продуктов. Затруднение порождается избытком; бедность — богатством. Это как раз то противоречие, на которое указывали Маркс и Энгельс, говоря о кризисах. Разница лишь в том, что, по мнению составителей цитированной нами записки, это противоречие возникло в последние 40 лет, а по мнению авторов «Манифеста» — ранее. И не подумайте, что большинство королевской комиссии отрицает существование этого противоречия. Нет, большинство выражает тот же взгляд на этот предмет, как и меньшинство; только оно выражается иначе: «The world's capacity of production,— говорит оно,— will naturally be in excess of its ordinary requirements» L. с. p. XVII—IV-a). Это совершенно равносильно той мысли, что trade depressions вызываются, как вызывались кризисы, несоответствием между потребительной способностью рынка и современными производительными силами. Но потребительная способность рынка ограничивается именно имущественными отношениями современного общества. Значит, мы опять сталкиваемся с коренным противоречием этого общества,— противоречием между его имущественными отношениями, с одной стороны, и его производительными силами — с другой.
общественным трудом его рабочих. «Средства производства и продукты по существу своему стали общественными; но они были подчинены форме присвоения, основанной на частном, единичном производстве, свойственном тому времени, когда каждый владел своим собственным продуктом и сам выносил его на рынок». Отсюда противоречие между способом производства и способом присвоения: «новая форма производства подчинилась старой форме присвоения, несмотря на то, что совершенно разрушила ее основание». И это коренное противоречие заключает в себе зародыш всех противоречии нынешнего общества.
На первый раз «критическому» уму, цепляющемуся за слова и не проникающему до обозначаемого ими содержания, может показаться, пожалуй, что противоречие, указываемое здесь Энгельсом, и есть то противоречие между хозяйством и правом, о котором толкует г. П. Струве. Но достаточно самого небольшого усилия, чтобы понять, до какой степени это неверно.
Говоря об общественном производстве, противоречащем индивидуальному присвоению, Энгельс имеет в виду современную механическую мастерскую, в которой труд рабочих объединяется в одно стройное целое и продукты которой являются поэтому плодами общественного труда. Но организация труда в современной механической мастерской определяется нынешним состоянием техники и характеризует собою состояние производительных сил, а вовсе не хозяйственный порядок, нынешнего (капиталистического) общества, который характеризуется прежде всего и, главным образом, свойственными ему имущественными отношениями, т. е., следовательно, и принадлежностью механической мастерской не объединенным в ней рабочим, а капиталисту, эксплуатирующему этих рабочих. Таким образом и противоречие между общественным трудом на фабрике и индивидуальным присвоением этой фабрики есть уже хорошо знакомое нам противоречие между производительными силами капиталистического общества и его имущественными отношениями. Это очень хорошо разъяснено у самого Энгельса. «Точно так же, как мануфактура и усовершенствовавшиеся под ее влиянием ремесла пришли некогда в столкновение с феодальными путами цехов, крупная промышленность, на более высокой ступени своего развития, приходит в столкновение с узкими пределами, которыми ограничивает ее капиталистический способ производства. Новые производительные силы перевели буржуазные формы их эксплуатации» 1).
1) «Развитие научного социализма». Женева 1892, стр. 26.
Ясно, что и Энгельс имеет в виду вовсе не противоречие между «правом» и «хозяйством». А кроме цитированной нами брошюры «Развитие научного социализма» мы не знаем решительно ни одного такого сочинения Маркса или Энгельса, которое давало бы хотя бы чисто внешний, хотя бы только словесный повод истолковать марксову теорию общественного развития в том смысле, в каком истолковал ее г. П. Струве.
Это мы говорим, имея в виду навязанное этим «критиком» Марксу «противоречие между правом и хозяйством» («например, капиталистическим хозяйственным порядком»). А что, скажем мы, если навязанное Марксу «противоречие» надо понимать в другом смысле,— именно в смысле противоречия между хозяйственными явлениями, понятие которых не покрывается понятием «хозяйство», и правовыми учреждениями данного общества? Не выйдет ли тогда, что г. П. Струве говорит то же, что и Фридрих Энгельс?
На первый взгляд и здесь может показаться, что — да; но и здесь при ближайшем рассмотрении дело принимает другой вид.
Организация труда в мастерской, несомненно, есть хозяйственное явление. Но это хозяйственное явление противоречит не праву, а другим хозяйственным же явлениям, именно тем имущественным отношениям буржуазного общества, которые составляют «реальный базис» буржуазного права. Отождествлять этот реальный базис с возвышающейся над ним «юридической надстройкой», значит излагать теорию кого-то другого, а не Карла Маркса, который сам же и установил различие между надстройкой (правом) и базисом (производственными отношениями). Мы хорошо понимаем, что Маркса гораздо легче было бы «критиковать», если бы он его не устанавливал 1). Но что же прикажете? Ведь Маркс не обязан был искажать истину ради удобства «критиков»!
Как ни поворачивай дело, а все-таки надо признать, что г. П. Струве страшно напутал, и что чрезвычайно трудно, вернее —
1) У г. П. Струве сознание этого удобства наивно выражается словами: «Die von mir vorgetragene Ansicht schließt sowohl den Marxschen als auch den Stammlerschen Begriff der «sozialen Revolution» aus. Die Anpassung des Rechtes an die Sozialwirtschaft hört keinen Augenblick auf und die Entwicklung der jeweiligen Gesellschaftsordnung ist es eben, welche diesen Rahmen umform und ausweitet» (Ibid., S. 672. V). Вы нравы, о «критик»! Гораздо лучше было бы, если бы ваша «Ansicht» совпадала с марксовой, а еще лучше и глаже было бы, если бы ваша Ansicht, не совпадающая с марксовой, соответствовала исторической действительности. Но — увы! — она не соответствует ей, а «противоречит».
совсем невозможно, найти какие-нибудь правдоподобные обстоятельства, хоть немного смягчающие вину наделанной им путаницы, которая падает всецело на него самого, да разве еще на Штаммлера.
Г. П. Струве по своему обыкновению «критикует» этого писателя (без «критики» он обойтись не может); но он совсем не способен освободиться от его влияния.
О самом Штаммлере распространяться здесь было бы неуместно. Но нельзя не заметить мимоходом, что он ввел у нас в соблазн немалое число «марксистов» из ряда тех, которые были предварительно софистицированы и «притуплены» так называемой критической философией, столь любезной теперь сердцу всех, стремящихся к «притуплению» общественных противоречий.
VI.
Мы уже выше заметили, что если бы сущность так называемого социального вопроса заключалась в несоответствии буржуазного права буржуазному хозяйству, то об исторической необходимости общественного переворота могли бы говорить только люди, страдающие буйным умопомешательством. При таком отрадном положении дел теоретики-юристы и толковые практики из мира деловой буржуазии без труда открывали бы, в каком именно месте башмак жмет,— по немецкому выражению,— ногу, и господам буржуа стоило бы только сердито поворчать и угрожающе нахмуриться, чтобы их парламентские представители немедленно придали башмаку новую форму. Но, спрашивается, пошло ли бы в этом случае естественное развитие по второй формуле г. П. Струве, которую мы назвали формулой притупленного противоречия?
Выше мы взяли для примера законодательство об акционерных обществах. Теперь мы возьмем ради удобства тот же пример. Скажите, читатель, какое отношение установится между общественной жизнью, требующей размножения акционерных обществ, и разрешительной системой, стесняющей такое размножение? Нам кажется, что между ними установится противоречие, которое будет постоянно увеличиваться, вплоть до той поры, когда разрешительная система исчезнет, уступив место явочной системе. Так ли это? Несомненно так. А если это так, то стало быть мы и здесь имеем дело с явлением, подтверждающим справедливость гегелевского афоризма: противоречие ведет вперед. А это новое умозаключение в свою очередь дает почувствовать весь комизм положения тех гг. «критиков», которые любят порицать Гегеля и толковать о «притуплении противоречий».
Г. П. Струве возразит нам, может быть, что обострение противоречия между отжившей правовой нормой и новой общественной потребностью еще не ручается за обострение борьбы между защитниками старой нормы и ее противниками. Это будет справедливо. И мы охотно допускаем, что в незначительных случаях, подобных вышерассмотренному, обострение указанного противоречия может сопровождаться в иных случаях даже ослаблением общественной борьбы, т. е. притуплением противоречия между борющимися. Хотя надо заметить, что это не более, как предположение, которое надо еще доказать и которое мы принимаем просто из любезности по отношению к г. П. Струве. Но может ли это быть там, где речь идет не о мелочах, подобных законодательству об акционерных обществах, а о великих общественных переворотах, затрагивающих коренную основу права: экономическую структуру, имущественные отношения? На этот вопрос неподкрашенная историческая действительность отвечает решительным отрицанием. Мы не знаем хорошенько, как совершалось развитие в Китае в течение длинного, до сих пор еще незаконченного периода его упадка; но мы твердо знаем, что в прогрессирующих обществах рост противоречий между новыми общественными потребностями и старым общественным строем сопровождается обыкновенно обострением борьбы между новаторами и консерваторами. Именно к таким (идущим «вперед») обществам целиком применимо то, что говорит о борьбе за право Меринг в своей знаменитой брошюре. «Всякое право приобретено путем борьбы; каждое важное правовое положение должно быть вырвано у тех, которые ему противились...» «С существующим правом срастаются мало-помалу интересы тысяч людей и целых сословий, так что его нельзя устранить, не нанося им чувствительного ущерба. Поднять вопрос об устранении данного узаконения или данного учреждения — значит объявить войну всем этим интересам. Каждая подобная попытка естественно вызывает, поэтому, действием инстинкта самосохранения, сильное сопротивление со стороны затронутых интересов, а тем самым и борьбу... Высочайшей степени интенсивности достигает эта борьба тогда, когда интересы складываются в виде приобретенных прав... Все великие завоевания, на какие только может указать история права: уничтожение рабства, крепостничества, свобода поземельной собственности, свобода ремесла, свобода совести и т. д., все они сделаны были посредством жесточайшей борьбы, длившейся часто целые столетия, и путь, которым шло право в своем развитии, нередко обозначается
потоками крови и везде усеян обломками разбитых правовых учреждений» 1).
Если такой ход общественного развития называется развитием посредством притупления противоречий, то мы, право, уже не знаем, что следует назвать их обострением.
В пояснение и защиту своей второй формулы г. П. Струве приводит два примера, которые оба имеют, однако, то едва ли удобное для него свойство, что «противоречат» ему самым решительным образом.
Первый пример. «Положим, что вследствие развития промышленности возникает практически-экономическое (praktisch-wirtschaftliche) рабочее движение. Издается или делается более строгим закон, запрещающий стачки и коалиции. Растет репрессия, а с нею и противоположность. Но в дальнейшем своем развитии рабочее движение перерастает репрессию, оружие которой притупляется, и в заключение законы, направленные против рабочего движения, отменяются. Здесь мы имеем случай, в котором противоречие сначала растет, а потом ослабляется, и в заключение одна из партий побеждает» 2).
Когда одна из партий «побеждает», тогда противоречие не только не растет, но совсем уничтожается. Это понятно само собою. Весь вопрос в том, ослабляется или, напротив, растет противоречие в период, непосредственно предшествующий победе одной из борющихся сторон. А на этот вопрос сам г. П. Струве отвечает отрицательно: в его собственном примере «противоположность или сопротивление» увеличивается до тех пор, пока репрессия не оказывается бессильной, т. е. пока рабочие не победят. Правда, в его примере отмене закона предшествует тот период, когда «оружие репрессии притупляется». Но существование этого периода есть простое предположение. Скажет ли г. П. Струве, что это предположение вполне соответствует исторической действительности? Если он скажет это, то мы ответим ему, что именно история законов, направленных против рабочих коалиций, говорит против его предположения. В самом деле, разве, например, в Англии,— этой классической стороне компромисса,— отмене законов против коалиций предшествовало менее строгое их применение? Вовсе нет! Накануне их отмены дело обстояло совсем иначе. По словам Гоуэля, недовольство этими законами постоянно росло, вызывая новые репрессивные меры, и когда законо-
1) «Der Kampf ums Recht», 13 Auflage, S.S. 6, 7 и 8. 2) «Archiv», XIV В., 5 und 6 Heft, S. 675.
дательство, направленное против коалиций в собственном смысле, оказалось слишком слабой преградой для растущего потока рабочего движения, правительство постаралось отточить свое оружие, обратившись к другим законам, вроде Sedition Acts, законов, карающих государственную измену и т. п. С своей стороны, рабочие раздражались все более и более, пока, наконец, их волнения и исходившие из их среды аттентанты не вынудили правительство отменить ненавистные законы 1).
Совершенно то же узнаем мы от супругов Уэббов и от Кулемана, который, впрочем, лишь повторяет в этом случае то, что говорят супруги Уэббы 2).
Второй пример, приводимый нашим «критиком», не доказательнее первого. В этом примере мы имеем дело с известным немецким «исключительным законом 1878 г.». Г. П. Струве указывает на то, что этот закон, по мере роста рабочего движения, применяется все слабее, а, наконец, был и совсем отменен. «Что это: увеличение или, скорее, ослабление сопротивлений?» — спрашивает наш «критик».
На этот вопрос мы ответим вопросом: о каких сопротивлениях (Wiederstände) он говорит? Если о сопротивлении имперского правительства стремлениям социал-демократов, с одной стороны, и о сопротивлении социал-демократов стремлениям имперского правительства — с другой, то менее суровое применение, а затем и отмена названного закона вовсе не означала ослабления этих «сопротивлений», как это прекрасно понимают и рабочая партия, и имперское правительство. Менее суровое применение исключительного закона означало только то, что правительство убедилось в его нецелесообразности, а его
1) Le passé et l'avenir des Trade-Unions par Georges Howell, traduction par Ch. Le Cour Grand-maison, Paris, 1892, p.p. 40 et 45.
2) Уэббы: «The common law and ancient statutes were ruthlessly used to supplement in Combination Acts, often by strained constructions. The scotch judges In particular... applied the criminal procedure of Scotland to cases of simple combination... The whole system of repression which had characterised the statesmanship of the Regency culminated at this period in a tyranny not exceeded bu any of the monarches of the «Holy Alliance». (History of Trade Unionism, London, 1894, p.p. 84 — 85). Кулеман: «Erschwert wurde die Lage für die Arbeiter noch durch die nach dem Frieden von 1815 in Verbindung mit dem niedrigen Stande der Preise einsetzende ausserordentliche Herabdrückung der Löhne. Es ist deshalb begreiflich, daß sich überall Geheimbunde bildeten und Verschwörungen stattfanden, die mit blutigen Verfolgungen endeten». (Die Gewerkschaftsbewegung, Jena 1900, В. 3—3). Нечего сказать, замечательное «притупление»!
нецелесообразность обусловливалась тем, что рабочая партия научилась избегать сетей исключительного закона. Ставший нецелесообразным, исключительный закон не только не ослаблял неудовольствие рабочей массы, но увеличивал его, раздражая эту массу нестерпимой полицейской «волокитой». Видя, что результаты получаются как раз обратные тем, которых оно ожидало, германское имперское правительство сочло невыгодным и неудобным дальнейшее строгое применение и даже существование этого закона. Он был отменен. И если мы восстановим теперь в памяти его историю, то она покажет нам, как отменяются законы, ставшие нецелесообразными, а вовсе не как «притупляются» общественные противоречия.
Нет, что ни говорите, а неподкрашенная история служит плохим свидетельством в пользу второй формулы г. П. Струве. И если, тем не менее, он все-таки «критикует» людей, признающих правильность гегелева замечания насчет ведущего вперед противоречия, то он, очевидно, имеет на это серьезную причину. Какая же это причина?
Он сам отвечает на этот вопрос с откровенностью, заслуживающею величайшей похвалы.
«Я уже оттенил,— говорит он,— то обстоятельство, что если социальное развитие совершается по формуле возрастания противоположностей, то «общественный переворот» необходимо должен представляться в виде политического переворота. Но это представление, лежащее в основе знаменитого учения о диктатуре пролетариата, падает вместе с диалектическим ходом развития» 1).
Вот оно что! Все дело тут, как видите, в политической революции и в диктатуре пролетариата. Так и запишем!
Настоятельная психологическая потребность подорвать теоретическую основу знаменитого учения о диктатуре пролетариата и о «политической революции», необходимой для социального освобождения этого класса, вынудила критика П. Струве, на заре двадцатого столетия, обосновать свои возражения против «ортодоксального» марксизма на более чем недостаточных посылках.
Под влиянием этой настоятельной психологической потребности г. П. Струве приписал марксовой теории общественного развития совсем не то содержание, какое она имеет в действительности, и эта его «коренная» погрешность естественно повела за собою ряд других, более или менее важных, В голове нашего «критика» непра-
1) Ibid. S. 674.
вильное понимание им марксовой теории отразилось в виде «неясности» самой теории. Так, он заметил, как мы узнаем, неясность, заключающуюся будто бы в том, что в этой теории производительные силы общества и его отношения производства являются, как своего рода сущности или «вещи». Г. «критик» думает, что только благодаря такой неясности можно говорить о противоречии всех, вместе взятых, производительных сил всем, целиком взятым, отношениям производства и представлять себе социальную революцию, как коллизию между этими силами и этими отношениями. Мы узнали также от г. П. Струве, что социально-политическое миросозерцание Маркса страдало еще другою неясностью: он, с одной стороны, придерживался того взгляда на развитие общества путем усиления противоречий, который защищают теперь его «ортодоксальные» ученики, а с другой — склонялся и к тому взгляду на это развитие, вокруг которого «вращается» теперь «социальная» политика г. П. Струве и который выражается формулой притупленного противоречия; и при этом автор «Капитала» не замечал несовместимости таких взглядов.
Разберем первую «неясность».
В современной механической мастерской, т. е. на фабрике, труд работающих там пролетариев принимает характер общественного труда, между тем как сама фабрика принадлежит отдельному лицу или отдельным лицам. Организация труда на фабрике противоречит общественным отношениям производства и именно имущественным отношениям современного общества. Но что же такое сама фабрика? Поскольку она представляет собою совокупность усовершенствованных орудий труда, она является составным элементом того, что мы называем общественными производительными силами. А поскольку совокупность усовершенствованных орудий труда обусловливает собою известную его организацию, то есть известные отношения между производителями, фабрика есть общественное отношение производства 1). И если это отношение начинает противоречить имущественным отношениям капиталистического общества, если фабрика перестает уживаться с капиталом, то это значит, что некоторая часть общественных отношений производства перестает соответство-
1) «Машины так же мало составляют экономическую категорию, как и быки, которые тащат плуг. Это производительная сила, не больше. Современная же фабрика, основанная на употреблении машин, есть общественное отношение производства, экономическая категория» («Нищета философии», стр. 107).
вать другой их части, и что фраза «производительные силы общества противоречат его имущественным отношениям» должна быть понимаема именно в этом эволюционном смысле, устраняющем всякую возможность представления названных сил и указанных отношений в виде каких-то самостоятельных сущностей. Ввиду этого действительно становится невозможным говорить о противоречии производительных сил «всем целиком взятым» отношениям производства. Но кто же говорит об этом, кроме нашего «критика»? Во всяком случае, не Карл Маркс, и не Фридрих Энгельс 1).
Заметьте, что г. П. Струве, все время толковавший о противоречии между правом и хозяйством, вдруг сам вспомнил, однако, что не это противоречие составляет, по марксовой теории, главную пружину общественного развития, и заговорил о противоречии производительных сил общественным отношениям производства. Mieux vaut tard que jamais! С другой стороны, возвращение к истинному теоретическому центру марксовой теории было бы действительно хорошо только в том случае, если бы г. П. Струве потрудился понять слова Маркса, прежде чем приступать к их «критике». Но понять-то он и не счел нужным.
Г. П. Струве незаметно для себя переходит от одного неправильного понимания теории Маркса к другому, столь же неправильному ее пониманию, при чем он не замечает несовместимости этих двух неправильных способов понимания. Но в голове его все-таки шевелится подчас смутное сознание того, что дело обстоит как-то не совсем ладно. Тогда он для успокоения своей собственной теоретической совести, и чтобы предупредить возражения со стороны читателей, валит с больной головы на здоровую и обвиняет Маркса в
1) Здесь нужно, однако, обратить внимание читателя на следующую особенность терминологии только что названных писателей. Когда речь идет у них об основном противоречии, толкающем вперед общественное развитие, тогда слова
Достарыңызбен бөлісу: |