Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

Он [Эйнштейн] оставил нам и другие ключи к разгадке тайны своей внутренней сути, но пользоваться этими ключами мы можем, исходя лишь из собственного опыта, а не из опыта Эйнштейна. Он писал, например: «Самое прекрасное из доступного нам опыта — это таинственное. Это главное переживание; оно стоит у колыбели истинного искусства и истинной науки». Но даже если бы нам самим довелось узнать творческий экстаз художника или религиозного мистика, все равно мы могли бы лишь косвенно ощутить то, что чувствовал Эйнштейн. За его словами кроется исключительно его собственный трансцендентный опыт.

Надо признать, что у Эйнштейна были все основания говорить об осмысленности жизни с сослагательным уклоном не только по причине бытийного характера человеческого существования: «главный еврей мира», почетный председатель еврейской организации в США, много сделавший для эмиграции немцев после 1938 года, стал чуть ли не центральной мишенью нападок евреев Германии. Многие считали его провокатором Гитлера — ведь человек с мировой известностью не скрывал своего отношения к некрофильскому режиму и использовал весь свой авторитет для гласного и негласного обличения фашизма.

Глубокими противоречиями пронизано всё мироощущение Эйнштейна, в котором рационализм, гармония, уверенность Просвещения постоянно конфликтуют со свободой, коллизиями и сомнениями экзистенциального мыслителя, возрожденческие идеалы — с жизненными реалиями, интеллект — ­с ­интуицией, разум — с сердцем, классицизм — с модернизмом. Эйнштейн парадоксальным образом совмещал в себе рационалистическую утопию и трезвость мудреца, просвещенческие идеалы и антиномии немецкой философской мысли, картезианство и махизм. Последний выходец века Разума, верящий в простоту, логичность и гармоничность мира, он на собственном опыте убеждался в правоте немецкой философии — неразрешимой антиномично­сти человеческой мысли.

Главный гносеологический постулат Эйнштейна, из которого он исходил в построении новой физики, — простота мира, выражаемая формулой «Бог не играет в кости». На этом постулате зиждилась его борьба с принципами неопре­деленности и дополнительности квантовой механики. «Природа в ее простой истине является более великой и прекрасной, чем любое создание человеческих рук, чем все иллюзии сотворенного духа». Создание рук Эйнштейна было не только не простым, но во многом парадоксальным, классическим по форме, но модернистским по содержанию.

Парадоксальность самого бытия, парадоксальный характер упорядочивающего Вселенную объективного ratio  — вот что поразило широкий круг людей, ознакомившихся с идеями Эйнштейна и Бора, а иногда лишь интуитивно угадавших скрывавшийся в них переворот в характере научного мышления.

Как известно, в теории функций, кроме числовых значений функции, зависящих от значений аргумента, фигурируют операторы, превращающие уже не одно значение функции в другое, а один вид функции в другой вид. Крупные физические открытия всегда в какой-то мере играли аналогичную роль. Они не только увеличивали число известных людям закономерностей природы, но изменяли также методы науки, стиль научного мышления, характер пути, ведущего от частных наблюдений к общим законам. В обобщениях Эйнштейна и Бора «операторный» эффект гораздо сильнее, чем в теориях прошлого. В руках Эйнштейна и Бора физика изменила не только содержание результатов научной мысли. Она радикально изменила логическую структуру и математический аппарат. Более того, изменилось, стало принципиально иным отношение физики к логике и математике.

Сам Эйнштейн удачно совмещал логические конструкции с «актами удивления»: логика необходима, но не достаточна, чисто логически нельзя установить глубинные связи:

Открытие не является плодом логического мышления, даже если конечный продукт привязан к логической форме.

Более того, решение не снимает проблему, свидетельствуя об относительности, временности решения. Парадигмальная теория, завершая один цикл познания, тут же открывает другой. Классической науки, в сущности, не существует, потому что любая наука незавершена, промежуточна, темпоральна. Каждый ответ означает новый, гораздо более сложный вопрос.

Будучи рационалистом, Эйнштейн скептически относился к конкретным плодам познания. Последователь Спинозы допускал ницшеанское «конструирование» истины и требовал свободы выбора идей. Противник конвенциализма, договорного характера науки, Эйнштейн говорил Бору: «Может быть, стоило бы нам, физикам, договориться о каких-либо общих основаниях, о чем-то общем, что мы твердо будем считать положительным, и уж затем переходить к дискуссиям?»

Эйнштейн был непримирим к любым попыткам канонизации людей и идей и иронизировал над мыслителями, владеющими «окончательными» истинами, выдающими себя непогрешимыми авторитетами: «Всякий, кто попытается выступить в качестве авторитета в области Истины и Познания, потерпит жалкое фиаско под хохот богов». И вместе с тем «его концепция мира представлялась непоколебимой в своей основе, в своих исходных принципах».

Она казалась ему простой и постижимой в силу своей естественно­сти и стройности — «внутреннего совершенства», завоевывающего умы независимо от сложных вычислений и наблюдений.

Он говорил, что в отношении собственных идей предпочел бы рассчитывать на убедительность, присущую самой истине, которая не нуждается для своего признания в слабых усилиях мыслителя. И вместе с тем Эйнштейн утверждал, что без чувства солидарности с единомышленниками жизнь показалась бы ему пустой…

Эйнштейн верил в истинность своего пути, готов был пройти этот путь в одиночестве, но — и это в высшей степени человечно! — хотел бы видеть его единственным и общепризнанным.

Драма Эйнштейна была драмой человека, который вопреки возрасту следует своим путем, становящимся все более пустынным, в то время как почти все друзья и молодежь объявляют этот путь бесплодным и ведущим в тупик.

По природе своей он был романтиком и индивидуалистом, но приверженность науке требовала трезвости и общепризнанности, и это противоречие вносило смятение в душевный мир, делало работу мысли мучительной, придавая горечь ее плодам. Все свои силы Эйнштейн тратил на создание теории, выражающей гармонию природы, а его внутренний мир оказывался крайне дисгармоничным. Отсюда — вечная ирония гения, прячущего болезненные впечатления в горькой улыбке.

Он писал, что ощущение детерминированности и общей гармонии бытия помогло ему переносить грубые и отталкивающие впечатления действительности и было источником неисчерпаемой терпимости. Эйнштейн цитировал… Шопенгауэра: «Человек может делать, что желает, но он не в силах пожелать того, чего бы ему хотелось желать», — чтобы выразить детерминированность воли человека. Мысль о том, что все желания и поступки людей входят в систему единого детерминированного мира, как-то смягчала ощущение ответственности и позволяла уходить от особенно тяжелых впечатлений.

«В тягостных испытаниях и грубых зрелищах утешением и источником неисчерпаемой терпимости служило мне это сознание. Оно смягчало легко ранимое чувство ответственности и позволяло не принимать слишком серьезно ни себя, ни окружающее. Подобное восприятие ­оставляет место для юмора».

И — для эгоизма... Это неправда, что в конце жизни, после атомной бомбардировки Японии, Эйнштейн считал себя чуть ли не преступником, испытывал чувства, побудившие Брехта задуматься над сценическим воплощением драмы жизни Эйнштейна. В этом отношении Эйнштейн мало отличался от большинства ученых, непоколебимо верящих, что негативные плоды науки — бомбы, ракеты, сверхоружие — не имеют никакого отношения к их идеализму и любопытству.

В высшей степени показательно, что трагедия XX века, разрушившая по­следние остатки идеалов Просвещения, зачеркнувшая его формулы «всё к лучшему в лучшем из миров» и «всё действительное разумно», не поколебала рационалистическую убежденность Эйнштейна в космической гармонии. Поклонник Достоевского остался при своем...

Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу… Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно.

Похоже, этого-то у Достоевского Эйнштейн и не услышал…

Стиль мышления

Понять ученого — не значит разобраться в его идеях. Гораздо важнее постичь пути, ведущие к ним, способ их получения, причины продуктивности мысли, «драму идей», как определял научное познание сам Эйнштейн. Само это выражение ставит под сомнение декларируемые Эйнштейном идеалы познания — внутреннее совершенство, гармонию, рационализм, красоту:

Идеалами, освещавшими мой путь и сообщавшими мне смелость и мужество, были добро, красота и истина. Без чувства солидарности с теми, кто разделяет мои убеждения, без преследования вечно неуловимого в искусстве и в науке жизнь показалась бы мне абсолютно пустой.

Добро, красота, истина, гармония много значили для Эйнштейна, но движущими силами его знания были высокая напряженность мысли, мощное внутреннее зрение, интуиция и свобода. Лечивший Эйнштейна врач Густав Букки был потрясен глубиной и неожиданностью его мыслей, а Леопольд Инфельд сравнивал мыслительный процесс друга со страстностью негритянского танца:

В Америке я впервые в жизни увидел негритянские танцы, пронизанные огнем и жизненной силой. Танцевальный зал в «Савойе» в Гарлеме преображается в африканские джунгли с палящим солнцем и богатой густой растительностью. Воздух полон вибрации. Жизненную силу излучают громкая музыка и страстные танцы; зритель теряет ощущение реальности. В отличие от негров, белые кажутся полуживыми, смешными и приниженными. Они создают фон, на котором еще сильнее поражает примитивная, безграничная живучесть негров. Кажется, что не нужно никакой передышки, что это интенсивное движение может продолжаться вечно.

Эта картина часто стояла у меня перед глазами, когда я наблюдал за Эйнштейном. Словно существовал какой-то предельно живучий механизм, вечно вращающийся в его мозгу. Это была сублимированная жизненная сила. Порой наблюдение было попросту мучительным. Эйн­штейн мог говорить о политике, с удивительнейшей, присущей ему добротой выслушивать просьбы, отвечать на вопросы, но за этой внешней деятельностью чувствовалась постоянная работа мысли над научными проблемами; механизм его мозга действовал без перерыва, вечное движение этого механизма оборвала лишь смерть.

Очень важен вопрос о мотивах гения. Весной 1918 года Эйнштейн отправил из Берлина своему другу Генриху Зангеру в Цюрих письмо с мотивацией своей деятельности:

Вначале предполагалось, что и я стану инженером. Но мне была невыносима мысль использовать изобретательность ума для вещей, лишь усложняющих повседневную жизнь, — и все ради тоскливой погони за деньгами. Мышление ради мышления, как в музыке!.. Когда мой ум не занят какой-нибудь проблемой, я люблю воспроизводить доказательства математических и физических теорем, которые знал когда-то давно. В этом нет никакой цели, а просто возможность погрузиться в приятнейшее занятие — думать...

20 августа 1949 года, отвечая на вопрос интервьюера о научной мотивации, Эйнштейн писал:

Движущей силой моей научной работы служит непреодолимое желание понять тайны природы — и никакие иные чувства. Моя любовь к справедливости и стремление содействовать улучшению условий человеческой жизни совершенно независимы от моих научных интересов.

В интервью основателю гештальт-психологии Максу Вермейеру, касающемуся развития теории относительности, и в письме к когнитивному психологу Якову Гадамарду Эйнштейн объяснял:

Мысли не приходят в каком-либо вербальном воплощении. Я вообще очень редко думаю словами. Мысль приходит, и только после этого я могу попытаться выразить ее в словах.

Язык или слова, написанные или произнесенные, похоже, не играют никакой роли в механизме моего мышления. Физические сущности, кажется, служащие элементами мышления, — это определенные знаки и более или менее ясные образы, которые можно «добровольно» воспроизводить и комбинировать.

Существует, конечно, определенная связь между этими элементами и соответствующими логическими концепциями. И также ясно, что стремление выйти наконец на логически связные концепции — своего рода эмоциональный базис в достаточно смутной игре с вышеупомянутыми элементами. Но, взятая с психологической точки зрения, подобная комбинаторная игра представляется сущностной чертой продуктивной мысли — до того момента, как появится какое-либо соединение с логической конструкцией — в словах, в других ли знаках, доступных для восприятия.

Мышление для Эйнштейна — это постепенная трансформация интуиций (концепций) в последовательность идей, происходящая в ходе «комбинаторной игры» с образами.

Колоссальная напряженность мысли усиливала мощь внутреннего зрения, а неукротимое стремление к истине — интуицию ученого. Сам Эйн­штейн засвидетельствовал, что не может рассказать о том, как пришел к той или иной идее. Анализируя ход мысли Ньютона, приведшей к идее эфира, он разделял цепь логических и неосознанных мотивов, считая вторые определяющими, но недокументируемыми. Поэтому Б. Рассел имел все основания считать, что Эйнштейн при открытии теории относительности начал с поэтического проникновения в истину. Неотъемлемой частью «драмы идей» ­является интуитивность, парадоксальность, неокончательность истины, выражаемая формулой Лессинга: «Стремление к истине ценнее, дороже уверенного обладания ею».

Изменение стиля мышления, обусловленное влиянием на физику Эйн­штейна, связано именно с отказом от очевидности повседневного опыта, от догматизма и окончательности научной концепции — всего того, что К. Поппер называл «непри- ступной крепостью».

Впрочем, мне трудно согласиться с К. Поппером, будто Эйнштейн сделал свое открытие исключительно путем последовательного преодоления конкретных предубеждений:

Одно из величайших достижений нашей эпохи принадлежит А. Эйн­штейну, который установил следующее: опираясь на наш опыт, мы можем задавать вопросы и пересматривать наши предпосылки, относящиеся даже к пространству и времени, т. е. к понятиям, которые должны быть необходимыми предпосылками всех наук и принадлежать к «категориальному аппарату» науки. Таким образом, мы можем сказать, что скептическая атака на науку, начатая социологией знания, потерпела неудачу. Этот вывод вытекает из понимания природы научного метода. Эмпирический метод, следовательно, демонстрирует то, что он вполне способен сам себя защитить.

Эмпирический метод защищает себя не посредством искоренения раз и навсегда всех предубеждений. Он может избавляться от них только по одному. Классический случай в этом отношении представляет собой проведенное опять-таки Эйнштейном исследование наших предубеждений относительно времени. Эйнштейн не ставил задачу исследовать предубеждения, он даже не ставил задачу подвергнуть критике наши представления о пространстве и времени. Его проблема была конкретной физической проблемой: переработать теорию, разрушенную множеством экспериментов, которые в свете этой теории казались противоречащими друг другу. Эйнштейн вместе с другими физиками полагал, что этот факт означает, что данная теория ошибочна. Однако он обнаружил, что если ее изменить в пункте, который издавна рассматривался всеми как самоочевидный и который поэтому ускользал от внимания ученых, трудности могут быть устранены. Другими словами, он просто применил метод научной критики, метод изобретения и элиминации теорий, метод проб и ошибок. Всё это, конечно, не привело к отказу от всех наших предубеждений. Скорее в результате этого было обнаружено, что мы узнаем о наличии у нас предубеждений лишь после того, как избавимся от них.

В интерпретации К. Поппера «метод Эйнштейна» всецело рационалистичен, объективен. Возможно, такой подход отвечал восприятию самого Эйн­штейна, но почему-то «беспристрастными» логиками могут быть многие: скажем, Пуанкаре, без сомнения, был лучшим математиком, чем Эйнштейн, но именно Эйнштейна осенила «безумная» идея связи пространства и времени.

В этом отношении работы Эйнштейна были импульсом радикального перевооружения науки. После Эйнштейна люди не только стали больше знать о Вселенной — изменился стиль научного познания. Идеи Эйнштейна были великим синтезом экспериментальных и математиче­ских парадоксов, отказом в рамках одной теории от эмпирической очевидности (продолжение традиции Коперника) и от привычных, казавшихся априорными, математических (в теории относительности) и логических (в квантовой теории) норм. Такое воздействие на стиль научной мысли оказывается необратимым, отпечаток его сохраняется навсегда.

Такая позиция, разумеется, не может устареть — в ней и находит свое выражение непрерывное обновление науки. Догматы науки преходящи, ее антидогматизм вечен.

Здесь, кстати, мы вновь сталкиваемся с противоречивостью Эйнштейна: считая мир рациональным, подчиненным единым законам бытия, он допускал в знание веру и свободу: «Понятия и фундаментальные законы, лежащие в основе теоретической физики, — это свободные творения человеческого разума»; они «образуют неотъемлемую часть теории, которая не поддается рациональной трактовке»; «истина или прекрасное не являются независимыми от человека» *. Видимо, отнюдь не случайно первоначальное название эйнштейновской Э в о л ю ц и и ф и з и к и гласило: Ф и з и к а к а к п р и к л ю ­ч е н и я п о з н а н и я.

Согласно мистике, наши мысли творят нашу жизнь. До Эйнштейна ученые измеряли и описывали мир, упуская из виду влияние, которое они как наблюдатели могли на этот мир оказывать. Эйнштейн первым в Новое время утверждал, что игнорировать подобное влияние невозможно, даже если предметом наблюдения являются физические объекты. Более того, он доказывал, что процесс наблюдения за системой изменяет саму систему. Если вы, измеряя пламя, смотрите на него, оно ведет себя так, будто состоит из материальных частиц. Если же нет — подобно волнам, энергии. Суть, качество наблюдаемого объекта зависит от способа наблюдения.

В эйнштейновских статьях 1905 года мало математических расчетов и много «мысленных экспериментов». Доминирует в них глубочайшая интуиция и проницательность, благодаря которым доводы кажутся несокрушимыми, а невероятные выводы — естественными и полученными с величайшей легкостью. Это результат уникальной специфики мышления его научного гения, доверяющего больше внутреннему ходу своей физической убежденности, нежели мнениям других. «Это кажется поразительным, но именно так и создавалась большая часть его трудов».

Понимая, что открытие новых физических законов связано со сложным математическим аппаратом, Эйнштейн на протяжении всей жизни непрерывно совершенствовал свои математические познания. Но во все периоды жизни великий ученый гораздо больше доверял собственной вере в свое понимание вещей, нежели счету.

Хотя большинство биографов склонны считать Эйнштейна поборником дискурсивного мышления, я уверен в том, что главным источником его познания была интуиция. Хотя в его мышлении большую роль играла абстракция, величайшим физиком его сделала уникальная интуиция в области физики. Почему я делаю такой вывод? Дело в том, что при работе над созданием теории относительности у Эйнштейна не было тех глубоких математических познаний, которыми славились такие первоклассные физики-теоретики, как Максвелл, Борн, Гейзенберг или Паули. Но дефицит математических знаний не воспрепятствовал ему во многом опередить своих коллег. Вот что он сам позже писал о годах своей молодости:

Моя интуиция в математике не была достаточно сильной, чтобы я мог тогда различить существенно важное, отделив его от остальной, более или менее необязательной учености. Кроме того, у меня был безграничный интерес к познанию природы, но как студенту мне еще не было ясно, что путь в глубины теоретической физики связан с самыми сложными математическими расчетами. Мне стало это ясно только после многих лет самостоятельной научной работы.

Попытки проникнуть в мир мысли Эйнштейна предпринимали многие исследователи, включая психологов. У него самого немало «мыслей о мышлении», дающих возможность понять психологические процессы, связанные с его открытиями. Сам он признавался, что творческий процесс не связан с манипуляцией формулами, но исключительно с осмыслением интуиций. Определяющим элементом мышления Эйнштейна является «концепция», «паттерн», некий «организующий элемент», рождаемый интуицией. Вся наука — только обработка мышления, образов и ощущений, их отбор и комбинация. Вербальные или математические репрезентации мыслей возникали у Эйнштейна лишь на финальном этапе творческого мышления. Вот описание Эйнштейном собственного процесса мышления, «комбинаторной игры» с образами, ведущей к «большой картине»:

Что такое, собственно говоря, мышление? С точки зрения чувственных впечатлений — это возникновение образных воспоминаний, но это еще не «мышление». И когда выстраивается серия таких изображений, это все равно еще не «мышление». Но когда одна определенная картинка оборачивается в ряду многих таких «сериалов», тогда — именно из-за этих повторений — она и превращается в организующий элемент в серии, соединяет их, прежде разобщенные. Подобный элемент становится инструментом, концепцией. Открывая новый пласт понимания мира, А. Эйнштейн был достаточно ­осмотрителен, дабы не выдавать его за «всю истину». Напомню малоизвестное его изречение: «Возможно, существуют все еще неизвестные нам излучения. Вы помните, как смеялись над электрическими токами и «невидимыми» волнами? Знание о человеке все еще переживает свое детство». Судя по этому высказыванию, Эйнштейн не отбрасывал возможности так называемых паранормальных явлений и «иных» психических миров, отрицаемых физиками-рационалистами и атеистами.

Что до знания-веры, то в эйнштейновском варианте вера явно предшествовала знанию:

Без веры в то, что возможно охватить реальность нашими теоретическими построениями, без веры во внутреннюю гармонию нашего мира не могло быть никакой науки. Эта вера есть и всегда останется основным мотивом всякого научного творчества. Во всех наших усилиях, во всякой драматической борьбе между старыми и новыми воззрениями мы узнаем вечное стремление к познанию, непоколебимую веру в гармонию нашего мира.

Впрочем, и в рационализме своем преемник Декарта и Спинозы не вполне последователен. Я уже упоминал формулу рационализма Эйнштейна: «Бот изощрен, но не злонамерен». Но тот же Эйнштейн, прощаясь как-то с Вейлем, вдруг спросил: «А может быть, он все-таки немного зло- намерен?» ­Результатом «классического идеала» Эйнштейна, восходящего в философии к Декарту и Спинозе и в физике к Ньютону, стала, как известно, далеко не классическая физика с ее «безумными идеями», частицами-волнами и неопре­деленностями.