Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова
жүктеу/скачать 1.63 Mb.
|
| Зорич — 13.000, Пл. Зубов — 13.600, Румянцев-Задунайский — около 20.000, гр. Н. И. Панин — 8.400 (В. И. Семевский, назв. соч., т. I, введение, стр. XXVI).
259 платить за проданных подушные деньги. В 1760 году Елизавета, в видах колонизации Сибири, — опять казенный интерес! — позволила помещикам ссылать туда своих крестьян на поселение. Указом 1765 года либеральная корреспондентка Вольтера и «Дидерота» не только подтвердила это позволение, но еще дополнила его, предоставив помещикам право ссылать своих людей в каторжные работы и брать их, по своему усмотрению, назад. Таким образом, казенный интерес совсем отходил теперь на задний план перед рабовладельческим. Одновременно с дарованием помещикам этого невероятного права, запрещено было подавать челобитные императрице. Если это запрещение распространялось также на дворян и чиновников, то указ 1767 года имел в виду одних крепостных. Согласно этому указу, за подачу «недозволенных на помещиков своих челобитных, а наипаче Е. И. В-ву в собственные руки», крепостные подвергались наказанию кнутом и ссылке в Нерчинск, в каторжные работы, с зачетом помещикам в рекруты! Этим отнималась у крестьян последняя возможность найти законную защиту от притеснений помещиков. И надо заметить, что правительство очень хорошо понимало огромное значение указа 1767 года: оно распорядилось, чтобы его целый месяц читали в церквах по воскресеньям и праздникам 1). Все это резко противоречило просветительной философии XVIII столетия, сторонницей которой называла себя Екатерина, но, конечно, очень нравилось помещикам. В последние годы своего царствования Екатерина II, по-видимому, старалась уверить себя и других в том, что положение крепостных в России вовсе не так дурно, как это говорят злонамеренные люди. Одно из ее сердитых замечаний на известную книгу Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» гласит: «Лучшей судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет во всей вселенной». Но сначала она была иного мнения на этот счет и не однажды задумывалась, если не об уничтожении, то о некотором ограничении крепостного права в России. Это доказывается как ее Наказом, так и тем, что она же побудила Вольно-Экономическое Общество поставить щекотливый для тогдашнего русского дворянства вопрос: «Что полезнее для общества, — чтоб крестьянин имел в собственности землю или токмо движимое имение, и сколь далеко его права на то или другое имение простираться должны?». Вопрос этот был совершенно равносилен вопросу о том, как далеко должны простираться права помещика на его «крещеную соб- 1) В. И. Семевский, там же, стр. 375, 376. 260
ственность». Побуждать к исследованию такого вопроса значило колебать, хотя бы только в теории, отношения, установившиеся между крестьянами и их помещиками. Екатерина, по ее собственному признанию обобравшая в своем «Наказе» «президента Монтескье» (да и одного ли Монтескье!), первоначально не прочь была несколько изменить эти отношения в пользу крестьян. Если она скоро отказалась от этой мысли, то это произошло вследствие сопротивления дворянства. Обязанная престолом дворянской гвардии, крайне практичная и не менее эгоистичная Семирамида нашла, что неблагоразумно было бы принимать такие меры, которые возбудили бы великое неудовольствие сословия, фактически державшего в своих руках судьбу всей страны. «Уговаривает помещиков освободить крестьян, — с иронией заметила она по поводу книги Радищева, — да никто не послушает». Убеждение в том, что «никто не послушает», созрело в ней очень скоро и определило собою все последующее отношение ее к крестьянам 1). По всему видно, что ей очень легко было отказаться от намерения облегчить участь <ре-постных «душ». IV Вопрос, поставленный Вольно-Экономическим Обществом по почину Екатерины II, совсем не был очередным вопросом в глазах русского дворянства и его идеологов. От русских авторов получено было только семь ответов на него 2). И только один из этих семи ответов удостоен был занесения в число конкурсных. К тому же автор этого ответа, А. Я. Поленов, учился за границей и, под влиянием западных идей, в значительной степени покинул точку зрения русского дворянина. Его ответ написан был таким языком, который не понравился Комитету Вольно-Экономического Общества, назначенному для пересмотра конкурсных сочинений, да, вероятно, и самой государыне. Некоторые члены названного комитета нашли в ответе Поленова «многие над меру сильные и по здешнему 1) Покойный И. И. Дитятин справедливо сказал, что Екатерина издавала жестокие указы против крестьян в такое время, когда «Наказ еще только писался». Крестьян, дерзнувших жаловаться на помещиков, предписано было «допрашивать под пристрастием, кто им челобитные писал и сочинял»: По этому поводу тот же И. И. Дитятин с горечью напоминает, что в «Наказе» Екатерина очень красиво высказалась против пытки («Статьи по истории русского права», СПБ. 1896 г., стр. 363). 2) Всех ответов было 162: 129 немецких, 21 французский, 1 голландский, шведский и 3 латинских. 261
состоянию неприличные выражения». Еще бы не так! А. Я. Поленов писал, например, что русские крепостные, лишенные почти всех «приличных человеку качеств», не могут даже измерить величину своего несчастия. По его словам не было людей, находившихся в более бедственном положении, чем наши крестьяне, «которые, не имея ни малой от законов защиты, подвержены всевозможным, не только в рассуждении имения, но и самой жизни, обидам, и претерпевают беспрестанные наглости, истязания и насильства, от чего неотменно должны они опуститься и придти в сие преисполненное бедствий, как для их самих, так и для всего общества, состояние, в котором мы их теперь действительно видим». Происхождение крепостного права и вообще рабства объясняется, по мнению А. Я. Поленова, только «насильственным действием войны», так как люди не могут добровольно подвергать себя «столь жестокому жребию». Само по себе мнение это еще не заключало в себе чего-нибудь совершенно неслыханного в среде европеизованного русского дворянства. Уже Татищев хорошо понимал, как трудно оправдать невольничество с точки зрения «естественного закона». Но худо было то, что неосторожный Поленов непосредственно связывал «жестокое право войны» с описанным у него бедственным положением русского крестьянства. А еще хуже, т. е. еще неприятнее для читателей рабовладельческого образа мыслей, было то, что он напоминал им о возможности крестьянского бунта. «Не без причины многие славные люди утверждают, — писал он, — что конечное угнетение не только вредно для общества, но и опасно». И он указывал на восстание илотов в Спарте, рабов в Риме, казаков в Польше. Неудивительно, что его заставили переделать свой ответ и стереть с него краски, слишком яркие для непривычных глаз. Однако не следует думать, будто практические предложения Поленова имели революционный характер. У него не было речи о полном уничтожении крепостной зависимости. Он требовал только отвода крестьянину достаточного земельного участка в наследственное владение, ограждения законом его движимой собственности, точного определения повинностей его в пользу помещика и предоставления ему права жалобы на притеснения со стороны этого последнего. К тому же окончательное решение по крестьянским жалобам должно было приниматься земским дворянским судом, в котором — по справедливому замечанию В. И. Семевского — крестьяне не нашли бы удовлетворения. В довершение этого Поленов рекомендовал большую осторожность в деле решения крестьянского вопроса. И тут он сам говорил языком охрани- 262 теля: слишком быстрые перемены опасны, так как «многими примерами. уже подтверждено, сколь далеко в подобных случаях простирается неистовство подлого народа». Вообще вся реформа совсем не имела в проекте Поленова принудительного характера: правительство приглашаюсь действовать на помещиков своим собственным примером, устроив на новых началах быт дворцовых крестьян 1). Это, кажется, довольно наивно. И тем не менее ответ Поленова не был напечатан даже в своем смягченном виде. Да и самому Поленову не давали потом хода по службе, несмотря на то, что правительство Екатерины II имело большую нужду в образованных людях. Оно и понятно. Поленов составил очень умеренный план реформы. Но теоретическое обоснование его очень умеренного плана свидетельствовало о таком образе мыслей, который в самом деле был «неприличен по здешнему состоянию». Как уже сказано выше, Поленов в значительной степени покинул дворянскую точку зрения. Долго прожив на Западе, он стал рассуждать, как рассуждали там сознательные представители третьего сословия. Они тоже побаивались «неистовства подлого народа» и тоже готовы были рекомендовать осторожность z области общественной и политической реформы. Но идеологи русского дворянства все-таки никогда не столковались бы с ними. Теоретики третьего сословия отвергли то, что было аксиомой в глазах русских дворян: святость крепостного права. В. И. Семевский приводит мнение Поленова, что не следует слепо подражать Западу. Но и это мнение не могло поднять его во мнении идеологов дворянства. Французские просветители тоже никогда не проповедовали слепого подражания одной страны другой, более передовой. Так, они многого не одобряли в английских учреждениях и нравах. Но, отвергая слепое подражание, они выдвигали такие принципы, во имя которых приходилось осудить не одно только крепостное право. Поленов тоже ссылался на подобные принципы. Он писал, что утверждаться следует «единственно на здравом рассуждении и на правилах человеколюбия, не упущая притом никогда из глаз общенародную пользу» 2). Но «утвердившись» на здравом рассуждении и имея в виду общенародную пользу, легко можно было додуматься до таких выводов, от которых затрещал бы весь наш тогдашний общественный порядок. Это чувствовали идеологи дворянства. 1) В. И. Семевский, Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. СПБ. 1888 г., т. I, стр. 51—53 и 81—87. 2) В. И. Семевский, там же, стр. 84. 263
В интересах дворянской идеологии гораздо лучше было «утвердиться» на таком рассуждении, исходной точкой которого была бы уверенность в необходимости сохранения власти помещиков над крестьянами. Выше, в главе об изящной литературе, я уже указал на то, как сильна была эта уверенность у А. П. Сумарокова. Этот искренний обличитель неправды, гремевший против «доморазорителей» и ехидно запоминавший помещикам о том, что не следует «торговать людьми» и «сдирать кожу с крестьян», поспешил написать свой ответ на вопрос, поставленный Вольно-Экономическим Обществом. Он говорил в своем ответе: «Канарейке лучше без клетки, а собаке без цепи; однако одна улетит, а другая будет грызть людей; так одно потребно для крестьянина, а другое ради дворянина». Поэтому, остается решить, чтó же нужнее для «общего блаженства». И, конечно, у Сумарокова выходило, что общее блаженство предполагает наличность клетки для птицы, цепи для собаки и крепостной неволи для крестьянина. Ту же уверенность высказал он в своих замечаниях на «Наказ» Екатерины II. «Сделать русских крепостных людей вольными нельзя, — говорил он в одном из них; — скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут и будут ласкать слуг своих, пропуская им многие бездельства, дабы не остаться без слуг и без повинующихся им крестьян; и будет ужасное несогласие между помещиками и крестьянами, ради усмирения которых потребны многие полки, и непрестанная будет в государстве междоусобная брань, и вместо того, что ныне помещики живут покойно в вотчинах, вотчины их превратятся в опаснейшие им жилища; ибо они будут зависеть от крестьян, а не крестьяне от них». Я полагаю, что «утвердившись на здравом рассуждении», Поленов без труда опроверг бы доводы Сумарокова. Сама Екатерина легко справлялась с ними... в теории. Словам Сумарокова о том, что крестьянская вольность сделала бы опасным пребывание помещиков в своих деревнях, между тем как теперь они живут в них покойно, она остроумно противопоставила краткое, но убедительное замечание: «и бывают (помещики. — Г. П.) зарезаны отчасти от своих» 1). Хотя письмо Сумарокова было только приобщено к журналам Вольно-Экономического Общества и, по выражению В. И. Семевского, осталось без последствий, однако его взгляд на отношения крестьян к помещикам был взглядом огромнейшего большинства российского «шляхетства».
264
В архиве Вольно-Экономического Общества В. И. Семевский нашел еще два неизданных русских ответа на поставленный этим обществом вопрос. Почтенный исследователь отзывается о них с большим пренебрежением. Один из них, приписываемый В. И. Семевским некоему Степанову, распространявшемуся на ту же тему в Комиссии Уложения, заслуживает внимания разве лишь вследствие той неприязни, с которой автор его говорит о крестьянах. Но другой, вышедший из-под пера конюшенного комиссара С. Александрова, при всей своей безграмотности, свидетельствует о сравнительном вольномыслии своего автора. Как догадывается В. И. Семевский, С. Александров желал предоставления крестьянам права наследственного владения своими земельными участками за определенные законом повинности. У нас есть все основания думать, что большинство членов Вольно-Экономического Общества считало такую меру вредным и опасным новшеством. V Сумароков понимал, что нельзя говорить о «блаженстве» собаки, посаженной на цепь, или канарейки, заключенной в клетку. Но он и его единомышленники, имя которых было легион, питали наивное убеждение в том, что «блаженство» крестьянина обусловливается именно его закрепощением. Они противоречили сами себе; но, по-видимому, не замечали этого. Их сословная точка зрения делала их неспособными логично рассуждать об этом предмете. До какой степени это так, показывает пример А. Т. Болотова, известные записки которого содержат в себе целую массу драгоценного материала для характеристики русской дворянской психологии XVIII столетия. В 1772 г. Болотову пришлось проездом остановиться в однодворческом селе Лысых Горах. Как человек наблюдательный и хороший сельский хозяин, он не упустил случая присмотреться к быту землепашцев, свободных, по крайней мере, от помещичьего ига. Но то, что увидел он в Лысых Горах, вызвало с его стороны только негодование и насмешки. Во-первых, его неприятно поразило, что село обстраивалось без всякого плана; «Там двор, здесь другой, инде дворов пять в кучке, инде десяток. Те туда глядят, сии сюда, иной назад, другой наперед, иной боком». Не приглянулась ему и стройка отдельных дворов: «Дворы их истинно грех и назвать дворами. Обнесены кой-каким плетнишком и нет ни одного почти сарайчика, ни одной клетки, да и плетни — иной исковерканной, иной на боку, иной избоченяся стоит, и так далее». 265
Словом, наш рачительный помещик нашел, что однодворцы страдают недостатком хозяйственности. Допустим, что, по той или по другой причине, это отчасти так и было, хотя сам же Болотов сообщает нам, что все эти будто бы плохие хозяева имели большие запасы хлеба, а также дома, крытые дранью, т. е. такие, каких, наверно, не было в его крепостных деревнях. Но спрашивается: какое же средство придумал он для внесения порядка в жизнь богатого и свободного села? Очень простое: лишение его свободы и розги! «Взирая на сие и крайне негодуя, сам себе я говорил: «О, талалаи, талалаи 1) негодные! Некому вас перепороть, чтоб вы были умнее, и строились бы и жили бы порядочнее. Хлеба стоит у вас скирдов целые тысячи 2), а живете вы так худо, так бедно, так беспорядочно!» Вот следствия и плоды безначалия, мнимого блаженства и драгоценной свободы. Одни только кабаки и карманы откупщиков наполняются вашими избытками, вашими деньгами, а отечеству один только стыд вы собою причиняете» 3). Когда Болотову случалось бросить взгляд на свое собственное положение, он считал себя обязанным поблагодарить небо за то, что оно наградило его крепостными работниками. «Без мала 600 человек обоего пола равных мне тварей состояло в моих повелениях, — благочестиво размышлял он; — все они на меня работали и трудами своими и потом меня кормить, поить, одевать, обогревать, успокоивать и тысячу увеселений мне приносить старались. Не великая ли то была для меня выгода и не должен ли я был благодарить за то Бога» 4). Выгода, точно, была великая, и за нее ему, в самом деле, можно было возблагодарить создателя. Но надо прибавить, что наш благочестивый автор очень часто распространяется в своих записках о глупости, грубости и злонамеренности «подлого народа», т. е. тех самых ему «равных тварей», которые кормили, поили, одевали его и проч., и проч., и проч. Болотов был человек образованный. Он знал иностранные языки, интересовался философией и даже сам писал сочинения, которые, правда, больше по недоразумению назывались философскими. Положим, в философии он придерживался учения «г. Крузия»; Хр. Вольф казался ему, как и его учителю, г. Крузию, слишком смелым, а фран-
266
цузские энциклопедисты представлялись «извергами и развратителями человеческого рода». Он «содрогнулся», узнав, что один из его знакомых читал книгу «известного безбожника Гелфеция». Но этим доказывается только то, что последовательному идеологу русского дворянства в самом деле невозможно было столковаться с идеологами третьего сословия (конечно, передовых стран Европы). А нашего обличителя свободных «талалаев» все-таки следует признать одним из плодов Петровской реформы, духовного сближения России с Западом. Болотов был несравненно просвещеннее многих и многих русских дворян своего времени. И если этот, на свой лад просвещенный, человек видел в крепостной неволе вернейшее средство внесения порядка в жизнь трудящейся массы, то можно вообразить, каковы были взгляды непросвещенной части «шляхетства», тех многочисленных представителей благородного сословия, которые ровно ничего не читали и ровно ничем не интересовались, кроме собственного благополучия. Догмат о неприкосновенности крепостного права провозглашался нашим дворянством XVIII века при каждом удобном случае. Депутаты, посланные дворянами в Комиссию Уложения, не допускали и мысли об отмене этого права. Больше того: они не хотели ничего слышать даже о каком-нибудь ограничении власти помещика над крестьянами. Вот несколько примеров. В заседании 29 апреля 1768 г. депутат от г. Углича И. Сухопрудский позволил себе сказать, что крестьянские побеги происходят иногда вследствие притеснения помещиками своих крепостных и что поэтому «почитает он за нужное сделать в рассуждении сего подробное ограничение» (помещичьего произвола. — Г. П.). В ответ на это дворянский депутат от обоянского дворянства М. Глазов стал доказывать, что собственный интерес помещиков достаточно побуждает их заботиться о благосостоянии своих крестьян. Что же касается ограничения прав помещиков над крестьянами, то он «сообщил» (по выражению дневной записки), «что премудрый монарх Петр Великий узаконил помещикам за своих подданных во всем ответствовать, да и ее И. В., ныне благополучно царствующая государыня Екатерина Премудрая, сие же учредить желает». Это значило, что полнота ответственности помещика за своих крестьян исключает всякую возможность ограничения его власти над ними 1).
267
Мнение Сухопрудского выражено было довольно неопределенно. Определеннее его высказался в пользу крестьян депутат от иноземцев и однодворцев казанской провинции В. Кипенский. В заседании 2 мая он подал записку, s которой предложил определить законом крестьянские повинности, «расположив их на три части: первое для платежа государственных податей, второе для помещиковых работ, третие для своего пропитания и экипажа». Против его предложения ополчился тот же обоянский депутат Глазов, решительно заявивший в следующем заседании, что такое распределение работ противно чести и спокойствию дворянства 1). «Спокойствие» дворянских депутатов было еще сильнее нарушено выступлением одного из представителей их собственного сословия, депутата от дворян Козловского уезда Григория Коробьина. В заседании 5 мая он повторил сказанное Сухопрудским о том, что крестьянские побеги вызываются помещичьими притеснениями (он сказал: «правлением»), и предложил оградить законом имущественные права крестьян. Это его выступление вызвало большой переполох. Возражая ему, кн. M. M. Щербатов, — едва ли не самый умный и образованный, изо всех тогдашних идеологов дворянства, — давал почтенному собранию понять, что «человеколюбие и красноречие» Коробьина могут произвести «вред». Другой дворянский депутат иронически отзывался о похвальном намерении Коробьина «осчастливить государство», прибавляя, что намерению этому суждено остаться «единою мечтою». Третий утверждал, что Коробьин стремится «к снисканию только похвал от людей легкомысленных». А знакомый уже нам обоянский дворянский депутат Глазов открыл, что Коробьин, представлявший козловских дворян, «от собратий того города дворянства и выбран не бывал», а получил свое депутатство по доверенности от настоящего Козловского депутата 2). Хотя открытие это и не лишило Коробьина его права представительства, однако оно важно для нас в двух отношениях. Во-первых, следствие, произведенное М. Глазовым о происхождении «депутатства» Коробьина, показывает, как сильно было у дворянских депутатов желание дойти крестьянского защитника, если не мытьем, то катаньем.
268
Во-вторых, открытие Глазова естественно вызывает вопрос: был ли бы Коробьин выбран козловскими дворянами, если бы они знали его образ мыслей? Глазов утверждал, что нет, и ссылался на то, что козловские дворяне просили своего «бывшего» депутата, т. е. депутата, передавшего свое полномочие Коробьину, хлопотать в Комиссии, «дабы у помещиков прежняя привилегия неотъемлема была». Вероятно, делая эту ссылку, Глазов имел в виду наказ козловского дворянства, в самом деле не оставляющий никакого сомнения насчет крепостнических стремлений его составителей. В наказе нет ни одного слова об ограничении власти помещиков над крестьянами, но зато в нем говорится о том, чтобы затруднить «подлым людям» подачу «доношений на знатных и заслуженных дворян» 1). Этого достаточно, чтобы заставить нас согласиться с Глазовым: Коробьин, действительно, не выражал взглядов тех, кого он представлял в Комиссии. Он был своего рода отщепенцем в дворянской среде. Недаром, защищая интересы крестьян в другом заседании той же Комиссии, он сказал, что «имя свободы причиняет пользу». Козловское шляхетство думало совсем иначе 2). VI Но чего же хотел он? К чему сводились его собственные требования? В сущности к очень немногому. Подобно В. Кипенскому, Коробьин хотел лишь законного ограждения крестьянских прав. Да и тут он не решился идти до конца. «Надлежит предписать законами, — говорил он, — коликую власть имеют помещики над имениями своего крестьянина. Данная нами торжественная присяга, собственная польза дворян, благоденствие крестьян и умножение хлебопашества сего от нас требуют» 3). Итак, нужды земледелия, собственный интерес помещиков и данная депутатами присяга требовали законного ограждения имущественных прав крепостных крестьян. Согласно проекту Коробьина крестьянин должен был платить помещику «мерную» (умеренную. — Г. П.) дань, 1) Там же, т. 68, стр. 420. 2) Под наказом козловского дворянства, «вместо дворянина Алексея, Григорьева сына, Фролова, за неумением его грамоте, подпорутчик Изосим, Иванов сын, Ремезов по его прошению подписался» (стр. 421). Там же есть еще два подобных случая. На что была свобода безграмотным эксплуататорам чужих <душ»? 3) «Сборник Имп. Русского Историч. Общества», т. 32, стр. 408. 269
которая взималась бы деньгами, «произрастениями» или же «обоими вкупе». При этом помещики должны были бы брать с крестьян такие поборы, которые «менее мужика отлучают от его дома и хозяйства». А что же говорил проект Коробьина об ограждении личности крестьянина? Ничего! Власть помещика над крестьянином «остается полная, как и ныне. Крестьянин ему (помещику. — Г. П.) пребывает крепостным» 1). Это была вопиющая непоследовательность, которую поспешили, разумеется, отметить защитники дворянства. M. M. Щербатой выразил ироническое удивление тому, что, насколько Коробьин заботился об имуществе крестьян, настолько же мало прилагал «тщания об избавлении их от утеснения, которое может произойти от наказаний». По замечанию Щербатова, имение крестьянина осталось бы на деле подвластным тому, кому подвластно его тело. Это было как нельзя более справедливо. Но тем более характерно, что даже непоследовательный проект Коробьина вызывал такое сильное волнение в среде дворянских депутатов: он коснулся того, чего, по их убеждению, никто не должен был касаться, чтобы не нарушить «общего блаженства». Может быть, еще более замечательно то, что указанная непоследовательность не была личным промахом Коробьина. Ею погрешил и другой дворянский защитник крестьянских интересов — депутат от шляхетства екатерининской провинции Яков Козельский. Его мнение, как и мнение Коробьина, состояло в том, что закон должен точно определить размеры крестьянских повинностей как по отношению к помещику, так и по отношению к государству. В некоторых отношениях требования Козельского были определеннее, нежели требования козловского депутата 2). Но и Козельский находил, что крестьяне должны быть по-прежнему «крепки» своим помещикам и оставаться под их «наблюдением». Таким образом, личная зависимость крестьян от помещиков была тем порогом, о который споткнулась мысль даже самых передовых и наиболее расположенных к трудящейся массе дворянских депутатов. Весьма показательное явление. Свою решительную оппозицию всяким попыткам ограничения помещичьей власти над крестьянами некоторые дворянские депутаты оправдывали, между прочим, тем доводом, что «вольность» сколько-нибудь «прилична нижнему роду» только в государствах с «ограниченным правлением». Это сказал возражавший Коробьину депутат Протасов. Другие 1) Там же, стр. 410. — В своем докладе Коробьин часто говорил: «Крестьяне, т. е. рабы», или: «рабы, т.-е. крестьяне». 2) См. «Сборник Имп. Русского Историч. Общества», т. 32, стр. 495. 270
выдвигали довод от крестьянской темноты. Так, во время обсуждения проекта прав благородных кн. Щербатов красноречиво говорил на ту тему, что российский народ еще нуждается в просвещении, которое может быть получено им только от помещиков. Немаловажную роль играл и аргумент от особенностей нашего национального «умоначертания». Депутаты, проводившие этот аргумент, видели особенность российского «умоначертания» в том, что в нашем отечестве вообще неприменимы свободные учреждения. Поистине «блаженной» страной представлялась Россия этим господам! VII
Помещики не только защищали свои собственные права над имуществом и личностью крестьянина. Их «умоначертание» вообще несогласимо было с понятием о свободе, хотя бы и очень ограниченной, крестьянина, хотя бы и не помещичьего. С этой стороны поучительна судьба одной части выработанного Унгерн-Стернбергом проекта о «государственных родах». Часть эта, касавшаяся «разных родов крестьянства», снабжена была примечаниями депутата от дорогобужского дворянства Рыдванского, который выступает в них перед нами последовательным и ярким идеологом всероссийского крепостничества. По проекту Унгерн-Стернберга, вольные 1) крестьяне вполне сохраняли свои права, — «они совершенно вольные люди», — и могли свободно переходить из одного места в другое, по крайней мере, в пределах своей провинции. Это место проекта противоречило «умоначертанию» Рыдванского. В своем примечании на него он писал: «В том только их вольность (состоит — Г. П.), что они переходят с места на место. Для меня мнится, сия вольность ни мало не полезна, а разрушает благоденствие народа, ибо для приведения земледельства в цветущее состояние стараться должно непосредственно прилепить их к земле» 2). Далее проект Унгерн-Стернберга признавал за государственными крестьянами право продавать и закладывать свои земли «яко сущее свое имение».
271
Эта свобода сделок ограничивалась тем постановлением, что земли государственных крестьян могли быть продаваемы и закладываемы только крестьянам того же «рода». Но Рыдванский не удовольствовался и этим ограничением. Он доказывал, что государственные крестьяне пользовались казенными землями и «собственных земель сии крестьяне никогда не имели и в наследство не оставляли: продавать и закладывать ни в какое время дозволено не было, но еще и указами разных времен запрещено. Следственно, земли их не потомственные и не крепостные 1), a данные им для пропитания и умножения земледельства» 2). Читатель, разделяющий народнические взгляды и убежденный в преимуществах общинного землевладения, скажет, пожалуй, что в данном случае Рыдванский отстаивал хорошее дело, так как старался помешать возникновению в среде государственных крестьян частной собственности. Не вступая с таким читателем в спор, я приглашу его отдать должное той похвальной логичности, которой отличалась аргументация Рыдванского. В проекте Унгерн-Стернберга государственные крестьяне могли совершать денежные займы. Но дорогобужский депутат восстал и против этого. «Крестьянам между собой в долг деньги забирать по законам далее пяти рублей не позволено, — писал он, — и то с позволения своих начальников, сим прекращается вольность от мотовства» 3). Унгерн-Стернберг хотел предоставить государственным крестьянам право пользоваться своими лесами, «яко настоящею собственностию», с тем, чтобы лес, годный для адмиралтейства, был охраняем в интересах государства. Понятно, что логичный Рыдванский и на этот предмет взглянул со своей собственной точки зрения. Он возразил, что государственные крестьяне пользуются «государевым» лесом, и потому
272
соглашается признать за ними только известное право пользования им, отнюдь не право собственности на него 1). Взгляды Рыдванского получили крайнее свое выражение в разногласии между ними и Унгерн-Стернбергом по вопросу о половниках. Унгерн-Стернберг предоставлял государственным крестьянам право держать у себя половников и отдавать им свои земли. Рыдванский утверждал, что такое право пошло бы вразрез со всем строем нашей жизни. Он писал: «Половников под самодержавною властию не только государственные крестьяне, ниже дворяне держать не могут. А должен каждый мыслящий о пользе своего отечества стараться, такой шетающий (sic!) народ по всем местам принудить их иметь навсегдашнее пристанище и заставить их быть хозяевами и иметь свои домы и потомков их удержать на одном месте, где лучше производить хлебопашество». Членам Комиссии (в данном случае подкомиссии, или «частной комиссии») нетрудно было согласиться с Рыдванским: в их среде преобладали те же крепостнические понятия. Вот почему в окончательном проекте частной комиссии о разборе родов государственных жителей мы читаем: «Государственные поселяне суть те, которые принадлежат (sic!) только государству и имеют земли, данные им от правительства в вечное и потомственное владение для собственного их прокормления» 2). Мы знаем, что после Смуты, служилые люди Московского государства прежде всего позаботились о том, чтобы прикрепить крестьян к земле и утвердить свою власть над ними. В екатерининской Комиссии замечается то же стремление служилого сословия, успевшего стать «благородным». Оно всеми способами защищает свою власть над крестьянами; оно старается окончательно прикрепить к земле даже ту часть крестьянской массы, которая еще не попала под его руку, и объявляет эту часть государственным имуществом («принадлежат только государству»), отнимая у нее не только право перехода и право собственности на ее земли и леса, но и право свободного распоряжения ее движимостью. В окончательном счете депутаты, посланные дворянством в Комиссию Уложения, соглашались только на две меры в пользу крепостных: на запрещение продажи их в одиночку и на отдачу в опеку имения
273
владельцев, слишком притеснявших своих крестьян. В действительности ничего не вышло даже и из этой крошечной готовности их к уступкам: розничная продажа крепостных, равно как свирепые притеснения их «дикими помещиками», продолжались вплоть до уничтожения крепостного права в XIX веке. Мы видели, что благородное сословие энергично проводило в Комиссии Уложения мысль о полном закреплении «казенных» крестьян государству. Однако его еще более привлекала идея перехода всего крестьянского населения империи под власть помещиков. И когда «секуляризация» духовных вотчин «освободила» около миллиона крестьян мужского пола 1), в его среде, естественно, ожила старая мечта служилого сословия о присвоении себе этих рабочих рук. Идеологи дворянства принялись доказывать, что «секуляризация» сильно повредила благосостоянию бывших монастырских крестьян. Для его поправления они, разумеется, не нашли другого средства, кроме отдачи бывших монастырских вотчин в аренду или продажи их в собственность дворянам. Сделать это советовали еще составители некоторых дворянских наказов. Дворяне Крапивенского уезда предлагали продавать крестьян секуляризованных имений по 30 рублей за душу мужского пола, отчего должно было последовать, как уверяли они, казне приращение, а «целому обществу польза». Просвещенный и красноречивый кн. Щербатов дороже ценил крестьянские души. В 1787 г. он писал, что надо распродать все государственные и экономические 2) деревни, «считая кругом по 80 руб. за душу». Для облегчения дворянам этой сделки он великодушно предоставляет им право уплачивать только проценты с продажной цены приобретаемых имений. До поры до времени проекты эти оставались неосуществленными. Екатерина II предпочла сохранить «экономических» крестьян в непосредственной крепостной зависимости от государства. Притом, раздав своим любимцам, тоже принадлежавшим к благородному сословию, целые сотни тысяч крестьянских душ, она имела все основания думать, что ею и без того уже достаточно сделано для «увеселения» этого сословия. Зато при Павле 50.000 душ отчислено было из экономического ведомства для составления «командорственных» имений кавале- 1) В начале 1760-х годов их считалось 991.761 душа мужского пола. 2) «Экономическими» стали называть крестьян бывших духовных вотчин, потому что ими заведовала «Коллегия Экономии». 274
рам российских орденов, а при Александре I несколько экономических волостей Новгородской губернии обращено было в военные поселения. Как уже замечено мною выше, «эмансипация» церковных крестьян означала лишь то, что, быв прежде собственностью церкви, они перешли в собственность государства. И было вполне естественно, что собственностью этой по своему усмотрению располагали верховные, носители государственной власти. VIII
В. И. Семевский говорит, что наше дворянство опасалось, как бы за эмансипацией «крестьян духовного ведомства не последовало освобождение и помещичьих» 1). Этим он объясняет отрицательное отношение дворянских публицистов к тому, как устроена была судьба экономических крестьян. Но их отрицательное отношение достаточно объясняется только что указанным стремлением дворянства присвоить себе крестьян бывших духовных вотчин. Если оно, в самом деле, опасалось того, что «эмансипация» будет распространена также и на помещичьих крестьян, то их опасение едва ли было сколько-нибудь значительно. Разумеется, Екатерина II не решилась бы секуляризовать духовные вотчины, если бы эта ее мера вызывала ропот в дворянской среде. Но все, известное нам о ходе реформы, показывает, что дворянство, наоборот, охотно ее поддержало. И только потому, что дворянство поддержало ее, Екатерина получила возможность спокойно пренебречь глухой оппозицией духовенства. В послепетровской Руси вопросом о секуляризации церковных имуществ занималось еще правительство Елизаветы. Самым энергичным защитником прав церкви выступил при ней А. Мациевич 2). По поручению духовенства он ездил в 1758 г. в Петербург, чтобы там сказать свое слово против задуманной правительством меры. От его поездки ожидали весьма многого. Провинциальное духовенство говорило ему: «Там вас (вместо новоявленного чудотворца приимут и во сладость обо всем послушают: причина сему не токмо у нас здесь, но и там отличное об вас умение» 3). Известно, что ожидание это не оправдалось. В Петербурге не были отличного мнения о Мациевиче. Там не нравился 1) В. И. Семевский, Крестьяне в царствование императрицы Екатерины II СПБ. 1901, т. II, стр. 274. 2) Преемник св. Дмитрия на ростовской епископской кафедре. 3) Бильбасов, История Екатерины II, Лондон 1895 г., т. 2, стр. 230. 270
тон, которым он говорил о правах церкви. Дело дошло до того, что новоявленный чудотворец получил от синода выговор за свои «продерзости и противные ее И. В-ва указам проступки» 1). Однако выговор, полученный Мациевичем, не имел на него успокоительного влияния. Когда дело секуляризации перешло в энергичные руки Екатерины И, ростовский митрополит опять стал протестовать. Но при этом показал себя весьма неловким и мало находчивым. При описи монастырских имуществ было, — как это и следовало ожидать, — много злоупотреблений. Опись часто производилась офицерами, что также было в порядке вещей. Наконец, вполне естественно было и то, что духовным лицам не нравилась развязность, обнаруженная в этом случае представителями военной силы. Но как же выразил А. Мациевич это вполне естественное неудовольствие духовенства? Он писал: «И так по сему следует непременно показанным офицерам в алтарь входить и иногда священных сосудов касаться, чего нам закон православный издревле... правилами и узаконениями церковными запрещает».
Далее, ростовский митрополит утверждал, что вследствие отобрания в казну монастырских имуществ, не останется на Руси и следа от былого ее благочестия. «Разве тылько в памяти многим будет и в сожалении, яко в толь древнем и благочестивом государстве, на весь свет славном и знатном, вдруг не от татар, и ниже от иностранных неприятелей, но от своих домашних, благочестивыми и сынами церкви нарицающихся, церковь и благочестие истребилося» 2). Это было тоже неловко придумано. Таким аргументом можно было рассердить Екатерину II, но решительно невозможно было заставить ее отказаться от своего плана.
276
тому, что ее нищета показывает, как слаба была позиция власти духовной в этом ее столкновении со светской властью 1). Екатерина оставила всякую мысль об улучшении участи помещичьих крестьян только потому, что боялась дворянства. Вступив на престол, она сначала побаивалась также и духовенства. Поэтому она отменила изданный еще Петром III (21 марта 1762 г) указ об учреждении Коллегии Экономии для заведования духовными имуществами. Но очень скоро она увидела бессилие духовенства и со свойственной ей энергией приступила к его экспроприации. Барсов утверждал, что, за исключением Дмитрия Сеченова, все главнейшие представители русской церковной иерархии были на стороне Арсения Мациевича 2). Если это так, то тем более знаменательно, что, как выражается г. Бильбасов, Синод головою выдал Арсения Екатетерине: «12 марта Синод получил доношение Арсения, заслушал его и 13 марта постановил: «В доношении ростовского митрополита все, что ни есть, следует ко оскорблению Ее Императорского Величества, за что он великому подлежит суждению» 3). Но высшее духовное учреждение и тут не решилось поступить самостоятельно. Оно передало Арсения «в Высочайшее благорассмотрение и высокомонаршую Ее Императорского Величества бесприглядную милость».
277
Екатерина ответила на это, что ею усмотрены в доношениях Арсения «превратные и возмутительные истолкования многих слов св. Писания и книг святых» 1). Вследствие этого благочестивая корреспондентка Вольтера для «охранения своих верноподданных всегдашнего спокойства» (а также и для отклонения от себя ответственности за желательный для нее исход дела. — Г. П.) благоразумно постановила предать Арсения суду... того же св. синода! Арсений был приговорен к лишению клобука и сана и сослан в отдаленный монастырь на «крепкое смотрение». Екатерина запретила давать ему там чернила и бумагу, чтобы «невозможно было ему развращать ни письменно, ни словесно слабых и простых людей» 2). Ко всему этому следует прибавить, что на суде ростовский митрополит вел себя с большим смирением. Он заявил, что у него не было «и малейшего намерения сказать в своих «доношениях» что-нибудь оскорбительное для высшей власти, а если тем не менее в них что-нибудь «к оскорблению Ее Императорского' Величества имеется», то он, всесмиреннейше и всеподданнейше припадая к ногам Ее Императорского Величества, просит прощения и помилования» 3). Никон вел себя не совсем так 4)... Духовенство покорилось. Проницательная государыня уже заранее знала, что оно не может не покориться. Зная это, она сочла нужным высказать ему несколько истин, которые, наверно, были очень горьки для него, но очень полезны для напоминания ему об истинном соотношении русских общественных сил. «Вы преемники апостолов, которым повелел Бог внушать людям презрение к богатствам и которые были очень бедны, — говорила она в своем обращении к Синоду. — Царство их было не от мира сего — вы меня понимаете? Я слышала эту истину из уст ваших. Как можете вы, как дерзаете, не нарушая должности звания своего и не терзаясь в совести, обладать бесчисленными богатствами, иметь беспредельные владения, которые делают вас в могуществе равными царям? Вы просве-
278
щенны: вы не можете не видеть, что все сии имения похищены у государства: вы не можете владеть ими не будучи несправедливы к нему». Если духовные пастыри в самом деле питают к ней те верноподданнические чувства, о которых они говорят, то они немедленно должны возвратить государству все то его имущество, которым они неправильно завладели. И с великолепнейшей иронией Екатерина прибавляла, что, не развлекаемые более заботами о мирских благах, они тем с большим удобством будут посвящать себя делу просвещения своей паствы. В этом деле заключается все их призвание: «Вы должны заниматься только тем, чтобы наставлять людей в их должностях, возжигать в сердцах их память добродетели... наконец, увещевать их, угрожать будущим наказанием, возбуждать в них веру и любовь к Богу и ближнему обещанием вечного блаженства, воспламенять сердца усердными молитвами, спасительными советами» и т. д., и т. д. 1). Это энергичное, полное ума и насмешки, обращение светской власти к духовной, очевидно, много способствовало беспрепятственному решению вопроса об отобрании в казну духовных вотчин: Синод понял государыню и не только согласился на секуляризацию, не только «выдал» Мациевича, но и сам произнес над ним суровый приговор. IX Трудящаяся масса показала себя менее сговорчивой, нежели духовенство. Чем туже затягивалась петля крепостного права на шее крестьян, тем больше росло недовольство закрепощенных. Сохранился (в рукописи) чрезвычайно интересный литературный памятник, трогательно выразивший чувства и отчасти понятия народной массы. Он был напечатан Н. С. Тихонравовым в сборнике «Почин» под названием «Плач холопов прошлого века». В нем действительно слышится горький плач. Уже в самом начале его мы встречаем такие строки: О! горе нам, холопем, от господ и бедство! А когда прогневишь их, так отъимут и отцовское наследство. Что в свете человеку хуже сей напасти? Что мы сами наживем — и в том нам нет власти. Пройди всю подселенную — нет такова житья мерзкова! Идеологи дворянства, вроде Сумарокова и Болотова, были убеждены, что крепостное право выгодно для интересов не только дво- 1) Кильбасов. назв. соч., т. II, стр. 246, 247. 279
рян, но также и для крестьян. Автор «Плача», как видно, сам бывший крепостным, хотя и вкусивший от плодов грамотности, не разделял этого мнения. Он восклицает: Неужель мы не нашли б без господ себе хлеба! Он высказывает ту мысль, что леса и поля созданы для бедных и совершенно правильно отмечает огромный рост господской власти над крепостными. По его словам, она увеличилась, как в Неве вода. Он, конечно, с полным основанием огорчается и тем, что крепостным запрещено было жаловаться на своих владельцев: Боярин умертвит слугу, как мерина, — Холопьему доносу и в том верить не велено. Неправедны суды составили указ. Чтоб сечь кнутом тирански за то нас. Должно быть, «Плач» написан во время созвания Комиссии Уложения. Недурно осведомленный о составе этой Комиссии автор его жалуется: В свою ныне пользу законы переменяют: Холопей в депутаты затем не выбирают, Что могут де холопы там говорить. Отдали б им волю до смерти нас морить. Весьма характерно для послепетровской Руси указание крепостного писателя на другие земли, осуждающие наши порядки: Все земли нас бранят и глупости дивятся, Что такие глупые у нас в России родятся. Но указание на другие страны не мешает крепостному грамотею сохранять старый московский взгляд на социальную роль царской власти. Он желает служить царю. Интересно, впрочем, что служить царю он желает не в качестве земледельца, а в качестве солдата. В этом его желании сказывается своеобразное революционное настроение. Он пишет: Ах! когда б нам, братцы, учинилась воля, Мы б себе не взяли ни земли, ни поля, Пошли б мы, братцы, в солдатскую службу И сделали б между собою дружбу, Всякую неправду стали б выводить И злых господ корень переводить. 280
После таких резких нападу на господ несколько странно читать строки, в которых автор «Плача» как будто берет под свою защиту русское дворянство, обиженное по его словам иностранными «набродами». Этих набродов «пущали» в Россию затем, чтобы они просветили ее, а они принялись ее угнетать. Когда в Россию набродов сих пущали, Тогда нам лучшее правление обещали, А они российских дворян со однодворцами определили, А нас, бессчастных, по себе разделили. Пропали наши бедные головы За господами лихими и голыми! Ненависть к дворянству осложнилась в душе автора, — идеолога народной массы, — той нелюбовью к иноземцам, которой так богата была еще Московская Русь и которую особенно сильно поддержали в XVIII веке ужасы бироновщины. В результате получилось нечто поистине неожиданное. Обличая иностранных «набродов», автор превращается в защитника «российских дворян». Очевидно, против этих «набродов» автор не прочь идти вместе с «господами» русского происхождения. Как идти? Мечта автора следует здесь за тогдашней русской действительностью. Столь частые в XVIII веке дворцовые перевороты совершались с помощью военной силы. Вот почему в «Плаче» и говорится, что хорошо было бы пойти в солдатскую службу. Но дворцовые перевороты были делом дворянской гвардии, которая, ненавидя иностранных «набродов», не только ровно ничего не имела против привилегий русского дворянства, но настойчиво стремилась к их упрочению и расширению. Автор «Плача» понимал, что мало хорошего дождется народная масса от дворянской военной силы. И вот у него родилась мечта о сформировании такой силы из крепостных. Военная сила народного происхождения, мечтал он, положит конец неправде и переведет корень злых господ. Впрочем, наш автор, должно быть, сам не очень верил в возможность осуществления такой мечты. Его «Плач» заканчивается поистине плачевной нотой: Господи наш Боже! Даждь в небесном твоем поле ложе. Ты бо нам Творец: Сделай бедным один коней! 1)
281
К смерти приурочиваются в последнем счете упования крепостного стихотворца. Когда люди находятся в таком настроении, они имеют мало склонности к действенной борьбе со своими угнетателями. Но в шестидесятых годах XVIII века угнетенная народная масса не находилась в таком настроении. Она не потеряла надежды «здесь, на земле», изменить к лучшему свою участь. Напротив, как упомянуто выше, эта надежда была поддержана у нее фактом отмены обязательной службы дворянства. Уже при Петре III начались крестьянские волнения. Правительство поспешило объявить,что крестьяне должны по-прежнему повиноваться помещикам. Это не помогло. Крестьянские бунты продолжали вспыхивать то здесь, то там. Против бунтовщиков посылались военные команды с пушками. Местами происходили настоящие сражения между крестьянами и войском. Свержение Петра III и вступление на престол Екатерины II, разумеется, не могло успокоить крепостную массу. Новая государыня увидела себя вынужденной подтвердить отрицательное обещание, данное этой массе Петром III. «Понеже благосостояние государства... требует, чтобы все и каждый при своих благонажитых имениях и правостях сохраняем был, так как и напротив того, чтобы никто не выступал из пределов своего звания и должности, — писала новая государыня в манифесте от 3 июля 1762 г., — то и намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, и крестьян в должком им повиновении содержать». Однако легче было написать это, нежели исполнить. Крестьянские волнения продолжались. Они так пугали дворянское правительство Екатерины II, что в октябре 1763 г. выработан был военной коллегией целый ряд правил, которых должны были держаться начальники военных команд, посылавшихся против непокорного крестьянства. Кроме бунтов, грозным знамением времени служили также те убийства помещиков их крепостными, на которые намекала Екатерина в своем возражении на возражение Сумарокова. В 1764—1769 г.г. в одной Московской губ. убиты были 21 помещик и 9 помещиц, а кроме того, произошло пять неудавшихся покушений на убийство. Наибольшим числом убийств ознаменовался 1767 г., т. е. тот самый год, в котором началась деятельность Комиссии Уложения. Вполне понятно, что заседаниях Комиссии дворянские депутаты не обошли молчанием «бытового явления». «Без ужаса представить себе не могу плачевное позорище умерщвленных своими собственными крестьянами 282
помещиков», говорил депутат серпейского дворянства гр. Строганов 1). Вообще сознание Комиссии сначала повело за собою усиление волнений в народе. Крепостные крестьяне, по-видимому, полагали, что в ней поднимется также и вопрос об их тяжелой участи. Но, будучи лишены права послать в Комиссию своих депутатов, — на что жаловался автор «Плача холопов», — они только «бунтами» и могли напомнить ей о себе. Потом в народную массу проникло как будто иное настроение. В 1770—1773 г.г. волнения стали гораздо более редкими, если не прекратились совсем. «Крестьяне терпеливо ждут», — говорит В. И. Семевский 2). Чего? Почтенный исследователь думает, что они ждали указа Комиссии, если не о воле, то, по крайней мере, об облегчении рабства. Как бы там ни было, мы знаем, что затишье 1770—1773 г.г. было затишьем перед бурей, глубоко всколыхнувшей все податное население русского государства. X Чтобы понять происхождение и психологию, «пугачевщины», надо иметь в виду, что постоянно усиливавшийся гнет крепостного права неизменно сопровождался усилением податного гнета. «Финансовая и вообще экономическая сторона является наиболее слабою и наиболее мрачною стороною Екатерининского царствования» 3). Казна постоянно испытывала сильнейший недостаток в деньгах. Государственные расходы росли несравненно скорее, нежели производительные силы страны. По расчету г. Чечулина каждому плательщику пришлось в конце царствования Екатерины II платить в два с половиной раза больше, чем платил он в начале 4). Только в царствование Петра I переживала наша страна подобное податное обременение. Чем труднее было правительству северной Семирамиды сводить концы с концами в области финансов, тем меньше было у него материальной возможности разорвать те путы, которые связывали податное население и затрудняли его хозяйственную деятельность. Городские 1) В. И. Семевский, Крестьяне в царствование Екатерины II, т. I. стр. 414. 2) Там же, стр. 443. 3) Н. Д. Чечулин, Очерки по истории русских финансов в царствование императрицы Екатерины II. СПБ. 1906 г., стр. 380. 4) Там же, стр. 378. Этот расчет основан на том, что государственные расходы возросли в 4,3 раза, между тем как население увеличилось несколько менее, чем вдвое. 283
депутаты ясно и определенно говорили в Комиссии Уложения о том, как тяжело отзывается на экономическом положении торгово-промышленного сословия обязательная служба его государству. В наказе от жителей «царствующего града Санкт-Петербурга» мы читаем: «Купечество здешнего города от ежегоднего во всякие казенные службы выбора приходит в изнеможение, отлучаясь чрез то от торгов своих, а наипаче по производимым чрез многие годы счетам приводятся до крайнего разорения. Чего ради просить о всемилостивейшем на всегдашнее время увольнении от оных казенных служб» 1). Суздальцы жаловались: «Нестерпимое и тяжкое претерпеваем мы, купечество, разорение от службы при зборе казенном, ибо обязан быть неотлучно год в службе, два или три года приищете. В таком случае должно отстать купечества и лишится всякого торгового промыслу» 2). Подобных жалоб можно было бы привести великое множество. В глубине души императрица, наверно, признавала их совершенно основательными. В своем собственном «Наказе» (ст. 317) она правильно говорила: «Торговля оттуда удаляется, где ей делают притеснение, и водворяется тамо, где ее спокойствия не нарушают». Но удовлетворить просьбы городских обывателей было много труднее, чем написать в том. же «Наказе»: «Россия есть европейская держава». Чтобы исполнить требования городских депутатов, государство должно было — и, конечно, на деле, а не только на словах — европеизовать свое отношение к податной масce, т. е. перестать смотреть на нее, как на свою собственность. Но на это не было серьезных намеков в нашем законодательстве второй половины XVIII столетия. Если стеснено было купечество, составлявшее верхний слой торгово-промышленного сословия, то еще хуже приходилось городским мещанам. Их положение часто было совершенно невыносимо. Стараясь найти себе облегчение, они обращались к давно уже испытанному русскими людьми средству: как и в доброе старое время Московского государства, они, подобно крепостным крестьянам, «разбредались розно», «ударялись в бега». «Число бродят так увеличивается, — писал новгородский губернатор Сиверс, — что тюрьмы ими переполнены» Но увеличение числа бродяг означало увеличение количества горючего» 1) «Сборник Русского Исторического Общества», т. 107, стр. 219—220. 2) Там же, стр. 18. 284
материала. Н. Н. Фирсов справедливо говорит, что тяжелым положением и недовольством низшего слоя городских обывателей объясняется, почему так легко досталось Пугачеву большинство взятых им городов. «Это общее недовольство социальных низов народа своим положением, - продолжает Н. Н. Фирсов, - проявилось весьма рельефно незадолго до пугачевщины в московском бунте во время чумы, каковой бунт нельзя не считать как бы прелюдией, прологом к пугачевскому восстанию, подобно тому, как московский мятеж 1662 г. явился аналогичным фактом по отношению к разиновщине» 1). Это так. Но вопреки тому, чего, казалось бы, можно было ожидать, городской пролог пугачевщины вышел гораздо более слабый во всех отношениях, нежели прелюдия восстания Стеньки Разина. Во-первых, в царствование Алексея Михайловича бунтовала не только Москва. Во-вторых, московский чумной бунт 1771 г., со своими нелепыми сборами «Богоматери на всемирную свечу», поражает полным отсутствием сколько-нибудь ясного идейного содержания, сколько-нибудь определенных социально-политических требований. Руководителем народного движения при Екатерине II, как и при Алексее Михайловиче, выступило казачество. Однако и тут есть достойная внимания разница. «Помощничками» Степана Тимофеевича выступили беспокойные элементы донского казацкого населения. Пугачева же поддерживало преимущественно яицкое (уральское) казачество, между тем как донцы помогали восстановителям порядка. Это значит, что в течение столетия, протекшего со времени бунта Разина, государство далеко расширило пределы своего консервативного влияния. Но во всяком случае именно казачество выработало те требования, которые написаны были на знамени восставших. Посмотрим, в чем они заключались. Пугачев «жаловал» своих сторонников «землями, морями и лесами, крестом и бородой и всякою вольностью» 2). Иначе сказать, он сулил избавить их от всего того, в чем выражался тогда гнет дворянского государства. «Мы отеческим нашим милосердием и попечением, — писал он в одном из своих «указов», — жалуем всех верноподданных наших, кои помнят долг своей к нам присяги, вольностию, без всякого требования 1) «Пугачевщина. Опыт социолого-психологической характеристики», стр. 170—171. 2) Его собственные слова. См. Н. Дубровин, Пугачев и его сообщники. — Эпизод из истории царствования Екатерины II, 1773—1774 г.г. — По неизданным источникам. СПБ. 1884 г., т. III, стр. 103. 285
н казну подушных и прочих податей и рекрутов набору, коими казна сама собою довольствоваться может, а войско наше из вольножелающих к службе нашей великое исчисление иметь будет. Сверх того, в России дворянство крестьян своих великими работами и податями отягощать не будет, понеже каждый восчувствует прописанную вольность и свободу» 1). Это была та же самая программа, за которую билось население, восставшее под знаменем Разина. Правда, в новом ее издании замечается некоторый новый оттенок. Теперь с большим, чем прежде, ударением говорится о притеснении крестьян дворянами. Это понятно, так как в промежуток времени, отделяющий движение Пугачева от движения Разина, указанные притеснения весьма чувствительно усилились, а дворянство приобрело немалые сословные преимущества. Но в общем содержание программы не изменилось. Теперь, как и сто лет гаму назад, оно имело в себе значительную долю того, что можно назвать утопизмом «матери-пустыни», т. е. утопизмом государевых сирот, искавших избавления от своих бед не в городских центрах, а на окраинах государства, весьма отсталых в экономическом отношении. Выступая в роли законного государя, Пугачев обещает избавить своих «детушек» от всяких вообще податей, наивно предполагая, что «казна сама собою довольствоваться может». Конечно, наивные обещания такого рода давались отчасти для красоты слова. На самом деле, как Пугачев и его сообщники, так и те порабощенные обыватели, к которым они обращались в своих манифестах, стремились, главным образом, к тому, чтоб достичь своих ближайших целей, не спрашивая себя, каковы будут более или менее отдаленные последствия их достижения. И те и другие были чужды всякой склонности к идеологическим построениям. Очевидно также, что хотя Пугачев и его «детушки» решительно восставали против существовавшего тогда социально-политического порядка, но и сами они сильно пропитаны были духом тех крепостнических отношений, которые сложились на почве Московского государства. Так, крепостные крестьяне собирались на сходке и посылали к самозванцу ходоков с просьбой освободить их от помещиков и сделать вольными. Пугачев очень охотно соглашался сделать это. Но какое же представление связывалось в его уме со словами: «вольные крестьяне»? На это отвечает одно из его воззваний:
286
«Жалуем сим именным указом, с монаршим и отеческим нашим милосердием, всем, находящимся прежде в крестьянстве и подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственно нашей короны и награждаем древним крестом и молитвою» 1) и т. д. Итак, в представлении Пугачева крестьянская вольность была равносильна «рабской» зависимости по отношению «к нашей короне». Это как раз тот взгляд, который высказывал еще Посошков в своей книге «О скудости и богатстве», утверждая, что помещики крестьянам не вековые владельцы, а владелец им царь. И с этим взглядом вполне согласны были крестьяне, посылавшие к Пугачеву ходоков с просьбой сделать их «вольными». Стать вольным человеком значило для них переменить владельца. И нужно помнить, что Пугачев твердо держался этого взгляда на царя, как на рабовладельца. Еще в начале его карьеры, когда он только что открывался яицким казакам, у него произошел следующий разговор с некоторыми из них: « — Так-то, детушки, — говорил он, — еще Бог велел по двенадцатилетнем странствовании свидеться с вами: много претерпел я в это время бедности... - Ну что, батюшка, о прошедшем много разговаривать, — перебил его казак Караваев, — предъяви-ка ты нам лучше свои царские знаки. - Раб ты мой, а повелеваешь мною, — сказал смело Пугачев и посмотрел сердито на Караваева. Казаки смутились и стали извиняться. — Батюшка, — заметил Шигаев, — наше дело казачье, не прогневайся, что мы говорить-то хорошо не умеем» 2). Кто умеет хорошо говорить, тот всегда помнит, что даже казаки «должны быть» верноподданными рабами царя и сообразно с этим разговаривать с ним. Если эти, так сказать, профессиональные протестанты против государственного гнета требовали, чтобы Пугачев показал им свои «царские знаки», то это происходило от того, что царь представлялся им каким-то сверхчеловеком. Фантастические знаки эти должны были служить как бы свидетельством самой природы о сверхчеловеческом достоинстве царской личности. И тут они были доверчивы, как дети. Когда 1) Там же. т. III, стр. 112. 2) Эта сцена рассказана у Дубровина (назв. соч.. т. I, стр. 206). 287
Пугачев, разрезав ножом ворот рубашки, обнажил свою грудь и показал на ней несколько пятен от заросших ран, они — люди бывалые л, конечно, видавшие заросшие рамы, — струсили. А одною из них «такой страх обуял, что руки и ноги затряслись». Пугачев тотчас же заметил произведенное им впечатление и счел полезным усилить его. « — Так вот, други мои, видывали ли вы когда-нибудь знаки на простых людях? - Нет, надежа-государь, не видывали, - отвечали казаки. — А вот примечайте, друзья мои, как царей узнают, - продолжал Пугачев, отодвигая волосы на левом виске. Казаки заметили на указанном месте как бы пятно от золотухи, но какой был именно знак, разглядеть не могли.
- Не ваше это дело, мои други, простым людям этого ведать не подобает. После этих слов казаки все как бы оробели и не посмели больше никаких вопросов задавать» 1). Впоследствии Пугачев показывал на допросе; «Все от меня злодеяние произошло чрез яицких казаков, ибо они точно знали, что я не государь, а донской казак» (показание от 5 декабря 1774 г.). Яицкие казаки, в самом деле, скоро догадались, что Пугачев — самозванец. Да и как было им, казакам, не заметить, что перед ними — казак, хотя бы и донской? Сообразив это, они стали сознательно поддерживать его самозванство. Тот же самый Мясников, у которого руки и ноги затряслись, когда он увидел на груди Пугачева «царские знаки», говорил потом: «Мы из грязи сумеем сделать князя. Если он не завладеет Московским царством, так мы на Яике сделаем свое царство» 2). Но, во-первых, это было потом. Во-вторых, яицкие казаки оттого и нашли нужным сделать себе «из грязи князя», что без «князя» у них не было бы никаких шансов на успех. Факт подстановки ими беглого казака на место настоя- 1) Дубровин, там же, стр. 207. 2) Показание казака Горшкова от 8 мая 1774 г. Цит. у Дубровина, назв. соч.. т. I, стр. 220—221. 288
щего царя ничего не изменил в представлении казаков о том, что такое настоящий царь и как беспредельны прерогативы его власти. Еще меньше мог он изменить что-нибудь в понятиях крестьянства, — черни, по выражению казаков, смотревших на крестьян сверху вниз, — которое не подозревало обмана. Крестьянству нужен был царь. Но, разумеется, оно предпочитало доброго царя немилостивому. И так как Пугачев обнаруживал гораздо более доброты, нежели Екатерина II, то оно охотно стало на его сторону. Но становясь на его сторону и ходатайствуя перед ним о том, чтобы он освободил их, они сами, повинуясь преданию, унаследованному от Московского государства, добровольно и быстро входили в роль государевых сирот и верноподданных рабов. Вот недурной пример. В прошении, поданном ими 23 июля 1774 г. Пугачеву («Милостивому Государю Петру Федоровичу»), бурмистр и староста села Алферьева, Алатырского уезда, просил указать им, на каком им быть основании, так как команда, присланная в их село государем, никакого определения не объявила. «А ныне у нас в вотчине имеется господский хлеб, лошади и скот, — писали эти представители «освобожденного» села, — и что вы, государь, об оном изволите приказать; такожь и что оставшее в доме господском после вашей команды (т. е., очевидно, после грабежа, учиненного ею. — Г. П.) на оное просим у вас, великого государя, милостивого приказания». Далее бурмистр и староста почтительно доводили до сведения Пугачева, что у них в вотчине много бедняков, которые не только не могут платить подати, «а просят из милосердия у вас, великого государя, чтоб повелено было из господского хлеба нам дать на пропитание и осемениться, за что мы, сироты ваши, должны вечно Бога молить за ваше здравие великого государя». В том же прошении взбунтовавшиеся государевы сироты села Алферьева жаловались на государевых сирот села Верхнего Талызина, прежде принадлежавших одному с ними помещику: «Оные крестьяне были на оброке, а мы сеяли на их земле хлеб господский, которая у них земля излишняя взята была на господина; а ныне оные крестьяне такой господский посеянный нами хлеб нам не дают, а оный хлеб жүктеу/скачать 1.63 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|