) Я это показал в моем очерке о Гельвеции

себе отказать в удовольствии поговорить о нем. Это можно немед­ленно доказать самым не­опровержимым образом.

На этот раз предоставлю слово сначала Ламеттри.

Читатель уже знает, что взгляд на материю у Ламеттри, как небо от земли, далек от ка­кого бы то ни было «догматизма». Но все-таки мы должны подольше остановиться на его философии.

Ламеттри был просто-напросто картезианцем, последовательно мыслящим и обогатив­шим свой ум всеми биологическими знаниями своего времени. Декарт утверждал, что жи­вотные суть не более, как машины, т. е. что у них совсем нет того, что называется психиче­ской жизнью; Ламеттри ловит Декарта на слове. Он говорит, что если Декарт прав, то и че­ловек тоже не более, как машина, потому что нет никакой существенной разницы между че­ловеком и живот­ным. Отсюда—название его знаменитого сочинения «L'Homme ma­chine» (Человек—машина). Однако, так как человек ни в коем слу­чае не лишен психической жизни, то Ламеттри заключает далее, что и животные тоже одарены психической жизнью. Отсюда название другого сочинения: «Les animaux plus que machines» (Животные — более, чем ма­шины). Впрочем Ламеттри думал, что втайне Декарт сам дер­жался того же взгляда, «потому что в общем и целом, хотя он и утверждает, что между человеком и животными есть сущест­венная разница, но видно, что это у него простая увертка, стилистическое упражнение» etc. ¹). И хотя Ламеттри определяет человека, как ма­шину, но этим он отнюдь не хочет сказать, что «все силы материи можно свести к движению». Напротив, он этим хочет выразить не­что совсем иное. Он считал мышление одним из свойств материи. «Я признаю,— говорит он,— мышление так мало отделимым от ор­ганизованной материи, что мне оно кажется таким же свойством этой последней, как электричество, сила движения, непроницае­мость, расширяемость etc.» ²).

Г. Штерн, без сомнения, возразит на основании этого, что для Ламеттри мышление есть свойство лишь организованной материи и что именно в этом заключается Ахиллесова пята всякого матери­ализма. «Совершенно необъяснимо,— говорит он в приведенной статье,— каким образом в животной клеточке ощущение (основной элемент психи­ческой жизни) яв­ляется вдруг, подобно револьверному выстрелу; необхо­димо заключить, что и неорганиче­ским телам свойственна, конечно, толь-

ко минимальная и простая психика, которая растет и усложняется по мере того, как мы по­дымаемся по лестнице живых существ». Это так. Но Ламеттри и не утверждал ничего проти­воположного. Здесь он просто ставит вопрос, не решаясь дать на него определенный ответ. «Надо согласиться,— говорит он,— что мы не знаем, обладает ли материя непосредственной способностью ощущения или лишь способностью приобретать его под влиянием тех измене­ний, кото­рые свойственны лишь органическим телам» ¹).

В своем «L'Homme plante» (Человек—растение) он выражает свою мысль в несколько иной форме, которая делает ее более опре­деленной. «Изо всех живых существ,— говорит он,— человек есть то, которое более всех обладает душой, как это по необходимости и должно было быть, а растение является тем из них, которое обла­дает душой в наименьшей степени». В этой мысли заключается цели­ком вся теория «одушевленности материи». Но Ламеттри покидает эту теорию, потому что «душа» растений и минералов есть нечто совер­шенно зачаточное. «Хороша душа,— восклицает он,— не имею­щая никаких стремлений, ни­каких желаний, никаких страстей, ника­ких пороков и добродетелей, и не смущаемая никакой заботой о нуждах тела!».

Г. Штерн приводит комментарий к тринадцатой теореме второй части «Этики» Спи­нозы, где сказано, что все индивидуумы (individua) в различной степени одушевлены (quam­vis diversis gradibus).

Читатель видит теперь, что для Ламеттри степень одушевлен­ности имеет решающее значение. Неодушевленным существом было для него такое, у которого способность к ощу­щению не превышала известного минимума. И если он заявляет, что «мысль» есть плод ор­ганизации, то этим он хочет сказать, что только у органических «индивидуумов» встречаются сравнительно высшие формы — «оду­шевленности».

Вот почему я не вижу решительно никакой существенной раз­ницы между спинозизмом и материализмом Ламеттри. Как обстоит дело у «энциклопедистов»?

Первая способность, которую мы встречаем у живого человека и которую надо отде­лить от всех остальных,— говорит Гольбах,— это «чувствительность» (т. е. ощущение. — Г. П.).

«Как бы непонятной ни казалась нам на первый взгляд эта спо­собность, мы все-таки на­ходим при более близком исследовании, что

она есть плод природы и свойств организованного тела, подобно тому, как сила тяжести, магнетизм, упругость к т. д. являются пло­дом природы или свойств некоторых других тел... Некоторые фило­софы держатся того взгляда, что ощущение есть общее свойство материи; в данном случае было бы бесполезным исследовать, откуда берется у нее это свойство, знако­мое нам по его проявлениям. Если допустить такую гипотезу, то можно было бы различить два рода восприятий, подобно тому, как в природе различаются два рода дви­жения,— одно, известное под именем живой силы, другое, называемое силой инерции ¹) — род активного, или живого восприятия, и пассив­ного, или инертного. В последнем случае одушевленность субстанции состояла бы лишь в отсутствии препятствий, которые ей мешают быть ак­тивной и восприимчивой. Одним словом, восприятие пред­ставляет собою или такое свой­ство, которое может быть сообщено, как движение, и может быть приобретено благодаря ор­ганизации, или же восприятие есть свойство, присущее всякой материи. И в том, и в другом случае носителем его не может быть бестелесная суб­станция, какою воображают себе чело­веческую душу ²).

Г. Штерн сам видит теперь, что материалистическая философия Гольбаха не имеет ни­чего общего с доктриной, приписываемой им «энциклопедистам».

Гольбах знал очень хорошо, что не все силы материи можно свести к движению. Он ни­чего не возражает против гипотезы об «одушевленности материи»; но он не останавливается на этой гипо­тезе, потому что его внимание приковывает к себе другая задача, Он старается, прежде всего, привести доказательства в пользу того, что для объяснения явлений психиче­ской жизни нам нет необходимой надобности предполагать существование бестелесной суб­станции... Пойдем дальше. Гольбах был не единственным творцом «Системы При­роды». Дидро был выдающимся сотрудником в этом сочинении. Дид­ро был материалистом. Каков был материализм этого человека, ко­торый с бòльшим правом, чем кто бы то ни было, может быть назван «энциклопедистом»?

Дидро показал свое отношение к Спинозе в небольшой статье «Spinosiste», напечатан­ной в пятнадцатом томе «Энциклопедии».

«Не следует,— говорит он здесь,— смешивать одних с другими, старых и новых спино­зистов. Последние исходят из того основного

Из этого еще не совсем ясно видно, в чем состоит, по мнению Дидро, превосходство нового спинозизма сравнительно со старым, но совершенно несомненно то, что Дидро при­знавал спинозизм пра­вильным учением и не боялся вытекающих из него выводов. В общем и целом можно сказать, что Карл Розенкранц был совершенно прав, когда он писал в своей из­вестной книге «Сочинения Дидро и его жизнь» (т. 1, ст. 149): «Втайне спинозизм,— осо­бенно начиная с Буллэнвилье,— был признаваем всеми французами, перешедшими через сенсуализм к материализму...»

А как относятся материалисты XIX столетия к интересующему нас вопросу?

Людвиг Фейербах довольно пренебрежительно смотрел на фран­цузских материалистов XVIII столетия. «Нет ничего более ложного,— говорит он,— как вести происхождение не­мецкого материализма от «Système de la Nature», или даже от трюфельного паштета Ламет­три» ²). Тем не менее, он сам стоял обеими ногами на почве фран­цузского материализма.

Так, например, он говорит в своем сочинении «О спиритуа­лизме и материализме»: «Для абстрактного мыслителя... мысль, это — внемозговой акт, но для врача,— это — дея­тельность мозга». Именно это и хотел доказать Ламеттри в своем «L'Homme machine». «Ме­дицина, всеобщая патология, есть родина и источник материализ­ма»,— говорит Фейербах немного далее ³). И опять то же самое

¹) В то же время весьма вероятно, пожалуй, даже вполне верно, что Дидро отрицал только то, что назы­вают пантеизмом Спинозы.

²) Соч. 10 т., 8, 123.

³) Соч. 10 т., ст. 128.

утверждает и Ламеттри ¹). Всем известен тот факт, что его собствен­ная болезнь послужила исходной точкой его размышлений об отно­шении между душой и телом.

Так же смотрят на этот спор Ламеттри, Гольбах и многие другие материалисты из «эн­циклопедистов». И именно потому, что таково было их мнение, они, за весьма небольшими исключениями, относились довольно равнодушно к теории одушевленности той ма­терии, которая не «находится в человеческом черепе». Точка зрения Фейербаха и в этом отношении была также точкой зрения француз­ских материалистов.

Но в то же время неоспоримо, что Фейербах хотел только до определенной точки, но не далее, идти с материалистами. Он неодно­кратно заявлял, что истина для него «ни в материа­лизме, ни в идеа­лизме, ни в философии, ни в психологии».— Откуда это отклонение от тео­рии, которая в сущности заключала в себе его собственный взгляд?

Энгельс объяснил это: Фейербах отожествлял материализм с осо­бой формой, в которую вылилось это миросозерцание на известной исторической ступени, а именно в XVIII столе­тии. А что касается собственно французского материализма, то Фейербах смешивал его с той опошленной, вульгарной формой, в которой продолжает суще­ствовать в головах естествоис­пытателей и врачей материализм XVIII столетия и которую он имел в пятидесятых годах у Бюхнера, Фогта

и Молешотта. Я иду дальше Энгельса и говорю: Фейербах не знал, что он в XIX столетии был настоящим реставратором материализма XVIII века и что он является представителем этого Материализма со всеми его преимуществами и со всеми его недостатками.

Фейербах держался того взгляда, разделяемого теперь г. Штер­ном, что французские ма­териалисты сводили все силы материи к движению. Я уже показал, что этот взгляд совер­шенно неверен и что в этом отношении французские материалисты были не более «материа­листичны», чем сам Фейербах. Но отклонение Фейербаха от французского материализма за­служивает очень большого внима-ния, потому что оно так же резко характеризует его собст­венное миросозерцание, как и миросозерцание Маркса и Энгельса. По Фейер­баху, источник познания в психологии совершенно иной, чем в физи­ологии. Но в чем состоит различие этих двух источников познания? Фейербах дает очень характерный ответ. «Что для меня, или субъективно, есть духовный акт, то само в себе, т. е. объективно, есть акт материаль­ный, чувственный» ¹). Это, как видим, то же, что говорит г. Штерн: «Так, например, голод, рассматриваемый материально, есть недостаток известных телесных соков; рассматривае­мый же психически, он есть чувство неудовлетворенности; сытость матери­ально есть попол­нение недочета организма, психически — чувство удовлетворения». Но ведь г. Штерн спи­нозист. Ergo... ergo, Фейербах тоже стоит на точке зрения Спинозы.

И, в самом деле, не подлежит никакому сомнению, что Фейер­бах был таким же спино­зистом, каким был в свое время Дидро.

Достаточно прочесть его сочинения с некоторым вниманием, достаточно обладать хоть сколько-нибудь ясным понятием о разви­тии современной философии, начиная Спинозой и кончая Геге­лем, чтобы не сомневаться в этом ни на одну минуту. «Спиноза есть настоящий виновник современной спекулятивной философии. Шеллинг ее реставратор, Гегель ее за­вершитель»,— говорит он в од­ном из самых замечательных своих сочинений. «Тайна», ис­тинный смысл спинозизма,— по Фейербаху,— есть природа. «Что предста­вляет собою при тщательном рассмотрении то, что Спиноза логиче­ски или метафизически называет субстан­цией, теологически — богом? Не что иное, как природу» ²). Это сильная сторона Спинозы, в этом «его историческое значение и достоинство». (Природа есть
¹) Примечание для марксистов, идущих «назад к Канту»: «в себе» Фейербаха не имеет ничего общего с «an Sich» автора «Критики чистого разума».

²) Соч., II т., стр. 244; IV т., стр. 380.

также «тайна» Фейербаха.— Г. П.). Но Спиноза не был в состоянии порвать с теологией. Природа для него не природа; чувственная антитеологическая сущность природы для него лишь отвлеченная метафизическая, теологическая сущность... Спиноза делает из при­роды божество» ¹). И в этом заключается его «основной недоста­ток», Фейербах исправляет свой недостаток спинозизма, оставляя aut-aut вместо sive. «Не «Deus sive Natura», a «aut Deus aut Natura» есть пароль истицы; там, где бог отождествляется с природой... там нет ни бога, ни природы, а есть лишь мистический земноводный гермафродит» ²).

Мы уже видели, что именно такой упрек делал Дидро спинозизму в цитированной выше статье «Spinosiste», напечатанной в «Энциклопедии». Г. Штерн возразит, пожалуй, что Спи­ноза не за­служивает такого упрека, но здесь это нас не касается. Здесь идет речь об ответе на вопрос, в каком отношении находится философия Фейербаха к философии Спинозы. А что касается этого ответа, то он гласит так:

Материалистическая философия Фейербаха была, как и фило­софия Дидро, лишь родом спинозизма.

А теперь перейдем к Марксу и Энгельсу.

Эти писатели были в течение некоторого времени восторжен­ными приверженцами Фейербаха. Энгельс пишет: «Мы все были в восторге (после выхода «Сущности христиан­ства» — Г. П.) и все стали на время последователями Фейербаха. С каким воодушевле­нием приветствовал Маркс новое воззрение и как сильно повлияло оно на него, не смотря на все его критические оговорки,— можно ви­деть из книги «Die heilige Familie».

Однако, уже в феврале 1845 г. Маркс с проницательностью ге­ния увидел «главный не­достаток» фейербаховского материализма. Этот главный недостаток состоял в том, что у него «действитель­ный, воспринимаемый чувствами, предметный мир рассматривается лишь в форме объекта или в форме созерцания, а не в форме прак­тики, не субъективно». Эта критика становится исходным пунктом новой фазы в развитии материализма, которая ведет к материали­стическому объяснению истории. Предисловие сочинения: «К кри­тике политической экономии» заключает в себе то, что можно было бы назвать Пролегоменами ко всякой будущей социологии, ко­торая могла бы выступить, как наука.

Но заметьте, что критика Маркса—Энгельса не касается ос­новной точки зрения фейер­баховского материализма. Совсем на­против!

Когда Энгельс пишет, что «к лагерю материалистов надо от­нести всех тех, которые ос­новным началом считают природу» (см. его сочинение «Людвиг Фейербах»), то он только повторяет слова Фейербаха: «Истинное отношение мышления к бытию состоит лишь в том, что бытие, это — субъект; мышление — предикат; мыш­ление происходит из бытия, а небытие из мышления» ¹). А так как точка зрения Фейербаха была точкой зрения спинози­ста, то ясно, что и тождественная с нею философская точка зрения Эн­гельса не могла быть иною.

Строго говоря, то положение, что «мышление происходит из бытия, а небытие из мыш­ления», не согласно с учением Спинозы. Но то «мышление», о котором здесь идет речь, есть человеческое сознание, т. е. высшая форма «мышления», и предпосылка бытия этому мыш­лению ни в коем случае не исключает «одушевленности и материи». Чтобы в этом убедиться, надо только прочесть 236 стр. II тома сочин. Фейербаха и 21 и 22 стр. книги Энгельса «Lud­wig Feuerbach». Всем известно, с каким презрением Энгельс говорил о материализме Карла Фогта, Молешотта и т. п. Но это именно тот материализм, который можно было с известным правом упрекнуть в том, что он, хотел все силы материи свести к движению. Я убе­жден, что опубликование рукописей, находящихся среди литератур­ного наследства Маркса и Энгельса, внесет новый свет в этот во­прос ²). А пока что я с полнейшим убеждением утверждаю, что Маркс и Энгельс в материалистический период своего развития ни­когда не покидали точки зрения Спинозы. И это мое убеждение ос­новывается, между прочим, на личном свидетель­стве Энгельса.

В 1889 г. я, побывав на международной выставке в Париже, отправился в Лондон, чтобы лично познакомиться с Энгельсом. Я имел удовольствие в продолжение почти целой недели вести с ним продолжительные разговоры на разные практические и теоретиче-

¹) Werke, II, стр. 263.

²) Когда я писал эти строки (1898 г.), я имел в виду, главным образом, диссертацию Маркса об Эпикуре, ко­торая тогда еще не была напечатана и о существовании которой я знал от Энгельса еще в 1889 г. Впоследст­вии эта диссертация напечатана была в изданном Фр. Мерингом собрании ранних сочинений Маркса и Эн­гельса. Но она не оправдала моих ожиданий, так как в ней Маркс еще целиком стоит на идеалистической точке зрения.

ские темы. Однажды зашел у нас разговор о философии. Энгельс резко осуждал то, что Штерн весьма неточным образом называет «натурфилософским материализмом». «Так, по-вашему,— спросил я,— старик Спиноза был прав, говоря, что мысль и протяжение не что иное, как два атрибута одной и той же субстанции? — «Конечно,— ответил Энгельс,— старик Спиноза был вполне прав».

Если мои воспоминания меня не обманывают, при нашем раз­говоре присутствовал из­вестный химик Шорлеммер; был при этом еще и П. Б. Аксельрод. Шорлеммера уже нет в живых, но другой из наших собеседников еще здравствует и в случае нужды, конечно, не от­кажется подтвердить точность моего сообщения.

Еще два слова. В своем предисловии к «Людвигу Фейербаху» Энгельс говорит, между прочим, об «эклектической похлебке», ко­торою угощают слушателей в немецких универси­тетах под назва­нием философии. При его жизни этой великолепной похлебки еще не пре­подносили немецким рабочим. Теперь Конрад Шмидт разносит ее среди них. Это, именно, та похлебка, вкушение которой так счастливо «возбудило» г. Бернштейна. Конрад Шмидт соз­дает школу. Не излишне поэтому анализировать его эклектическую похлебку по­средством чувствительного реактива: философии Маркса—Энгельса. Я сделаю это в следующей статье.

За что нам его благодарить?

Открытое письмо Карлу Каутскому.

Многоуважаемый и дорогой товарищ!

Разрешите мне, прежде всего, выразить Вам свою благодарность за удовольствие, кото­рое мне доставили ваши речи на Штутгартском партийном съезде германской социал-демо­кратии. В связи с выражен­ным Вам горячим одобрением со стороны подавляющего боль­шинства делегатов партийного съезда, эти речи представляют политическое событие боль­шого значения. Если раньше речи и статьи некоторых членов германской партии,— гг. Бернштейна, Конрада Шмидта и Гейне,— могли возбудить в сердцах наших врагов прият­ную надежду, что германская социал-демократия собирается покинуть революцион­ную почву классовой борьбы и опуститься в болото оппортунизма, то теперь эта надежда рассея­лась, как дым. Теперь не может быть никаких сомнений. Теперь всякий убеждается, что гг. Бернштейн, Конрад Шмидт и Гейне отнюдь не выражали воззрений партии, и что тов. Зингер мог с полным правом сказать в своей заключитель­ной речи: мы те же, что были, и такими и останемся. Да, герман­ская социал-демократия, действительно, осталась, чем всегда и во вся­кое время была: верным знаменосцем революционной мысли нашего времени!

К сожалению, в одной из Ваших речей попадаются места, спо­собные до известной сте­пени ослабить глубокое и отрадное ее впе­чатление и подать в будущем повод к значитель­ным недоразумениям. Я имею здесь в виду Вашу речь против Бернштейна, а так как спор­ные ее места должны были, несомненно, поразить не меня одного, но и многих других, то я, вме­сто частной беседы с Вами, хочу их подвергнуть обсуждению в открытом письме к Вам.

В своей речи Вы сказали: «Бернштейн не обескуражил нас, но заставил нас размыш­лять, будем ему за это благодарны».

Это верно, но только отчасти. Бернштейн, действительно, ни­сколько не обескуражил германскую социал-демократию. Это доказы­вают принятые на Штутгартском партийном съезде решения. Но побудил ли он нас к размышлению, мог ли даже только? Думаю, что вряд ли.

Чтобы побудить кого-нибудь к размышлению, необходимо или указать новые факты, или известные уже факты выставить в новом освещении. Бернштейн не сделал ни того, ни другого. Поэтому он и не мог никого побудить к размышлению.

Или я, быть может, ошибаюсь в своей оценке литературной деятельности Бернштейна? Хорошо, посмотрим.

Само собою понятно, нас здесь интересует только та часть его писательской деятельно­сти, которая на него навлекла известные упреки со стороны некоторых товарищей. Сюда от­носятся последние годы его деятельности. Можно быть различного мнения о прежних его литературных трудах, но здесь об этом распространяться нам незачем.

Итак, за последние годы Бернштейн боролся против того, что он называл революцион­ною фразой, вообще, и против «теории катастроф», в частности. Центр тяжести его аргумен­тации против этой теории заключается в указании на тот, как он думает, несо­мненный факт, что многие выраженные Марксом и Энгельсом в Ком­мунистическом Манифесте взгляды не нашли подтверждения в дальнейшем ходе развития социальной жизни. «Обострение обще­ственных отношений,— говорит он,— совершалось не так, как это описывает Манифест. Не только бесполезно, но и чрезвычайно глупо скрывать это от себя. Число имущих не умень­шилось, а увеличилось. Огромное умножение общественного богатства сопровождается не быстро убывающим числом магнатов капитала, а растущим числом капиталистов всех сте­пеней. Средние слои меняют свой характер, но они не исчезают с лестницы общественных градаций». Если мы присоединим к этим рассуждениям Бернштейна его замечания, что в не­которых отраслях промышленности концентрация совершается очень медленно, и что впредь торговые кризисы не должны иметь острого и всеобщего характера, как раньше, то можно сказать с полным правом, что этим исчерпываются все его аргументы против «теории ката­строф». А теперь, многоуважаемый и дорогой товарищ, вгляди­тесь внимательно в эту аргу­ментацию, и Вы сами убедитесь, что в ней нет ничего, абсолютно ничего, что нам не было бы уже сказано бесчисленное множество раз нашими противниками из буржуазного лагеря. Тогда Вы должны будете также признать, что мы не имеем абсолютно никакого основания чувствовать себя обязанными по отношению к Бернштейну.

Вам, без сомнения, знакомы труды г. Шульце-Геверница. Возь­мите, пожалуйста, его книгу «Zum sozialen Frieden» и прочтите во

2-м томе, страницу 487 и следующие. Г. Шульце-Геверниц пытается там опровергнуть «тео­рию катастроф», которую он формулирует следующим образом: «Развитие крупной про­мышленности обозначает усиливающуюся деградацию рабочих в ряды недифференцирован­ного пролетариата, скопление богатства в немногих руках, исчезновение средних сословий, выступление социально-революционной партии». По мнению Шульце-Геверница, факты с этою теорией не сходятся: «Подробная статистика «Board of Trade» устанавливает для Анг­лии противоположное явление, чем у социально-революционного направ­ления устраняется почва под ногами». С одной стороны хозяйствен­ное положение рабочих в течение последних 50 лет постоянно улучшалось, с другой стороны, «то широко распространенное пред­ставле-ние, по которому собственность сосредоточивается во все мень­шем числе рук», оказалось ошибочным. Наконец, распространение акционерных обществ привлекает все более много­численных соб­ственников мелких сбережений к участию в прибылях крупных про­мышлен-ных предприятий. Все эти обстоятельства, вместе взятые, по мнению Шульце-Геверница, от­крывают путь к мирному разрешению социального вопроса.

Подобные же воззрения он высказывает и в другом своем сочинении: «Der Großbetrieb — ein wirtschaftlicher und sozialer Fortschritt».

«Далеко не верно, что богатые становятся богаче, а бедные беднее»; фактически проис­ходит как раз обратное, что для Англии доказано статистически. К тому времени, как про­мышленные работо­датели завоевывают в общественном и политическом отношении первое место, позади их начинают подыматься новые средние классы, которые крепнут сперва хо­зяйственно, потом политически» (стр. 225). Рассуждения и выводы Шульце-Геверница отно­сятся к Англии. Он признает, что в других странах отношения складываются иначе, и что в Германии, например, «средние классы еще сильно убывают». Но он объясняет этот факт просто отсталостью Германии и таким путем указывает, что со временем то, что он считает себя в праве утверждать по отношению к Англии, получит полное свое значение и для Гер­мании.

Здесь не место показывать, как односторонни и тенденциозны рассуждения и выводы Шульце-Геверница. Вы это знаете, многоува­жаемый и дорогой товарищ, конечно, гораздо лучше меня. Г. И. Гошен, как раз один из тех исследователей, которые хотели дока­зать, что в настоящее время в Англии находится в периоде образо-

вания новый средний класс, замечает в своей речи, произнесенной в декабре 1887 года в Лондонском Статистическом Обществе: «Оскор­бительное для статистиков утверждение о «числах, которые все могут доказать», обозначает только, что числа, которые никогда не го­ворят неправду, могут быть обработаны таким образом, что дока­зывают что-нибудь невер­ное. Числа сами по себе никогда не лгут, но всякий должен признать, что не существует дру­гого, настолько точного и достоверного материала, который столь же легко мог бы подверг­нуться искажению для специальных целей, как именно мате­риал статистический». Эти слова Гошена приходят мне на память всякий раз, когда я при случае перелистываю вышеупомя­нутые сочи­нения Шульце-Геверница. Но я сейчас не буду подробнее останавли­ваться на этом. Я хотел здесь только указать Вам, что Бернштейн лишь повторяет то, что за несколько лет до него было сказано Шульце-Геверницем.

Но и Шульце-Геверниц не сказал абсолютно ничего нового. Еще до него несколько анг­лийских статистиков распространялись на ту же тему, как, напр., уже упомянутый Гошен, точно так же несколько французских экономистов, как, напр., Поль Леруа-Болье в его «Опыте о распределении богатства и о тенденции к наимень­шему неравенству социального положения», Париж, 1881 г. Можно сказать без преувеличения, что цитированные мною со­чинения Шульце-Геверница представляют не что иное, как новую вариацию на старую тему, специально и подробнейшим образом обработанную Полем Леруа-Болье. Таким образом Бернштейн пережевывает только буржуазных экономистов. Почему же мы должны питать благодар­ность именно к нему, а не к этим экономистам? Почему мы должны утверждать, что не они, а он, Бернштейн, побудил нас к размыш­лению? Нет, высокоуважаемый и дорогой то­варищ. Если уж действи­тельно здесь приходится говорить о долге благодарности с нашей стороны, так будем же справедливы и направим нашу благодарность по надлежащему ад­ресу. Обратимся с нею, вообще, ко всем привер­женцам и почитателям «экономических гар­моний» и прежде всего, разумеется, к бессмертному Бастиа.

Бернштейн выражал неоднократно свое сожаление о том, что «сериозные попытки на­учно проводить научный социализм еще очень единичны», и принимаясь в своих «Пробле­мах социализма» за «при­дирчивую критику давно доказанных социал-демократических тео­рий и требований», он гордо заявляет, что «всякая теоретическая работа заключается в «при­дирчивой» критике признанных до того времени

положений», и что «если «Neue Zeit» хочет быть теоретическим органом социал-демократии, то не может уклониться от этой «при­дирчивой» критики». «К тому же,— прибавлял он,— какое заблужде­ние не было когда-либо «давно доказанной истиной»? И что же было резуль­татом его «теоретической работы»? Несколько мещан­ских соображений, вроде важности «принципа экономической само­ответственности» — и затем... решительный поворот в сто­рону теоретической точки зрения противников научного социализма. Бернштейн преподно­сит нам «истины» новейшей буржуазной эконо­мии и при этом воображает, что «развивает далее марксову теорию за ту точку, на которой ее оставил великий мыслитель». Какое стран­ное самообольщение! Можно повторить про Бернштейна, что Фауст сказал про Вагнера, что

Он жадною рукой сокровищ ищет

И рад, когда червей находит дождевых.

При закрытии Штутгартского партийного съезда, тов. Грейлих, принимая под свою защиту Бернштейна, сказал, между прочим, сле­дующее: «Я глубоко убежден, что наше дело может только выиграть от критики. Немецкая социал-демократия получила великое наследие от своих великих мыслителей Маркса и Энгельса. Но и здесь мы имеем дело не с истиной в последней инстанции, а с наукою, кото­рая всегда должна вновь сообразоваться с фактами». Ничего не может быть вернее. Но неужели тов. Грейлих, действительно, думает что остав­ленное нам Марксом и Энгельсом великое наследие может что-нибудь выиграть от эклекти­ческой амальгамации с учениями буржуазных экономистов? Неужели, в самом деле, он мо­жет решиться назвать критикою не что иное, как совершенно некритическое пере­жевывание этих учений? А ведь у Бернштейна мы не находим ничего иного, как такое некритическое пережевывание. Только бла­годаря этому некритическому пережевыванию он мог нам препод­нести своих дождевых червей.

Кстати я замечу, что Бернштейн не один провинился в таком некритическом отношении к учениям наших противников, хотя именно у Бернштейна это выявилось особенно ярко. Еще и другие из наших ученых товарищей находят мимоходом удовольствие в до­казатель-стве того, что даже к самому Марксу они могут «крити­чески» относиться. С этою целью они берут его теорию в той искаженной форме, которая была ей придана буржуазными против­никами, и затем, с помощью заимствованных у этих противников аргументов, они победо­носно чинят свою «критику».

Вы, конечно, понимаете, высокоуважаемый и дорогой товарищ, что от такого рода «критики» может выиграть уж никак не социа­листическая теория, а в лучшем случае лишь то расположение, кото­рым пользуются господа «критики» в кругах образованной бур­жуа­зии.

Марксова теория не есть вечная истина в последней инстанции. Это верно. Но она явля­ется высшею социальной истиной нашего времени, и мы имеем столь же мало основания вы­менивать эту теорию на мелкую монету «экономических гармоний» новоявленных Бастиа и Сэев, как и приветствовать сделанные в том же направле­нии попытки, как сериозную кри­тику, и дарить им свое одобрение.

Простите мне это отступление, высокоуважаемый и дорогой товарищ. Я возвращаюсь теперь к Бернштейну, а именно, к став­шему отныне знаменитым эпизоду с «конечной це­лью».

II.

После того как Бернштейн заявил о своем безразличном отно­шении к конечной цели, он увидел себя вынужденным объясняться и оправдываться. Но эти объяснения и оправдания ни к чему не повели. Когда я их читал, я все более убеждался в полезности того давно испы­танного правила, которого следовало бы неуклонно держаться всякому писателю; оно за­ключается в том, что сперва держат корректуру своих статей, и лишь затем сдают их в пе­чать, ибо корректуры, сделанные после напечатания статьи, редко поправляют дело. В то же время я себя спрашивал, что, собственно, могло по­будить Бернштейна написать эту ста­тью, в которой самым очевид­ным образом не было никакого логического смысла или, как говорят, ни ладу, ни складу. Сначала я думал, что он перелицевал по своему, à la Бернштейн, известное изречение, принадлежащее, если не оши­баюсь. Лессингу: «Если бы творец мира держал в одной руке всю истину, а в другой — стремление к ней, и предложил мне выбирать между ними, я предпочел бы стремление к истине обладанию готовой истиною». Но потом я имел случай перелистать книгу «Zum sozialen Frieden» и увидел, что происхождение пресло­вутой фразы совсем иное.

ричного законодательства, которое, с своей стороны, должно было прогрессировать с ростом политического влияния рабочего класса. Эти условия подготовили в Англии почву для при­нятия и распро­странения теории континентального социализма, испытавшей, однако, при этом существенное изменение, так как «утверждение, что поло­жение рабочего безнадежно», было, дескать, устранено. «Социализм теряет этим самым свою остроту, продолжает затем Шульце-Геверниц, и используется для обоснования законодательных требова­ний. При этом, в сущности, безразлично, принимается ли, или отвергается, как конечная цель, огосударст­вление всех средств про­изводства; ибо если это требование для революционного социализма и необходимо, то не для практически-политического, который близ­кие цели ставит впереди более отдаленных («Zum sozialen Frieden» том II, стр. 98).

К представителям английского «практически-политического» социализма принадле­жит, по Шульце-Геверницу, и Дж. Ст. Милль, который, хотя и не социалист «в духе Энгельса и Маркса», однако допускает далеко идущее вмешательство государства в хозяйствен­ную деятельность индивида и является «первым политико-экономи­стом, который защищал необ­ходимость распространять защиту в известных случаях и на взрослых мужчин» («Zum sozia­len Frieden» том II, стр. 99). Я утверждаю, что «практически-политическим» со­циалистом по­добной же марки выступает в настоящее время и Эдуард Бернштейн. Шульце-Геверниц из­лагает нам историю развития «социалистических» взглядов Дж. Ст. Милля, при чем опира­ется на его автобиографию. Мы, с своей стороны, можем точно так же пред­ставить себе ход развития Эдуарда Бернштейна, принимая во внима­ние его собственные объяснения и при­водя их в связь с вышеприве­денными рассуждениями Шульце-Геверница о небольшом зна­чении конечной цели для «практически-политических» социалистов.

Усвоив взгляд Шульце-Геверница и других гармонистов, будто ход развития социаль­ной жизни в Англии опроверг воззрения Энгельса и Маркса, Бернштейн чувствует тяготение к описанному тем же Шульце-Геверницем «практически-политическому» социализму, с точки зрения которого конечная цель,— огосударствление всех средств про­изводства,— яв­ляется, действительно, чем-то почти безразличным, если даже не совершенно утопиче­ским. И вот, проникнутый духом такого социализма, Бернштейн поспешил объявить во все­услы­шание о своем новом отношении к конечной цели, при чем вышеприведенное замечание Шульце-Геверница о конечной цели определило не только

направление его мыслей, но и способ его выражений. Таким образом дело становится совсем ясным, а знаменитая фраза, казавшаяся на первый взгляд в высшей степени абсурдной, полу­чает очень ясный и очень определенный смысл. Правда, Бернштейн сам пугается этого смысла. Это доказывают его объяснения и оправдания. Это показы­вает также его письмо к Штутгартскому партийному съезду. В нем он говорит: «Прогноз, поставленный «Коммуни­стическим манифестом» развитию современного общества, был верен, поскольку он характе­ризовал общие тенденции этого развития». Но дальнейшее содержа­ние письма стоит в оче­виднейшем противоречии с этими словами, и если сам Бернштейн этого не замечает или не хочет заметить, то все же это противоречие не подлежит никакому сомнению как для друзей нашего дела, так и для его недругов. Вы это отлично под­черкнули в своей речи в Штутгарте, сказав: «Он (Бернштейн) рас­толковывает нам, что число имущих капиталистов растет, что, следовательно, неверны основы, на которых мы построили наши взгляды. Да, если бы это было верно, тогда момент нашей победы не только был бы очень далеко отодвинут, но мы, вообще, не пришли бы к цели».

В таком же духе высказался товарищ Либкнехт: «Будь рассужде­ния Бернштейна верны, тогда мы могли бы похоронить свою про­грамму и все свое прошлое, тогда мы перестали бы быть пролетар­скою партией».

С другой стороны, вскоре после появления бернштейновской статьи «Борьба социал-демократии и революции общества», профес­сор Юл. Вольф писал: «Важность его суждений не может быть пе­реоценена. Это удар кулаком