Библиотека научного социализма

победителей и повелителей, эти люди вели тягостное существование, получая в вознаграж­дение за свой труд лишь сознание того, что они поступают хорошо и сохраняют цивилиза­цию для своих детей и для всего мира. Эти спасители наших искусств были нашими отцами. Мы дети тех крепостных, тех данников, тех буржуа, которых бес­пощадно попирали завоева­тели. Мы всем обязаны им... Но, недавно освобожденные рабы, мы хранили память лишь о семьях и о действиях своих господ. Только тридцать лет тому назад мы вспомнили, что наши отцы составляли нацию. Мы всем восхищались и все изучали, за исключением того, что было совершено ими. Мы были патриота­ми и забывали тех, которые в течение четырнадцати веков возде­лывали почву нашего отечества, которую так часто опустошали другие руки»

Два года спустя, Тьерри возвращается к той же теме и дока­зывает, что французы еще не имеют настоящей истории своего народа. История граждан, история подданных еще не на­писана, а между тем она гораздо интереснее и способна вызвать гораздо больше симпатий, чем история высокопоставленных лиц и королей,— «единственная история, о которой нам говорят». Движение народных масс к свободе и благосостоянию представляет собою более величе­ственное зрелище, чем походы завоевателей, а бедствие народа тро­гательнее бедствий королей, лишившихся своих престолов. Если бы нашлось перо, достойное написать историю народных масс, то фран­цузы узнали бы, что их города могут гордиться «не только тем, что в них жили те или другие аристократы или что через них проходил тот или другой король. Они узнали бы также, что политическая жизнь народа не ограничивалась уплатой податей и по­ставкой рекрут» ²).

Уже эти красноречивые тирады ясно показывают, каким обра­зом рост самосознания третьего сословия во Франции вызвал ко­ренную перемену во взглядах французских истори­ков. Для ученых плебеев того времени история третьего сословия была интереснее истории двора и аристократии, и потому они почувствовали потреб­ность разработать именно исто­рию третьего сословия. А так как эта история в течение многих столетий была историей всего народа, за исключением дворянства и духовенства, то неудивительно, что

народная жизнь прошлых веков стала привлекать к себе главное внимание исторической науки, прежде занимавшейся лишь королями и аристократами. В исторической науке времен реставрации сказа­лось то же самое настроение третьего сословия, которое еще в сем­надца­том веке начало сказываться в области изящной литературы и литературной критики. Из­вестны психологические мотивы, вызвавшие появление так называемой мещанской драмы. «Что за дело мне, мир­ному гражданину монархического государства XVIII столетия,— писал Бомарше,— до смерти какого-нибудь пелопоннезского тирана или до при­несения в жертву царской дочери в Авлиде? Все это со­вершенно меня не касается, во всем этом нет ничего по­учительного для меня» ¹). Бомарше и его единомышленники хотели, чтобы на сцене с любо­вью и вниманием изображались быт и страдания людей современного им третьего сословия. Классическая трагедия раздра­жала и оскорбляла их своим пристрастием к высокопоставлен­ным героям. «Изображать горе и несчастия людей среднего, состояния! — с горечью воскли­цал Бомарше,— Fi donc! Их можно только осмеивать! Смешные граждане и несчастные ко­роли,— вот чем ограничивается область, доступная театру. Так мы и будем знать» ²).

Буржуазия восемнадцатого столетия хотела «иметь свой пор­трет», и ее литературные представители попытались изобразить ее тогдашние черты в героях мещанской драмы ³). Подобно этому, во время реставрации, буржуазия, отстаивавшая свои социально-полити­че­ские завоевания от настойчивых посягательств со стороны при­верженцев старого порядка, хотела слышать рассказ об ее собствен­ных детских и юношеских годах, и ее ученые предста­вители при­нялись писать для нее назидательное и интересное повествование о притеснениях, которым она некогда подвергалась, об ее усилиях за­воевать себе лучшую долю и об ее успе­хах в борьбе против при­теснителей. Так создалось новое направление в исторической науке, представлявшее собою огромный шаг вперед в ее развитии.

Историки прежнего времени, интересовавшиеся преимущественно королями и аристо­кратами, видели в подвигах своих высокопоста­вленных героев главных двигателей истори­ческого развития. Этот взгляд усвоен был и просветителями восемнадцатого века, у которых он, согласно их революционному настроению, видоизменился в учение

о том, что мнения правят миром. Несостоятельное в теоретическом отношении учение это имело то преимущество, что отводило широ­кое место воздействию революционных героев интеллигенции на угне­таемую государством и высшими сословиями толпу среднего сосло­вия. Но буржуазия времен реставрации, незадолго перед тем нанесшая смертельный удар старому порядку, уже не походила на подавленную толпу. Ее идеологи, проникнутые созна­нием ее силы и значения, уви­дели в ней самой главного героя исторического движения. Мы уже знаем, с каким восторгом говорил Тьерри об ее заслугах перед че­ловечеством и цивили­зацией.

Но, раз заинтересовавшись историей своих «отцов», ученые представители буржуазии необходимо должны были составить себе совершенно новый взгляд на историческое проис­хождение и развитие общественных учреждений.

«Удивительна,— говорит Огюстэн Тьерри,— упорная склонность историков не призна­вать за массой никакой самодеятельности, ника­кого творчества. Если какой-нибудь народ выселяется, ища себе но­вого местожительства, то наши историографы и поэты объясняют это тем, что какой-нибудь герой решился основать новую империю с целью прославить свое имя: если возникает какое-нибудь новое госу­дарство, то это объясняется инициативой того или другого государя. Народ, граждане всегда представляют собою лишь материю, одухо­творяемую мыслью отдельных людей. Хотите в самом деле знать, кто создал данные учреж­дения, кому принадлежит мысль данного обще­ственного предприятия? Ищите тех, кому оно было нужно: им навер­ное принадлежит и первая мысль о нем, и желание действовать, и зна­чительная часть в выполнении. Is fecit, cui prodest,— эта аксиома применима в истории не менее, чем в юриспруденции» ¹).

Эта новая точка зрения — точка зрения общественного или клас­сового интереса — в связи с сочувствием к «отцам», вынесшим на своих плечах многовековую борьбу против высших сословий, неиз­бежно должна была привести к сознанию важного исторического зна­чения борьбы различных общественных классов за свои интересы, т. е., короче — классовой борьбы. И действительно, уже в начале своей литературной деятельности Огюстэн Тьерри указывает на «борьбу классов и интересов» в Англии (lutte des classes d'hommes et des intérêts), как одно из главных последствий завоевания ее норманна-

¹) Dix ans d'études historiques, p. 348.

ми ¹). Революционное движение в Англии XVII века изображается им, как борьба третьего сословия с аристократией.

«Всякий, чьи предки принадлежали к числу завоевателей Англии,— говорит он о пер­вой английской революции,— покидал свой замок и ехал в королевский лагерь, где и зани­мал положение, соот­ветствующее его званию. Жители городов толпами шли в противопо­ложный лагерь. Тогда можно было сказать, что армии собирались — одна во имя праздности и власти, другая — во имя труда и свободы. Все праздношатающиеся, каково бы ни было их происхождение, все те, которые искали в жизни лишь достающихся без труда наслажде­ний, становились под королевские знамена, защищая интересы, по­добные их собственным инте­ресам; и наоборот, те из потомков прежних завоевателей, которые занимались тогда про­мышленностью, присоединились к партии общин» ²).

Но особенно замечательно то, что и в религиозном движении того времени Тьерри ви­дел лишь отражение «положительных, житей­ских интересов», «С обеих сторон,— говорит он,— война велась за по­ложительные интересы. Все остальное было внешностью или предло­гом. Люди, отстаивавшие дело подданных, были по большей части пресвитерианами, т. е. не хотели никакого подчинения даже в рели­гии. Те же, которые примыкали к противной партии, принадлежали к английскому или католическому исповеданию; это было потому, что даже в религиозной области они стремились к власти и к обло­жению людей налогами» ³).

Переходя к современнику Тьерри — Минье, мы встречаем совер­шенно тот же взгляд на значение имущественных интересов и на роль классовой борьбы в истории цивилизованных стран. По словам Минье, «наиболее многочисленные и наиболее сильные интересы дик­туют законы и достигают своей цели» (dictent la loi et arrivent à leur but ⁴).

Легко понять отсюда, какое влияние имеют, по его мнению, интересы на развитие об­щества. «Общественное движение,— говорит он,— определяется господствующими интере­сами. Движение это стре­мится к своей цели посреди разных препятствий, останавливается,

раз достигнута эта цель, и уступает место другому движению, кото­рое сначала остается не­заметным и обнаруживается только тогда, когда делается преобладающим. Таков был ход развития феодализма. Феодализм существовал в нуждах людей, еще не существуя фактиче­ски,— первая эпоха; во вторую эпоху он существовал фактически, постепенно переставая соответствовать нуждам, и это последнее об­стоятельство положило конец его фактическому существованию. Еще ни одна революция не совершалась другим путем» ¹). Появление на ис­торической сцене городских коммун изменило все внутренние от­ношения тогдашних об­ществ. В Италии коммуны добиваются полного господства, и там возникает демократия. Во Франции они оказыва­ются вынужденными соединиться с королевскою властью и тем поло­жить основание абсолютизму. Наконец, в Англии, где они соединяются с феодалами против короля, является конституционная монархия ²).

Таким образом взаимное отношение важнейших социальных элементов европейского общества, т. е. аристократии и третьего сословия, определило собою политическое развитие Европы. Чем бо­лее росло третье сословие, тем более приближалось окончательное падение старого общественного порядка. Во Франции эпоха этого падения была и эпохой революции, к которой Минье относился с са­мым горячим сочувствием. Его история французской рево­люции луч­ше всех других его сочинений показывает, до какой степени ясно сознавал он ис­торическое значение классовой борьбы. Он прекрасно понимает, что борьба политических партий во время революции вы­ражала собою лишь противоречие классовых интересов. «Аристокра­тические классы,— говорит он,— имели интересы, противоположные интересам национальной партии. Поэтому дворянство и высшее духо­венство, сидевшее на правой сто­роне, были в постоянной оппозиции против этой партии, за исключением нескольких дней всеобщего увлечения ³). Партия Дюпора, Барнава и Ламэтта представляла собою «род оппо­зиции внутри среднего класса» ⁴). Конституция 1791 года была делом среднего класса, ока­завшегося тогда сильнее других; из­вестно,— прибавляет Минье,— что сила, достигшая гос­подства, всегда овладевает учреждениями» ⁵). Антиреволюционные восстания в Каль­вадосе, Жеводане и Вандее он объясняет тем, что эти местности не

¹) Ibidem, p.p. 77—78.

²) Ibid., p. 83.

³) «Histoire de la revolution française», Paris 1827, t. I, p. 105.

⁴) Ibid., p. 111.

⁵) Ibid., p. 210.

сочувствовали революции, «так как в них не было многочисленного среднего и образован­ного класса» Жирондисты являются в его глазах партией перехода от среднего класса к про­стонародию (la multitude), между тем как в Дантоне, Робеспьере, Камилле Демулене, Ф. д'Эн­глантине, Марате и т. д. он видел истинных вождей нового движе­ния, начавшегося при по­средстве низшего общественного класса и направлявшегося против среднего класса, к кото­рому принадлежали жирондисты по своему положению и по своим привычкам ²). Десятое августа было «восстанием простонародия против среднего класса и конституционного трона, подобно тому, как 14-е июля было восста­нием среднего класса против привилегированных классов, против аб­солютной власти короны» ³). Короче сказать, решительно вся исто­рия французской революции служит у Минье иллюстрацией того по­ложения, которое можно с полным основанием назвать формулой прогресса, совершающегося в цивилизованных обще­ствах: «перемены нарушают интересы; интересы создают партии; партии вступают в борьбу» ⁴). Огюстэн Тьерри недаром говорил, что Минье был одарен большим талантом обобщения фактов и исторической индукции.

В течение всей своей жизни Минье был сознательным, откро­венным и последователь­ным представителем «среднего класса». Его идеалом было социальное и политическое гос­подство этого класса. Он был решительным врагом «простонародья», поскольку оно угро­жало этому господству. «Бесчинства Коммуны были ему омерзительны», говорит его био­граф, Эдуард Пти ⁵). Но этот друг жестокого усми­рителя Коммуны, Тьера, не испытывал пе­ред революционным способом действий того жалкого чувства страха, смешанного со злобой, кото­рый испытывают перед ним крупные и мелкие буржуа нашего време­ни. «Только силой можно добиться признания своих прав», заме­чает он в самом начале своей истории револю­ции, прибавляя не­сколькими страницами ниже, что до сих пор «нет другого верховного вла­дыки, кроме силы» ⁶). Нынешние историки не любят таких сен­тенций. Старый Гизо объяснит нам эту особенность их вкуса.

¹) Ibid., р. 227.

²) Ibid., р. 276.

³) Ibid., р. 290.

⁴) Ibid., р. 213.

⁵) «François Mignet par Eduard Petit». Paris 1889, p. 286.

⁶) «Histoire de la révolution française», t. I, p. p. 3, 13. Эти выражения напоминают известное выражение Маркса: «сила всегда была повивальной бабкой старого общества, беременного новым».

Взгляды Гизо на коренную причину общественного развития ни­чем не отличаются от взглядов Огюстэна Тьерри и Минье. Социаль­ные отношения и в его глазах являются основой политических отношений. «Большая часть писателей, ученых историков и публици­стов,— говорит он в своих «Essais sur l'histoire de France»,— старались объяснить данное состояние общества, степень или род его цивили­зации, политическими учреждениями этого общества. Было бы благо­разумнее начинать с изучения самого общества для того, чтобы узнать и по­нять его политические учреждения. Прежде чем стать причиной, учреждения являются след­ствием; общество создает их прежде, чем начинает изменяться под их влиянием; и, вместо того, чтобы судить о состоянии народа по формам его правительства, надо прежде всего ис­следовать состояние народа, чтобы судить, ка­ково должно было быть, каково могло быть его правительство... Общество, его состав, образ жизни отдельных лиц в зависимости от их со­циального положения, отношения различных классов лиц, словом, гражданский быт людей (l'état des personnes),— таков, без сомнения, первый вопрос, который привлекает к себе вни­мание историка, же­лающего знать, как люди жили, и публициста, желающего знать, как люди управлялись» ¹).

По словам Гизо, у всех народов, явившихся на историческую сцену Европы после паде­ния Западной Римской империи, граждан­ский быт находился в тесной причинной связи с по­земельными от­ношениями, а потому изучение поземельных отношений должно предшество­вать изучению гражданского быта. «Чтобы понять поли­тические учреждения, надо изучить различные слои, существующие в обществе и их взаимные отношения. Чтобы понять эти различ­ные общественные слои, надо знать природу поземельных отноше­ний» ²). С этой точки зрения Гизо и смотрит на историю Франции первых двух династий. Она является у него историей борьбы между «слоями» тогдашнего населения этой страны.

История английской революции изображается им, как борьба буржуазии с аристокра­тией. Он называет остроумным, но поверхно­стным тот взгляд, согласно которому английская революция была более политической, чем социальной, между тем как французская стреми­лась изменить всю совокупность общества и правительства. ³). На са­-

мом деле обе революции имели одинаковое происхождение и одина­ковую цель. Революци­онное движение в Англии началось под влия­нием изменений в социальных отношениях и в нравах английского народа. Между тем как высшая аристократия утрачивала свое вли­яние на народ и развращалась, мелкие дворяне, фригольдеры и бур­жуа, занятые исключительно своими имущественными делами, все более богатели и все более подчиняли народ своему влиянию. Посте­пенно, без шума и почти без собственного ведома, они сосредото­чили в своих руках почти все общественные силы,— «истинные источ­ники власти» ¹). И по мере того, как совершалась эта коренная пе­ремена в общественных отношениях, среднее сословие («les com­munes») начало нетерпеливо относиться к тирании. «Увеличение благосостояния вызвало нужду в ограничении произвола. Королевские права, в течение долгого времени не вызывавшие никаких протестов, стали казаться злоупотреблением» ²). Так завязалась рево­люционная борьба, имевшая множество разнообразных перипетий, но закончнвшаяся пол­ным торжеством среднего класса.

Гизо умеет проследить влияние «общественного состава» не только на политический строй общества, но также и на совершаю­щиеся в нем умственные течения. Соображения об истории фран­цузской литературы, высказанные им еще во время первой империи, заслужи­вали бы подробного рассмотрения. Но, по недостатку места, мы напомним здесь только его рассуждения о театре. По его мне­нию, судьбы театра отражают собой развитие обществен­ных отно­шений. В древней Греции, где общественные дела находились в заве-дывании всего народа, театр служил всенародным развлечением, отра­жавшим привычки и вкусы всех сво­бодных граждан. Напротив, в об­ществах нового времени, представляющих собою сложное сочетание различных классов, занятых трудом и вечно борющихся между собою за преобла­дание, театр становится развлечением высших классов. От этого много страдают его досто­инства. Упрочив свое положение, высшие классы стремятся обыкновенно отделиться и уда­литься от остальной части общества. Они утрачивают свойственные народу простые и есте­ственные привычки и проникаются искусственностью. Поэтому область художественного творчества суживается и бледнеет. Для примера Гизо указывает на судьбы английского те­атра после

¹) Ibid., p.p. 9—10.

²) Ibid., p.p. 11—12 ср. также «Discours sur l'histoire de la révolution d'Angleterre».

реставрации 1660 г. В своем презрении к народу английская аристо­кратия стала пренебре­гать даже Шекспиром, объявив его неблаго­воспитанным. Французская трагедия тоже была созданием высших клас­сов, и потому ее время прошло вместе с падением старого порядка. Революция расчистила место для «новой драматической системы» ¹).

Конечно, здесь можно не согласиться с отдельными частно­стями. Но нельзя не при­знать, что путь исследования причинной связи явлений намечен здесь совершенно верно. И именно по этому пути пошли впоследствии наиболее даровитые критики и историки фран­цузской литературы, так хорошо подготовившие почву для ма­териалистического объяснения умственной истории цивилизованного человечества.

Политическая деятельность Гизо еще ярче обнаруживает его классовую точку зрения. Он сам говорит в своих «Воспоминаниях», что упрочение господства средних классов (des classes moyennes) было неизменным его политическим стремлением ²). И он не только горячо и неустрашимо защищал интересы этих классов, но, по его собственным словам, он хотел еще более возвеличить их дело, «пе­ренеся его в прошлое и обнаружив его интересы и пре­вратности во всем течении французской истории ³). Это намерение было блестяще выпол­нено им в его политических памфлетах. Наибольшего внимания заслуживает памфлет, нося­щий заглавие «Du gouvernement de la France et du ministère actuel» и вышедший в сентябре 1820 г. Здесь Гизо выступает убежденным защитником французской революции. Революция эта была войной, совершенно подобной международным войнам. «В течение тринадцати столетий во Франции было два на­рода: народ-победитель и народ побежденный. В течение тринадцати столетий побежденный народ боролся для того, чтобы свергнуть иго народа-по­бедителя. Наша история есть история этой борьбы. В наши дни произошла решительная битва. Эта битва называется револю­цией» ⁴). Результат ее очевиден. Народ, бывший когда-то побежден­ным, стал победителем и, в свою очередь, завоевал Францию. Пре­словутая хартия только признала, по словам Гизо, этот несомненный факт и объявила его правом. Предста­вительное правление было га­рантией этого нового права ⁵). Споры, происходившие в палате депу­-

гатов, могли казаться странными и непонятными лишь тому, кто смотрел на них с точки зре­ния теоретика, не умея приурочить их к породившим их обстоятельствам. В действительно­сти, споры ве­лись «между равенством и привилегией, между средним классом и старой ари­стократией» ¹). Старый порядок и новая Франция ведут борьбу не на жизнь, а на смерть. Всякая мысль об их примирении— химера ²).

Мы уже знаем, что Гизо понимал причинную связь между об­щественными отноше­ниями, с одной стороны, и умственными тече­ниями, с другой. Политическая полемика дала ему лишний случай высказать свой взгляд на этот счет. Он заявляет, что «идеи, учения и са­мые конструкции» подчиняются обстоятельствам и принимаются народами только тогда, ко­гда они являются орудием и обеспечением их интересов ³). История английской конституции особенно хорошо показывает, по его мнению, «до какой степени обстоятельства гос­под­ствуют над мнимыми теориями представителей системы» ⁴). Мы видим здание английской конституции и забываем о том, как оно строилось. «Мы приписываем человеческой мудро­сти прогрессивное развитие, бывшее плодом одной необходимости ⁵). Теоретики рево­люции ошибались «или лгали» (курсив наш), провозглашая самодер­жавие народа. На самом деле речь шла не о самодержавии всего на­рода, а о победе одной части народа над другой его ча­стью. Так как на стороне третьего сословия было огромное численное превос­ходство, то и возникла теория народного самодержавия. Эта тео­рия нужна была в то время, потому что силе необходима докт­рина: людям «непременно нужно думать и показать другим, что они правы» ⁶).

Сторонники контрреволюции всегда отлично понимали, что для достижения своей цели они должны захватить власть и воспользо­ваться ею сообразно своим интересам. Сред­ний класс с своей сто­роны должен помнить, что ему нужно не разрушать власть, а овладеть ею ⁷).