Библиотека научного социализма

Что такое общественная субъективная ценность?

Если мы имеем перед собою социальную группу в роли еди­ного субъекта хозяйствен­ной деятельности,— говорит г. Франк,— то это предполагает также единство воли и потреб­ности, а следова­тельно, и единство оценки благ во всех ее членах. В этом смысле общество можно назвать субъектом оценки, а соответствующую цен­ность — субъективной общест­венной ценностью (стр. 248).

Итак, общественная субъективная ценность блага, это — та его ценность, которую оно имеет в глазах общества. Заметим кстати, что, по мнению г. Франка, условием возникнове­ния чувства этой ценности является польза известного блага для самосохранения всего об­щественного хозяйства, всей группы, вместе взятой (стр. 246).

Каким же образом общественный труд может стать мерилом общественной субъектив­ной ценности?

Г. Франк рассуждает так. «Ценность» всякого блага определяет­ся интенсивностью той потребности, удовлетворение которой нахо­дится в зависимости от обладания данным бла­гом. Если при помощи известного средства производства можно создать в известном коли­честве все блага, то обладание каждым из них отнюдь не составляет условия удовлетворения соответственной ему потребности: при от­сутствии блага, оно может быть вновь создано. При этом придется пожертвовать лишь определенным количеством этого средства про­изводства, т. е. вместе с тем наименее полезным продуктом его. Таким образом эта жертва одинакова при создании всех родствен­ных по производству благ: она равна ценности наименее полез­ного продукта данного средства производства. Если мы поставим теперь вместо понятия «средство производства» понятие труда, который и служит таким общим средством произ­водства для всех воспроизво-

димых благ, то мы придем к выводу, что субъективная ценность этих благ определяется цен­ностью наименее полезного продукта труда. Так как обладание каждым из этих благ зависит для человека от затраты определенного количества труда, то при потере каждого из них он может обеспечить себе удовлетворение соответственной по­требности, затрачивая на произ­водство данного блага требуемое ко­личество труда, т. е. теряя при этом наименее полезный продукт труда. Пожертвование определенным количеством труда, необходимое для создания блага, равносильно поэтому для человека пожертвова­нию предельной полезностью наименее полезного продукта этого труда... Труд, как общее условие создания благ, становится общим мерилом их субъективной ценности. Субъективная ценность продуктов труда совпадает, таким образом, с их трудовой ценностью, т. е. является результатом оценки благ пропор­ционально затраченному на их производство труду» (стр. 233—234).

Субъективная ценность сделанной нами выписки определяется для нас тем, что это длинное благо ясно показывает, в какие логи­ческие противоречия попадает г. Франк под влиянием своей интен­сивной потребности поправить Маркса посредством Бем-Баверка. В самом деле, мерилом субъективной ценности продуктов оказы­вается у него труд, а субъек­тивная ценность этого «средства произ­водства» определяется субъективной ценностью его наименее полезно­го продукта. Это называется посылать от Понтия к Пилату или,— выража­ясь менее литературным языком,— топтаться на одном месте. Если, не довольствуясь столь «критическим» топтанием, мы спросим себя, существует ли какая-нибудь иерархия человече­ских потребно­стей, то г. Франк не колеблясь ответит нам, что существует. «Субъ­ективная ценность хлеба,— пишет он курсивом,— выше ценности пред­метов украшения» (стр. 302). На ряду с «предметами украшения» здесь очевидно можно поставить все вообще предметы роскоши: их субъективная ценность ниже ценности предметов необходимости. Вот это ясно, и это поможет нам выйти из логического тупика, в который мы попали благодаря на­шему «критику».

Вообразим, что субъект изолированного хозяйства, — скажем хоть Робинзон на своем острове,— затрачивает определенное число часов на производство предметов необходимо­сти («хлеб» г. Франка) и столь же точно определенное число на приготовление предметов роскоши («предметов украшения»). Если для производства данного предмета роскоши Ро­бинзону нужно употребить столько же времени, сколько требуется его для изготовления данного предмета необходи-

Довольно. Кто внимательно прочитал эти строки, тот и сам ви­дел, что ни одна из «схем распределения» Маркса не была и не мог­ла быть основана на признании общественного труда мерилом обще­ственной субъективной ценности. Такое «признание» есть не более, как очень неудачное «сочинение» г. Франка.

Цель, которую поставил себе г. Франк, осталась недостигнутой. Его «критический этюд» представляет собой почти сплошную пута­ницу понятий. И тем не менее он имеет для нас некоторую «субъек-тивную ценность»: он показывает нам, что кому-нибудь из последо­вателей Маркса следовало бы сделать новое изложение теории тру­довой ценности,— такое изложение, которое сообразовалось бы с во­пиющей путаницей, внесенной в этот предмет «критиками» вроде г. П. Струве, Туган-Барановского. Франка и пр., и устранило бы эту пу­таницу.

Г. Франк с большой похвалой отзывается (стр. 140—141, при­мечание) о статьях г. П. Струве, посвященных «критике» марксовой теории ценности и появившихся в «Жизни». С своей стороны г. П. Струве расхвалил «этюд» г. Франка в чрезвычайно поверхностной ре­цензии, напечатанной в августовской книжке «Мира Божьего».

Литературное наследство Карла Маркса и Фридриха Энгельса.

Aus dem literarischen Nachlas von Karl Marx, Friedrich Engels und Ferdinand Lassalle. Herausgegeben von Franz Mehring. I. Gesammelte Schrif­ten von Karl Marx und Friedrich Engels. Von März 1841 bis März 1844. Stuttgart, Verlag von J. H. W. Dietz Nachf. 1902. (Из литератур­ного наследства Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Фердинанда Лас­саля. Том первый: собрание сочинений Карла Маркса и Фрид­риха Энгельса, вышедших от марта 1841 г. до марта 1844 г. Издание И. Г. В. Дица преемн., под ре­дакцией Франца Меринга, Штутгарт 1902).

Многие из сочинений Маркса и Энгельса, вышедших в сороко­вых годах прошлого века, сделались совершенно недоступны читаю­щей публике. А между тем они чрезвычайно важны, как материал для истории возникновения и развития современного социализма. По­этому предпринятое фирмой Дитца издание этих сочинений, сопро­вождаемых пояснитель­ными примечаниями Фр. Меринга, будет радост­но встречено всеми мыслящими читателями. Теперь вышел первый том этого издания, который заключает в себе сочинения, относящие­ся к периоду 1841—1844 гг. ¹). Интерес, возбуждаемый этим томом, усиливается еще тем об­стоятельством, что в него вошла остававшая­ся до сих пор ненапечатанной докторская дис­сертация Маркса «Dif­ferenz der demokritischen und epikureischen Naturphilosophie» (о раз­ли­чии между демокритовой и эпикуровой философией природы).

Когда мы читали этот том, нам не раз вспоминалось замеча­ние, которое делает врач-француз в одной из повестей Герцена: «Долж­но быть на людей бывает урожай, как на вино­град. Кажется, усло­вия те же, а один год из 10-ти вино лучше, говорят от кометы. В Англии комета на людей была во время Кромвеля, а у нас — в конце XVIII века». В Германии «ко­мета на людей» была, по-видимому, в ту эпоху, когда складывались характер и миросозерца­ние Маркса, Энгельса и Лассаля. Как усердно работала мысль тех,— правда, не очень много­численных,— людей, которые пробуждались тогда к со­знательной жизни! И каким благо­родным огнем горели их сердца.

¹) На днях вышел 4-й том, содержащий письма Ф. Лассаля к Марксу и Энгельсу за 1849—1862 гг. В фев­рале выйдет второй и в апреле третий томы.

Г. Вернер Зомбарт говорит в своих чтениях о социальном движении XVIII века, что револю­ционное настроение Маркса, не покидавшее его до самой смерти, объясняется его скитальче­ской жизнью полити­ческого изгнанника. Это объяснение, от которого так сильно несет фи­листерским духом, сделается совершенно несостоятельным в гла­зах всякого беспристраст­ного читателя, если только он даст себе труд внимательно прочитать рецензируемый нами том. Вошедшие в него сочинения Маркса написаны были в то время, когда он совсем еще не отведал горечи изгнаннической жизни. А между тем револю­ционная страсть бьет в них клю­чом всюду, где только заходит речь об общественных вопросах. Ясно, что эта страсть поро­ждена не эми-грантской жизнью; ясно, что она создана была той самой «кометой», которая вызвала «урожай на людей» в Англии XVII века и во Франции XVIII века. А если мы вспом­ним, каковы были социально-политиче­ские условия каждого из этих «урожайных» периодов, то мы без тру­да увидим также к ошибку герценовского врача-француза. В самом деле, у него выходит, что общественные условия остаются «те же» как в «урожайные», так и в «неуро­жайные» годы, между тем как на самом деле оказывается, что именно условия-то изменя­ются, и что в их изменении все дело: урожай на революционеров бывает тогда, когда новые общественные нужды приходят в противоречие со ста-рым социально-политическим поряд­ком, и когда общество вступает, вследствие этого, в революционную эпоху своего развития. Такое про­тиворечие существовало в Англии времен Кромвеля и во Франции 2-й половины XVIII века. В Германии оно характеризует собою все то время, к которому относится юность и первая молодость Маркса, Энгельса и Лассаля. Эти люди стали революционерами по той при­чине, что воспитались в революционную эпоху. А вот г. Вернер Зом­барт воспитывался в такое время, когда класс, к которому он принадлежит,— немецкая буржуазия,— во всех своих слоях сделался более или менее консервативным. Поэтому ученый профессор просто-напросто неспособен понять революционное настроение Маркса, до сих пор, однако, очень хорошо понятное многим и многим немецким пролетариям. Теперь в Германии полный не­урожай на революционеров из среднего класса. А когда люди неурожайной эпохи берутся судить о лучших представителях урожайных годов, их суждения по необходимости выходят узкими, а иногда и просто пошлыми.

Известно, что Маркс, Энгельс и Лассаль, сделавшиеся револю­ционерами в период борьбы немецкой буржуазии с «старым порядком», рано покинули точку зрения революци­онной буржуазии и перешли

на точку зрения революционного пролетариата. Этот переход совер­шенно закончился,— по крайней мере у Маркса и Энгельса,— уже ко времени издания «Deutsch-Französische Jahrbü­cher», т. е. в начале 1844 г.; чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать, например, статью Маркса «Zur Kritik der Hegelschen Rechtsphilosophie» или статью Энгельса «Die Lage Eng­lands». (Обе эти статьи появились первоначально в названных «Jahrbücher», а теперь вошли в разби­раемый том). Но в самом начале своей публицистической деятельности Маркс был только радикалом, разящим абсолютизм с помощью фи­лософской критики. К этому перво­начальному периоду его деятель­ности относится его сотрудничество в «Rheinische Zeitung», и в течение этого же периода написана им статья «Bemerkungen über die neuste preußische Zensurinstruktion», напечатанная в первом томе вышедших в Цюрихе, в начале 1843 г., «Anekdotis zur neusten deutschen Philo­sophie und Publizistik». Радикал Маркс и тогда уже яв­ляется таким же горячим революционером и таким же могучим и беспощадным поле­мистом, каким видим его в его позднейших сочинениях. Написанные им тогда статьи представляют собою поистине образцовые публицисти­ческие произведения, несмотря на свой,— странный теперь,— фило­софский язык. Названная нами выше статья о цензурной инструкции до сих пор сохранила для русского читателя весь интерес современ­ности, и мы думаем, что, будучи издана в русском переводе, она приобрела бы немалое агитационное значение. Впрочем и немецкий читатель извлечет из знакомства с нею значительную пользу. Правда, современ­ный немецкий читатель уже не знает тех прелестей цензуры, которые пришлось изведать Марксу, и которыми мы, русские, на­слаждаемся и по «сие время». Но в современной Герма­нии вырастает теперь цензура другого рода: цензура общественного мнения, осу­ждающего резкий полемический и насмешливый тон. Такого тона те­перь не могут терпеть даже многие социал-демократы, и именно об этом тоне Марксу пришлось говорить, разбирая то место цензурной инструкции, которое рекомендует тон «скромный и серьезный». Как и следовало ожидать, он выступил решительным сторонником того, что можно назвать свободой тона. «Вы восхищаетесь очаровательным разнообразием, неисчерпаемым богатством природы. Вы не требуете, чтобы роза имела запах фиалки, а то, что выше всего на свете, дух, должен, по-вашему, существовать лишь в одном виде,— спраши­вает он.— Я склонен к юмору, а закон требует от меня серьезности. Я резок, а закон повелевает мне писать скромным стилем. Се­рый цвет оказывается единственным законным цветом свободы. Каждая

капля, отражающая в себе солнце, горит неисчерпаемым разнообразием цветов, а духовное солнце должно всегда вызывать только один, только официальный цвет, в каком бы множе­стве лиц и в каких бы предметах оно ни отражалось. Существенная форма духа есть весе­лость, свет, а вы хотите, чтобы тень была единственной закономер­ной формой его проявле­ния. Он может носить только черный костюм, между тем как ни один цветок не окрашива­ется природой в черный цвет... Если серьезность не состоит, по-вашему, в том, в чем она должна состоять согласно определению Тристрама Шенди, если она не сводится к лицемер­ным движениям тела, скрывающим недо­статки души, то все ваше предписание превращается в ничто. Ибо я серьезно отношусь к смешному только тогда, когда я смеюсь над ним, и серь­езная нескромность духа заключается не в чем ином, как в скромном отношении к нескром­ности. Серьезно и скромно, как не­определенны и относительны эти понятия», и т. д., и т. д. Нам сдается, что если бы Меринг выпустил первый том задуманного им издания месяца за полтора до Любекского съезда, и если бы наши немецкие товарищи получили, таким обра­зом, возможность ознакомиться с блестящими и совершенно справедливыми соображениями Маркса о том, в чем состоит истинная серьезность тона, то в Любеке не были бы сделаны некоторые замечания о тоне некоторых статей, на­правленных против г. Бернштейна и едко осмеивавших смешное. Впрочем лучше поздно, чем никогда. Пусть сторонники «серьез­ного тона»,— а их, как известно, много не в одной только Германии,— дадут себе труд серьезно обдумать замечание Маркса о серьезном отношении к смешному. Это чтение окажет весьма полезное влияние на их литературные понятия.

Читатель, вероятно, удивляется тому, что мы до сих пор ни­чего не сказали о диссерта­ции Маркса, посвященной выяснению раз­личия между философией природы у Эпикура, с одной стороны, и у Демокрита — с другой. Но об этой диссертации и не приходится много распространяться в настоящее время. Она была написана Марксом еще тогда, когда он обеими ногами стоял на почве философского идеализма, самой слабой стороной которого всегда была именно фи­лософия природы. Поэтому диссертация Маркса не может иметь на­учного значения в глазах нынешнего читателя. Она важна только как материал для суждения о ходе умственного развития ее автора. Но зато в этом отношении значение ее очень велико. Она наглядно показывает, до какой степени настоятельно необходим был разрыв будущего автора «Капитала» с философским идеализмом: не разо­-

рвавши с ним, Маркс, несмотря на все свои блестящие способности, далеко не сделал бы в области теории всего того, что он получил возможность сделать благодаря своему переходу в материалистиче­ский лагерь.

Мы уже сказали, что, перепечатывая статьи Маркса и Энгельса, Ф. Меринг прибавил к ним свои пояснительные примечания. При чтении этих примечаний нам иногда казалось, что их автор неспра­ведлив к Гегелю (см., например, на стр. 342 его замечание об отно­шении Ге­геля к «Гражданскому обществу»). Но это—частность, тол­ковать о которой здесь неуместно. В общем мы должны отозваться с большой похвалой об этих замечаниях, написанных со знанием предмета и с тем остроумием, которое так свойственно Мерингу.

О книге Э. Вандервельда.
La Propriété Foncière en Belgique, par Emile Vandervelde,

Paris 1900.

Эта книга талантливого и ученого бельгийского социалиста со­стоит из трех частей. Первые две знакомят нас с самостоятельными исследованиями, которые он сделал, с помо­щью некоторых своих друзей, в области бельгийских поземельных отношений, а в третьей части Э. Вандервельд излагает выводы, добытые в той же области официальной бельгийской статистикой. Все три части как нельзя более интересны, и книга представляет ценный вклад в литературу аграрного вопроса. Мы настоятельно рекомендуем ее нашим чи­тателям.

Первая часть, посвященная описанию деревень La Hulpe, Rix­ensart и Genval, лежащих недалеко от Брюсселя и совершенно подчи­нившихся его влиянию, дает новый материал для подтверждения и пояснения той, впрочем, уже не новой мысли, что дробление позе­мельной собственности и увеличение числа мелких сельскохозяйственных предприятий далеко не оз­начает торжества крестьянского землевладения и земледелия. В исследованных Вандервель­дом деревнях промежуток времени между 1831 и 1898 гг. ознаменовался значитель­ным рос­том числа мелких участков ниже двух гектаров. Но кому принад­лежат и кем возделываются эти мелкие участки? Принадлежат они рабо­чим, ежедневно отправляющимся на работу в Брюссель, а возделываются женами и дочерьми этих рабочих. «Так как легкость сообщении привлекает в город большую часть лиц мужского пола,— говорит Ван­дервельд,— то поле­вые работы падают почти исключительно на жен­щин, ведя за собою все те дурные последст­вия, которые могут происхо­дить отсюда для домашнего хозяйства и воспитания детей» (стр. 67). Эти полевые работы более или менее облегчают рабочей семье трудное дело сведения концов с концами, но о хозяйственной самостоятель­ности такой семьи не может быть и речи. Господство капитализма так же безгранично в этих деревнях, как и в самых крупных про­мышленных центрах. Разница лишь в том, что,— по меткому заме­чанию Вандервельда,— капитализм завладел здесь не земледелием, а зем­ледельцами, превратив их в промышленных рабочих (стр. 33). Эта разница не изменяет, конечно, сущности отношений наемного труда

к капиталу; однако она не остается без влияния на развитие рабо­чего движения. «Земле­дельцы, превращенные в промышленных рабо­чих», все еще связаны с деревней многими ни­тями и все еще не раз­делались с деревенской отсталостью. Они мало читают и плохо раз­бираются в окружающем. Их сознание развивается лишь в той мере, в какой они испыты­вают на себе просветительное действие города. К счастью, это просветительное действие постоянно возра­стает. «Отвязанные от земли, деревенские жители,— говорит Вандер­вельд,— ежедневно приносят к себе домой новые идеи и новые чувства; развивается органи­зация рабочих; в каждой деревне возникает своя ветвь профессионального союза и непосред­ственно вслед за капита­лизмом туда проникает социализм» (стр. 73).

Во второй части, исследующей движение поземельной собствен­ности по провинциям, Вандервельд спрашивает себя, в какой мере предсказания социалистов насчет концентрации поземельной соб­ственности подтверждаются опытом его страны. Данные, терпеливо собран­ные им и его друзьями в 2.609 бельгийских общинах и охва­тывающие промежуток времени от 1834 г. (в Лимбургской и Люксем­бургской провинциях от 1845