Биография ученого это образ его мышления, генезис идей, творческая продуктивность. Так считал Альберт Эйнштейн. Когда его попросили написать предисловие к книге о знаменитом ученом, он ответил: По-моему

При звуке шагов он виновато прятал тетрадь в ящик стола. Через много лет, когда Эйнштейн был уже всемирно известным ученым, воспоминание об этом по-прежнему вызывало у него угрызения совести.

Роль Мишеля Бecco в создании Эйнштейном теории относительности не оспаривалась самим Эйнштейном, всегда признававшим, что дискуссии с ним позволили ему прорваться к ясности: «Я очень долго обсуждал с ним проблему и вдруг понял, в чем дело. На следующий день я пришел к нему и, не поздоровавшись, сказал: “Спасибо Вам. Я полностью решил задачу”».

Бессо трудно назвать «резонатором» Эйнштейна, но «катализатором» он действительно стал:

В любом случае Бессо не был нимфой Эхо: имеются убедительные доказательства, что он внес большой вклад в интеллектуальное становление и развитие Эйнштейна. Именно с ним Эйнштейн обсуждал броуновское движение, он же посоветовал Эйнштейну в 1897 году изучить труды Эрнста Маха и, опираясь на собственные работы времен обучения в Политехникуме, помог многое понять в прикладной термодинамике. Эйнштейн жаловался на «мелочность» Бессо, на его привычку возиться с подробностями, требовать полной ясности в доказательствах, но именно эти качества помогли самому Эйнштейну. Эйн- штейн нашел ответы, но Бессо, по-видимому, сумел задать правильные вопросы.

В последнее время появилась и ширится версия, согласно которой работы Эйнштейна 1905 года имели соавтора — Милеву Марич, имя которой якобы даже стояло в рукописях этих работ, которые видел Абрам ­Федорович Иоффе, практикуясь у Рентгена *. Версия эта принадлежит биографам и апологетам Милевы (Д. Трбухович-Гжурич, Д. Кршич, С. Троймель-Плоец, Э. Г. Уолкер, М. Бота и др. — в основном авторы сербского происхождения). По словам Сенты Троймель-Плоец, для мужчин того времени было вполне нормальным присваивать идеи жены и пожинать плоды, а Эйнштейн был более чем нормальным человеком. Э. Г. Уолкер доказывал, что именно Милева обратила внимание мужа на опыт Майкель- сона-Морли и что Иоффе не ошибся, подтверждая наличие ее имени на рукописях, присланных Рентгену.

На самом деле, никаких документальных свидетельств этому не сохранилось: ни в редакции A n n a l e n d e r P h y s i k, ни в архиве Эйнштейна рукописи не обнаружено. Серьезные исследователи жизни и творчества Альберта Эйн­штейна, такие как Джон Стейчел и Юрген Ренн, аргументированно отвергают соавторство Милевы. Ни в физическом, ни в математическом отношении Милева не превосходила своего мужа, ее поведение на заседаниях «Академии Олимпия» в момент зарождения гениальных идей мужа всегда было пассивным.

Я не думаю, что Милеве необходимо приписывать соавторство работ, опубликованных мужем в 1905 году, потому что ее роль была, может быть, намного более значительной: она вдохновляла Альберта, была его первой слушательницей, создавала ему ту эмоциональную атмосферу, которая споспешествовала успеху.

Д.  Холтон:

С самого начала они читали специальную литературу вместе. Эйн­штейн — человек, которому нужны книги и нужен собеседник... Нет никаких сомнений в том, что они с Милевой много говорили о его текущей работе.

П. Бергман:

...Из писем, хотя они дают лишь фрагментарное представление о происходившем, мнение Эйнштейна совершенно ясно: ему очень помогло то, что он обсуждал свои теории со своей будущей женой.

П. Микельмор, передавший версию сына Эйнштейна Ганса Альберта:

Милева помогала Эйнштейну решать некоторые математические задачи, но никто не мог быть ему помощником непосредственно в творческой работе, в генерировании множества свежих идей. На превращение общей концепции в цепь стройных математических выкладок ушло около пяти недель изматывающей работы. Когда она закончилась, Эйнштейн был в таком физическом изнеможении, что на две недели слег. Милева проверила статью, потом перепроверила еще несколько раз и отослала. «Это великолепная работа», — сказала она мужу.

П. Картер, Р. Хайфилд:

Хотя эпизод дошел до нас как минимум в троекратном пересказе, почти наверное, Милева именно так излагала его сыну. Отсюда видно, что она считала свою роль в создании теории относительности куда более скромной, нежели ее нынешние апологеты. Идеи принадлежали только Эйнштейну, замысел и композиция статьи — тоже, и именно он дошел до изнеможения в процессе работы. Милева, тем не менее, помогала мужу «решать некоторые математические задачи», проверяла выкладки, искала описки.

…По мнению Юргена Ренна, алгебраические выкладки в теории относительности сложностью не отличаются. «Если бы он не мог самостоятельно справиться с математикой такого уровня сложности, на его научной карьере можно было бы поставить крест», — пишет Ренн. Кроме того, он указывает, что принципиально новой была не математиче­ская часть — ее в значительной степени сделал Лоренц, а истолкование соответствующих формул, предложенное Эйнштейном. Сомневался ли кто-либо из его коллег в том, что Эйнштейн обладал достаточным интеллектуальным масштабом для создания теории относительности? Разумеется, нет, заявляет физик Авраам Пайс, общавшийся с Эйнштейном в последние девять лет его жизни и пристально изучавший развитие его идей.

В письме Милевы содержатся любовное вышучивание, рассуждения о погоде и просьбы дать совет, как подготовиться к надвигающимся экзаменам. Как справедливо отмечает профессор Стейчел, она откликалась на все темы, затронутые Эйнштейном, кроме научных. Этот факт также наводит на мысль, что основной вклад Милевы в теорию относительно­сти был не интеллектуального, а эмоционального свойства. Даже ее помощь как математика лучше рассматривать под этим углом. С ней Эйн­штейн чувствовал себя спокойнее, увереннее, это была дополнительная опора.

Эйнштейну нравилась работа в патентном бюро. Он находил в ней много интересного, но, главное, у него были время и независимость для занятия наукой. В 1904-м кончился испытательный срок и его зачислили в штат, в апреле 1906-го повысили должность и жалование. Он освоил технические дисциплины и, по словам Галлера, «стал одним из самых ценных экспертов в нашем бюро». Но главная экспертиза была связана не с бюро, а с физикой. За время работы в Берне Эйнштейн разработал специальную теорию относительности, сделал первые шаги по созданию общей теории относительно­сти, развил идеи Планка о квантовой структуре света, написал статью, которая позже принесла ему Нобелевскую премию, внес огромный вклад в термодинамику и стати­стическую физику, защитил докторскую диссертацию...

Работу «Новое определение размеров молекул» он представил в Цюрихский университет в качестве докторской диссертации. Эта статья, насчитывающая 21 страницу, была возвращена ему физическим факультетом с пометкой, что для диссертации она слишком коротка. Говорят, он впоследствии, смеясь, рассказывал, что после того, как он добавил к диссертации одну-единственную фразу, работа была принята. Благодаря ей Эйнштейн в 1905 году, в год своих первых великих открытий, сделался «доктором философии».

В высшей степени показательно и любопытно, что крупнейшие физиче­ские открытия XX века, изменившие парадигму физической картины мира, сделаны одиночкой в часы «безделья», то есть независимых и самостоятельных занятий наукой. Эйнштейн, конечно же, осознавал значимость собственных открытий в науке, его статьи уже получили, если не всемирное, то авторитетное признание, но, несмотря на начавшуюся прелюдию славы, его все еще удовлетворяло положение «патентного раба»: восемь часов в патентном бюро, двадцать четыре часа свободы для размышлений о структуре света, времени, пространства, мироздания...

Статьи Эйнштейна отличаются изяществом и кавалерийским натиском, который был совершенно чужд подходу к решению проблем, принятому тогда в науке и сводившемуся к медленному переходу от обстоятельного анализа экспериментальных данных к объясняющей их теории. Эйнштейн же в начале статьи выражал неудовлетворенность общепринятыми взглядами на предмет, выделял те идеи, которые были неизящны или дисгармоничны. Прибегая к формулировке Джеральда Холтона, ученые могли отмести его возражения уже потому, что он исходил в основном из эстетических критериев. «Далее он провозглашает некий весьма общий принцип. Потом показывает, как сделанные из него выводы помогают устранить те слабые места, о которых упоминалось в начале статьи. И в конце каждой статьи, исходя из предложенного в ней общего принципа, Эйнштейн делает ряд прогнозов о поведении физических объектов и говорит, что эти прогнозы поддаются экспериментальной проверке, хотя она может оказаться сложной». Этот подход был уникальным (больше в научном мире к нему не прибегал никто) и давал ошеломляющие результаты.

Самая великая из трех статей, статья о теории относительности, поступила в редакцию 30 июня и была опубликована 26 сентября. В ней не приводится никаких ссылок, это показывает, что Эйнштейн пришел к соответствующим выводам совершенно самостоятельно, одной силой мысли. Однако мы знаем, что он благодаря чтению обладал широким научным кругозором, и отсутствие ссылок только дополняет представление об ученом-одиночке, работающем вне исследовательских учреждений. Эйн- штейн либо не отдавал себе отчета, что следует платить дань уважения предшественникам, либо, по его мнению, их работы были настолько широко известны, а он пошел настолько дальше них, что указывать источники бессмысленно.

В 1907 году Эйнштейн обосновал принцип эквивалент- ности, но затем много времени ушло на осознание необходимости использовать тензорное исчисление и на овладение им. Видимо, сразу же после переезда в Цюрих он рассказал Гроссману о тех проблемах, которые пытался решить. Скорее всего, именно тогда он сказал: «Гроссман, ты должен мне помочь, или я свихнусь!». Как видно из письма Эйнштейна Хопфу, с помощью Гроссмана великий переход к римановой геометрии, вероятнее всего, произошел в неделю, предшествовавшую 16 августа. Сотрудничество с Гроссманом и последующее обсуждение этих вопросов с Давидом Гильбертом в 1915 году вывели Эйнштейна на финишную прямую. Но тут началось их соревнование с Гильбертом, которое чуть не привело к разрыву в их отношениях. В результате этого Гильберт и Эйнштейн практически одновременно вывели уравнения гравитационного поля, но Гильберт получил их на основе вариационного принципа *.  

Когда осенью 1909-го кончились «счастливые бернские годы» и Эйн­штейн вручил своему шефу прошение об отставке, сказав о приглашении занять должность профессора в Цюрихском университете, по свидетельству очевидца этого разговора, начальник страшно рассердился на «розыгрыш» и закричал: «Это неправда, господин Эйнштейн, я вам не верю. Это очень глупая шутка!»

Нам еще предстоит проследить наиплодотворнейшую работу духа, изменившую физическую картину мира и заложившую основы новой парадигмы. Но в бернские годы жизни Эйнштейна, несмотря на постепенно растущую известность, о его работах были осведомлены с десяток физиков во всем мире. К числу первых союзников создателя теории относительности можно отнести Планка, Минковского, Нернста, Кляйнера, Лауэ, М. Кюри. Создатель теории квантового излучения Макс Планк, как это ни парадоксально, не воспринял идею Эйнштейна о квантовой структуре света, но был одним из первых, кто понял специальную теорию относительности, использовал всё свое влияние для ознакомления научного сообщества с идеями Эйнштейна и приступил к развитию его идей. Вторым стал Герман Минковский, в свое время недооценивший своего «недисциплинированного» студента, но в 1907-м внес­ший выдающийся вклад в дальнейшее развитие его теории. Тем не менее, летом 1907 года Планк имел все основания писать Эйнштейну, что его сторонники-физики составляют «весьма незначительное меньшинство ученых».

Материальный достаток семьи желал лучшего, и Милева писала Элен Савич о том, как трудно жить на мизерную зарплату служащего. Приезд гостей всегда вынуждал ее задаваться вопросом, каким образом «наш тощий кошелек выдержит это испытание».

Сам Эйнштейн в начале 1907 года называл себя «почтенным феде­ральным служащим, бумажным червем», которому работа и уход за двухлетним сыном почти не оставляет времени для двух своих хобби — физики и скрипки.

Далеко не все приняли теорию Эйнштейна с энтузиазмом. Даже Пуанкаре, внесший огромный вклад в подготовку релятивистской теории, не оценил по достоинству достижение младшего коллеги. Во всяком случае, в своих работах он тоже почти никогда не ссылался на Эйнштейна. Анри Бергсон, также стоявший у истоков новой физики, поначалу критически отнесся к открытиям Эйнштейна.

Даже благосклонно настроенным по отношению [к теории относительности] физикам нелегко было понять и оценить новые идеи о пространстве и времени. Так что по мере распространения слуха о том, что предложил Эйнштейн, многие люди  — и физики, и философы, и неспециалисты — принялись резко осуждать его идеи. Однако — и это чрезвычайно важно — все больше и больше выдающихся ученых приходили к тому, чтобы принять их.

Только в 1909 году интерес к работам Эйнштейна заметно возрос. В немалой степени этому способствовал доклад Минковского «Пространство и время», прочитанный на восьмидесятом съезде Общества немецких естествоиспытателей. Видимо, это была последняя лекция Минковского, скончавшегося вскоре после съезда.

Минковский начал свой доклад словами, которые явились пророче­ским предсказанием того глубокого влияния, которое мыслям Эйн­штейна суждено было оказать на современное мышление:

«Господа! Воззрение на пространство и время, которые я намерен перед вами развить, возникли на экспериментально-физической основе. В этом их сила. Их тенденция радикальна. Отныне пространство само по себе и время само по себе должны обратиться в фикции, и лишь некоторый вид соединения обоих должен еще сохранить самостоятельность».

В 1907 году в голову Эйнштейна пришла, по его словам, «самая счастливая мысль в моей жизни»: он был ошеломлен мыслью о том, что свободно падающий человек не должен чувствовать собственного веса. Большинству других идея показалась бы тривиальной, но не Эйнштейну. Эта мысль дала ему возможность сообразить, что гравитационная и инерциальная массы эквивалентны и что этот обнаруженный им факт можно положить в основу новой теории гравитации, которая должна сменить ньютоновскую.

Первая работа, в которой Эйнштейн попытался решить проблемы тяготения, появилась в 1911 году и носила название «О влиянии силы тяжести на распространение света». Хотя она носит расплывчатый характер и не все ее результаты верны, здесь Эйнштейн впервые на примере с падающим лифтом доказывает отклонение луча света в гравитационном поле. Работа завершается знаменательными словами:

Было бы крайне желательно, чтобы астрономы заинтересовались поставленным здесь вопросом даже в том случае, если бы предыдущие рассуждения казались недостаточно обоснованными или рискованными. Ибо, отвлекаясь от всякой теории, нужно спросить себя, можно ли вообще современными средствами установить влияние гравитационных полей на распространение света.

Ответ на этот вопрос был получен лишь спустя восемь лет. Этот ответ в одночасье сделал человека, задумавшегося над проблемой человека внутри падающего лифта, знаменитым.

Необременительная служба в патентном бюро, позволившая Эйнштейну опубликовать к 1907 году семнадцать статей, меняющих физическую картину мира, побудила его вступить на стезю академической карьеры: он решил во­плотить в жизнь мысль о занятии должности приват-доцента Бернского университета, открывавшей путь к профессуре. Хотя поначалу его конкурсную работу по теории относительности университетские умы не приняли по причине ее непонятности, в конце концов его прошение о праве на преподавание было удовлетворено, и Эйнштейну предоставили возможность читать факультативные курсы по кинетической теории теплоты и теории излучения за символическую плату. В 1908–1909 годах чтение лекций Эйнштейн совмещал со службой в патентном бюро.

Подоплека академической карьеры Эйнштейна связана с именем Аль­фреда Клейнера, некогда отклонившего работу, представленную им на соискание степени доктора философии. Теперь, пытаясь пригласить Эйнштейна в Цюрихский университет на должность профессора, Клейнер предложил восходящей звезде стать приват-доцентом в Берне, поскольку эта должность была необходимой ступенью к профессуре.

Доходы Эйнштейна от чтения лекций в Бернском университете были мизерными. Лишь Бессо да еще один-два студента были его постоянными слушателями.

В те дни Эйнштейн был не слишком хорошим лектором. Его голова была занята более важными вещами. Но если он собирался получить когда-либо место профессора, ему предстояло пройти через все обряды посвящения в члены ученого племени. Это вызывало у него неудовольствие и даже протест. Хотя и внешний вид, и манера поведения Эйн­штейна очень мало соответствовали академическим нормам, он не пытался что-либо изменить. Сестра Эйнштейна, Майя, вспоминает об одном эпизоде. В нем отражается то впечатление, которое Эйнштейн производил на окружающих. Она училась в Бернском университете и как-то решила посетить лекцию Эйнштейна. Майя спросила у служителя, в какой аудитории читает лекцию ее брат, доктор Эйнштейн. Видя перед собой элегантную молодую особу, служитель выпалил в крайнем изумлении: «Что? Этот... парень Ваш брат?» А когда Клейнер посетил без предупреждения лекцию своего протеже и после этого раскритиковал его преподавательские способности, Эйнштейн ответил: «А мне и не нужно место профессора в Цюрихе».

От Цюриха до Берлина

Сегодня А. Эйнштейн входит в число самых крупных физиков и почти единодушно признан таковым благодаря своим работам о принципе относительности... Ему свойственны необычайная ясность концепций и умение развивать идеи, а также ясность и точность изложения.

А. Клейнер добился для Эйнштейна должности профессора, несмотря на возникшие при этом трудности. Когда в Цюрихском университете была учреждена новая должность экстраординарного профессора, он настоял на кандидатуре своего протеже, хотя был другой соискатель — Фридрих Адлер, сын основателя Австрийской социал-демократической партии. Вполне возможно, что последнему и было бы отдано предпочтение, не прояви Клейнер настойчивости. Впрочем, и сам Фридрих Адлер, находившийся в приятельских отношениях с Эйнштейном, снял свою кандидатуру, заявив, что выдающиеся научные достижения Эйнштейна намного превосходят его собственные. Здесь уместна параллель с Ньютоном, а именно отказ его наставника Исаака Барроу от места профессора Кембриджского университета в пользу двадцатисемилетнего ученика. При занятии должности Эйнштейну вновь пришлось столк­нуться с проявлением антисемитизма в «мягкой» его разновидности, так сказать в «интеллигентной» его форме. В докладе по сему поводу факультету говорилось:

Впечатления нашего коллеги Клейнера, основанные на личном знакомстве, были крайне важны как для комитета, так и для факультета в целом, поскольку доктор Эйнштейн является иудеем, и именно лицам этой национальности приписывают (во многих случаях не без основания) неприятные особенности характера, такие как назойливость, наглость и торгашеские наклонности, проявляющиеся в их понимании своего положения в науке. Следует, однако, отметить, что среди иудеев есть и другие люди, которые не обладают, даже в малой степени, этими неприятными чертами, и посему было бы неправильно отказывать кому-либо на том основании, что он является евреем. В действительности встречаются и среди людей, не принадлежащих к этой национальности, ученые, у которых развиваются черты, обычно приписываемые евреям, в частности меркантильное отношение к положению в университете и использование его в корыстных целях. Исходя из этого, и комитет и факультет в целом считают несовместимым со своим достоинством принять антисемитизм в качестве руководства к действию. Что же касается сведений, представленных коллегой Клейнером о г-не Эйнштейне, то они убедили нас в том, что ему можно предоставить должность профессора.

Судя по всему Эйнштейн не читал этот документ швей- царских «юдофилов», потому что, зная тонкость душевного склада этого человека, можно ­полагать, что широко распространенная версия существования «хороших евреев» заставила бы его совершить нехороший поступок — дать пощечину такого рода «заступникам».

Начало профессорства совпало с присуждением Эйнштейну звания почетного доктора honoris causa. Это произошло на торжественном праздновании 350-летия основанного Кальвином Женевского университета. Участники торжеств позже вспоминали, каким светлым пятном выглядели соломенная шляпа и обычный костюм тридцатилетнего профессора среди шитых золотом академических фраков и средневековых мантий двухсот гостей университет­ской Европы.

За время недолгого профессорства в Цюрихском университете Эйнштейн прочитал несколько курсов по механике, термодинамике, электричеству и магнетизму. Сохранились воспоминания нескольких его слушателей, число которых в те времена было весьма ограниченным:

Поскольку на лекциях всегда присутствовало лишь небольшое число студентов, преподавание было очень своеобразным. Когда он впервые взобрался на кафедру в поношенном костюме с чересчур короткими брюками и со свешивавшейся из кармана железной цепочкой от часов, мы были настроены скептически. Но уже после первых фраз он благодаря необычной форме своей «лекции» завоевал наши заскорузлые серд­ца. Весь «конспект», который он имел с собой, состоял из листочка размером не более визитной карточки, содержавшего вопросы, которые он намеревался с нами разобрать. Таким образом, ему пришлось всё извлекать из себя, и мы получили возможность непосредственно познакомиться с приемами его творческого мышления. Насколько привлекательным был подобный метод для студентов, привыкших к стилистиче­ски безукоризненным, заглаженным лекциям, увлекавшим в первый момент, но оставлявшим ощущение пропасти между преподавателем и нами. А здесь мы сами видели, как возникают научные результаты — оригинальными путями. Нам казалось после лекции, что мы сами могли бы ее прочесть.

В 1909—1910 годах я слушал лекции Эйнштейна. Все были одинаково интересны. У меня сохранилось такое впечатление, будто мы сами могли устанавливать тему. Изложение касалось то классической механики (мы слушали ее и у других преподавателей и могли почувствовать разницу в подходе), то новых идей, например квантовой теории Планка, вызывавшей оживленные дискуссии.

Мы имели право в любой момент прервать его, если нам что-либо казалось неясным. Вскоре мы вовсе перестали стесняться и подчас задавали элементарно глупые вопросы. Непринужденности наших отношений способствовало то, что Эйнштейн и на перерывах оставался с нами. Импульсивный и простой, он брал студента под руку, чтобы в самой дружеской манере обсудить неясный вопрос.

Чем известнее становился Эйнштейн, чем шире круг его знакомств, тем больше он отдалялся от Милевы и, судя по всему, все меньше ее любил. Уже летом 1909 года, то есть спустя шесть лет после свадьбы, она признавалась в письме к подруге, что «так нуждается в любви». Шесть лет тому назад Альберт говорил ей: «Мы останемся студентами, пока мы живы, и плевать нам на мир», а теперь открыто называл жену «хромой и страшной», «женщиной необычайно отвратительной». Судя по всему, Милева гораздо меньше Альберта виновна в образовании и расширении трещины, которая, в конце концов, разрушит их брак. Оспаривая мнение многих биографов о ее суровом, жестком характере, Ганс Альберт позже напишет:

Жесткая? Суровая? Я не думаю, что это правильно. Она была че­ловеком, перенесшим множество несчастий, но суровой она не была. Я бы сказал, что... она была способна дарить любовь и очень в ней нуждалась.

Конечно, Милева чувствовала нарастающее отчуждение мужа и дабы удержать его, зачала третьего ребенка. Мы не знаем, запланировала ли она этот шаг или беременность оказалась случайной, но произошло это в момент сильного похолодания в отношениях с Альбертом, который даже не пытался скрывать своего отчуждения. Если рождение второго сына, Эдуарда — Тете, Тетеля, Теде, Теделя — было ею запланировано, то план явно не удался: появление младенца не укрепило семью. К тому же постепенно растущая популярность Альберта никак не сказалась на их материальном положении: жалованье его не увеличилось. Он на сей счет только шутил: «Рассуждая о теории относительности, я ставлю часы в каждой точке пространства, но в жизни я не могу обзавестись часами даже для своей комнаты». Эйнштейн не мог купить себе часы и испытывал трудности, связанные с нехваткой времени, так как необходимо было уделять дополнительное внимание двум сыновьям.