) Le seul baume à notre servitude, c'est, de temps en temps, un prince vertueux et éclairé; alors les malheureux oublient un moment leurs calamité''. Так рассуждал известный Гримм в XVIII веке (цитировано у Дюкро,— Les Encyclopédistes, Paris 1900, p. 160). Всякий видит, что упования Гримма и его единомышленников действительно приурочивались к случайности. Но мы уже знаем, что социалисты-утописты мало чем отличались в этом отношении от просветителей XVIII века. Правда, просветители уповали только на монархов, а социалисты-утописты ожидали чудес также и от доброй воли простых смертных из числа имущих. Эта разница объясняется изменившимися общественными отношениями, но она не устраняет коренного сходства, обусловленного одинаковым взглядом на историю.
довательную программу, глубочайшую основу которой составляет Материалистическое понимание истории. Они не ожидают сочувствия социализму от всех классов общества, так как они знают, что способность данного класса сочувствовать данной революционной идее определяется его экономическим положением, и так как они видят, что изо всех классов современного общества только пролетариат находится в таком экономическом положении, которое роковым образом толкает его на революционную борьбу с существующим общественным порядком. Здесь, как и везде, они не удовлетворяются взглядом на деятельность общественного человека, как на причину общественных явлений, их взор проникает глубже и видит, что эта причина сама есть следствие экономического развития. Здесь, как и везде, они рассматривают сознательную деятельность людей, с точки зрения ее необходимости.
«Если бы мы не имели лучшего ручательства за предстоящий переворот в нынешнем способе распределения продуктов труда,— с его вопиющими противоположностями нищеты и роскоши, голода и расточительности,— кроме сознания того, что этот способ распределения несправедлив и что справедливость должна же когда-нибудь восторжествовать, то наше дело было бы плохо, и нам пришлось бы ждать долго. Уже средневековые мистики, мечтавшие о тысячелетнем царстве, сознавали несправедливость классовых противоположностей. Томас Мюнцер громко высказал это сознание на пороге новейшей истории, триста пятьдесят лет тому назад. Тот же крик раздается и замирает во время буржуазной революции в Англии и во Франции. Чем же объясняется, что этот крик о необходимости устранения классовых различий, до 1830 года не встречавший отклика в работающей и страдающей массе, вызывает теперь тысячекратное эхо; что он передается из одной страны в другую и притом в той самой последовательности и с той самой интенсивностью, с которой развивается в этих странах крупная промышленность; что он в продолжение одного поколения вызвал к жизни такую могучую силу, которая может сопротивляться всем соединившимся против нее общественным силам и может быть уверена в победе? Тем, что современная крупная промышленность, с одной стороны, создала в лице пролетариата такой класс, который впервые в истории может выставить требование уничтожения не той или иной отдельной классовой организации, а классов вообще, и который находится в таком положении, что непременно должен осуществить это требование под страхом падения до уровня китайских кули. С другой стороны, та же
крупная промышленность создала в лице буржуазии такой класс, который имеет монополию всех производительных и жизненных средств, но в каждом периоде спекуляционной горячки и следующего за ней краха показывает, что он уже стал неспособным господствовать над переросшими его власть производительными силами; класс, под руководством которого общество идет навстречу своему разрушению, как локомотив, с которым не может справиться машинист. Другими словами: тем, что как производительные силы, созданные современным капиталистическим способом производства, так и им же обусловленная система распределения благ пришли в жестокое противоречие с ним, и что поэтому в способе производства и распределения должен произойти переворот, если только современному обществу не предстоит окончательно погибнуть. Этот осязательный материальный факт, с непреодолимой необходимостью отражающийся в головах эксплуатируемых пролетариев в более или менее ясном виде, этот факт, а не представление того или другого кабинетного мыслителя о праве и о бесправии ручается за победу современного социализма» 1).
Так говорил Энгельс в своем споре с Дюрингом. И в этих его словах резко сказывается уже хорошо знакомая нам отличительная черта научного социализма: взгляд на освободительное движение пролетариата, как на закономерный общественный процесс, убеждение в том, что только необходимость может обеспечить торжество свободы 2).
Тэн говорит где-то, что совершенная наука с полной точностью воспроизводит в понятиях природу и последовательность явлений. Такая наука может делать безошибочные предсказания относительно каждого отдельного явления. И нет ничего легче, как
1) «Herrn Eugen Dührings Umwälzung der Wissenschaft», dritte Auflage S.S. 161-162.
2) Когда наш Белинский, в первый период своего увлечения Гегелем, решительно отказался на некоторое время от свободолюбивых стремлений, он тем самым дал поразительное и неопровержимое доказательство глубины своей теоретической мысли. Его отказ от свободолюбивых стремлений вызван был именно сознанием того, что торжество свободы может быть обеспечено лишь исторической необходимостью. Не видя в русской действительности никаких указаний на объективную неизбежность такого торжества, он отбрасывал всякую надежду на него, как исторически несостоятельную. Впоследствии он сам говорил о себе, что он не сумел «развить идею отрицания». Эта идея в ее применении к буржуазному обществу развита была основателями научного социализма.
показать, что общественная наука не обладает и не может обладать такой точностью. Но научный социализм никогда и не предъявлял претензий на такую точность. Когда его противники выдвигают против него то соображение, что социологическое предвидение невозможно, то они смешивают два очень различных понятия: понятие о направлении и об общих результатах данного общественного процесса с понятием об отдельных явлениях (событиях), из которых составится этот процесс. Социологическое предвидение отличается и всегда будет отличаться очень малой точностью во всем том, что касается предсказания отдельных событий, между тем как оно обладает уже значительной точностью там, где надо определить общий характер и направление общественных процессов. Возьмем пример. Статистика показывает, что цифра смертности колеблется в зависимости от времен года. Зная ее колебания в данной стране или в данном месте, не трудно предсказать, в какой мере увеличится или уменьшится число смертных случаев при переходе из одного времени года в другое. Тут речь идет об общем характере и о направлении данного общественного процесса, и тут возможно очень точное предсказание. Но если бы мы пожелали узнать, в каких именно отдельных явлениях выразится, скажем, увеличение смертности с наступлением осени; если бы мы поставили себе вопрос о том, какие именно лица не переживут осеннего времени и каковы именно будут конкретные обстоятельства, сопровождающие смерть этих лиц, то на этот вопрос мы не дождались бы ответа от общественной науки, и если мы все-таки стали бы добиваться его решения, то нам пришлось бы обратиться к какому-нибудь магу или предсказателю. Другой пример. Вообразите, что в парламенте данной страны находятся представители от крупных землевладельцев, доход которых сильно понижается вследствие конкуренции соседних стран; от промышленных предпринимателей, сбывающих свои товары именно в этих соседних странах, и, наконец, от пролетариев, живущих лишь продажей своей рабочей силы. В составленный, таким образом, парламент вносится предложение обложить высокой пошлиной хлеб, ввозимый из-за границы. Как вы думаете, может ли социолог предсказать, как встретят это предложение парламентские представители различных общественных классов? Мы думаем, что в этом случае социолог,— и не только социолог, человек науки, а всякий тот, кто не лишен некоторого политического опыта и здравого смысла,— имеет полную возможность сделать безошибочное предсказание: «Представители землевладельцев — скажет он — будут всеми силами поддерживать указанное предложение; представители
пролетариата будут отвергать его столь же энергично, и в этом отношении от них не отстанут представители предпринимателей, если только представители землевладения не купят их согласия какой-нибудь серьезной экономической уступкой в какой-нибудь другой области». Это предсказание будет сделано на основании анализа экономических интересов различных общественных классов и оно действительно будет иметь,— по крайней мере там, где оно относится к землевладельцам и к пролетариям,— определенность и точность математического вывода. Далее,— зная число голосов, каким располагает в парламенте каждый из представленных в нем классов, наш социолог легко и безошибочно предскажет судьбу интересующего нас предложения. Здесь его предсказание опять может иметь очень большую степень точности и достоверности. Но если вы, не довольствуясь знанием общего характера и направления данного общественного процесса,— процесса борьбы, вызванной данным предложением,— захотите наперед определить, кто именно возьмет слово по поводу этого законопроекта и какие именно парламентские сцены будут вызваны речами будущих ораторов, то социолог ответит вам уже не научным предвидением, а более или менее остроумными догадками, и если вам будет мало, то вам опять придется взяться за магию. Третий пример. Если вы возьмете сочинения великих французских просветителей XVIII века,— скажем, хоть Гольбаха,— то вы найдете в них всю социальную программу великой французской революции. Но вы не встретите в них ни одного предсказания относительно тех исторических событий, из которых составился впоследствии процесс осуществления требований, выставленных французскими просветителями во имя всего третьего сословия. Откуда эта разница? Понятно,— откуда; иное дело характер и направление данного общественного процесса, а иное дело те отдельные события, из совокупности которых он составится. Если я понял его характер и направление, то я могу предсказать его исход; но как бы ни было глубоко мое понимание этого процесса, оно не даст мне возможности предсказывать отдельные события в их индивидуальности. Когда говорят, что социологическое предвидение невозможно или, по крайней мере, чрезвычайно затруднительно, то почти всегда имеют в виду невозможность или трудность предвидения отдельных событий, совершенно забывая о том, что такое предвидение вовсе и не есть дело социологии. Социологическое предвидение имеет своим предметом не отдельные события, а общие результаты того общественного процесса, который, как, например, процесс развития буржуазного общества, уже совершается в данное
время. Что эти общие результаты могут быть определены заранее это хорошо показывает вышеприведенный пример французской революции, вся социальная программа которой была формулирована, как мы сказали, передовыми литературными представителями буржуазии
Научный социализм говорит, во-первых, что торжество социалистических идеалов предполагает, как свое необходимое условие, известий, независящий от воли социалистов, ход экономического развития буржуазного общества; во-вторых, что это необходимое условие находится теперь налицо л обусловливается характером свойственных этому обществу производственных отношений; в третьих, что само распространение социалистических идеалов в рабочем классе современных капиталистических стран вызывается экономическим строем и развитием этих стран. Такова общая мысль научного социализма. И эта общая мысль нимало не опровергается тем вполне правильным соображением, что социология никогда не будет наукой совершенной в вышеуказанном смысле этого слова. Ну и пусть ее не будет! Что же из этого? Хотя социология и не совершенная наука, а общая мысль научного социализма все-таки неоспорима, а потому и сомнение в возможности такого социализма все-таки неосновательно.
В спорах о возможности научного социализма теоретики буржуазии и «критики» Маркса нередко выдвигают еще следующий довод. «Если возможен научный социализм,— говорят они,— то стало быть возможна и буржуазная общественная наука, а это — противоречивая бессмыслица, потому что наука не может быть ни социалистической, ни буржуазной. Наука — одна, буржуазная политическая экономия также немыслима, как и социалистическая математика».
Этот довод тоже основывается на смешении понятий. Математика не может быть ни социалистической, ни буржуазной; это верно; но что верно в применении к математике, то ошибочно в применении к общественной науке.
Чему равняется сумма квадратов катетов? Квадрату гипотенузы. Так ли это? Так. Всегда ли это так? Всегда так; отношение квад-
1) В своей недавно вышедшей книге: «Les classes sociales, analyse de la vie sociale», парижский профессор Боэр (Bauer) высказывает аналогичный, взгляд на социологическое предвидение. Его книга интересна во многих отношениях. Жаль только, что почтенный профессор очень плохо знаком с историей развиваемого им взгляда. Ему, по-видимому, и в голову не приходит, что в числе своих «предшественников» он должен считать философов Шеллинга и Гегеля и социалистов Маркса и Энгельса.
рата гипотенузы к сумме квадратов катетов не может измениться, потому что свойства математических фигур неизменны. А что мы видим в социологии? Остается ли неизменным предмет ее исследования? Нет, не остается. Предметом социологического исследования является общество, а общество развивается и, следовательно, изменяется. Вот этим-то изменением, этим развитием и создается возможность буржуазной общественной науки, равно как и научного социализма. Общество проходит в своем развитии известные фазы, которым соответствуют известные фазы развития общественной науки. То, что мы называем, например, буржуазной экономией, есть одна фаза развития экономической науки, то, что мы называем социалистической экономией, есть другая фаза ее развития, непосредственно следующая за нею. Что же тут удивительного? Где же тут противоречивая бессмыслица?
Было бы очень ошибочно думать, что буржуазная экономия состоит из одних заблуждений. Вовсе нет! Поскольку буржуазная экономия соответствует определенной фазе общественного развития, постольку она заключает в себе научную истину 1). Но эта истина относительна именно потому, что она соответствует только известному фазису общественного развития. А теоретики буржуазии, воображающие, что общество навсегда должно остаться в своей буржуазной фазе, приписывают своим относительным истинам абсолютное значение. В этом и заключается их коренная ошибка, исправляемая научным социализмом, появление которого свидетельствует о том, что буржуазная эпоха общественного развития приближается к своему концу. Научный социализм, это — та самая сова Минервы, о которой говорит Гегель и которая, по его словам, вылетает только тогда, когда закатывается солнце данного общественного порядка. Еще раз, где же тут противоречие? Где бессмыслица? Тут не только нет ни противоречия, ни бессмыслицы, но тут впервые получается возможность взглянуть на самый процесс развития науки, как на процесс закономерный.
Но как бы там ни было, а главная отличительная черта научного социализма определилась для нас теперь с полною ясностью. Его сторонники не довольствуются надеждой на то, что социали-
1) И вот почему классовая буржуазная точка зрения исследователей не только не мешала в свое время прогрессу науки, но была его необходимым условием. В предисловии к «Манифесту Коммунистической партии» мы показали это на примере французских буржуазных историков времен Реставрации.
стические идеалы благодаря своему возвышенному характеру привлекут к себе всеобщую симпатию и потому восторжествуют. Нет, им нужна уверенность в том, что самое это привлечение всеобщей симпатии социалистическими идеалами есть необходимый общественный процесс, и эту уверенность они черпают из анализа современных экономических отношений и хода их развития 1). Защитники существующего общественного порядка очень хорошо чувствуют, хотя и не всегда ясно сознают, что эта главная отличительная черта составляет и главную силу социалистической теории. Поэтому их «критика» направляется именно в эту сторону. Они начинают обыкновенно с рассуждений о том, что нельзя видеть в экономике главную пружину общественного развития, так как человек состоит не из одного желудка и так как у него есть душа, сердце и другие нетленные сокровища. Но эти сантиментальные рассуждения, свидетельствующие о полной неспособности нынешних теоретиков буржуазии понять, в чем заключается главнейшая основная задача общественной науки, играют у них роль вспомогательного отряда. Главные же силы их аргументации сосредоточиваются на вопросе о направлении современного экономического развития. Здесь они стараются опровергнуть одно за другим все положения научного социализма 2). И хотя их старания ни к чему не приводят, но они постоянно возобновляют свои нападения и не могут не возобновлять их, так как здесь речь идет о самом существовании дорогого им общественного порядка. Они сознают, что если экономическое развитие в самом деле идет так, как говорят последователи научного социализма, то социальная революция неизбежна. А это сознание равносильно признанию возможности научного социализма.
Мы указали одну отличительную черту научного социализма. В
1) Некоторые писатели, например, Штаммлер, замечают, что если торжество социализма есть историческая необходимость, то практическая деятельность социал-демократии совершенно излишня. Зачем содействовать возникновению такого явления, которое и так непременно наступит? Но это жалкий и смешной софизм. Рассматривая историческое развитие с точки зрения необходимости, социальная демократия и на свою собственную деятельность смотрит как на необходимое звено в цепи тех необходимых условий, совокупность которых делает неизбежным торжество социализма. Необходимое звено не может быть излишним: его устранение разорвало бы всю цепь событий. Логическая слабость этого софизма ясна для того, кто понял сказанное нами выше о свободе и необходимости.
2) Об этом см. нашу статью «Критики наших критиков», напечатанную во 2-3-й книжке «Зари».
своем споре с Дюрингом Энгельс указывает другую. Он говорит, что этот социализм получил свое начало лишь со времени открытия природы и происхождения прибавочной ценности, и что весь он «группируется» вокруг этого открытия. Так как целью социалистического движения является устранение эксплуатации одного общественного класса другим, пролетариата буржуазией, то научный социализм стал возможен только с тех пор, когда науке удалось определить природу классовой эксплуатации вообще, а в частности тот вид, который она принимает в нынешнем обществе. Пока это не было сделано, социализм не мог выйти из области более или менее смутных стремлений, и в его критике существующего порядка вещем недоставало главного: понимания того, где находится экономический центр тяжести этого порядка. Открытие прибавочной ценности дало ему такое понимание. Как велико значение этого открытия, показывает уже одно то обстоятельство, что защитники существующего порядка вещей всеми силами стараются опровергнуть его истинность. Теория предельной полезности встречает теперь чрезвычайно радушный прием со стороны буржуазных экономистов именно потому, что она покрывает густым туманом вопрос об эксплуатации работника капиталистом и даже делает весьма сомнительным самый факт такой эксплуатации.
Но как ни важно было открытие прибавочной ценности в истории социализма, научный социализм все-таки оставался бы невозможным, если бы устранение буржуазных производственных отношений, а следовательно, и эксплуатации пролетариата буржуазией, не было понято, как историческая необходимость, обусловливаемая всем ходом современного экономического развития.
Еще два слова. В одном из приложений к этой брошюре печатается в этом издании, как и в предыдущих, три главы из знаменитой книги «Herrn Eugen Dührings Umwälzung der Wissenschaft», посвященные критике дюринговой «теории насилия». В этих главах содержится, между прочим, очерк истории военного искусства в цивилизованных государствах нового времени, а также анализ причинной
1) Когда вышел английский перевод книги Бём-Баверка «Positive Theorie des Kapitals», крупнейший орган английской буржуазии «The Times» приветствовал его, как «лучшее противоядие против теории эксплуатации» (Ехрloitation theories of the Marxist school). Буржуазный общественный порядок клонится к упадку. Параллельно с этим совершается и падение буржуазной науки. Защищая буржуазные общественные отношения, теоретики буржуазии понижаются до уровня софистов низшей пробы.
связи развития этого искусства с экономическим развитием общества. Людям, склонным к эклектизму, эти главы могут показаться «односторонними». «Нельзя же все объяснить экономией», скажут такие люди. Поэтому мы считаем полезным обратить их внимание на одну книгу, обязанную своим происхождением специалистам военного дела и озаглавленную: «Les maîtres de la guerre. Frédéric II—Napoléon—Moltke. Essai critique d'après des travaux inédits de M. général Bonnal par le lieut-colonel Rousset, professeur à l'école supérieure de la guerre». Эта интересная книга посвящена тому же самому предмету, какой рассматривается Энгельсом в указанных главах, и она приходит почти совершенно к тем же выводам. «Социальное состояние каждой данной исторической эпохи,— читаем мы в ней на странице 4-й,— имеет преобладающее влияние не только на военный организм нации, но еще и на характер, на способности и на стремление военных людей. Обыкновенные генералы пользуются обычными методами, употребляют в дело обычные средства и побеждают или терпят поражение, смотря по тому, благоприятны или неблагоприятны для них внешние обстоятельства... Что же касается великих полководцев, то они подчиняют своему гению средства и приемы борьбы или, точнее, они, руководствуясь чем-то вроде инстинктивной догадки, преобразуют и средства, и приемы сообразно параллельным законам социальной эволюции, решительное влияние которой на технику военного искусства оценивается ими одними». Это очень недалеко от материалистического объяснения истории, хотя автор цитируемой книги наверное не имеет о нем ни малейшего понятия: ведь если развитие военного искусства определяется социальным развитием, а социальное развитие — экономическим, то выходит, что техника военного дела и даже не одна только эта техника, но также «характер, способности и стремления военных людей» обусловливаются в последнем счете экономическим развитием. И этот вывод, поражающий своей «односторонностью», многих и многих «интеллигентов» всяких национальностей, вряд ли испугал бы нашего военного автора, который, признавая, что развитие военной техники обусловливается социальным развитием, признает в то же время, что это развитие в свою очередь обусловливается «прогрессом наук, искусств и промышленности» (стр. 2). Если он не лишен способности к последовательному мышлению,— а он, по-видимому, вовсе не лишен ее,— то ему очень легко было бы понять ту историческую теорию, по которой социальное развитие совершается на основе экономического, а экономическое определяется ходом
Достарыңызбен бөлісу: |