Боги и касты языческой руси

— смерть или плен, кидались на собственные клинки, если не было иной возможности избежать позора плена (об этом повествуют византиец Лев Диакон и араб ибн Мискавейх). А долго ли бы продержался в крестьянской общине парень, то и дело лезущий в драку и демонстративно пренебрегающий советами? Уважением бы, во всяком случае, не пользовался. То есть нравы были принципиально разными — а ведь нравы-то, как мы знаем из того же фольклора, представлялись чем-то врожденным. Если вдуматься

— даже христианство, впервые поставившее во главу угла не род, не дружину, не корпорацию, не касту, а личность с ее «свободным выбором», спасением или гибелью — даже оно, однако, зиждется на представлении о родовой и наследственной ответственности потомков Адама за грех когда-то преступившего запрет божества первопредка. Даже коммунизм, исходящий из отчужденной особи «хомо экономикус» XIX—XX веков, при воплощении в жизнь оказался перед необходимостью считаться с понятием «классового происхождения» (с точки зрения ортодоксального марксизма — полнейшая чушь, ибо классовая принадлежность определяется только долей и характером участия в производстве материальных ценностей, но никак не наследственностью).

Кстати, как ни удивительно, современная наука подтверждает подобные взгляды. Не так давно, в конце XX века, учеными-зоопсихологами был поставлен любопытный опыт — предприняли попытку вывести добрых черно-бурых лис. Вообще это весьма агрессивные зверьки с «зубастым» характером. В течение десяти лет исследователи скрещивали между собой самых общительных, миролюбивых лис. Недавно был получен итог — ласковые, ручные существа, которых поднимают на руки и ласкают пятилетние девочки — а потомки свирепых хищниц-кусак блаженно щурятся в телекамеру. Поведение, получается, наследуется, характер детей можно задавать, скрещивая сходных характером предков. Кастовое общество осуществляло как раз подобную селекцию, свирепо отбраковывая «неправильных» человеческих особей и воспроизводя, усиливая от поколения к поколению, черты кастовой этики и морали. Все более властные правители, все более отважные, свирепще и сильные воины, все более хозяйственные и трудолюбивые общинники, все более послушные рабы.

Немного поговорим об этих самых рабах. Представление о рабах и рабстве у нас сильно испорчено школьными впечатлениями об античном, так называемом классическом, рабстве. А также и о рабстве негров в Соединенных Штатах, поданном сквозь романтично-слезливую призму «Хижины дяди Тома» и множества «политкорректных» литературных и кинематографичеких клонов этой книжонки (в качестве противоядия всячески рекомендую «Унесенные ветром» М. Митчелл — естественно, книгу, а не фильм). Однако же рабство у славян и их соседей, народов Северной Европы — германцев, скандинавов, тех же кельтов — имело совсем другой характер. И не стоит судить о нем по, скажем, роману Валентина Иванова «Повести древних лет» — этому роману прекрасного автора очень повредило то, что Иванов стремился в нем противопоставить в славянофильском духе «плохую, расистскую» Европу, воплощенную в викингах, добрым славянам, и, кроме того, очень малый уровень тогдашних наших знаний об Языческой Европе и Руси. Так, Новгород не только процветает в романе в IX веке, но и имеет все пять районов-концов — а это число концов появилось в Господине Великом Новгороде лишь к закату его могущества, в XIV— XV веках, в IX же столетии Новгород еще представлял собою три деревеньки и крепость на островке, образованном Волховом, Малым Волховцем и Жилотугом. Что до ошибки писателя, расположившего легендарную страну Биармию норманнских саг на беломорском побережье, то ее и посейчас разделяют многие ученые, хотя скандинавы добрались до Белого моря не раньше, чем Новгород обзавелся пятью концами — в XIV веке, а русы вышли на его берега самое раннее за четыре века до того. Биармия же, вероятнее всего, располагалась на берегах не Северной, а Западной Двины — не зря названия Ливония и Биармия не. встречаются в одной и той же саге.

Столь же неверно, намеренно мрачно показывает писатель положение у «жестоких» скандинавов рабов-трелей, которых он называет траллсами. Как шудры в индийской мифологии приходились все же потомками великому мудрецу и святому, так и у норманнов первый Трель, эпоним-прародитель сословия, был сыном Бога Рига-Хеймдаля.

В Киевской Руси, что характерно, все случаи свирепых и безжалостных расправ с рабами, жестокого с ними обращения «отчего-то» связаны с духовными лицами. Вряд ли летописцы-монахи оговаривали своих братьев во Христе и духовных отцов, так что это обстоятельство стоит взять на заметку любителям порассуждать про то, что христианская церковь-де старалась смягчить участь рабов. Ни про какого боярина или князя не сказано, как про архиепископа Новгородского, Луку Жидяту, что он отрезал язык и отрубил руки своему холопу Дудике. Стефан, которого удавили (не иначе, за доброту и ласку) собственные холопы, был отнюдь не мирянином, а преемником Жидяты, епископом новгородским (и опять-таки, ни про какого мирянина в те времена подобного не сообщают). Епископ Ростовский Феодор «прославился» бесчеловечным отношением к рабам, далеко затмевавшим жестокие развлечения надменной польской шляхты или нашей Дарьи Салтыковой, Салтычихи (и опять-таки, не имевшим ничего похожего среди нецерковных современников). А преподобный Варлаам Хутынский в одной из записей отчисляет монастырю столько-то голов челяди, да столько-то голов скота — такого упоминания на одном дыхании рабов и скотины вы, читатель, у его светских современников не встретите. Христианская церковь несла из Византии, Восточной Римской империи не «смягчение жестокого обращения с рабами», а старое римское отношение к «двуногому скоту», «разговаривающим орудиям труда», живой вещи в ошейнике и на цепи.

Слова «раб», «холоп», «челядин», «чадь», «отрок», обозначавшие в древней Руси рабов и не слишком отличавшихся от них зависимых людей, странным (для современного человека) образом близки, а то и вообще совпадают с названиями детей и подростков. Раб — робя, ребя, ребенок. Холоп, в западнославянских языках «хлоп» — хлопец, подросток. Челядь — рабы, но во многих говорах и диалектах Руси сохранилось и более древнее значение этого слова — «дети», английское «чилд» — родственное ему. Оттуда, из окраинных русских говоров, кстати, это слово шагнуло и в некоторые другие языки. Например, в коми-пермяцкий. Когда мне доводилось раскрывать детский журнал «Силькан» («Колокольчик») из Перми, на языке коми, меня немало позабавило обращение в начале журнала: «Челядь!» А значило-то оно всего-навсего «дети, ребята». «Чадь» — это слуги, но «чадо» — ребенок. «Отрок» — это не только подросток, в древнерусском это и слуга (в «Повести временных лет» упомянуты отроки воеводы Све-нельда, княгини Ольги и других знатных людей), а в болгарском так и попросту раб. Наконец, в былинах упоминаются паробки богатырей. В современном украинском языке это слово обозначает подростка, а в былинах — это слуги, ухаживающие за конем и оружием героя (как Тороп у Ильи Муромца, пока богатырь сидит у Владимира «во погребах во глубокиих»), выполняющие его приказы. Показательный пример — когда Алеша Попович видит надпись на придорожном камне, он не сам соскакивает с седла, а сгоняет с коня паробка Екима — «ты, Еким, грамоте поученый человек». И не в том дело, что сам Алеша неграмотен — письмо какого-нибудь «собаки-царя неверного» в Киеве зачитывает князю Владимиру именно он, да и на богатырской заставе ему часто отводят роль писаря — а в том, что не дело воину выполнять какое-то невоенное дело, когда рядом есть слуга-паробок, способный его выполнить, — в данном случае прочесть надпись на камне. Богатырь своего паробка даже женить может — не особенно спрашивая его согласия, естественно — как грозится сделать богатырь Хотен Блудович в одноименной былине . Да, отчасти такое употребление этих слов — это и свидетельство о суровой непререкаемости родительской власти над ребенком в Древней Руси. Суровая матушка Феодосия, не вытерпев выкрутасов сынка, заковала будущего святого в цепи и засадила в поруб. Да даже продать ребенка мать, скажем, имела полное право (как в былине «Иван Гостиный сын»). Да и жизнь дитяти находилась в полной власти родителя — Илья Муромец расправился со своим сыном (за дело, конечно, но сейчас не это важно) и остался меж тем любимым богатырем певцов и сказителей. Про дела сердечные и говорить не приходится — летописи полным полны сообщений вроде «Олег привел из Плескова жену Игорю», «Мстислав женил сына своего, Володимира, на княжне Ростиславне» и так далее, и тому подобное. Это князья — а что уж говорить о пареньке из простонародья.

Но это — лишь одна сторона монеты. Другая же заключалась в том, что к рабам относились на Руси как к не повзрослевшим детям. Хозяин имел над ними те же права, что отец над сыном — но не более. И имел в их отношении те же обязанности. Что до суровой власти отцов — нелишним нам будет помнить, что воины Олега и Святослава, Донского и Ермака, Суворова и Ермолова выросли под такой вот суровой отеческой властью — неужели они были меньшими мужчинами, чем нынешние поколения, сызмальства напичканные представлениями о своих правах — и обязанностях родителей? И если да — почему перед ними трепетали предки тех, что сейчас хозяевами гуляют по улицам наших городов? Кстати, эти чужаки, чувствующие себя хозяевами в повернувшейся на «правах» России, как раз столь же безропотно признают над собою власть своих седобородых отцов, как и наши недавние предки.

Но мы отвлеклись, читатель. Вернемся к тому, почему в древней Руси рабов сближали с детьми. Араб ибн Русте пишет: «К рабам они (русы. — Л.П.) относятся хорошо и заботятся об них». Кстати, опять-таки сходство с кастовым обществом в Индии — шудра по правам был приравнен к ребенку.

Грань между взрослым и ребенком — а также между свободным и рабом — в традиционном обществе определялась не количеством прожитых лет. Как раз рабы и были людьми, дожившими подчас до седых волос, но так и не признанными общиной взрослыми. Ребенка превращал во взрослого суровый обряд вхождения в род, посвящения. Его можно сравнить со вторым рождением — в Индии полноправных членов общины, не шудр, так и называли «дваждырожденные». А можно — со смертью ребенка. Потому что, для того, чтоб родился взрослый сородич, ребенок должен был умереть. И обряд этот был когда-то страшным, как смерть, и мучительным, как роды. Стать объектом этого обряда было почти так же страшно, как стать объектом человеческого жертвоприношения — и ведь это «почти» существует только для нас, ведь те, кто ему подвергался, верили, что умирают всерьез, что грозные Божества пожирают ребенка в хижине в виде зверя-покровителя рода, обнесенной частоколом с черепами врагов — чтоб породить взрослого сородича! Память об этих ритуалах, как установил В.Я. Пропп в своем труде «Исторические корни волшебной сказки», отразилась в русских сказках — это оттуда все эти разрубленные на кусочки и оживленные живой и мертвой водою царевичи и витязи. Это оттуда зловещая избушка на куриных ногах в лесной чаще, огороженная забором, увенчанным черепами, и страшная старуха, сажающая в печь на лопате маленьких детей. Далеко не каждый мог этот обряд вынести — но в далекие охотничьи времена, когда он появился, слабые дети до него попросту не доживали — делали свое дело холод, голод, болезни, хищные звери. Когда же появилось земледелие — времена стали мягче, больше детей доживали до ритуала, то больше становилось таких, что с криком «Мама!!!» бросались прочь, назад из страшных лесных хижин, от черепов на частоколе, от жрецов и жриц в масках чудовищ, от ужаса и боли. И Мать, словно услышав, принимала их вновь под свое покровительство — до нового ли посвящения, или навек.

Именно так появились рабы.

Впоследствии в них стали превращаться и те, кто, взяв оружие в руки, пугался неизбежной доли воина, с воплем кидал его наземь, увидев над головою занесенный меч или секиру. Тем самым он показывал, что посвящение его было, так сказать, некачественным, недостаточным. Он просил его пощадить. Вдумайтесь, читатель: по-ща-дить. Замена «Щ»-«Ч» в славянских языках одна из самых естественных: нощь — ночь, дщерь — дочерь, пещера — печора. По-чадить. Чадом признать, ребенком. И становится такой бывший воин ребенком. Отроком. Паробком. Челядином. Холопом. Рабом. Псевдомаврикий Стратег пишет, что славяне не оставляют пленных навеки в рабстве, а по истечению времени предоставляют им, на выбор, или право жить, как равные, среди них, или возвращаться на родину. Я уверен, что речь шла не просто об «истечении времени», но об прохождении какого-то обряда, повторного посвящения — иное дело, что Псевдомаврикий не мог знать об этом, ибо писал, конечно, со слов вернувшихся на родину бывших пленников славян — а те не горели желанием рассказывать всем и каждому, что в плену совершали Языческие обряды. Инквизиции в Византии не существовало — но государственная церковь Восточного Рима и без нее обладала достаточным количеством возможностей испортить жизнь отступнику.

Рискуя навлечь на себя гнев феминисток, отмечу, просто для сведения, что первые упоминания о рабах на Руси, собственно, с завидным постоянством говорят о рабынях. Ибн Фадлан рассказывает о торговле русов рабынями. Упоминание о ключнице Ольги хазарке Малке, «робе» (женском аналоге холопа), почти на век старше первого упоминания собственно холопа. И даже первое упоминание о рабстве в берестяных новгородских грамотах связано опять же с рабыней-девушкой. Знаменитое «От Жизномира ко Микуле. Купил еси мне рабу в Плескове...». Вспоминается, что за убийство женщины любой касты и убийство шудры, по индийским законам, платили одинаковую виру. Поскольку приниженным положение женщины в индийском обществе стало довольно поздно, в результате контактов с мусульманами, а до того мы видим и правящих цариц, и воительниц, и даже женщин-полководцев, следует предполагать, что здесь сказалась обрядовая близость шудр и женщин, покровительствуемых одним и тем же Божеством — точнее, Богиней.

Итак, фольклор и письменные источники несут достаточно свидетельств того, что в древней Руси были и священные правители, и жрецы-волхвы, и организованные в касту воины, и общинники — производители материальных благ, и, наконец, рабы. А былины ясно определяют общество Руси как состоящее из «родов»-каст, между которыми происходило разделение труда, причем выходцы из каждого такого рода старались сочетаться браком с «коллегами». То есть основание для почитания Пяти Богов было. И нам остается лишь поподробнее познакомиться с каждым из тех, чьи кумиры поднялись в 980 году за оградой теремного двора киевских великих князей. Глава 5 Пять Богов на Киевском холме

Перун, царь-небо. Хорс-Дажбог, небесный жрец. Стрибог-воитель. «Семарьгл» — Сенмурв или ЯриЛо? Макошь-Матушка. Обновление Пятибожия Владимиром — причины и последствия.

Боги мои, Боги Прави, черные да белые...

Итак, начнем, естественно, с начала — с того, кто и возглавлял летописный перечень.

ПЕРУН

И хмелясь победным пиром, За лучом бросая луч, Бог Перун владеет миром, Ясен, грозен и могуч!

Его же, судя по всему, упоминает и одно из самых первых сообщений о религии славян: «Эти племена, славяне и анты, считают, что один только Бог, творец (в некоторых переводах — кузнец . — Л.П.) молний, является владыкой над всем, и ему приносят в жертву быков, и совершают другие священные обряды». Так писал в VI столетии летописец повелителя Восточной Римской империи, Юстиниана Великого, Прокопий Ке-сарийский. Но само имя Громовержца много, много древней. Об этом говорит и балтский культ Перкунаса, и культ Пируа-громовика у хеттов, индоевропейского народа, побеждавшего фараонов Древнего Египта, и одно из имен Индры — Парьянья (иногда, впрочем, Перуна сопоставляют с другим ведическим Божеством — Варуной). Сюда же относится титан Гиперион из греческой мифологии. Титанов многие ученые считают Богами древнейшего населения Балкан — пеласгов, которых сменили в истории — и «победили» в мифах — эллинские Олимпийцы во главе с Зевсом (в славянском переводе античного романа «Александрия», посвященного жизни и подвигам Александра Македонского, имя Зевса переводится как раз как «Перун»).

Кроме тезок, у Перуна были и носившие другие имена подобия-близнецы в пантеонах индоевропейских народов. Это Зевс эллинов, Юпитер римлян, Таранис кельтов-галлов, Веретрагна иранцев, Доннар германцев, Тунор англосаксов и Тор скандинавов. В их культах очень много общего. Доннар, Тор, Таранис на языках народов, почитавших этих Богов (или все же вернее сказать — этого Бога?) обозначало гром. По-русски

Именно в честь Перуна, судя по всему, совершал в болгарском городе Доростоле торжественные жертвоприношения великий князь русский, Святослав Игоревич, ¹ Подобные земные «тезки» Пятерых Богов — а едва ли не каждый из них обладал подобными — могут показаться удивительными; однако ничего сверхъестественного в них нет. Нам привычны греческие земные тезки бессмертных Олимпийцев Дмитрий (Деметрий, от Деметры), Артем (Артемизий — от Артемиды), Денис (Дионисий — от Диониса), Аполлон и т.д. Так же обстояло дело и на Руси, и в иных славянских землях. по сообщению византийца Льва Диакона. Дело в том, что обряды эти происходили 20 июля 971 года, а именно этот день в традиции русского «народного православия» стал днем празднования Громовика Ильи. Наверно, иудео-христианское имя «пророка» стоит взять в кавычки, ибо и представления о нем его почитателей из русской деревни, и само его почитание имели очень мало общего с христианскими. Русскому крестьянину не было ровно никакого дела до древнего иудея, фанатика культа ревнивого племенного божка, убивавшего собственных соплеменников за почитание чужих кумиров. Иной мужичок из какого-нибудь Ильинского прихода еще бы и обиделся смертно, намекни ему кто, что «Илья-пророк» был евреем. В его сознании «Илья» был рослым богатырем, в колеснице или на белом коне несущимся по небесам и разящим стрелами нечисть — а то и нечестивых или попросту непочтительных к нему (в частности, пашущих или косящих сено в его день) людей. При этом, как и положено Языческому Божеству, «Илья» мог покарать не только самого святотатца, но и его общину (в древности, конечно, род), во избежание чего еще в начале XX века на мужика, вышедшего пахать в день Громовника, накидывались разом все односельчане, били, отнимали сбрую — и пропивали ее в честь «Ильи». В день Громовержца русские православные мужички почитали грозного «святого» не столько свечечкой и смиренной молитвой, сколько пиром, к которому, как и их предки во времена Юстиниана, закалывали откормленного в складчину всей деревней «ильинского» быка, на худой конец — барана. Потом следовала буйная пляска — «попляшу святому Илье!». Христианских вероучителей подобное «смешение стилей» не радовало. В одном из средневековых поучений сказано: «Епифа-ний рече: по праву ли сие глаголют, яко Илья Пророк есть на колеснице ездя гремить, молшя пущаеть по об-лакамъ и гонить змк? Святый же рече: не буди то чадо, ему тако быти (не достоин называться чадом — надо полагать, духовным — тот, кто так говорит. — Л.П.), велико бо безумие есть... человеци бо умовреднии (умалишенные. — Л.П.) суть, да по своему безумию написали». Однако в конечном итоге приходилось мириться хотя бы с такой, прикрытой христианским «псевдонимом» формой почитания древнего Божества, хотя бы потому, что во многих местах почитание древнего Бога под его собственным именем продолжалось до Нового времени: в Болгарии до XVIII века, в Белоруссии — до XIX.

В древнем Киеве варягов-христиан убили за неделю до того дня, которому впоследствии суждено было стать праздником «пророка»-Громовержца, того дня, когда приносил свои жертвы Святослав Храбрый.

В греческих «Чудесах Дмитрия Солунского» в VII веке славянский князь Ясон (или Якун) обращается к «оракулу Пырину» перед походом на греков. В полном соответствии с «законами жанра» пророчество «богомерзкого идола» оказывается бесполезным, что в реальной истории отчего-то не помешало славянам захватить не только окрестности Солуни (Фессалоник), но и все Балканы, и даже Пелопонесс, ставший на века славянской Мореей.

Перуна упоминают в паре с Волосом договоры с Византией Олега Вещего, одного — договор 944 года Игоря Рюриковича, и не то в паре с Волосом, не то в тройке с ним же и неким не поименованным конкретнее Богом — договор 972 года Святослава Игоревича Храброго. Если Волосу клянутся на золотых обручах-браслетах, то Перуну — на оружии. Соответственно, Божья кара за нарушение клятвы должна, видимо, воспоследовать от каждого своя — от Перуна — гибель от своего оружия, от Волоса — «да станем же золоти, яко золото» (видимо, имеется в виду какая-то болезнь).

Затем идет уже очень подробно рассматривавшееся нами описание воздвигнутого Владимиром в 980 году святилища Пятерым. Иногда также сообщается, что дядька будущего крестителя, хазарин Добрыня, воздвиг кумир Перуна в Новгороде. Из этого иногда делаются далеко идущие выводы — например, что Перун-де почитался исключительно в южной половине Руси, а в северной почитали Волоса (опять та же попытка превратить общеславянских Богов в местных или племенных кумиров, что и со «сборной» версией происхождения Киевского Пятибожия). При этом чрезвычайно сложно было бы объяснить, отчего, скажем, в заведомо южнорусском «Слове о полку Игореве» совершенно не упомянут Перун, зато присутствует упоминание о Волосе/Велесе («Бояне, Велесов внуче»). Или отчего князья варяжской Руси, в Киев пришедшие с севера, считают «Богом своим» именно Перуна. Или отчего в Пскове, где немец-путешественник И. Вундерер видел в XVI веке каменные кумиры Перуна и Хорса, до XX века бранились: «Сбей тебя Перун!» Подобные ругательства бытовали и в Белоруссии («Каб цябе Пярун треснув!») и Словакии («Паром те забив!»). В Словакии почитание Перуна-Паруна-Парома продолжалось до позапрошлого столетия, про него рассказывали предания, его упоминали в речи, ему, кажется, даже жертвы приносили. В новгородских преданиях основание капища Громовержца на холме над Волховом, где впоследствии встанет православный Перыньский монастырь, приписывалось сыну легендарного прародителя Славена, Волху Славеновичу (Волху все Славичу, Вольге свет Славьичу русских былин). В данном случае — как и во многих других — археологический факт оказывается на стороне фольклора. Весомый щелчок по носу иных снобов-историков, употребляющих слово «фольклор» как какое-то ругательство! Раскопки В.В. Седова на Перыньском холме подтвердили существование там святилища по крайней мере с VII века. Огромный холм венчала статуя Громовержца с пылающим перед нею костром (про неугасимый костер перед кумиром древнего Бога гроз новгородцы рассказывали еще Адаму Олеарию в XVII веке). Вокруг холма был прорыт ров с восемью круглыми ямами-лепестками (вот тут сравнение с лепестками гораздо уместней, чем в случае киевского святилища'), ориентированными по сторонам света. Подобный ров окружал и место идола на святилище горы Богит в Западной Украине — там, скорее всего, стоял прославленный Збручский идол. В каждом из лепестков тоже горел костер. Так что ни о «южном» происхождении Перуна, ни о возведении Добрыней первого святилища Громовержца в этих местах говорить, по-видимому, не приходится. Как и его племянник в Киеве, Добрыня в Новгороде разве что обновил святилище древнего культа — что опять-таки вписывается в общее положение Владимира во времена вокняжения. Сын рабыни, хазар ский полукровка, братоубийца должен был всеми силами демонстрировать верность древним обычаям и почтение к Богам.

Как было разрушено святилище в Киеве и подвергся особому поруганию кумир Громовержца, я, читатель, Вам уже рассказывал. В Новгороде, согласно местным летописям, однако, все не обошлось так просто — кумир якобы кричал: «О горе! Ох мне! Достался немилостивым этим рукам!» Но, проплывая под Волховским мостом, кинул на него свою палицу со словами: «Тешьтесь, новгородские люди, а меня поминайте!» Там и «поминали» сурового Бога регулярными побоищами вечевых партий, а также и казнями — осужденных вечем оглушали палицей и скидывали в Волхов, где как раз под мостом была незамерзающая полынья. Любопытно, что бились и казнили не абы какими палицами, а Перу-новыми , хранившимися... в церкви святых Бориса и Глеба, пока в XVII столетии знаменитый реформатор Никон не сжег их. Счастья это ни ему, ни Руси не прибавило — сам Никон угодил в опалу и умер в монастырском заточении, а его реформы привели к Расколу, долго и больно отзывавшемуся в русском общественном сознании. Кстати, небезынтересна и участь самого крестителя Руси — но об этом подробнее скажем в другой книге, посвященной язычникам после крещения. Что до хранения в церкви Языческих атрибутов, новгородцы не были оригинальны — в аббатстве Бромли (Стаффордшир, Англия) и поныне хранятся рога северного оленя — традиционный атрибут местных Языческих плясок. Учитывая, что северные олени в Англии не водятся уже более тысячи лет, возраст Языческой святыни весьма почтенен.

Обращает на себя внимание и другое обстоятельство — по-видимому, столь активное поведение новгородского идола или, по крайней мере, такое описание его в

Это говорит о том, что битвы вечевых партий представляли собой не просто вульгарный мордобой, вроде того, который вспыхивает время от времени в современных парламентах, а своеобразный коллективный «Божий

Так что «мужам новгородским от рода варяжьска» Перун был отлично знаком и хорошо памятен.

Теперь давайте посмотрим, читатель, как соотносится Перун с ролью Священного правителя Богов. Что он был верховным Богом на Руси (а также у чехов и поляков, где главным Божеством назван «Юпитер», и у южных славян — вспомним Прокопия Кесарийского и «Чудеса Дмитрия Солунского») — это более-менее очевидно из всего сказанного выше. Он отождествлялся с небом — напомню еще раз ту самую формулу: «Сколько есть небес? Перун есть мног». Он отождествлялся с дубом — мировым древом славянских легенд, тем самым сакральным центром, осью мироздания. Его эмблемой было космическое колесо о шести спицах, а лепестки «цветка»-рва в Перыни знаменовали Его власть над всеми сторонами мироздания. Распространенные легенды о брачной невоздержанности Громовержца следует соотносить с браком-властью над местными Богинями разных стран и племен — как земной правитель (великий князь, каган) имел гарем человеческих воплощений этих стран, земель, волостей и общин.

Перун наделен всеми чертами космического владыки, миродержца, Царя Богов. Но как Царь он воплощает в себе черты и остальных каст.

Поскольку им клялись и к нему обращались за пророчествами — он также и жрец, хранитель законов и связующее звено между Мирами. Под Ромнами, в урочище Монастырище, по преданию, до XVIII века стоял каменный идол Перуна, к которому 20 июля собирались за прорицаниями «колдуны и ведьмы». Жертву сжигали на дубовых дровах, покойников хоронили в дубовых лодках (сравните древнерусское выражение «в дуб глядеть» с современным «одной ногой в могиле»). Вепрь у кельтов, чья религия имела такое сходство со славянской

— символ жреческой касты, друидов . Клыки вепря в Перуновых дубах — символ жреческой власти Громовержца. Балтийский Перкунас, грузинский Пир-куши были покровителями кузнецов

— а кузнецы во многих культурах Евразии воспринимались как чародеи. Так было от Ирландии, где христиане просили своего бога защитить их «от чар кузнецов и друидов» до Сибири, где говорили: «кузнец и шаман — из одного гнезда птицы». В славянских языках «кузло» — и кузнечное мастерство с его принадлежностями, и чародейство, «кузлар» — колдун.

Доказывать то, что Перун был наделен воинской функцией, полагаю, излишне. Это ему клялись на мечах воины-русы Олега Вещего, Игоря Старого, Святослава Храброго. И не зря, когда «Слово о полку Игореве», не упоминавшее Перуна прямо, хочет описать надвигающуюся битву — оно говорит о надвигающейся грозе. «Чръныя тучя с моря идуть, хотять прикрыти четыре солнца, а въ нихъ трепещуть синий млънии. Быти грому великому! Идти дождю стрелами съ Дону великаго!» Когда Перун упоминается вне Пятибожия, в паре Пе рун-Волос (воины-дружинники и жрецы-волхвы) из договора Олега Вещего, или в троице из договора Святослава Храброго «Бог»-Перун-Волос (три основные касты свободных людей — производители-общинники, воины и волхвы), он представляет собою именно касту воинов, витязей.

Перун совмещает в себе черты всех сословий — и к тому же, как и полагается Царю, отождествлен с Вертикалью, Центром, мировой Осью (дубом, горою) и небом (очевидно, тем самым верхним небом мифологии, которое располагалось нашими предками выше путей Солнца и считалось хранилищем запасов небесной влаги).

Жесток мой Бог, Конь коней, Конь-Солнце!

Хоре (Харе, Хоурс, Хърс, Хръс, Хрос) упомянут, кроме летописного перечня 980 года, в поучениях против Язычества, в «Хождении богородицы по мукам», в «Беседе трех святителей», где, наряду с Перуном, назван «ангелом громным», и в «Слове о полку Игореве». Его почти сразу сочли Божеством Солнца, и многие исследователи сопоставляли имя Бога с авестийским (древнеперсидским) «hvare», персидским «chur, hor», осетинским (осетины — древний северокавказский народ, потомки скифо-сарматских племен) «chur». Все эти

То есть римский император требует от схваченного им иерусалимского (и, очевидно, иудейского — откуда ж в Иерусалиме другие?) царевича принять иудаизм, ислам, и поклониться католическим идолам (само по себе замечательное определение, если даже позабыть, что с точки зрения как раз иудаизма и ислама даже православный культ икон — идолопоклонство). Но в глазах и певцов, и слушателей «Егория» все прилагательные обозначали просто «чужие, нехристианские». Поэтому — и не по чему иному — и Языческое Божество удостоилось от православного книжника определения «Жидовина» .

Во-вторых, в Хазарии-де служили хорезмийские гвардейцы, они и принесли на Русь Хорса. Звучало бы убедительно — в конечном счете, само слово Хорезм изначально звучало на древнеперсидском как Хор-зем, солнечная земля. Да вот только в сочинениях арабских авторов, от которых мы и узнали про хорезмийскую гвардию, черным по белому написано, что среднеазиатские воины хазарских каганов были, все как один, правоверными мусульманами. И, конечно, не могли и знать никаких солнечных Богов — а Симург мог быть для них в лучшем случае литературным персонажем волшебных сказок, не более.

А самое главное — отношения между славянами и хазарами времен расцвета каганата не подразумевали никаких заимствований. Об этих отношениях я подробно писал в моей книге «Святослав». Судя по бесследному исчезновению сокровищ державы, в течение двух веков

Если на то пошло — в «Сказании о Мамаевом побоище» Хорса («Гурса») наряду с Магометом и какими-то неведомыми «богами» или демонами призывает не кто иной, как... Мамай. Чем не довод для любителей потолковать о степном происхождении Божества? Вот только начинается список призываемых Мамаем «бесов» с... Перуна. служившей мытарем и ростовщиком на пересечении двух величайших торговых путей Евразии, а также по тому обстоятельству, что победители Хазарии, русы Святослава, у Льва Диакона выглядят не богаче, но, скорее, беднее русов отца Святослава Игоря, описанных ибн Фадланом, русы-победители брезговали даже материальными сокровищами торговцев славянскими рабами. Что уж говорить о возможности позаимствовать у «Чу-да-Юда каганого» Бога!

А ведь сия «научная версия» излагается в солидных научных сборниках и монографиях на полном серьезе.

Впрочем, одно пересечение с «иудаизмом» Хоре все же имеет

— в древнеиудейском тексте библии встречается слово «хре» в значении Солнца. Это не еврейское слово, поскольку в древнееврейском языке аналогичное слово обозначает «глина, черепок» (современное произношение — «хэрэс»). Явно произошло заимствование из какого-то арийского, скорее всего

— персидского языка. В средневековом Закавказье встречалось мужское имя Хурс. Однако это не означает, что Хоре был известен только тем славянским народам, что контактировали с иранскими племенами. Имя Хърс встречалось и в Сербии, в Болгарии было два села Хорсово, современный Разград в средневековых документах называется Хръзград. Болгарский царь Владимир, попытавшийся восстановить Веру предков в своей стране и ослепленный за это собственным отцом, равноапостольным царем Борисом, носил прозвище Хросате — «солнечный» (почти «Владимир Солнышко» из наших былин). Наконец, наше, сызмальства знакомое каждому русскому человеку слово «хорошо», тоже происходит от имени светлого Бога. «Хорошо» — в своем роде «по-Божески», «божественно», или «солнечно», если угодно. Правда, некоторые исследователи, в основном украинского (М.А. Максимович, Я.С. Боровский) и польского (С. Урбаньчик, А. Брюкнер) происхождения, выступили с гипотезой, что Хоре — Божество Луны. Сделали они этот вывод на основании того места в «Слове о полку Игореве», где князь-оборотень, чародей Всеслав Полоцкий, «в ночь влъкомх рыскаше, из Киева дорискаше до куръ Тмутороканя, великому Хръсови влъкомъ путь перерыскаше». Поскольку дело происходит «в ночь» и «до куръ» (то есть до петухов), то упомянутые ученые и решили, что ночью можно было пересечь путь разве что месяцу, но никак не Солнцу. Очевидно все же, что отталкивались они именно от идеи о Хорее-светиле, ведь сам по себе «путь великого Хорса» никак не увязывается с Луной — мало ли какой путь пересек князь-волкодлак. Но ведь Хорса и связывали не с абстрактным светилом, а именно с Солнцем. А то, что оборотень из Полоцка «перерыскал» путь Солнцу, можно понять по-разному. Скажем, князь опередил, перегнал, «перерыскал» Солнце (стихию, оборотням враждебную) и успел в ночи, сбегав по своим делам, вернуться в человеческий облик «до кур». Второе толкование этого отрывка как раз и связано с Солнцем — князь бегал из Киева на юг, в Крымский Тмуторокань, и, естественно, его путь был перпендикулярен пути Солнца с востока на запад, пересекал, «перерыскивал» этот путь.

Отметим, читатель, это «великому Хръсу». Никакого другого Бога автор «Слова о полку» так не величает. Уж не отсюда ли в русском языке такие слова, как «хорохориться», «хорзать», «харзить» (зазнаваться, возвеличиваться), «харзистый» (заносчивый, бранчивый человек), «хорза» (неприступная или норовистая, бойкая девка)?

В одном из списков «Слова о том, како погани кланяхуся идолам», там, где обыкновенно в других списках того же произведения стоит Аполлон, тоже указывается на Солнечную природу этого Божества. Правда, в другом памятнике средневековой русской словесности «Слова о том, како крестися Владимер, возмя Корсунь» Аполлоном поименован Перун, но там имя античного Бога употреблено в привычном для Средневековья значении «дьявол, демон» — «Аполлон»-Перун противостоит «истинному» богу христиан как воплощение Языческой «бесовщины». В тексте же, где Аполлон сменил Хорса, перед читателем проходит целая череда Богов, и выделять, как демона-«Аполлона», кого-то особо не было необходимости. Стало быть, именно здесь Аполлон и поименован в своем исконном значении Солнечного, светлого Бога. А значит, это относится и к замененному античным именем Хорсу.

Немного непонятно, как в таком случае относиться к сообщению «Беседы трех святителей» о Хорее как «ангеле» грома и молний. Но в средневековом сознании иногда источником молний воспринимается именно Солнце. В миниатюре к «Никоновской летописи» молнии вылетают из уст лица на солнечном диске. На «громовых топориках», что вместо крестов носили язычники крещеной Руси, наряду с громовыми символами есть и солнечные. Кроме того, Перун и Хоре составляли устойчивую пару (мы чуть ниже поговорим об этом подробнее), и Хоре мог угодить в «ангелы молниянные» попросту «за компанию».

Любопытную идею выдвинул в конце XIX века А.С. Фаминцын. Опираясь на германо-скандинавское название коня — английское «hors», средневековое немецкое «Ross», исследователь обнаружил в западнославянских (и не только) топонимах — названиях рек, городов и селений, гор — этот корень. По его мнению, имя Хорса, Хроса изначально означало коня, Хоре Даждьбог обозначало «конь Даждьбог». Фаминцын ссылался на изображение Солнца как белого, светлогри-вого коня в мифологиях самых разных индоевропейских народов — от Скандинавии до Индии, на общеизвестные примеры использования изображений коня (коньки русских изб), частей его (конские черепа на тех же коньках или на оградах, конский череп подкладывали под голову больному, отпугивая демонов болезни, Лихора-док-Трясовиц), предметов, имеющих к нему отношение (ведьму били вожжами, на суд вели, накинув узду и надев хомут, через хомут продевали больных, над дверью приколачивали подкову — обычай, дошедший до наших дней), как оберегов, защиты от темных сил. Он указывал на следы культа коня — знаменитый мегалит Конь-камень на Куликовом поле, его тезка на Ладожском озере. Более того, от самого имени Божества, читавшегося им как Хрос, Фаминцын производил и название Языческого праздника Русалий, и само имя народа русь, русы — солнечные, дети Хорса, «Даждьбожьи внуки». К сожалению, в этом блестящем построении более красоты, чем убедительности — так, во многих названиях, приведенных Фаминциным в подтверждение своей гипотезы, что называется, «конь не валялся». Таковы, скажем, многочисленные славянские Грозновитцы, Грозицы, Грозинки и пр., происходящие от «грозы», а не от Хорса, германские названия на «герц», а также Русдорф (Русский двор) в Альтенбурге (напомню — Старгарде варягов-ободритов, откуда Рюрик привел свою русь) или ганноверский Росдорф. Вместе с тем заслуживают внимания, по крайней мере не меньшего, чем сербские и болгарские названия, чешские Хоршов, Хорсовиц, Хорша в Силезии, Хорсдорфы и Хорсмары в землях онемеченных балтийских славян, имя рюген-ской княжны Хорсвиты (Солнцесветлой?). По крайней мере, это расширит «почву» почитания Хорса на запад. Иначе очень трудно было бы объяснить, откуда его имя известно тем же сербам, по свидетельству Константина Рожденного в Пурпуре, пришедшим на Балканы с берегов Эльбы-Лабы. Само название хорватов и хорутан не связано ли с именем солнечного Бога? В их мифологии сохранились какие-то невнятные намеки на древнее Божество по имени Кърт, которые былые исследователи сопоставляли с русским Хорсом. И.И. Срезневский указывал, что по-хорутански «кърт» — огонь, свет. Хорутане называли «Къртовой одеждой» само небо, и говорили — «wsi gremo w K'rtowo» — все пойдем к Кърту, все умрем. Другая поговорка уточняла: «ne wsi gremo w K'rtowo, marsikteri w c'rtowo» — не все пойдем к Кърту, иные и к черту. Стало быть, посмертное пребывание с Языческим Божеством Света и Пламени (Солнца?) считалось у хорутан противоположностью преисподней и обществу чертей.

По поводу превращения Хорса в «Корса» и «Хвор-ста» я уже говорил в первой главе, и на этом более останавливаться не буду.

Ой Ти, Боже, Ти Дажбоже, рано-рано, Зверни ж меш с дор1женьки, ранесенько. Бо Ти Богом piK од року, А я князем раз на вжу, Раз на вжу, в недшеньку.

То есть Даждьбог выступает здесь как покровитель свадеб и супружества (как и в летописи), готовый сойти со своего вековечного («рж од року») пути, уступая дорогу жениху, торопящемуся на главное, единственное в жизни («раз на вжу») событие — свадьбу. И что еще показательнее — существует болгарская песня схожего содержания, в которой жених просит уступить ему дорогу... Солнце! То есть никаких двусмысленностей в вопросе о том, кто есть Даждьбог, после этого не остается. По крайней мере, кто Он в космосе, в Природе.

Не забывала о Даждьбоге и Великая Русь. В Череповецком уезде еще в XIX веке дружески советовали попавшему в сложное, запутанное положение человеку: «Помолись (или — поручись) Дажбогу, управит понемногу». Как видим, и здесь ни следа представления о «злом» Даждьбоге. Владимир Даль в своем знаменитом «Словаре живого великорусского языка» указывает, что на Рязанской земле еще в его время клялись словом «Дажбо!» или «Дажьба!», вместо привычных «Ей-ей» или «Вот те крест». Иногда клятва звучала более развернуто: «Авось (а вот. — Л.П.) те Дажба, глаза лопни!» (видимо, податель света должен был покарать лжеца, клянущегося его именем, или клятвопреступника, лишением Своего дара — слепотой).

Что до общества — то стоит обратить внимание на то, чем прославился в славянских преданиях сын Сваро-га. А прославился он установлением брачных обычаев, двенадцатимесячного календаря и тем, что именно в его время начали платить дань царям. Кстати, судя по описанию Константина Рожденного в Пурпуре, объезды великих князей киевских подчиненных им земель (союзов племен, выражаясь суконным языком этнографической науки) происходил по часовой стрелке, как говорили в Древней Руси, посолонь — по ходу движения Солнца. А дань имела в те времена характер не столько хозяйственно-экономический (как я уже говорил, не такое уж и великое богатство — по шкурке куницы или белки с одного рода), сколько ритуальный. Князь, гостя у своих подданных, принимая от них угощение-полюдье, как бы делился с ними своей магической силой и удачей, той самой Языческой благодатью. То есть куда ни кинь, Даждьбог устанавливает ритуалы — взаимоотношений полов, общественных прослоек, наконец, общества и Природы, Космоса. Ведь и календарь был не чем иным, как чередой праздников и обрядов — в какой день приносить быка Перуну, а в какой — ставить дедушке-домовому к подпечку котелок с горячей кашей. Итак, Даждьбог — установитель ритуалов, жертвоприношений, организатор культа, выражаясь современным языком. Кто он после этого, как не жрец? Добавим к этому и вот какое обстоятельство — свет и святость в славянских языках понятия взаимосвязанные. Кстати, солнечные черты в облике верховного правителя — это черты именно жреческие. Когда былины называют князя Владимира Солнышком или «свет-государем», или когда ибн Русте называет «главу глав» славян «свиет-малик» (малик по-арабски как раз государь, царь, а первое слово — попытка передать арабскими буквами славянское «свет» или «свят») — это и есть указание на жреческое положение такого правителя . И в Риг Веде, и в «Голубиной книге» от лица Божества происходит Солнце — но в Ведах от него происходят жрецы-брахманы, а в «Голубиной книге» — цари, отделяемые от «князей-бояр», пошедших «от плеча», как и кшатрии Индии. Кстати, по мнению современных языковедов, в скифо-сарматских наречиях Хоре — это не просто «Солнце» (тогда было бы «Хор» или «Хур»), а «Солнечный царь», владыка.

Даждьбог-Хорс — это небесный жрец древних ру-сов. Кроме приведенных аргументов, об этом говорит и еще одно обстоятельство. Перун в русских памятниках

Пытаются прочесть это слово как имя «Святополк», и увидеть в описанных ибн Русте славянах — Моравию, а городе Джарваб или Кордаб — слово «хорват». Однако и моравы, и хорваты в X веке давно были христианами, а славяне ибн Русте сжигают мертвых и убивают во время погребального обряда их жен (точнее, себя убивают любимые жены покойника, еще и ссорящиеся за такую честь). Так что и географически, и по описанию нравов и обычаев это скорее именно Языческие восточные славяне, возможно, как и предполагал Б.А. Рыбаков, вятичи. часто упоминается в паре с Хорсом: вспомним «двух ангелов тройных», Перуна и Хорса, в «Беседе трех святителей», «и поганские Богы, паче же и бесы, Перуна и Хъроса и многих остальных попра» из «Памяти и похвалы князю русскому Владимиру» Иакова Мниха, а также многочисленные упоминания этих Божеств на одном дыхании в поучениях против Язычества и двоеверия. «Слово святого Григория»: «И ныне по окраинам молятся ему, проклятому богу Перуну, и Хорсу». «Слово некоего христолюбца»: «Не может терпеть христиан, двоеверно живущих, верующих в Перуна и в Хорса». «Слово Иоанна Златоуста»: «Начали поклоняться... Перуну, Хорсу». И так далее, до XVI века, когда немецкий путешественник И. Вундерер видел под Псковом каменные идолы Перуна и Хорса. Пара эта напоминает парность Перун—Волос из договора Олега и Святослава, а также иных источников. Речь не о пресловутой теории «основного индоевропейского мифа» Иванова и Топорова о вражде Перуна с Волосом, причем последний неизвестно в честь чего назван «змеем». Теория эта, разрекламированная ее создателями и нашедшая отражение в ряде популярных изданий (включая, увы, книги талантливого исторического романиста М.В. Семеновой), не подтверждается источниками и даже прямо им противоречит. Об этом, впрочем, подробно рассказано в Приложении 2. Гораздо убедительнее сопоставление Велеса/Волоса с волхвами. Предположение о взаимозаменяемости Хорса и Волоса/ Белеса было выдвинуто еще А.А. Потебней. Он, кроме сходства пар «Перун—Хоре» в поздних источниках и «Перун—Волос» в договорах, обратил внимание и на Кърта из хорутанских преданий, к которому попадают усопшие — а в балтийской мифологии Белее, Велс, Вялнис

218