) Мы не можем говорить здесь о том, как надо понимать термин «отра­

противоречия и старается смягчить («притупить», как сказали бы мы с г. П. Струве) его та­кими Redensarten: «Но можно говорить против Гегеля еще более и горячее, как говорит, на­пример, Шопенгауер, и однако тот же Шопенгауер, сознававший ошибки Гегеля, пользо­вался методом не менее фантастическим и субъективным. Точно так же Маркс и Энгельс тщетно боролись с давлением, которое производил на них Гегель» (стр. 47).

Впрочем г. профессор еще не закончил своего исследования о методе Маркса. Выслу­шаем его до конца.

«Объективной диалектики просто так и не существует». Это мы слышали, но просим вас доказать нам это, г. профессор. «В са­мой природе не существует никакого диалектиче­ского противоречия». Это опять не доказательство, а новое повторение того, о доказа­тель­стве чего мы и ходатайствовали перед г. критиком. «Мы можем говорить о притяжении и отталкивании в естественнонаучном смысле слова, о любви и ненависти, о войне и мире в человеческом обще­стве, но все это не есть ни диалектика Гегеля, ни диалектика Маркса». Стало быть, есть две диалектики: Гегеля и Маркса. А г. профессор не только не объяснил нам их различие, но изобразил дело так, как будто марксова диалектика совсем не отличается от гегелевой. И это он назвал критикой. Странная терминология! Вся остальная часть выписан­ной нами фразы представляет собою опять не доказа­тельство, а повторение того, что требуется доказать. Удивитель­ная острота критической мысли!

Далее, г. профессор делает вид, что хочет «внимательно анали­зировать» один из приво­димых Энгельсом примеров диалектики при­роды, и утверждает, что пример этот заключает в себе «нечто от­личное от того, что хочет доказать Энгельс» (стр. 47—48). Речь идет у него об известном примере овсяного зерна. «Я не буду особенно распространяться об этом примере; сразу очевидно, что он не годит­ся — во всяком случае оплодотворение, рост, развитие и уве­личение (по-немецки: Vermehrung — размножение) есть нечто иное, а не геге­левская теза-антитеза-синтез. Это действительно процесс развития, и своею беспрерывностью и беско­нечно малыми изменениями он отли­чается существенно от трехчленной диалектики» (стр. 47). Вот и все. Дальше г. профессор прибавляет лишь следующее лаконическое:

«остальные примеры из различных сфер знания тоже представляют картину недиалектиче­ского развития».

Что оплодотворение, рост, развитие и размножение предста­вляют собою нечто иное, чем тезис, антитезис и синтезис, это в самом деле «сразу очевидно», но сразу же очевидно, что это ровно ничего не доказывает. Ведь падение тела и его отражение есть тоже нечто со­всем, совсем иное, чем теорема механики, гласящая, что угол падения равняется углу отра­жения. Но разве это «очень важ­ное обстоятельство» доказывает ошибочность теоремы? И разве кому-нибудь придет в голову мысль оспаривать эту двухчленную теорему указанием на то, что движение есть непрерывный процесс, сопро­вождающийся бесконечно малыми из­менениями? Побойтесь бога, г. критик! Ведь не даром же вы, по собственному вашему заяв­лению, представляете себе мир «теистически».

Теперь мы измерили всю глубину «критики», направленной г. профессором против марксовой диалектики. Далее у г. Масарика идет такое рассуждение о Гегеле.

«Уже у Гегеля есть понятие о развитии и прогрессе, но это понятие совсем не соответ­ствует современным взглядам... Он пред­ставляет себе развитие посредством катастрофы, по­средством круп­ных переворотов и противоречий. В этом ему следует Фейербах, а последова­телем их обоих был и Маркс» (стр. 48).

Здесь г. профессор опять рассказывает «то, чего не было». Ге­гель никогда не говорил, что развитие совершается только «посред­ством катастроф, крупных переворотов и противо­речий». Он пре­красно знал, что процесс развития состоит также из бесконечно-малых изме­нений и противоречий. Но он прибавлял, что эти бесконечно-ма­лые изменения и противоре­чия не только не исключают «крупных переворотов и противоречий», но иногда неизбежно ведут к ним. Он оспаривал правильность известного положения: природа скачков не делает. Если г. профессор чешского университета находит, что до­воды Гегеля неосновательны, то пусть он опровергнет их. Но он даже не пытается сделать это. Он ограничивается искаже­нием мысли Гегеля. Вот так «критик»!

Но это искажение чрезвычайно характерно само по себе. Оно обнаруживает психологи­ческую подкладку всех нынешних нападок на гегелеву диалектику. Эта диалектика не нра­вится филистерам тем, что она оправдывает «крупные перевороты». Das ist des Pudels Kern, и разумеется, тот же самый мотив обусловливает собою еще более отрицательное отношение тех же филистеров к материалистической

диалектике Маркса. Это «важное обстоятельство» есть одно из са­мых поразительных доказа­тельств глубокого упадка философской мысли в среде образованной буржуазии нашего вре­мени.

Теперь вы поняли, читатель, почему философия Миркса и Эн­гельса страдает «эклек­тизмом». Потому что эта философия есть на­стоящая алгебра революции. Если бы можно было удалить из нее ее революционное содержание, то «критики», вроде г. Масарика, сразу же прекратили бы свои нападки на нее, и она нашла бы себе много­численных последовате­лей в среде тех образованных элементов мелкой буржуазии, которые готовы отстаивать со­циальные реформы, но приходят в ужас при одной мысли о социальной революции.

«Reformation, nicht Revolution!» — восклицает г. Масарик в 146-м параграфе своей книги, почему-то совершенно выпущенном русским переводчиком (неужели цензура запре­тила это противопоставление реформы революции)? Это многозначительное восклицание сопрово­ждается у них высоко-нравственной проповедью на тему о том, что «без действи­тельной реформы нашего мышления и наших нравов мы посредством революции прогоним черта лишь затем, чтобы заменить его Вельзевулом» и т. д. (стр. 551—552 немецкого под­линника). И эта проповедь тем сильнее действует на чувство читателя, что про­поведник бла­гочестиво поднимает глаза к небу.

«У Маркса,— говорит он по поводу роста числа самоубийств в цивилизованных стра­нах,— мы особенно ясно видим, откуда у него явилось такое настроение, и сам он говорит об этом: с тех пор, как Фейербах уничтожил небо, философии ничего другого не оста­валось, как революционизировать землю. Фауст, Каин, Манфред, Ролла, Иван (в «Братьях Карамазо­вых» — Г. П.) — все эти современные титаны начинают борьбой с высшим и кончают рево­люцией или смертью (какие страсти! Боже милостивый буди мне грешному! — Г. П.). Шо­пенгауер тоже устранил бога и объявил мировой субстанцией слепую, ни к чему не стремя­щуюся волю. Маркс и Энгельс тоже на место бога поставили материю (рече безумец в сердце своем: несть бог! — Г. П.) и отдались во власть слепого случая. Энгельс вполне после­довательно видит в слепом зле движущую мировую силу, история делается слепыми стра­стями хищности и жажды власти. В слепом и ничтожном мире нет ни места, ни времени для радости и для любви. Когда Христос испустил дух свой,— рассказывает евангелист,— стало темно на земле, и солнце потускнело,— так же затемняется и внутрен­ний мир (das Innere; г. П. Николаев переводит: «внутреннее») чело­века, когда в нем умирает божество или когда человек убивает его,

гегелевская левая убила бога так же, как Шопенгауер. Дело Гегеля докончили Фейербах, Штраус, Штирнер и Маркс. И стало темно, и солнце потускнело» (стр. 505).

Надо прямо говорить: хорошо пишет о боге г. Масарик! У нас гг. Струве и Бердяев тоже недурно пишут теперь об этой «субстан­ции», но до г. Масарика им далеко: у них нет той возвышенности и той чувствительности, которые отличают божественные проповеди г. про­фессора чешского университета. Правда, гг. Струве и Бердяев недавно начали писать о «все­вышнем». У них еще нет надлежащего навыка; но со временем, вероятно, усовершенству­ются и они.

Нужно ли прибавлять, что г. Масарик на все лады эксплуатирует для своих антирево­люционных целей известное предисловие Эн­гельса к сочинению Маркса о борьбе классов во Франции? Он уви­дел в нем «полное отречение от революции». Выходит, будто Эн­гельс, по­добно г. Тихомирову, «перестал быть революционером». В предисловии к новому изданию «Манифеста Коммунистической Пар­тии» мы старались показать, что Энгельс, объявляя нецелесообраз­ным революционный способ действий, имел в виду собственно только совре­менную Германию и вовсе не придавал своим доводам и выводам того общего значения, ка­кое приписали им «критики». Не знаем, насколько убедительны были наши рассуждения; но что они были верны, это показали недавно опубликованные в парижском «Socialiste» письма Энгельса к П. Лафаргу. После опубликования этих писем, все разглагольствования о том, что сам Энгельс под конец своей жизни «поумнел» и «перестал быть революционером», лиша­ются вся­кого смысла, и остается лишь вопрос о том, зачем Энгельс, умевший так ярко и ясно выражать свои мысли, выразился на этот раз до­вольно темно и сбивчиво. А на этот вопрос возможен только один ответ: Энгельс уступил настояниям «практических политиков» своей партии. Приняв в соображение ту путаницу понятий, которую вы­звала уступчивость Эн­гельса, приходится признать, что она была не­уместна, и что вообще не следует приносить интересы теории в жер­тву практическим интересам минуты. Это прежде всего очень не­практично.

Но довольно об этой стороне вопроса. Кроме указанного эле­мента «эклектизма», г. Ма­сарик открыл в теории Маркса — Энгельса еще другие. Так, например, он указывает на дар­винизм, на который эти мыслители смотрели, как на торжество диалектики в биологи­ческой науке. По мнению г. Масарика, дарвинизм совершенно не согласуется с марксизмом. Это обосновывается вот на чем. «Маркс

и Энгельс ценят в дарвинизме прежде всего идею эволюции, но они не замечают того, что эта идея противоречит их диалектике и их историческому материализму». Здесь мы встреча­емся с тем самым приемом аргументации, с которым мы очень хорошо ознакомились выше: г. Масарик повторяет то положение, которое ему нужно до­казать, наивно считая повто­рение доказательством. Впрочем будем справедливы. За повторением у него плетется нечто похожее на доказательство. «Не говоря уже о том, что Дарвин признает со­вершенно иные силы развития, чем Маркс, в дарвинизме дело идет не просто о факте развития мира и обще­ства, а главным образом о том, чем и как они развиваются» (стр. 49).

Дарвин признавал известные «силы развития» животных и ра­стительных видов. Это так, но в чем его взгляд на эти силы отли­чается от взгляда Маркса? Г. Масарик ничего не го­ворит на этот счет, а мы почти ничего не знаем, ибо Маркс совсем ничего не писал об этом, а Энгельс в общем соглашался со взглядами Дарви­на. Г. Масарик хочет сказать, может быть, что Дарвин, даже в социологических своих отступлениях от биологической темы, продол­жает стоять на точке зрения, не имеющей ничего общего с истори­ческим материализмом? В таком случае его заявление приобретает смысл и не противоречит истине. Дарвин, действительно, не доду­мался до исторического материализма. Он, действительно, склонен был применять свою биологическую теорию к объяснению социальных явлений. Но это — ошибка его, Дар­вина, а не Маркса. Если Дарвин смешал две категории явлений, смешиванию вовсе не под­лежащих, то можно ли на этом основании упрекать в эклектизме Маркса и Энгельса, стояв­ших в биологии на точке зрения дарвинизма, а в социологии на точке зрения исторического материализма? Такой упрек только тогда мог бы быть оправдан, когда мы признали бы, что нельзя быть одновременно дарвинистом в биологии и маркси­стом (сторонником историче­ского материализма) в социологии. Но ведь это еще не доказано; это именно нужно дока­зать. А наш критик вовсе не доказывает этого. Он постоянно попадает в ту же логическую ошибку. Petitio principii есть главное оружие его «критики».

«Эклектизм» Маркса состоит еще и в том, что Маркс (равно как и Энгельс) был не только материалистом, но также и позити­вистом, сам того не подозревая (стр. 59).

Что же такое позитивизм? Г. Масарик не определяет у этого философского понятия, так что нам остается лишь строить на этот

счет догадки. Вот например Энгельс оказывается у него позитиви­стом, когда говорит: «По­нимать действительный мир,— природу и историю,— так, как он представляется каждому приступающему к нему без предвзятых идеалистических бредней... без всякого мило­сердия жертвовать всякими предвзятыми идеалистическими бреднями, не согласующимися с фак­тами, понимаемыми в их действительной, а не фиктивной связи. Материализм ничего более этого и не пред­ставляет». Очевидно, г. профессор думает, что материалист так говорить не может. Он думает так только потому, что не знаком с материализмом. У французских мате­риалистов XVIII века можно найти сколько угодно такого «позитивизма» (ср., например, ко­нец 6-й главы во второй части «Système de la nature»). Но какое дело до того г. профессору? Он знать не хочет материализма и он дей­ствительно его не знает. Он говорит: «Фейербах мыслил настолько критически, что не мог принять материализма целиком, со всеми его по­следствиями» (стр. 55). Это г. профессор слышал от Энгель­са, но Энгельс знал, что значат эти слова, когда он писал их, а г. Масарик не знал, что они значили, когда их списывал. Вследствие этого он подтверждает их такими соображениями: «Потому-то мы и встречаем у него (у Фейербаха — Г. П.) такие оригинальные отго­ворки, когда он на вопрос, откуда же происходит дух, отвечает, что он происходит оттуда, откуда происходит и тело, что он раз­вивается с телом и т. д.» (стр. 55). Что же тут «оригинального»? Ведь так говорил, например, и Ламеттри, который уже, конечно, принимал материализм «со всеми его последствиями». И почему это «отговорки»? Разве факты показывают противное тому, что говорил Фейербах о взаимном отношении «духа» и материи?

Кстати о материализме. Г. «объективный критик» вещает: «Понятно, что тут весь во­прос в том, может ли современная наука и специально биология решиться предложить уче­ние, будто дух есть высший продукт материи, как выражается Энгельс. Я думаю, что мне не­зачем говорить о том, что уже давно ни один серьезный исследователь не решается утвер­ждать этого. Но Энгельс не допу­скает никакого сомнения в своей материалистической дог­матике» (стр. 56). Очень хорошо! Но вот мы открываем французский перевод книги Гексли об Юме и там, на странице 108, находим такое ме­сто: «В настоящее время никто из стоя­щих на высоте современной науки и знающих факты не усомнится в том, что основы пси­холо­гии надо искать в физиологии нервной системы. То, что называется деятельностью духа, есть совокупность мозговых функций, и мате-

Г. Масарик ехидно спрашивает Энгельса: «Откуда происходит все, и материальное, и человеческая голова?» (стр. 55). Этот тро­гательный по своей наивности вопрос показывает снова, что г. про­фессор не имеет ни малейшего понятия о материализме. Материа­листы ни­когда не утверждали, что их учение может ответить на такие вопросы. Они всегда говорили, что эти вопросы лежат за пределами знания. На этот счет ученый профессор мог найти очень поучительные страницы в сочинениях совершенно неизвестного ему материалиста («со всеми последствиями») Ламеттри. Но если мате­риалисты всегда отказывались отвечать, откуда происходит «мате­риальное и все», то это не мешает им думать, что их учение го­раздо лучше отвечает на доступные нам вопросы, чем все другие философские системы. С этим, разумеется, можно не соглашаться (мало ли с чем можно не соглашаться!), но кто не согласен с этим, тому надо опровергать материалистов, а не надоедать им с вопро­сами, одна постановка которых указывает на то, что надоедающий лишен всякого истинно кри­тического развития.

В нашей краткой (и кроткой) заметке мы решительно не в со­стоянии исчерпать все перлы философского мышления, рассыпанные в книге г. Масарика. А философии посвящена только одна часть его книги. За этой частью следуют другие, столь же богатые перлами. Пусть читатель сам собирает их. Мы со своей стороны отметим, по недостатку места, только один перл, относящийся к материалисти­ческому пониманию истории.

«Вопрос остается таким: составляют ли отношения производ­ства животные потребно­сти, или как бы там ни формулировали эти отношения, конечные движущие силы истории? Главные ли они си­лы? Настоящие ли они творческие силы?» (стр. 116).

Вы слышите, читатель! Г. Масарик считает возможным «фор­мулировать» производст­венные отношения, как «животные потреб­ности». Это уже из перлов перл! С человеком, способным к таким «формулировкам», спорить далее и невозможно, и ненужно.

Когда мы читали отдел, посвященный г. Масариком историче­скому материализму, мы часто вспоминали нашего доброго, старого

г. Кареева. Г. Масарик, знающий по-русски и часто ссылающийся на русских писателей, оче­видно, многим обязан г. Карееву. Он заимст­вовал у него многие из его замечательных «фор­мулировок». Только он исправил и дополнил их, сделав их тяжеловесными и педантич­ными. Кое-что заимствовал он также из «формулировок» г. Ник. Ми­хайловского и других русских «критиков» исторического материа­лизма. Но, разумеется, и ко всем этим заимствованиям он приба­вил очень значительный элемент многословия и педантизма.

Со всеми этими заимствованиями, многословием и педантизмом г. Масарик в своей «критике» исторических взглядов Маркса ока­зался очень похожим на... г. Эдуарда Берн­штейна.

После всего сказанного читатель понимает, что г. Масарику очень не нравится учение Маркса о стоимости и особенно о приба­вочной стоимости. Иначе, конечно, и быть не могло.

В заключение мы еще раз скажем всем, интересующимся «кри­тикой» марксизма: про­чтите, непременно прочтите скверно переве­денную на русский язык книгу г. Масарика. Она обнаружит перед вами психологическую подкладку этой модной теперь будто бы критики.

О книге Д. Гатти.

Bibliothèque Socialiste internationale publiée sous la direction d'Alfred Bon­net. VII. Le socialisme et l'agriculture par D. G a t t i député au parlement italien. Avec une introduction de G. Sorel. Paris. V. Giard et E. Brière, 1902. (Международная социалистическая библиотека, издаваемая под редакцией Альфреда Боннэ. VII. Социализм и земледелие, соч. Дж. Гатти, депу­тата в итальянском парламенте. С введе­нием Ж. Сореля. Париж, В. Жиар и Э. Бриэр, 1902).

В 1897 году Джероламо Гатти представил конгрессу итальян­ской рабочей партии, имевшему место в Болонье, доклад, в кото­ром он убеждал своих товарищей в том, что они должны «привить социализм к буржуазной ветке сельскохозяйственных коопераций». Боль­шинство делегатов отнеслось очень отрицательно к его предло­жению, и оно было отклонено. Но, потерпев поражение на болон­ском конгрессе, Гатти не оставил своей мысли, а поста­рался развить ее дальше и обосновать с помощью новых данных. Плодом этих стараний яви­лась книга о «Социализме и земледелии», французский перевод которой вышел недавно в Париже у Жиара и Бриэра.

С болонского конгресса Гатти вынес то впечатление, что итальянские товарищи, откло­нившие его предложение, были плохо знакомы с фактами, касающимися нынешнего со­стояния мелкой по­земельной собственности. Неудивительно поэтому, что в его книге этим фактам отведено довольно значительное место. Мы говорим «довольно значительное», по­тому что, к сожалению, не можем ска­зать главное. Главное место в книге Гатти принадлежит рассужде­нию общего свойства, имеющему к аграрному вопросу лишь весьма отдаленное от­ношение. Он рассуждает и о социологическом значе­нии расы, и о факторах исторического развития, и о субъективном методе в социологии, и о влиянии географической среды на об­ще­ственные отношения, и даже о человеческой природе. Все эти предме­ты рассматриваются им очень бегло, очень поверхностно, с неожи­данными отступлениями и с совершенно из­лишними повторениями. Толку из всего этого выходит очень мало, а между тем места это

берет очень много, вследствие чего изображение нынешнего состояния мелкой поземельной собственности тоже оказывается очень неудо­влетворительным. Погнавшись за многими зай­цами сразу, Гатти не поймал ни одного.

В доказательство этого мы приведем несколько примеров. На странице 292-й мы нахо­дим у нашего автора следующую таблицу, показывающую движение поземельной собствен­ности во Франции:

При ближайшем и при более внимательном их рассмотрении, данные статистики фран­цузского землевладения представляются в ином свете. Возьмем самые свежие данные. В де­сятилетие 1882—1892

годов, которое почему-то совсем обходится в таблице Гатти, - число крупных экономии (exploitations) понизилось со 142,088 до 138,671, т. е. уменьшилось на 3.417. Но,— как спра­ведливо замечает Флур-де-Сен-Жени,— это только одна видимость; и мы составим себе лож­ное понятие о положении дел, если остановимся на этой цифре и не по­трудимся разложить ее на ее составные элементы. На самом деле крупная собственность не «уменьшалась», а «увеличивалась». Ее общая площадь поднялась с 22.296.100 гектаров в 1882 г. до 22.493.400 гектаров в 1892; приращение = 197.300 гектаров. Кроме того, число экономии уменьшилось лишь в той категории, которую следовало отнести скорее к средней, чем к крупной собствен­ности: в категории от 40 до 100 гектаров. Тут мы видим убыль, равную 4.818. Наоборот, число экономии, охватывающих 100 гектаров и выше, возросло на 4.477. И это возрастание совершилось, очевидно, на счет низших категорий, потому что экономии высшей категории увеличились не только в числе, но и в среднем размере. Это совсем не похоже на то, что го­ворит нам Гатти. Но это не все. Есть некоторое основа­ние думать, что увеличение крупной собственности было значитель­нее, чем это показывают приведенные нами цифры. Флур-де-Сен-Жени замечает, что по данным исследования 1892 года крупная и мелкая собственность потеряли вместе 653.800 гектаров, а крупная приобрела, как мы знаем, только 197.300 («La Propriété rurale en France», Paris 1902, p. 88, примечание). Куда же девались остальные 456.500 гекта­ров? Это разноречие цифр показывает, что исследователями сделана какая-то арифметическая ошибка. Не зная, в чем именно она состоит, мы не можем сказать с уверен­ностью, что крупная поземельная собственность выросла во Франции в течение последнего десятилетия больше, чем на 197.300 гектаров; но мы имеем полное право выска­зать это, как одно из возможных в этом случае предположений.

А мелкая собственность? Мы уже видели, что десятилетие 1882—1892,— повторяем, последнее из тех, о которых у нас имеются статистические данные,— было неблагоприятно для нее, что она по­теряла часть своей площади; но не мешает точнее определить хара­ктер понесенных ею потерь. Что же говорит об этом статистика?

В 1882 году число мелких собственников (от 1 до 10 гектаров) равнялось 2.635.030; в 1892 году оно понизилось до 2.617.558; раз­ность= 7.471. В то же самое время общая площадь земель этой ка­тегории с 11.366.274 гектаров уменьшилась до 11.244.750; разность 121.524 гектара (Флур-де-Сен-Жени, 1. с., р. 151). Это опять совершенно не то, что говорит нам Гатти. Но пойдем дальше. В катего-

рии очень мелкой собственности (до гектара) мы за указанное деся­тилетие находим сле­дующие изменения: число собственников увели­чилось на 67,738, а площадь принадлежащей им земли выросла на 233.420 (Флур-де-Сен-Жени. 1. с., р. 151). Стало быть эта категория, действительно, стала больше в обоих отношениях. Надо помнить, однако, что это не кресть­янская, а пролетарская категория. Соб­ственность этого разряда не обеспечивает независи­мого существова­ния. Несколько раз цитированный нами Флур-де-Сен-Жени говорит, повто­ряя известное выражение де-Фовилля, что мелкая, а в особен­ности очень мелкая собствен­ность необходима для крупной, так как доставляет ей рабочие руки и в то же время обеспе­чивает ей сбыт некоторых продуктов (р. 335). Но если это так, то во французской деревне ход развития производственных отношений вовсе не проти­воречит развитию в сторону ка­питализма, как в этом хочет уве­рить нас Гатти.

А что мы видим в Бельгии, на которую часто ссылается наш автор? Здесь, по его сло­вам, заметно увеличение числа крестьян-собственников и уменьшение земельной площади, сдаваемой в аренду. А из этих фактов он делает тот вывод, что бельгийское крестьян­ство об­ладает большой силой сопротивления и что влияние сельско­хозяйственного капитализма в Бельгии очень слабо (стр. 292—293). Этот вывод сам по себе не дурен, но беда в том, что данные, лежа­щие в его основе, не верны, а потому и сам он не соответствует истин­ному по­ложению дел. В 1880 году в девяти провинциях бельгийского королевства 65,1% всей сель­скохозяйственной площади находилось в руках арендаторов; в 1895 г. в аренде было уже 68,9% этой пло­щади. Но это средние цифры. А если мы взглянем на цифры, отно­сящиеся к отдельным провинциям, то увидим, что, например, в люк­сембургской провинции арендато­рами обрабатывалось в 1895 году только 32,1%, о сельскохозяйственной площади, в лютих­ской—68%, в брабантской 72%, а в западной Фландрии даже 88,4%. Чем далее мы заходим в область интенсивной культуры, тем более понижается процент земель, обрабатываемых их собственниками (см. Вандервельда: «La propriété foncière en Belgique». Paris 1900, p.p. 274—275). Это идет в разрез с уверениями Гатти. И точно так же идет в разрез с ними стати­стика бельгийского землевладения. Если мы возьмем собственно крестьянские участки (от 2 до 10 гектаров), то мы получим такие данные:

Эти данные показывают, что в промежуток времени от 1846 до 1866 г. крестьянская соб­ственность не только сохраняла свою пози­цию, но и увеличилась на счет земель других кате­горий. А с 1866 го­да замечается противоположное явление: крестьянская собственность отступает. Но этого мало. Бельгия — страна не мелкой, т. е. не кре­стьянской, а очень мел­кой собственности; это — страна тех «носо­вых платков», которые совсем не избавляют своих обладателей от необходимости выносить на рынок свою рабочую силу. В 1880 году из общего числа 910.396 хозяйств в Бельгии было 710.563 (78%) хозяйств, имеющих менее чем 2 гектара (Вандервельд, l. cit., р. 283). Как же обстоит дело с этим разрядом хозяйств, кото­рые мы назвали пролетарскими? В противоположность тому, что мы видим во Франции, они тоже уменьшаются в числе. В 1895 году их было уже только 634.353. Это значит, что 76.210 пролетарских хозяйств сошло с экономической сцены. Словом, и здесь факты показывают как раз обратное тому, что говорит Гатти. Читатель спросит, по­жалуй: неужели они остались ему неизвестны? Нет, грешно было бы утверждать это. Гатти читал книгу Вандервельда и уже по одному этому не мог не знать приведенных нами фактов, но он от­говаривается от них тем соображением, что они относятся к слишком малому периоду времени. Это именно только отговорка, и притом плохая. Что касается крестьянской собственности в точном смысле этого слова, то тридцатипятилетний период, в течение которого она идет назад, во­все уже не так короток сам по себе и притом он значительно длиннее того двадцатилетнего периода (1846—1866 г.), который отличается прогрессом крестьянского земле­владения. А что касается пролетарских хозяйств, то хотя уменьше­ние их числа обнаружено только за пятнадцатилетний период (1880—1895), но их судьба, вообще,— как мы знаем,— не может слу­жить показателем прогресса или застоя в развитии капиталистиче­ских производственных отношений. Именно потому, что это — хозяй­ства пролетарские, они нисколько не свиде­тельствовали бы о «силе со­противления» крестьянской собственности даже и в том случае, если бы число их возрастало, как мы видим это во Франции. Но Гатти

почему-то,— его обращение с цифрами вообще до крайности зага­дочно,— совсем обходит факт уменьшения числа мельчайших собствен­ников в период 1888—1895 годов; он не идет дальше цифр 1880 года.

Эти два примера достаточно характеризуют способ исследова­ния, практикуемый Гатти; у него нет и следа истинно критического отношения к делу. Литература предмета известна ему очень мало. Он наивно уверяет своих читателей, что в Германии Бебель советует своим товарищам: demeurer les bras croisés on face du prolétariat ag­ricole et de la petite propriété, et négliger, dans l'attente de tous les bienfaits du régime collectiviste, toute amélioration compatible avec le régime bourgeois (стр. 266) (по-русски: скрестив на груди руки перед сельским проле­тариатом и мелкой собственностью и в ожидании бла­годеяний коллективизма пренебрегать всеми улучшениями, возмож­ными в буржуазном обществе). Каутский же,— по словам Гатти,— на­против (par contre), желал бы вмешательства в пользу пролетариата, но не идет дальше мер простого покровительства: сокращения рабочего дня, охранения здоровья жен­щин и детей и т. д. (та же стр.). За­щищая аграрную программу, представленную на бре­славльский конгресс 1895 года. Бебель, конечно, не воображал, что несколько лет спустя найдется иностранный товарищ, способный приписать ему ту мысль, что социал-демократы не должны ничего делать даже для сель­ского пролетариата!

Гатти настойчиво твердит, будто Маркс и марксисты всегда ду­мали, что ход развития производственных отношений пойдет в зе­мледелии так же, как шел он в промышленности. А между тем Маркс еще в 1850 году писал в своем журнале «Neue Rheinische Zeitung», что, пока продолжается существование буржуазных отношений, по­земельная собственность бу­дет вращаться в круговом движении от раздробления к концентрации, и наоборот. Маркс думал, что если во Франции уже начался возврат к концентрации, то в Англии, напро­тив, дело быстро идет к раздроблению. Он ошибся в этом случае: у нас до сих пор нет никаких оснований для того, чтобы серьезно го­ворить о раздроблении английского землевладения. Но сама его ошибка должна была бы пристыдить гг. «критиков». Похожа ли его мысль на ту непременную и неизменную схему, с которой воюет Гатти? Наш итальянский товарищ мог быть незнаком с «Neue Rhei­nische Zeitung», мы охотно признаем это. Но не нужно было чи­тать «Neue Rheinische Zeitung» для того, чтобы оставаться в неизвестно­сти насчет указанного нами взгляда Маркса. Каутский ссылался на него в своей книге об аграрном вопросе, а ее Гатти читал, если не

Итак, с одной стороны, приковывать мелкого землевладельца к его участку не следует; это задерживало бы «естественную концен­трацию собственности» и к тому же было бы бес­полезно для земле­владельцев этого разряда. Потому социалисты не должны брать на себя почин законодательных мер, имеющих целью также приковывание. А с другой стороны, не надо задерживать развитие «естествен­ного экономического течения», и потому социалисты должны поддер­живать консерваторов, когда те будут укреплять и насаждать мел­кую собст­венность. Кто найдет здесь противоречие, тот услышит от Гатти, что ассоциированная собст­венность будет облегчать успехи социализма «еще более», чем собственность изолированная. Но когда же изолированная мелкая собственность,— речь идет именно о ней,— «облегчала» успехи социализма? Это остается тайной нашего добро­го итальянского товарища Джероламо Гатти.

Гатти прекрасно знает, что мелкие землевладельцы, ассоцииру­ясь между собой, сохранят свой экономический характер мелких буржуа («garderont en s'associant leur caractère économique des petits bourgeois», стр. 221). Но тем не менее он убежден, что ассоциации мел­ких буржуа послужат переходной ступенью к социализму. Он прекрасно знает, что в этих ассоциациях отсутствует отличитель­ный признак социалистических производственных отношений: обще­ственная собственность на средства производства. Ему очень хорошо из­вестно, что они оставляют за каждым из своих членов личное владение его прежней собст­венностью (стр. 234). Но это не мешает ему быть убежденным, что федерация таких ассо­циаций явится «последней ступенью лестницы», ведущей от индивидуализма к коллекти­визму» (стр. 236). И он, как видно, совсем не хочет сказать нам, на чем основывается это его убеждение. Мы внимательно про­читали эту книгу, однако эта вторая его тайна так и осталась для нас неразгаданной.

В действительности, опыт сельскохозяйственных ассоциаций по­казывает, что они пред­лагают путь прежде всего и больше всего ка­питализму. Сознание этого проникает даже в ряды сторонников про-

тивоположного взгляда. Так, Вандервельд, еще несколько лет тому назад стоявший на точке зрения Гатти, теперь решительно расстался с нею. В статье «La coopération rurale en Bel­gique», напечатанной в январской и февральской книжках «Revue d'économie politique» за нынешний год, он высказывает то твердое убеждение, что в сельском хозяйстве производи­тельные ассоциации имеют еще более сильную тенденцию склоняться в сторону капита­лизма, чем в про­мышленности. «Кооперативные товарищества, имеющие целью про­извод­ство или продажу предметов,— говорит он,— ведут нас к социа­лизму, но тем же самым пу­тем, как и акционерные компании, карте­ли, тресты, то есть путем капитализма». Мы наде­емся, что со временем это станет ясно и для Гатти. А раз он поймет, куда ведут производи­тельные сельскохозяйственные ассоциации, ему уже не­трудно будет уяснить себе, к чему могут привести другие роды ас­социаций, в организацию которых входит еще большая доза индиви­дуализма ¹).

«Кооператизм» не устраняет капитализма из деревни, а уско­рит ход развития капитали­стических производственных отношений в сельском хозяйстве. Этого, разумеется, совер­шенно достаточно для того, чтобы социалисты поддерживали те законодательные меры, ко­торые устраняют юридические препятствия с пути кооператизма. Но чтобы социалисты могли поддерживать такие меры, не противо­реча самим себе, необходимо, чтобы они удов­летворяли одному ко­ренному требованию: они отнюдь не должны упрочивать ту цепь, ко­торая привязывает мелкого собственника к его участку. Задача упрочения этой цепи должна быть целиком предоставлена консер­ваторам.

О романе фон-Поленца «Крестьянин»

Крестьянин. Роман Вильгельма фон-Поленца. Перевод с немецкого В. Величкиной. С предисловием графа Льва Николаевича Толстого. Издание «Посредника», для интеллигентных читателей,

Москва 1902.

До сих пор в «Заре» почти не было отзывов о беллетристиче­ских произведениях. В бу­дущем их, вероятно, появится очень не­много: недостаток места заставляет нас ограничи­ваться в нашем об­зоре новых книг литературными произведениями, имеющими более близ­кое отношение к социализму. Но роман фон-Поленца «Крестья­нин» хорошо изображает те самые стороны общественной жизни, о которых так много говорится в социалистической и вообще в соци­ально-политической литературе. Это — чрезвычайно интересная экскур­сия в области «аграрного вопросам. Нам хочется обратить на нее внимание наших читателей.

Зажиточный крестьянин Траугот Бютнер, всю жизнь работав­ший, не покладаючи рук, со всем своим семейством и всю жизнь оста­вавшийся верным религии «сбережения», мало-помалу попадает в руки ростовщиков, совершенно лишается своего имущества и, нако­нец, обнищавший и всеми заброшенный, вешается на дереве. Такова фабула романа. Эта фабула послужила фон-Поленцу поводом для тонкого анализа психологии современных немецких крестьян средней руки. Перед нами, как живые, выступают эти закаленные, неутоми­мые труженики, которые чувствуют, что из-под их ног ускользает почва, делают судорожные, почти инстинктивные движения для того, чтобы сохранить равновесие, но в конце концов сознают свое бес­силие в борьбе с неведомой им безличной силой. «У Траугота Бютнера,— говорит фон-Поленц,— было только тупое чувство, смутное сознание, что над ним соверша­ется большая несправедливость. Но кто мог бы сказать: как и кем? Кого должен был он об­винять? Это-то и было жутко, что объяснения нельзя было найти. Беда пришла в потемках, и он не знал даже, откуда. Люди получили право на него самого и на его собственность,— чу­жие, незнакомые люди, имени ко­торых он не знал и два года тому назад. Он не сделал ника­кого зла этим людям и только принял от них помощь, которую они ему на­вязывали сами. А из этого какими-то непонятными ему оборотами

и махинациями выросли права, которые беспомощно отдавали его в руки этих людей. И сколько бы он ни ломал себе голову, ему невоз­можно было понять во всем объеме того, что произошло».

В романе фон-Поленца непосредственной причиной разорении Траугота Бютнера яв­ляются евреи Гаррасовиц и Шенбергер. Это об­стоятельство может навести на мысль о том, что социальная фило­софия романиста не лишена некоторой примеси антисемитизма. Но мы не думаем, чтобы он предпочитал христианских капиталистов еврейским. Христианин трак­тирщик Эрнст Кашель вышел у него еще менее привлекательным типом, чем ростовщики-евреи. К тому же в его романе ярко изображается именно безличная сила капитала, действие которой было бы нелепо относить на счет какой-нибудь отдельной расы. Вот почему мы, не останавливаясь долее на этом вопросе, попросим читателя заметить, как хорошо обнаружена у фон-Поленца причинная зависимость между экономическим бытом кре­стьян, с одной сто­роны, и их психологией — с другой. В той местно­сти, где живет со своей семьей Траугот Бютнер,— очевидно, это один из уголков так называемой Остэльбии,— крестьянин является мелким самостоятельным производителем, который хотя и посма­тривает на батраков с высо­комерным презрением, но все-таки еще не считает себя представителем высшего класса. Высший класс пред­ставлен там крупным титулованным землевладельцем, которого кре­сть­яне называют барином и в котором они, по преданию, сохрани­вшемуся еще от времен крепо­стного права, видят самого опасного своего неприятеля. Иное находим мы в той части Сак­сонии, куда младший сын Траугота Бютнера, отставной унтер-офицер Густав, от­правляется на летние полевые работы. Здесь «немногочисленные кре­стьяне были настоящими госпо­дами. Они разъезжали верхом и в эки­пажах, как настоящие помещики, жили в больших, пре­красных до­мах и посылали своих детей в городские школы. Когда они сходились, то гово­рили друг другу «вы», и ни один из этих больших господ не позволил бы себе есть за одним столом со своими работниками». Классовые предрассудки проникают в голову крестьянина все­го сильнее там, где его собственное сословие, вследствие развития противоречий, коре­нящихся в его экономическом положении, подразделяется на два класса: класс людей, жи­вущих эксплуатацией чужой рабочей силы, и класс людей, продающих свою собственную рабочую силу.

Очень хорошо изображен фон-Поленцом консерватизм, свой­ственный современному немецкому крестьянину. Отец Траугота Бютне­

pa, Леберехт Бютнер, «ни за что не хватался с поспешностью, да­же и за хорошее. Его кресть­янская сметливость подсказывала ему, что прежде надо еще посмотреть да выждать, дать другим вы­тащить каштаны из огня, не заводить у себя ничего, что дру­гие раньше не испро­бовали, и идти несколько сзади тех, кто шел впереди. Только с осторожностью и обдуманно­стью при­ступал он к новшествам. Он довольствовался синицей в руке и предоставлял другим гоняться за журавлями в небе». Но Леберехт Бютнер все-таки был человеком, выдающимся по уму, энергии и предприимчивости. А его сын, главный герой романа, уже знакомый нам Траугот Бютнер, человек средний и потому более типичный представитель своего сословия, выступает перед нами, как чистокров­ный консерватор. «Старый Бютнер не был мечтате­лем,— говорит ав­тор.— Его интерес всегда был направлен к самой строгой и трезвой дейст­вительности, а тяжелая работа не оставляла ему досуга для каких-либо фантазий или пустых мечтаний. Но одно только было глубоко заложено в его душе: своими мыслями он много жил в прош­лом. Прошлое для него было постоянным спутником настоящей его жизни и го­ворило с ним понятным ему языком... Прошедшее соста­вляло для него не только любимый уголок его души, но оно даже решающим образом действовало на все его дела. Своей волей, наме­рениями и поступками он был связан со своими предками... при этом он почти никогда не говорил о прошлом. Всякие рассуждения, по­скольку они не служили определенной прак­тической цели, он считал праздным занятием».

Если бы человек, настроенный таким образом, взялся за об­щественную деятельность, то он, естественно, захотел бы «повер­нуть назад колесо истории». Но он слишком погружен в свои лич­ные интересы, чтобы взяться за такую деятельность. В его глазах она тоже есть праздное мечтание.

Немецкий крестьянин Траугот Бютнер очень многими чертами своего характера пора­зительно напоминает русского крестьянина Ивана Ермолаевича, фигурирующего в одном из очерков покойного Г. И. Успенского и изображенного — мимоходом сказать — с еще боль­шим художественным талантом. В таком сходстве нет ничего уди­вительного: сходные соци­альные причины естественно порождают сходные психические последствия. Но сходство это могло бы, в слу­чае нужды, послужить одним из ручательств за то, что оба эти ха­рактера верны действительности.

Если бы общественные условия, создающие типы, подобные Трауготу Бютнеру, остава­лись неизменными в течение многих тысяч лет, то и психология этих типов не изменилась бы ни на волос. Но Гер­мания—не Китай, и потому консерватизм Бютнера не избавил его от «новых веяний». Эти новые веяния вторглись в его жизнь в виде но­вых приемов борьбы за существование и, разорив его хозяйство, сделали из его старшего сына Карла жалкого дере­венского пропойцу, а его самого толкнули, как мы уже знаем, на самоубийство. Его младший сын, уже упомянутый выше Густав, идет сперва на летние работы в Саксонию, а потом по­падает в крупный городской центр, где его, варвара, жившего до тех пор вне великих духов­ных интере­сов цивилизованной жизни, постепенно захватывает поток великого обществен­ного движения. Его бывший сослуживец и неизменный приятель, веселый беззаботный ку­тила Гешке, сильно затронутый социал-демократической пропагандой, ведет его на собрание «безра­ботных», где перед его глазами открывается новый, невиданный им мир: «Густав был совершенно озадачен. Ведь они имели вид тех самых нищих и бродяг, которых он не раз от­гонял от дверей отцовского дома. А теперь со стыдом он должен был сознаться, насколько эти скромные люди превосходили его. Как умело на­ходили они слова, чтобы выразить свои мысли! Они описы­вали свое бедственное положение, сообщали то, что личным опытом они добыли и узнали на фабриках, в шахтах или на большой до­роге. Они говорили о бессердечии богачей, говорили и о жестокости работодателей! Потом они описывали страдания своих се­мей. И на мрачном фоне настоящего тем ярче блестела картина будущего: их требования, их смелые надежды и ожидания того, что должно насту пить—равенство, награда за их страда­ния, счастье,— тот земной рай, который предсказывали им их учителя и сияние которого уже свети­лось в их глазах. Слова этих людей тронули сердце Густава, он почув­ствовал, что та нужда, которую они описывали, была как бы его соб­ственной. Он был весь на их стороне. Он понял то, что одушевляло их. Это было общее дело. Одна общая всем надежда, один дух, одна мысль находили отражение во взоре их глаз, владели выражением их лиц, их движе­ниями, их языком. Одна идея наполняла их, укрепляла их дух, воспламеняла их одушевле­ние, их надежду, поднимала их выше самих себя и заставляла казаться каждого в отдельно­сти выше, чем на самом деле был... Настоящее было для них, как мрачное подземелье, отда­ленное глубиною от всякой красоты, озаряющей поверхность. Взоры их неподвижно были обращены к тому неболь­-

шому далекому отверстию вверху, откуда к ним проникали лучи солнечного света и тепла; туда вверх стремились они».

Служа в армии, Густав не раз слышал, конечно, нападки на социал-демократов, и слово «красный» сделалось у него бранной кличкой. Теперь он увидел свое заблуждение.

«Одно стало ему ясно в этот вечер: это были неплохие люди. Не злоба и подлость руко­водили ими.— их влекло то же стремление, которое одушевляло и его, и всякого другого смертного, это — жела­ние лучшей участи».

Раз увидев свет. Густав уже не мог от него отвернуться. Его потянуло на другие собра­ния. «Он слышал речь знаменитого депутата рабочей партии в рейхстаге. Через Гешке он по­знакомился с неко­торыми членами партии. Он узнал о существовании могучего, ши­роко распространенного союза, власть которого глубоко проникла во все эти жизненные отноше­ния. И чем больше он видел, тем больше притягивало его к себе то, что он узнавал. Он как будто стал на краю самого водоворота. Он чувствовал, что водоворот захватил его, проти­вился ему, но все более и более втягивался в роковой круг».

Фон-Поленц ничего не говорит в своем романе о своих собствен­ных социально-полити­ческих взглядах. Но по некоторым признакам мы решаемся с уверенностью сказать, что он далеко не социал-демократ. Попадаются в его описаниях даже черточки, заставляющие ду­мать, что хотя он и описывает рабочие собрания, как школу высокого нравственного идеа­лизма, но в глубине души он не совсем еще отделался от взгляда на пролетария, как на суще­ство, лишенное всяких нравственных устоев. Тем дороже для нас та дань справедливости, которую он заплатил нашей партии в Германии. Социал-демократия несет в трудящуюся массу свет сознания и огонь великой, благород­ной страсти. Какая общественная роль может быть выше этой?

Очень интересно отметить и это психологическое наблюдение: чтобы принять участие в великом освободительном движении наше­го времени, крестьянин должен покинуть свою крестьянскую точку зрения и перейти на точку зрения пролетариата.

Граф Л. Н. Толстой написал к роману фон-Поленца предисло­вие, в котором он, очень расхвалив это действительно достойное похвалы художественное произведение, говорит о том, какова долж­на быть настоящая литературная критика. Он — большой враг тех критиче­ских статей, которые пишутся собственно не о художествен­ных произведениях, а только по поводу их. Но его предисловие са-

мо представляет собою критическую статью, в которой очень мало говорится о романе фон-Поленца и очень много именно по поводу его.

У нас нет под рукой немецкого подлинника «Крестьянина». Поэтому мы не знаем, везде ли точно перевела его г-жа В. Велич­кина. Мы видим только, что она превосходно вла­деет нашим могучим, гибким и богатым языком. А это «по нынешним временам» уже боль­шая заслуга со стороны переводчика.

Содержание

	Стр.
Предисловие редактора . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .	1

Критика наших критиков