную силу ублюдочного, преходящего характера, — силу, единственная роль кото­рой заключалась в том, чтобы вызвать переход от одной социальной системы к другой» *).

*) «Du Système industriel», par Henri Saint-Simon, Paris, MDCCCXXI (1821), p. 52.

175

тому, что человеческая природа обладает такими-то и такими-то свой­ствами *).

*) Точно так же смена «критических» и «органических» периодов в истории объясняется в последнем счете особенностями человеческой при­роды». Ясно, что подобная точка зрения должна была бы породить массу фантастических аналогий между индивидуальным организмом и организмом социальным. Контизм (буржуазная карикатура сенсимонизма) изобилует такого рода аналогиями. Сам Сен-Симон ничего не имел против них. Можно для примера указать на его «Литературные, философские и промышленные взгляды», Париж. 1825.

176

свободу всем беспочвенным предположениям и всем фантастическим выводам.

Мы знаем, таким образом, в чем заключается «научный» метод утопистов. Чтобы совершенно с ним покончить, напомним читателю следующее. Так как «человеческая природа» является чрезвычайно то­щей и мало питательной абстракцией, то на деле утописты не столько ссылались на человеческую природу вообще, сколько на идеализирован­ную природу людей своего времени, людей, принадлежавших к тому со­циальному классу, тенденции которого они сами и отстаивали. Поэтому, социальная действительность неизбежно обнаруживалась в произведе­ниях утопистов, но они сами не отдавали себе в этом отчета. Они ви­дели эту действительность сквозь призму абстракции, — очень тощей, но тем не менее мало прозрачной.

177

II.

Великие немецкие идеалистические философы, Шеллинг и Гегель, прекрасно поняли недостаточность точки зрения «человеческой при­роды». В своей «философии истории» Гегель достаточно высмеивает буржуазных утопистов, которые фантазируют и бредят «совершенным» общественным строем. Немецкий идеализм рассматривает историю, как строго закономерный процесс и ищет пружину исторического движения вне «человеческой природы».

Это был крупный шаг вперед по направлению к действительно­сти. Но идеалисты видели эту пружину в «абсолютной идее», в «миро­вом духе». А так как их абсолютная идея была не чем иным, как аб­стракцией нашего процесса мышления, то оказалось, что в сущности они в свои философско-исторические умозрения опять вводили старую подругу философов-материалистов — человеческую природу, но так за­драпированную, чтобы она достойна была почтенного и строгого обще­ства немецких мыслителей. Гони природу в дверь, она войдет в окно! Несмотря на все услуги, оказанные немецкими идеалистами социальной науке, ее великая, основная проблема осталась столь же мало разре­шенной, как и в век французских материалистов.

Где и в чем та таинственная сила, которая приводит в движение историю человечества? Об этом ничего не знали. В этой области было сделано несколько более или менее верных, более или менее глубоких наблюдений, — между ними несколько очень верных и очень глубоких, — но все же это были несвязанные между собой частичные наблюдения.

Если социальная наука в конце концов все-таки выбралась из этого тупого переулка, то она этим обязана Карлу Марксу.

По мнению Маркса, правовые отношения, как и государственные формы, не могут быть объяснены ни сами по себе, ни как продукт так называемого всеобщего развития человеческого духа. Они коренятся в тех материальных условиях жизни, совокупность которых Гегель, по примеру англичан и французов восемнадцатого века, объединил в об-щем термине «гражданское общество». Это почти то же самое, что подра­зумевал Гизо, когда он в своих исторических исследованиях говорил, что политические устройства коренятся в «имущественных отноше­ниях». Но в то время, как для Гизо эти «имущественные отношении» оставались тайной, которую он напрасно пытался разгадать при помощи размышлений о «человеческой природе», для Маркса эти «условия» не

178

содержат в себе ничего таинственного. Они определяются состоянием производительных сил, которыми располагает каждое данное общество; «анатомию буржуазного общества следует искать в политической эко­номии». Предоставим самому Марксу формулировать свое историческое миросозерцание:

На известной ступени своего развития материальные про­изводительные силы об-щества приходят в противоречие с суще­ствующими производственными отношени-ями, или со служащими последним лишь юридическим выражением отношениями соб­ственности, в недрах которых эти производительные силы раз­вивались. Из форм развития производительных сил отношения эти превращаются в их оковы. Тогда на-ступает эпоха социальной революции» *).

Это вполне материалистическое понимание истории составляет одно из величайших открытий нашего богатого научными открытиями века. Только благодаря этому открытию, общественная наука вышла наконец и навсегда из того рокового ложного круга, в котором она до тех пор вращалась; только благодаря ему, эта наука имеет теперь под собой не менее прочное основание, чем естественные науки. Переворот, произведенный Марксом в социальной науке, можно сравнить с перево­ротом, произведенным Коперником в астрономии. В самом деле, до Ко­перника все были убеждены в том, что земля стоит на одном месте, в то время как солнце вращается вокруг нее. Гениальный поляк доказал, что происходит обратное. Точно так же до Маркса исходным пунктом социальной науки служила «человеческая природа», ею пытались объ-

*) «Zur Kritik der politischen Ökonomie». Berlin 1859, Vorwort, S. IV—V.

179

яснить историческое движение человечества. Прямую противополож­ность этой точке зрения представляет собой точка зрения гениального немца: человек, поддерживая свое существование, действует на природу вне его и тем самым изменяет и свою собственную природу. Воздей­ствие человека на внешнюю природу предполагает существование опре­деленных орудий производства, определенных производственных отно­шений. В зависимости от характера наличных средств производства люди вступают между собой, в самом процессе производства (ибо это — общественный процесс), в те или иные взаимные отношения, а в зависи­мости от отношении в общественном процессе производства видоизме­няются их привычки, их чувства, их склонности, их манера мыслить и действовать, — короче, вся их природа. Таким образом, не историческое движение объясняется человеческой природой, а, наоборот, человеческая природа видоизменяется под влиянием исторического движения.

Одновременно с исчезновением этой устарелой точки зрения «че­ловеческой природы» должны были исчезнуть и утопии всех цветов и оттенков. Великая революционная партия наших дней, международная социал-демократия, не опирается ни на «новое понимание» человеческой природы, ни на какой бы то ни было абстрактный принцип, а на «уста­навливаемую строго естественнонаучным путем» экономическую не­обходимость. Это, именно, и составляет силу социал-демократической партии; это, именно, и делает ее столь же непобедимой, как непобедима и сама экономическая необходимость.

«Средства производства и сообщения, которые послужили основанием для раз-вития буржуазии, зародились еще в феодаль­ном обществе. На известной ступени раз-вития этих средств про­изводства и сообщения условия, среди которых совершались про­изводство и обмен в феодальном обществе, феодальная организа­ция земледелия и промышленности, словом, феодальные имуще­ственные отношения оказались несоот-ветствующими вызванным к жизни производительным силам. Они мешали производ-ству, а не способствовали ему. Они превратились в столь же многочислен­ные оковы. Они должны были быть разорваны, и они были разо­рваны.

180

На наших глазах совершается подобное же движение. Бур­жуазные условия произ-водства и сообщения, буржуазные иму­щественные отношения, современное буржуаз-ное общество, как бы волшебством создавшее такие могущественные средства со­об-щения, походит на волшебника, который не в состоянии спра­виться с вызванными его заклинаниями подземными силами. Вот уже несколько десятилетий история про-мышленности и торговли представляет собой историю возмущения современных произво­дительных сил против современной организации производства, против иму-щественных отношений, этих условий жизни для бур­жуазии и ее государства. Доста-точно назвать торговые кризисы, которые, возвращаясь периодически, все более и бо-лее угрожают существованию всего буржуазного общества.

Оружие, которым буржуазия на смерть поразила феода­лизм, направляется теперь против самой буржуазии» *).

Буржуазия уничтожила феодальные отношения собственности; пролетариат положит конец существованию буржуазных отношений соб­ственности. Борьба, которая ведется между пролетариатом и буржуа­зией, — борьба непримиримая, борьба не на жизнь, а на смерть, борьба в такой же мере неизбежная, как борьба, которая в свое время велась между буржуазией и привилегированными сословиями. Но всякая клас­совая борьба есть в то же время и борьба политическая. Для того, чтобы уничтожить феодальное общество, буржуазии необходимо было за­хватить в свои руки политическую власть. Пролетариату придется сде­лать то же самое для того, чтобы похоронить капиталистическое обще­ство. Таким образом, его политическая задача заранее определяется самой силой обстоятельств, а не теми или иными абстрактными со­ображениями.

Замечательный факт: только со времени Маркса социализм стал на точку зрения классовой борьбы. Утопические социалисты не имели об этой классовой борьбе хотя бы сколько-нибудь ясного представле­ния. В этом отношении они стояли ниже современных им теоретиков буржуазии, которые, по крайней мере, хорошо понимали историческое значение борьбы третьего сословия против дворянства.

Если каждое «новое понимание» человеческой природы давало,

181

Повторяем, точкой зрения утопических социалистов, как и точ­кой зрения всей социальной науки тогдашней эпохи, служила «челове­ческая природа» или какой-нибудь другой вытекающий из нее абстракт­ный принцип. Исходным пунктом социальной науки и социализма на­ших дней служит экономическая действительность и присущие ее раз­витию законы.

Легко себе поэтому представить, какое впечатление производят на современных социалистов аргументы теоретиков буржуазии, беспре­станно повторяющих старую песню о несовместимости «человеческой природы» с коммунизмом. Это все равно, как если бы вздумали бороться с дарвинистами при помощи оружия из научного арсенала Кювье! И что особенно заслуживает нашего внимания, так это то, что этой старой песней не пренебрегают даже «эволюционисты», вроде Герберта Спен­сера! Но, конечно, «самая красивая девушка в мире не может дать больше того, что она имеет»! *)

*) «Но только социалисты, — говорит Спенсер, — но даже так называемые либералы (речь идет об английских либералах), прокладывающие первым дорогу, полагают, что при известном умении можно, с помощью хороших учреждений, исправить людские недостатки. Но это иллюзия. Каков бы ни был общественный организм, порочная природа граждан всегда будет да-

182

Посмотрим теперь, какая связь может существовать между со­временным социализмом и тем, что принято называть анархизмом.