Библиотека научного социализма под общей редакцией Д. Рязанова

была Бакуниным, как вывод из материалистического объясне­ния истории. Бакунин, бывший горячим сторонником этого объяснения, рассуждал так: если политический строй всякого данного общества основывается на его экономике, то политическая революция излишня; она сама явится результатом экономической революции. Этот человек, который был когда-то учеником Гегеля, и который должен был бы, кажется, изощрить свою логику, никак не мог понять, что результатом экономики является не только всякий данный, готовый политический строй, но и всякое новое политиче­ское движение, которое, возникнув на почве данных экономических отношений, в свою очередь, служит необходимым орудием их переустройства. На этом недоразумении до сих пор строятся все наиболее серьезные воз­ражения анархистов против социал-демократов.

62

бочего класса создало ей руководящую роль в этом освободительном движении. Ее богатство, ее и тогда уже относительно довольно высокое общественное положение были, конечно, необходимы для исполнения этой роли. Но чем обусловливалась эта необходимость? Прежде всего невозможностью для нее вести дело разрушения старого порядка без помощи низших слоев населения. Здесь-то и помогло ей ее богатство. Оно принесло ей влияние на ту самую массу, которая должна была сра­жаться за ее господство. Не будучи богатой, буржуазия не была бы и влиятельной, а без влияния на народ она не победила бы и аристокра­тии, потому что она была сильна не собственной силой, а той силой, над которой она уже господствовала и которой она повелевала, бла­годаря своим капиталам. Спрашивается теперь, возможно ли для проле­тариата такое влияние на какой-нибудь другой класс населения и нужно ли оно для его торжества? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы услышать решительное «нет» от всякого, понимающего совре­менное положение рабочего класса. Пролетариату невозможно влиять на низшие классы так, как влияла когда-то на него буржуазия, по той простой причине, что нет таких классов, которые стояли бы ниже его; он представляет собою самую последнюю экономическую формацию со­временного общества. Да ему и не нужно добиваться такого влияния, потому что он, в то же время, есть самый многочисленный слой этого общества, потому что, вместе с другими слоями трудящегося населения, он всегда был именно тою средою, вмешательство которой решало поли­тические споры. Говорим — самый многочисленный класс, потому что все «прочие классы приходят в упадок и уничтожаются с развитием круп­ной промышленности, пролетариат же именно ею и создается. Средние слои, мелкие купцы и промышленники, ремесленники и крестьяне — все они борются против буржуазии, чтобы отстоять свое существование, как средних слоев. Следовательно, они консервативны. Еще того более, они реакционны, они стремятся повернуть назад колесо истории. Если они имеют революционное значение, то лишь постольку, поскольку им предстоит переход в ряды пролетариата, поскольку они защищают не современные, но будущие свои интересы, поскольку они покидают свою точку зрения и становятся на точку зрения пролетариата».

63

силу, которая некогда принесла ей победу. Но теперь эта сила значи­тельно увеличилась. Она возросла и продолжает возрастать в той же пропорции, в какой совершались и совершаются концентрация капи­талов и распространение крупного производства. Она возросла, кроме того, в той самой мере, в какой умножился политический опыт рабо­чего класса, выведенного самой буржуазией на арену общественной дея­тельности. Можно ли сомневаться, что пролетариат, оказавшийся не­когда достаточно сильным, чтобы разрушить феодальный абсолютизм под руководством буржуазии, будет со временем достаточно силен, чтобы сломить политическое господство буржуазии по своей собственной ини­циативе? Буржуазия могла победить феодализм лишь благодаря своему богатству, пролетариат победит буржуазию именно потому, что его удел — «нищета» — становится уделом все бóльшей и бóльшей части современного общества.

Мы говорили уже, что сама буржуазия начала политическое воспи­тание пролетариата. Она заботилась об его образовании, поскольку это было нужно ей для борьбы с ее врагами. Она расшатала его религиоз­ные верования там, где это было необходимо для ослабления политиче­ского значения духовенства; она расширила его правовые воззрения там, где ей нужно было противопоставить «естественное» право писанному праву сословного государства. Теперь стал на очередь экономический вопрос, и политическая экономия играет теперь — по выражению одного очень умного немца ¹) — такую же важную роль, какую играло в XVIII столетии естественное право. Захочет ли буржуазия быть руко­водительницей рабочего класса при исследовании отношений труда к капиталу, этого вопроса из вопросов всей общественной экономии? Она неохотно берет на себя даже эту выгодную для нее роль, потому что поднимать этот вопрос, значит уже угрожать ее господству. Да и может ли она выполнить эту роль хотя бы так, как она выполнила ее когда-то по отношению к религии и праву? Нет! Ослепленные интере-

64

сами своего класса, ее ученые представители давно уже утратили всякую способность к объективному, научному исследованию общественных во­просов. В этом и заключается вся тайна современного упадка буржуаз­ной экономии. Рикардо был последним экономистом, который, оста­ваясь буржуа до конца ногтей, имел достаточно ума, чтобы понять диа­метральную противоположность интересов труда и капитала. Сисмонди был последним экономистом-буржуа, у которого было достаточно чув­ства, чтобы нелицемерно оплакать этот антагонизм. После них общие, теоретические исследования буржуазных экономистов утратили, боль­шею частью, всякое научное значение. Чтобы убедиться в этом, доста­точно припомнить историю политической экономии со времен Рикардо и полюбоваться произведениями Бастиа, Кери, Леруа-Болье или хотя бы современных катедер-социалистов. Из мирных и объективных мысли­телей буржуазные экономисты превратились в воинственных охраните­лей и стражей капитала, направляющих все свои усилия на то, чтобы перестроить с военными целями самое здание науки. Но, несмотря на эти воинственные упражнения, они отступают беспрерывно и оставляют в руках неприятелей ту научную территорию, на которой они когда-то властвовали бесконтрольно. В настоящее время люди, совершенно чуждые каких бы то ни было «демагогических» стремлений, уверяют, будто рабочие «лучше какого-нибудь Пр. Смита или Фаухера способны усваивать самые абстрактные понятия» в экономической науке. Так думал, например, человек, имя которого пользуется огромным автори­тетом среди немецких экономистов, но который с своей стороны питал к ним самое глубокое презрение. «Мы смотрим на рабочих, как на де­тей, — прибавлял этот человек, — между тем как они переросли уже нас на целую голову» ¹).

На чем основываются положения современного научного социа­лизма? Представляют ли они собою измышления какого-нибудь досу­жего благодетеля человеческого рода или являются обобщением тех са­мых явлений, с которыми мы все так или иначе сталкиваемся в своей ежедневной жизни, объяснением тех самых законов, которыми опреде­ляется наше участие в производстве, обмене или просто в распределе-

65

нии продуктов? Кто решит этот вопрос в последнем смысле, тот согла­сится, что рабочий класс имеет много шансов для правильного пони­мания «самых абстрактных» законов общественной экономии, для усвое­ния самых отвлеченных положений научного социализма. Трудность понимания законов той или другой науки обусловливается неполным знакомством с данными, лежащими в основании этих законов. Там, где речь идет лишь об явлениях повседневной жизни, где научный закон обобщает лишь каждому известные случаи, там люди практического дела не только отлично понимают теоретические положения, но и могут иногда научить самих теоретиков. Спросите сельского хозяина о влиянии отдаленности рынка на цену его продуктов или плодородия почвы на высоту поземельной ренты. Спросите фабриканта о влиянии расшире­ния сбыта на удешевление производства. Спросите рабочего, откуда бе­рется прибыль его предпринимателя... Вы убедитесь, что все эти люди знают Рикардо, никогда не видавши даже обертки его сочинений. А ведь эти вопросы пользуются репутацией весьма сложных и «абстрактных» вопросов; ведь по поводу их пролиты целые моря чернил, написано такое огромное количество томов, что, приступая к изучению экономической науки, можно ужаснуться этих ворохов печатной бумаги. И так во всем, во всех частях общественной экономии! Возьмите хоть теорию мено­вой стоимости. В двух словах вы можете объяснить рабочему, чем и как она определяется; а вот многие из гг. буржуазных экономистов до сих пор не хотят или не могут понять этой весьма простой теории и впадают в спорах о ней в такие грубые логические ошибки, за которые ни один учитель арифметики не постеснялся бы поставить единицу уче­нику «младшего возраста». Поэтому мы и думаем, что цитированный нами писатель был прав, что в настоящее время единственною понятли­вою аудиториею по жгучим социальным вопросам может быть только аудитория, состоящая из пролетариев или людей, ставших на точку зрения пролетариата. А раз усвоены основные положения общественной экономии — понимание научного социализма не представляет уже труд­ности: рабочий и здесь будет следовать лишь указаниям своего практи­ческого опыта. Эта сторона дела прекрасно выяснена самим Марксом: «Если пролетариат провозглашает разложение всего современного по­рядка, — читаем мы в его «Критике гегелевской философии права», — то он высказывает этим лишь тайну своего собственного существования, потому что оно есть фактическое разложение этого порядка. Если про­летариат требует отрицания частной собственности, то этим он только возводит на степень общественного принципа то, что уже возведено в

Мы видим, стало быть, что пролетариат не нуждается в материаль­ном богатстве, чтобы развиться до понимания условий своего освобожде­ния. Его нищета, — обусловленная не бедностью и дикостью общества, а недостатками общественной организации, — такая нищета не только не затрудняет, но облегчает понимание этих условий.

Законы распределения продуктов в капиталистическом обществе в высшей степени неблагоприятны для рабочего класса. Но свойственные капитализму организация производства и форма обмена впервые создают и объективную и субъективную возможность эмансипации трудящихся. Капитализм расширяет миросозерцание рабочего, уничтожает все пред­рассудки, унаследованные им от старого общества; он толкает его на борьбу и в то же время обеспечивает победу, увеличивая его численный состав и предоставляя в его распоряжение экономическую возможность организации царства труда. Развитие техники увеличивает власть чело­века над природой и поднимает производительность труда до такой сте­пени, что обязательность его не может послужить препятствием, но. наоборот, явится необходимым условием всестороннего развития всех членов социалистического общества. В то же время характеризующая ка­питализм социализация производства прокладывает путь для обращения в общую собственность его средств и продуктов. Акционерные компании, эта высшая в настоящее время форма организации промышленных пред­приятий, устраняют капиталистов от всякой активной роли в экономи­ческой жизни общества и превращают их в трутней, исчезновение кото­рых не может произвести ни малейшего замешательства в ходе этой жизни. «Если деятельному роду майордомов удалось некогда без труда свергнуть с престола обленившуюся королевскую династию, — говорит консерватор Родбертус, — то почему бы живая и энергичная организация рабочих (служебный персонал компаний составляют квалифицированные работники), почему бы такая организация не была бы в состоянии устра­нить со временем собственников, превратившихся в простых рантьеров?.. А между тем капитал уже не может свернуть с этой дороги! Переживши период расцвета, капитал превращается в своего собственного мо­гильщика!»

¹) См. «Deutsch-Französische Jahrbücher», 1 u. 2 Lieferung, S.S. 81-85.

67

Почему бы, спросим мы в свою очередь, та самая организация ра­бочих, которая будет в состоянии «устранить собственников, сделав­шихся простыми рантьерами», почему бы такая организация не в со­стоянии была захватить в свои руки государственную власть и добиться таким образом политического господства? Ведь первое предполагает второе: «устранить» собственников может только такая организация, которая в состоянии преодолеть их политическое сопротивление.

«По мере развития крупной промышленности, целые слои господ­ствующего класса переходят в ряды пролетариата, или, по крайней мере, подвергаются опасности потерять свое общественное положение. Они также являются воспитательным элементом в среде пролетариата.

«Наконец, в те периоды, когда борьба классов близится к развязке, процесс разложения в среде господствующего класса, внутри всего ста­рого общества, достигает такой сильной степени, что некоторая часть господствующего сословия отделяется от него и примыкает к револю­ционному классу, несущему знамя будущего. Как часть дворянства соеди­нилась некогда с буржуазией, так переходит теперь к пролетариату часть буржуазии, именно буржуа-идеологи, которые возвысились до тео­ретического понимания всего хода исторического движения»,

У негров северной Гвинеи есть одна в высшей степени замечатель­ная легенда. По словам этой легенды, «бог призвал к себе однажды двух сыновей первой человеческой пары. Один из них был белый, другой — чернокожий. Положивши перед ними кучу золота и книгу, бог приказал черному брату, как старшему, выбирать любой из этих предметов. Тот выбрал золото, и младший брат получил таким образом книгу. Неиз­вестная сила немедленно перенесла его тогда, вместе с книгой, в отдален­ную и холодную страну. Но, благодаря своей книге, он сделался ученым и стал страшен и силен. Старший же брат остался на родине и прожил достаточно долго, чтобы увидеть, насколько наука выше богатства».

Буржуазия обладала когда-то и знанием, и богатством. В противо­положность черному брату негритянской легенды, она вступила во вла­дение и золотом, и книгой, потому что бог человеческих обществ, исто­рия, не признает прав несовершеннолетних классов и отдает их в опеку их старших братьев. Но настало время, когда обделенный историей ра­бочий класс вышел из детского возраста, и буржуазии пришлось с ними делиться. У нее осталось золото, между тем как ее младший брат по­лучил «книгу», благодаря которой он, несмотря на мрак и холод своих

68

III.

В результате всех этих влияний получилась такая твердая уверен­ность в неуместности всякой политической борьбы, помимо борьбы революционной в узком и вульгарном значении этого слова, что мы стали с предубеждением смотреть на те социалистические партии Западной Европы, которые видели, например, в избирательной агитации могучее

69

средство воспитания и организации рабочих масс. Все сделанные путем этой агитации политические и экономические приобретения казались нам непростительным оппортунизмом, гибельной сделкой с демоном буржуазного государства, равносильной отказу от блаженства в буду­щей социалистической жизни. Мы и сами не замечали, что наши теории завели нас в заколдованный круг неразрешимых противоречий. Мы счи­тали поземельную общину исходной точкой социально-экономического развития России и, в то же самое время, отказываясь от политической борьбы, мы добровольно лишали себя всякой возможности предохранить эту общину, путем государственного вмешательства, от разрушительных влияний настоящего времени. Мы должны были, таким образом, оста­ваться равнодушными зрителями процесса, разрушающего тот самый фундамент, на котором мы хотели строить здание будущего.

Это новое умственное течение, сказали мы далее, до тех пор не отделается от свойственных ему теперь противоречий, пока не сольется с несравненно более глубоким и широким течением современного социа­лизма. Русские революционеры должны стать на точку зрения социаль­ной демократии Запада и разорвать свою связь с «бунтарскими» тео­риями так же, как они уже несколько лет тому назад отказались от «бунтарской практики, вводя новый, политический элемент в свою про­грамму. Сделать это им будет не трудно, если они постараются усвоить себе правильный взгляд на политическую сторону учения Маркса и за­хотят подвергнуть пересмотру приемы и ближайшие задачи своей борьбы, прилагая к ним этот новый критерий.

Мы видели уже во второй главе, к каким ложным выводам подали повод философско-исторические посылки современного социализма. Сама «Народная Воля» не замечала, по-видимому, ошибочности этих вы­водов и склонна была «даже к защите социологической точки зрения Дюринга о преобладающем влиянии политико-юридического элемента

70

общественного строя на экономический», как выразился П. Л. Лавров, характеризуя новейшие направления в русском революционном движе­нии ¹). Только этою склонностью и можно объяснить содержащуюся во внутреннем обозрении № 6 «Народной Воли» полемику против каких-то «непосредственных толкователей» исторической теории Маркса, основы­вающих свой взгляд, по словам автора, «главным образом, на известной триаде Гегеля», не имеющих «иного индуктивного материала» для своих выводов и объясняющих «Гегелев закон» в том смысле, что дурное просто в своем «крайнем развитии приведет к хорошему ²). Достаточно познако­миться с программой немецких социал-демократов или французских коллективистов, чтобы видеть, как понимают «историческую теорию Маркса» его западноевропейские последователи и, если угодно, «непо­средственные толкователи». Со своей стороны, мы можем уверить на­ших русских товарищей, что эти «толкователи» понимают «Гегелев закон» вовсе не «в том смысле, что дурное, просто в своем крайнем развитии, приведет к хорошему», и к тому же пользуются им как «индук­тивным материалом» лишь при изучении истории немецкой философии, в которой этот закон занимает весьма видное место и из которой его, во всяком случае, не выкинешь, как не выкинешь, по народному выра­жению, слова из песни. Цитированное нами место есть почти буквальное повторение слов Дюринга, упрекавшего Маркса в том, что в его истори­ческой схеме «гегелевское отрицание отрицания играет, за недостатком лучших и более ясных средств, роль повивальной бабки, при помощи ко­торой будущее выйдет из недр настоящего» ³). Но эта выходка понесла уже заслуженную кару со стороны Энгельса, разоблачившего все научное ничтожество произведений бывшего берлинского доцента. Зачем же по­вторять чужие ошибки и становиться, на таком шатком основании, в отрицательное отношение к величайшей и самой революционной обще-

71

ственной теории XIX века? Ведь без революционной теории нет рево­люционного движения, в истинном смысле этого слова. Всякий класс, стремящийся к своему освобождению, всякая политическая партия, до­бивающаяся господства, — революционны лишь постольку, поскольку они представляют собою наиболее прогрессивные общественные течения, а, следовательно, являются носителями наиболее передовых идей своего времени. Революционная, по своему внутреннему содержанию, идея есть своего рода динамит, которого не заменят никакие взрывчатые вещества в мире. И пока наше движение будет происходить под знаменем отсталых или ошибочных теорий, оно будет иметь революционное зна­чение лишь некоторыми, но далеко не всеми своими сторонами. В то же время оно, без ведома своих участников, будет носить в себе зародыши реакции, которые лишат его и этой доли значения в более или менее «близком будущем, потому что, как сказал еще Гейне, всякому