МЫ И ОНИ Мыслима ли вообще коллективная психология?

Мыслима ли вообще коллективная психология?

Вопрос о том, может ли вообще с точки зрения здравой логики существовать какая-либо “коллективная психология” (в том числе этническая психология, социальная психология, психология толпы и т.п.), уже очень давно является предметом ожесточенных научных баталий.

Разнообразный фактический материал, в частности по этнопсихологии, взывает к научному анализу. Два народа, живущие по соседству или хотя бы в отдалении, явно отличаются друг от друга теми или иными выраженными чертами характера или эмоций. Или, скажем, в психическом складе людей двух профессий замечается относительное своеобразие; говорят — “ну, все кузнецы такие”, “все художники этакие”, “эта черта присуща математикам”. Как же тут не применить сравнительно-психологического метода, как не поискать объективную научную закономерность.

Но противники вот уже несколько десятилетий неумолимо возражают: психология изучает душевные процессы, протекающие в индивиде, в личности, а всякое представление о коллективной душе или коллективном духе мистично и тем самым антинаучно. Такое понимание дела стало тем более настойчивым, когда психология получила опору в знании строения и функционирования головного мозга, иначе говоря, когда открыт и уже серьезно исследован физиологический субстрат любых и всяческих субъективных психических процессов. Ведь нет же никакого коллективного мозга вне индивидуального черепа. Не ясно ли отсюда, что идея коллективной, групповой или социальной психологии ведет к прогрессу не материалистической психологии, базирующейся на физиологии высшей нервной деятельности, а обратной, идеалистической, отрывающейся от мозга? Мозг может быть только индивидуальным, значит психология может быть только психологией личности.

Этой антиномии отроду уже много лет. В 1859 г. начал выходить ученый “Журнал этнической психологии и языкознания” (“Zeitschrift fur Volkerpsychologie und Sprachwissenschaft”), редакторы которого Лацарус и Штейнталь провозгласили рождение науки о познании народного духа, “имеющей приложение только там, где совместно живут и действуют многие, как некоторое единство”, в отличие от индивидуального духа²⁶⁷.

Не будем пересказывать всю долгую историю спора. На одном полюсе в нем оказались люди, которым ничего не стоило объявить бесплотный дух, например дух народа, вполне достойным объектом для науки. Они готовы были считать коллективную психологию по меньшей мере равноправной психологии индивидуального духа или духовного индивида. Два основных разветвления этой школы — этническая психология (психология народов и наций) и социологическая психология (психология любой социальной общности, организованной и неорганизованной). Оба направления числят в своих рядах немало крупных имен, действительно сделавших важные эмпирические наблюдения. Такова в этнической психологии цепь имен от Вильгельма Вундта до наших современников — Маргерит Мид и других. В социологическом направлении выдаются имена Эмиля Дюркгейма, Тарда и других.

Однако как бы ни были интересны, подчас глубоки и плодотворны отдельные выводы и обобщения ученых-идеалистов, их подкашивает в данном случае не только то, что они признают объектом изучения психологической науки бесплотный дух, сущность которого, по определению, в качестве духа противостоит опытной науке, но и то, что они вынуждены странно противопоставлять свою науку психологии индивидуального человека. Ведь никто из психологов, занимающихся психологией личности, будь то даже идеалисты, не отрицает воздействия на нее социальной и национальной среды. Всякий психолог говорит: многое в духовном мире человека предопределено воспитанием, средой, кругом друзей, начальников, педагогов, товарищей по труду, членов семьи, соседей, подчас даже случайных знакомых, а с другой стороны — прочитанными книгами, увиденными и услышанными творениями культуры, радио- и телепередачами. Вот это и есть “социальная психология”. Она вся — в голове индивида. Все остальное производно: это общение и взаимодействие индивидов с их психикой, детерминированной как социальными условиями, так и индивидуальными особенностями.

Спор достигал и подчас достигает большого ожесточения. Сторонники коллективной психологии как особой науки отвечают всем критикам: кроме теории и философии вопроса есть же фактический материал, изучаемый нами. Он изложен в бесчисленных книгах и статьях. Речь идет не об умозрениях, а о фактах, факты же наука обязана исследовать. Нет таких форм общественного взаимодействия, которые не были бы объективными.

На это противники возражают: во-первых, надо совершенно отбросить ту группу фактов, когда речь идет в сущности не о психическом взаимодействии индивидов, а всего лишь об одинаковости или, скажем, об одновременности, или, наконец, совместности их действий. Действительно, надо согласиться, что все это не составляет предмета для особой науки — социальной психологии. Приводился, скажем, такой пример: берется количество самоубийств в данном обществе среди студентов в возрасте до 23 лет. Объект ли это для социально-психологического исследования? Нет, психический путь каждого из них не взаимодействовал с другими. Они составляют группу лишь в статистическом смысле, и социолог найдет путь для анализа этой группы, в том числе для анализа того общего, что имеется в психологии этих самоубийц. Точно так же дело обстоит во всех случаях, когда констатируется, что одинаковое общественно-экономическое бытие порождает у людей одинаковые черты психики и идей. Если речь идет только об одинаковых причинах и следствиях, мы явно не выходим за рамки индивидуальной психологии. Ведь тут прямо даже не ставится вопрос, обязательно ли эти люди общались между собой и какое действие общение оказало на их психику. Перед нами параллельные единичные ряды психологии личности с присущими ей закономерностями.

Точно так же общий результат, совместное действие многих индивидов еще не обязательно создает объект особой науки, кроме индивидуальной психологии. Так, Зиммель справедливо рассуждал: “Когда толпа людей разрушает дом, выносит приговор, издает крик, здесь суммируются действия отдельных субъектов в одно происшествие, которое мы обозначаем как одно, как осуществление одного понятия. Тут-то и возникает великое смешение: внешне — единый результат многих субъективных душевных процессов толкуется как результат единого душевного процесса в коллективной душе. Единство результирующего явления переносится на предполагаемое единство его психической причины”²⁶⁸ Отсюда Зиммель делал заключение, что нет иного носителя душевных состояний, кроме человеческого индивида, а следовательно, не может быть и социальной психологии как самостоятельной науки. Впрочем — и тут Зиммель делал первый шаг отступления  — может быть такая часть общей психологии, которая изучает, какие модификации испытывает душевный процесс индивида под влиянием общественной среды. Дальше мы в полный рост поставим вопрос: действительно ли это только “часть науки о психологии личности”? Но Зиммель не задерживается долго на этом, а общественную сторону науки психологии видит главным образом в изучении тех или иных психических типов, т.е. некоторых средних черт характера, образа поведения, и т.д., которые порождены сходными общественными условиями.

Во-вторых, противники коллективной или социальной психологии выдвинули возражение, которое уже больше похоже на капитуляцию.

Сторонники коллективной или социальной психологии, такие, как Тард, Лебон, Сигеле, занимавшиеся “психологией толпы”, доказывали, что индивидуальные реакции, когда они проявляются в коллективе, в однородной человеческой среде, испытывают значительное повышение в смысле интенсивности, т.е. силы или быстроты реакции. Мы еще вернемся ниже к рассмотрению и этих теорий, и этих явлений по существу. Пока нам важно, что отвечают на них противники. Они говорят: ведь речь идет о повышении не всей душевной деятельности индивидов, а только некоторых сторон ее, так что не только ее изучение остается в пределах индивидуальной же психологии, но даже само установление такого факта, как быстрота реакции, предполагает индивидуально-психологический анализ. Ведь нет же в самом деле такого явления, как быстрота или сила реакции коллектива, группы, толпы людей. Здесь просто суммируются реакции этих людей. Реакции повышаются от пребывания индивида в этой среде? Ну и что же из того, ведь реакции индивида меняются в зависимости не только от социальной, но и от природной среды, например от температуры воздуха. Если и рассматривать воздействие таких механизмов, как психическое заражение, подражание, внушение, то это будет означать не более, чем изучение некоторой группы внешних факторов, воздействующих на психическое состояние индивида. Но ведь индивида же! — восклицает противник социальной психологии. Однако тут слабость его позиции очевидна. Раз есть такая группа факторов, она сигнализирует о какой-то особой стороне психической деятельности людей, и именно людей, а не человека. Почему бы сосредоточивать внимание только на личности, испытывающей внушение, а не на внушающей? Не получим ли мы пустоту, если станем рассматривать их друг без друга?

Этот вопрос ведет нас к еще одному, последнему возражению, которое выдвигают против социальной психологии противники. Да, говорят они, есть такие психические переживания, которые можно назвать переживаниями парными, т.е. для осуществления которых требуются два субъекта. Таковы переживания подражания, внушения, симпатии, понимания и т.п. Более того, лингвистами безоговорочно признано, что “минимальным условием” языкового явления служит наличность двух индивидов — говорящего и слушающего, сообщающего и воспринимающего. Без этого нет речи, языка, информации, понимания. Таким образом, ряд кардинальнейших психических явлений, может быть самых глубинных, оказываются и на самом деле локализованными не в одном головном мозге, а в паре головных мозгов.

На этом месте противники социальной психологии останавливаются в раздумье. Может быть, пара — в самом деле объект какой-то совсем особой науки? Но, к счастью, пара — это всего лишь пара, и так легко пренебречь различием между Робинзоном и Робинзоном вместе с Пятницей. Как будто тут ничего принципиально и не меняется. А всякую более сложную общность можно ведь разложить на пары, представить как сложные сочетания и комбинации разных пар. Элементарным явлением останутся “только двое” — Робинзон и Пятница, Вместе о тем остается луч надежды обойтись без какой-либо коллективной психологии, хоть, правда, “парные переживания” и остаются мучающей занозой.

От “я и ты” к “они и мы”

Оставим на минуту психологию и обратимся к философии. Одна из плодотворнейших новых идей, выдвинутых Людвигом Фейербахом в противовес немецкой классической идеалистической философии, состояла в требовании отказаться от прежней категории “я” как субъекта познания и заменить ее категорией “я и ты”. Плеханов такими словами излагал эту мысль Фейербаха: “Действительно я есть только такое я, которому противостоит ты и которое, в свою очередь, становится ты, т.е. объектом для другого я. Для себя я — субъект; для других — объект”²⁶⁹. Иначе говоря, Фейербах провозгласил незакономерным рассматривать сознание независимо от отношения людей. Нет никакого “я”, субъекта познания, до отношения между двумя людьми: субъектом становится каждый из них только в этом их взаимном отношении. Философский материализм представлялся Фейербаху возможным только при оперировании не одним “субъектом” в противопоставлении “объекту” (предметному миру), не “я” с моими “ощущениями” и прочими атрибутами, а обязательно двумя “субъектами”, соотношением между ними. Фейербах пояснял это примером морали: ведь ясно, что о ней можно говорить лишь там, где заходит речь об отношении человека к человеку, одного к другому, “я” — к “ты”. “Я есть я только через тебя и с тобою. Я сознаю самого себя только благодаря тому, что ты противостоишь моему сознанию как видимое и осязаемое я, как другой человек”²⁷⁰.

Трудно было бы переоценить воздействие этого гениального прозрения Фейербаха на дальнейшую судьбу философии. С абстрактным изолированным субъектом-индивидом, каким он выступал на пути философии от Канта до Штирнера, было для передовой мысли навсегда покончено.

Маркс мимоходом в “Капитале” воспроизвел мысль Фейербаха, сравнивая, шутя, человека с товаром: “Так как он родится без зеркала в руках и не фихтеанским философом: „Я есмь я", то человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека. Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку”²⁷¹.

Но марксизм пошел далеко вперед от фейербаховской догадки о “я и ты”. Почему только двое? Конечно, переход от “единственного” к паре распахивает двери в мир новых понятий, где отношения между людьми первичнее и важнее, чем сам человек, продукт этих отношений. Но отсюда естественно следовало, что пара — это тоже абстракция. Необходимым следующим шагом явилась разработка марксистского учения об обществе. Робинзон и Пятница, Павел и Петр еще не образуют общества. Так в развитом товарном производстве каждый отдельный товар в действительности сопоставляется не с другим единичным товаром, хотя бы и золотом, а через его посредство — со всем огромным морем обращающихся в данный момент па рынке товаров. Оказалось, что Павел познает свою натуру через Петра только благодаря тому, что за спиной Петра стоит общество, огромное множество людей, связанных в целое сложной системой отношений. Маркс и Энгельс расчленили эти отношения на основные и производные и видели свою первоочередную задачу в исследовании основных отношений, экономических, составляющих базис всей общественной структуры. Так на месте парной звезды раскинулось огромное звездное небо. “Я и ты” перестало казаться элементарной человеческой ячейкой, на арену высыпали и “мы”, и “вы”, и “они”.

Если общественная наука в целом давно уже идет этим путем, то социальная психология несколько оторвалась, отстала и не нашла еще своего места в этом победном шествии наук об общественном человеке и человеческом обществе. Критики самой возможности такой науки среди психологов-идеалистов, как сказано выше, запнулись на представлении о “парных” психических переживаниях: словно бы эти явления и в самом деле выводят куда-то за пределы единичной черепной коробки, в какую-то таинственную область “межличностной” психологии. Но они не могут шагнуть в этот бездонный провал, совсем так же, как буржуазные экономисты не смели оторваться от Робинзона с Пятницей и старались вообразить все общество как превеликое множество тех же элементарных отношений, тех же пар, Робинзонов и Пятниц.

Метод социальной психологии нельзя упрощенно позаимствовать из марксистской политической экономии или другой отрасли общественной науки. У нее своя глубокая специфика. Но вектор движения общий. От “парных” психических переживаний — вперед к общественным.

Оставим пока в стороне физиологическую сторону вопроса, а именно речь, как тот присущий человеку механизм высшей нервной деятельности, который поистине сращивает между собой большие полушария головного мозга множества людей с не меньшей силой, чем внутри каждой черепной коробки сращены правое и левое полушария. К этому механизму мы вернемся ниже. Здесь же рассмотрим другую сторону вопроса, узко психологическую.

Для того чтобы решить проблему принципиальной возможности социальной психологии, надо прежде всего на место понятий “я”, “ты”, “он” поставить в качестве более коренных, исходных “мы”, “вы”, “они”.

Сама грамматика всех языков мира свидетельствует о том психологическом факте, что слова спрягаются, а в некоторых языках и склоняются не по двум, а по трем лицам. Во множественном числе: идем, идете, идут; в языках, имеющих склонения существительных по лицам, например семитских: наш, ваш, их предмет (или действие). Все существующие и мыслимые люди и отношения с ними делятся прежде всего на эти три категории. Отмечено, что у некоторых первобытных народов действительно в отдельных случаях множественное число налицо, а единственного еще нет. Это положение вещей хорошо резюмировано в известных словах Энгельса: “Племя оставалось для человека границей как по отношению к иноплеменнику, так и по отношению к самому себе… Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга, они не оторвались еще, по выражению Маркса, от пуповины первобытной общности”²⁷²

Итак, будем выбирать наиболее древнее отношение в рамках множественного числа Если следовать Фейербаху, надо принять за исходную форму “мы и вы”. Однако тщательный анализ приводит к неожиданному результату: “вы” (и соответственно “ты”) — категория производная и отвечающая более поздней ступени, чем “мы” и “они”.

Поистине социальная психология становится наукой лишь с того момента, когда на место исходного психического явления ставит не “я и ты”, а “мы и они”, или “они и мы”, на место отношений двух личностей — отношения двух общностей. Включение же второго лица — “вы” (соответственно “ты”) необходимо развивается из исходного отношения и развивает его в свою очередь. Это — плод какого-то контакта между “мы” и “они”, продукт диалектики их взаимоотношений.

Но как же все-таки в сознание индивида попадает целая общность? Представим себе две первобытные группы — родовые или племенные. Если бы они никогда не встречались друг с другом, каждый индивид в группе “А” и не ощущал бы, что он принадлежит к какой-то общности. Как они не отличались друг от друга внутри нее, так они не отличали себе подобных от каких-либо иных. Это была лишь объективная общность. Для того чтобы появилось субъективное “мы”, требовалось повстречаться и обособиться с какими-то “они”. Иначе говоря, если рассматривать вопрос именно в субъективной, психологической плоскости, “они” еще первичнее, чем “мы”. Первым актом социальной психологии надо считать появление в голове индивида представления о “них”.

Материал не только из истории первобытного общества, но и из истории разных эпох иллюстрирует, что может подчас быть очень слабо выражено и вовсе отсутствовать сознание “мы” при ясно выраженном сознании, что есть “они”. “Они” — это не “не мы”, а наоборот: “мы” — это “не они”. Только ощущение, что есть “они”, рождает желание самоопределиться по отношению к “ним”, обособиться от “них” в качестве “мы”.

“Они” на первых порах куда конкретнее, реальнее, несут с собой те или иные определенные свойства — бедствия от вторжений “их” орд, непонимание “ими” “человеческой” речи (“немые”, “немцы”). Для того чтобы представить себе, что есть “они”, не требуется персонифицировать “их” в образе какого-либо вождя, какой-либо возглавляющей группы лиц или организации. “Они” могут представляться как весьма многообразные, не как общность в точном смысле слова.

Насколько генетически древним является это переживание, можно судить по психике ребенка. У маленьких детей налицо очень четкое отличение всех “чужих”, причем, разумеется, весьма случайное, без различения чужих опасных и неопасных и т.п. Но включается сразу очень сильный психический механизм: на “чужого” при попытке контакта возникает комплекс специфических реакций, включая плач, рев — призыв к “своим”.

“Мы” — это уже значительно сложнее и в известной мере абстрактнее. Реально существовавшая в первобытности общность, взаимосвязь индивидов ощущается теперь каждым из них либо посредством той или иной персонификации, либо посредством различных обрядов, обычаев, подчеркивающих принадлежность индивидов к данной общности в отличие от “них”.

Любопытно подчеркнуть, что в первобытном обществе “мы” — это всегда “люди” в прямом смысле слова, т.е. люди вообще, тогда как “они” — не совсем люди. Самоназвание множества племен и народов в переводе означает просто “люди”. Это еще раз иллюстрирует, что в психологическом смысле “мы” — очень непростая психологическая категория.

Это не просто осознание реальной взаимосвязи, повседневного сцепления известного числа индивидов. Так кажется лишь на первый взгляд. На деле это осознание достигается лишь через антитезу, через контраст: “мы” — это те, которые пе “они”; те, которые не “они”, это — истинные люди.

Конечно, так просто дело выглядело только на заре истории, затерянной далеко за видимым нам горизонтом. Перед нашими глазами на протяжении всей истории находится преимущественно продукт — различные “мы”, сознание людьми своей принадлежности к той или иной общности. Чем дальше уходила история от первобытности, тем более “они” и “мы” менялись местами: многообразные общности психологически ощущаются по противопоставлению не каким-либо конкретным “они”, а по противопоставлению просто всем, которые не “мы”.

Но, может быть, все-таки в качестве самой первоначальной общности надо вообразить то, что нам легче всего вообразить: группу людей, связанных родством между собой, вообще людей, в том или ином отношении “своих”, т.е. и лично известных друг другу, и непосредственно связанных совместным бытом, совместным промыслом, общим происхождением? Однако наука тысячи раз наталкивалась на одну и ту же неприятность: то, что легче себе вообразить, отнюдь не всегда объективно истинно. Так и тут. Если полагать, что простейшая общность людей — это кровное родство, и существующее не в умах людей, а на деле, то кики к не удастся объяснить, почему у племен и народов, стоящих на наиболее низких ступенях развития, кровное родство сплошь и рядом является мнимым, вымышленным, порожденным фантазией лишь для того, чтобы оправдать причисление людей к одному роду. То оказывается, что они все — прямые потомки одного и того же животного, причем определенной особи; то они — потомки вымышленного прародителя; то оказывается, что при включении иноплеменника в состав племени или рода в него, вследствие особых обрядов, воплощается кто-нибудь из умерших сородичей- Нет, представление о кровном родстве, даже при самых низких, тотемистических установлениях и представлениях, вовсе не является таким естественным, как кажется. Считать эту общность первичной не приходится. На первый взгляд, весьма просто звучат слова “первобытный трудовой коллектив”. Но кого допускали в этот коллектив, а кого нет? Мы опять оказываемся в замкнутом кругу, отсылаем не к известному, а к неизвестному, пока не признаем первичность психологической категории “они”.

Если восходить еще дальше к наидревнейшему прошлому, то естественно возникает догадка: не отражает ли это исходное, можно сказать, исконное психологическое размежевание с какими-то “они” сосуществование людей на Земле с их биологическими предшественниками — палеоантропами (неандертальцами)? Именно их могли ощущать как недопускаемых к общению и опасных “нелюдей”, “полулюдей”. Иначе говоря, при этой гипотезе первое человеческое психологическое отношение — это не самосознание первобытной родовой общины, а отношение людей к своим близким животнообразным предкам и тем самым ощущение ими себя именно как людей, а не как членов своей общины. Лишь по мере вымирания и истребления палеоантропов та же психологическая схема стала распространяться на отношения между группами, общинами, племенами, а там и всякими иными общностями внутри единого биологического вида современных людей.

Указанный фактор, отношения с палеоантропами, по-видимому существенно менял и свою конкретную роль в течение человеческой истории. Были периоды взаимного истребления, были — расселения подальше друг от друга, были (возможно, в неолите и энеолите) — схождения и даже как бы симбиоза, затем — нового расхождения²⁷³. Вероятно, этим изменениям соответствовали сдвиги и в культурной истории человечества. Но неуклонно, чем позже тем более, палеоантропы вырождались, и роль этого фактора делалась ничтожнее, сходя на нет. Но ведь мы и выдвигаем эту гипотезу лишь в качестве первого толчка. Центр тяжести все более переносился с “они” на “мы”.

“Мы” стало универсальной психологической формой самосознания всякой общности людей. Но “мы” все-таки всегда подразумевает противопоставление каким-либо — то определенным, то неопределенным — “они”.

Прошли долгие тысячелетия, прежде чем впервые пробудилась мысль, что “мы” может совпадать со всем человечеством и, следовательно, не противостоять никакому “они”.

Общности

Социальная психология, как видим, имеет полное право пользоваться понятиями “общность”, “коллектив”, “группа”, не переставая от этого быть психологией.

Более того, социальная психология начинается именно с абстрагирования научной мыслью общности как таковой от бесконечного многообразия — простой единицы, отдельной клетки и т.д. Общая теория социальной психологии и является не чем иным, как всесторонним психологическим анализом этого центрального понятия — понятия общности.

Но прежде чем говорить дальше о субъективной стороне, надо отдать себе отчет, что по объективному общественному наполнению, по характеру и типу существовало и существует в жизни людей необозримое число всяких общностей. Могут быть общности большей или меньшей численности — от двух человек до огромных наций, народов, классов, союзов народов или классов. Могут быть общности более или менее долговременные, т.е. имеющие устойчивую экономическую и историческую основу, и кратковременные, даже эфемерные. Между теми и другими множество переходных ступеней. Общности могут охватывать территорию от очень большой до очень малой, а также быть экстерриториальными. Общности могут быть более плотными и более дисперсными, т.е. члены общности могут быть рассеяны среди других людей. Отношения между общностями могут иметь диапазон от полного антагонизма, открытой вражды, вплоть до дружеского соревнования как формы взаимопомощи.

Отдельный индивид может одновременно быть членом общности разного типа и порядка. Скажем, какой-либо человек является гражданином СССР и принадлежит к той или иной нации, является членом рабочего класса, членом партии и профсоюза, членом семьи, членом клуба или кружка, членом добровольного общества, участником какого-либо международного движения или сообщества, сочленом компании приятелей, в какой-то момент может оказаться членом толпы на стадионе, на митинге, быть участником какой-либо демонстрации, быть одним из сидящих в зрительном зале или аудитории, участвующих в экскурсии или походе и т.д. Лишь в некоторых видах общностей тот же человек не может состоять одновременно: в разных антагонистических классах или антагонистических социальных системах и др.

Этот беглый перечень показывает, что мы находимся перед лицом бесконечного многообразия человеческих общностей, включая самые нестойкие и мимолетные, в котором тонет и погибает буржуазная психологическая социология и социальная психология. Все общности у буржуазных социологов попадают в один ряд. Более того, на первом месте в модной “социометрии”²⁷⁴ оказываются самые эфемерные общности — два-три человека, связанные всего лишь некоторой взаимной симпатией, взаимным общением или притяжением. На первый взгляд эта “микросоциология” открывает заманчивые перспективы статистической обработки массовых анкетных сведений и тем самым — надежных выводов. Но на деле обобщать тут почти нечего, и урожай собирается самый бедный.

Эту социальную психологию “малых групп”, точнее “микрогрупп”, даже не совсем правильно называть социальной психологией: для нее общность является не исходным объектом исследования, а продуктом чисто личностной психологии; эта школа полностью в плену психологии личности. Ее исходный пункт: каждый человек по каким-то причинам, не касающимся науки или объясняющимся его индивидуальным бессознательным и сознательным развитием, тяготеет к одним людям, избегает общения с другими. На XVIII международном конгрессе психологов в Москве в 1966 г. Дж. Морено провозгласил, что тем самым ему впервые удалось открыть реальность “общества”. Социология стала наукой! При всех прежних подходах “общество” оставалось фикцией, ибо реально налицо были лишь те или иные количества индивидов. Но вот, видите ли, в душе индивида обнаружено свойство предпочитать одних людей и избегать других. Вот он, субстрат общества! Практическая, утилитарная сторона этой новой науки обнаруживается при изучении различных навязанных жизнью малых общностей, в которых человек оказывается. Специальной методикой изучается, в какой мере состав этих реальных групп совпадает или не совпадает с чисто психической группировкой людей по склонностям каждого данного индивида. Школа микросоциологии предлагает свои услуги предпринимателям при формировании бригад рабочих, военному командованию при подборе личного состава рот, спортивным тренерам при комплектовании команд и т.д. Печатная продукция этого направления огромна. Но теоретическое основание совершенно несуразно. В самом деле, какова же, говоря обобщенно, теоретически, основа избирательности чувств индивида по отношению к окружающим? При всей сложности каждого частного случая, в основе действует примеривание на образец. Среди ряда лиц одно мне показалось чем-то более близким, нежели другие: оно вызвало во мне хотя бы отдаленную ассоциацию с чем-то своим. Выбор партнера или компаньона может произойти благодаря обнаружению общей системы ценностей, общего предпочтения каких-либо манер и повадок и т.п. Бывает и более сложный ход чувств: в другом поражает его отличие, особость (в том числе во внешности) и возникает интенсивное желание превратить его из “он” (“она”) в “ты”, т.е. включить его в свое “мы”, которому он так явно противостоит. Дружба и любовь часто возникают и этим вторым путем — конъюгации “мы” и “они”. Выходит, предпочтение кого-либо — не иррациональное первоначало социальной психологии. Оно не беспричинно и ведет не в недоступные глубины личности. Среди окружающих людей мы смутно ассоциируем одних с чем-либо “нашим”, других — с чем-либо “чужим”, “чуждым”. Следовательно, эти категории для социальной психологии первичнее.

Точно так же социальная психология не может принимать за элементарные и первичные те общности, которые носят характер чисто психических сцеплений без всякого объективного общественно-экономического постамента.

Идеализм — основа тезиса о самодостаточности таких психических сцеплений. Материализм вовсе не должен отрицать ни этого многообразия общностей, ни того, что иные из них носят чисто психологический характер. Со всей силой материализм обязан подчеркнуть лишь то, что устойчивыми, длительными, исторически весомыми оказываются только те из бесчисленных намечающихся общностей, которым соответствуют объективные, материальные тенденции экономического развития, классовой борьбы и уходящей в нее корнями общественно-политической жизни.

При таком понимании постоянное возникновение и исчезновение всяческих иных, чисто психологических или преимущественно психологических общностей и коллективов служило и служит в истории всего лишь разведывающим механизмом стихийного развития. Исторический материализм отнюдь не утверждает, что психологические явления в общественной жизни обязательно запаздывают по отношению к уже совершившимся экономическим и социальным изменениям, а затем уже раньше или позже их отражают. Возникновение новых и новых мимолетных социально-психологических образований не более противоречит материализму, чем в физиологии высшей нервной деятельности активно-ориентировочное поведение, поведение по принципу “проб и ошибок” и т.п. Современная научная физиология вовсе не считает, что организм животного осуществляет только действия, получающие подкрепление из внешней среды, подтвержденные явной биологической целесообразностью. Он ведет и непрерывную разведку, непрерывный поиск, причем весьма расточительный, ибо без этого и набор целесообразных реакций не смог бы меняться ни с изменением среды, ни с изменением организма. Наличие такого опережающего и разведывающего аппарата ничуть не противоречит принципу детерминизма. Напротив, он помогает понимать, как из множества движений животного закрепляются, избирательно становятся условными рефлексами и навыками те, которые отвечают строгой причинной закономерности.

Конечно, здесь нет какой-либо прямой аналогии с соотношением между постоянно возникающими, нестойкими психическими сообществами и общностями людей строго необходимыми, строго детерминированными законами общественно-экономического развития. Сказанное должно лишь показать, какой путь борьбы с буржуазной социологией представляется правильным. Надо не выбрасывать за борт накопленный ею материал о малых и кратковременных сцеплениях, под которыми не видно экономического и исторического базиса. Надо лишь перевернуть вопрос с головы на ноги: видеть в них не глубочайшую первооснову и прототип любых общностей и коллективов людей, а форму без содержания, постоянно выбрасываемую вперед, как разведку, как щупальца, форму, которая лишь при благоприятных обстоятельствах наполняется то большим, то меньшим объективным общественным содержанием. ^к Эту психическую форму мы и выражаем принципом “они и мы”. Данный универсальный принцип психического оформления любых общностей должен с той или иной силой проявляться, чтобы вообще стало возможным складывание в истории и самых детерминированных, глубочайшим образом объективно обусловленных общностей, коллективов, союзов, групп людей.

Весьма условно и грубо все наблюдаемые общности по их масштабам могут быть разбиты на четыре категории. Часто социальные психологи различают только макрогруппы и микрогруппы. Однако представляется более правильным выделить, с одной стороны, еще и мегагруппы. К таковым могут быть отнесены все общности, организации, движения, носящие в тенденции мировой характер: это не только человечество, как реальная совокупность, но любые международные объединения по тому или иному признаку (классовому, профессиональному, научному, политическому — вроде, скажем, всемирного движения сторонников мира), такие всемирные движения, как в защиту детей, равноправия женщин, расового равенства, борьбы с голодом и другие подобные, а также и “мировые религии” — христианство, мусульманство, буддизм. К макрогруппам, по предложению немецкого психолога В. Фридриха, относятся социальные классы и слои, национальные группы, локальные группы, группы по принадлежности к полу, профессиональные группы, идеологические группы, школьные группы, возрастные группы²⁷⁵. Этот список далеко не полон, но он дает примерное представление об этой категории общностей. К микрообщностям могут быть отнесены стабильные и оформленные малые коллективы, в том числе семья, производственная бригада, отряд и т.п. Но в специальной литературе названия микрогрупп преимущественно укрепились за чисто психологическими сцеплениями нескольких индивидов, основанными на симпатии, избирательности, предпочтении. Именно этот вид микрообщностей, как наименее материальный, породил в психологии и социологии капиталистических стран особенно большую и пышно рекламируемую социально-психологическую литературу. Наконец, надо выделить общности еще меньшего порядка в том смысле, что они охватывают даже не людей, а лишь отдельные мысли, переживания, проявления. Их можно назвать суб-микрообщностями. Сюда относится в особенности всякий акт “со-гласия”, т.е. унисона в какой-либо мысли, будь то дуэтом, трио, квартетом, любым ансамблем или хором. Такая общность может длиться от одного мгновения (акт согласия) до постоянства (общность убеждения).

Конечно, между этими четырьмя градациями общностей нет резких граней. Они переходят друг в друга. Как уже отмечено, во всех четырех категориях встретятся и глубже укорененные в объективных законах общественной жизни, и более субъективные, даже совсем субъективные и потому нестойкие.

Марксистская социология опирается на знание законов таких общностей, как классы и партии, как народности и нации. Только познание их ведет к пониманию и менее глубинных или более кратковременных образований.

Эти социологические контуры необходимо иметь в виду при разработке социальной психологии. Однако они составляют не ее предмет, а одну из ее научных предпосылок.

Напротив, в самые недра науки о социальной психологии нас вводит выделение еще одного класса общностей: групп людей, объединенных настроением.

Возьмем, к примеру, такое не особенно важное в истории явление, как мода. Проблема моды не раз привлекала внимание зарубежных социальных психологов, тем более что она представляет и утилитарно коммерческий интерес. Сейчас этот пример нас занимает, лишь поскольку он принадлежит к очень простым явлениям из сферы настроений. Люди, придерживающиеся той или иной моды, могут и не принадлежать к какой-либо социологической общности. Но они и не составляют чисто статистической общности, потому что приобщаются к моде не независимо друг от друга по каким-либо одинаковым причинам, а перенимают ее при непосредственном контакте друг с другом. Говорят, что они заражают друг друга. Несомненно, что мода действительно является взаимным подражанием. Однако к области настроения, т.е. социальной психологии, относятся не сами по себе какие-либо модные вещи или действия, а “модность”. Тут важна для психолога не столько позитивная сторона, сколько негативная. Человека увлекает не красота или полезность нового, а отличие от людей “немодных”; сама частая смена модных вещей отличает человека от тех, кто этого не делает. Таким образом, носители “модного” образуют некую в высшей степени аморфную, зыбкую социально-психологическую общность. Это как легкое дуновение ветерка среди более мощных и глубоких течений социальных эмоций.

В целом же, как уже было установлено в предыдущей главе, все социально-психические явления тяготеют к одной из двух характерных форм: психическому складу и психическому сдвигу (иначе — настроению). И то, и другое — общности.

Психический склад отвечает тенденциям относительной устойчивости, традиций, типичности в жизни класса, сословия, профессии, народности, нации и любой другой группы. Стойкие черты психического склада формируются через посредство обычаев, привычек, жизненных порядков, воспринимаемых от старших поколений и от среды. Нередко они усваиваются некритически, пассивно, но иногда критическое отношение к ним сламывается и преодолевается либо навязываемой системой идей, либо прямым принуждением. Внутри этой формы, разумеется, можно наблюдать огромное многообразие: устойчивые черты психического склада класса, например пролетариата или буржуазии какой-либо страны, формируются совершенно иначе, чем, скажем, устойчивые черты этнической общности — племени, народа. Сюда принадлежат и такие трудноуловимые признаки психического склада, как характер, сам имеющий многообразные составные части и черты; как более изменчивые в истории, но все же довольно долговременные комплексы привычек, обычаев, традиций, вкусов, предрассудков, особенностей общения, связанных с особенностями языка.

Относительная стойкость этого рода социально-психических общностей станет понятной, если мы учтем, что они сращены с тем, что называется культурой или, уже, духовной культурой. Психический склад той или иной человеческой общности и входит в состав ее культуры, и выражается через ее культуру, и зависит от ее культуры, в том числе, как уже замечено выше, выражается в ее языке и зависит от него.

Что касается настроений, то они, наоборот, относительно подвижны, динамичны. Конечно, между первой формой и второй нет какого-либо полного разрыва. Конечно, и в первом случае происходит развитие, изменение, то менее, то более медленное, и во втором случае психические сдвиги так или иначе опираются на традиции данной общности. Их разделение и противопоставление носит не абсолютный, а рабочий характер. В некоторых случаях оно вовсе непригодно, например, когда мы говорим о революционных традициях какого-либо класса, какого-либо народа: “традиция” — это статика, а тут речь идет о традиции динамики. Но сейчас нам важно не классифицировать, а показать, что и настроения составляют форму общностей, хотя весьма своеобразную. Б.Д.Парыгин справедливо предлагает считать настроение марксистско-ленинской социологической категорией²⁷⁶. При дальнейшей разработке вопроса эти общности тоже уложатся в диапазоне от случайных и мимолетных до имеющих глубочайшие объективно-исторические основания. Мы видели, какое значение придавал В.И. Ленин сдвигам в мнениях, эмоциях и поведении различных классов и социальных групп в силу тех или иных общественно-экономических изменений и в свою очередь подготовляющих определенные общественно-политические события. Настроения всегда перекидывают мост от “истории состояний” к “истории событий”.

Когда речь идет о более или менее статичном явлении, о национальном или классовом характере, о психическом складе или психическом строе коллектива, его негативность в отношении каких-либо “они” подчас малозаметна. Выявление этой негативности достигается специальным анализом. Когда же речь идет о динамическом явлении, о настроении, тут негативная сторона почти всегда ясно видна. Настроение несет в себе ясно выраженный отрицательный заряд против той или иной стороны прежнего склада жизни. Негативное отношение к носителям этих пороков прошлой и настоящей действительности характерно для всякого общественного настроения. Настроения всегда активно направлены не только к чему-либо, но еще более против чего-либо. Иными словами, этого рода общность очень обнажено формируется посредством категории “они”.

Могут возразить: бывает же и настроение успокоенности, довольства, удовлетворения, — ведь оно ни против кого не направлено? Нет, оно все-таки решительно направлено против всякого потенциального нарушения покоя, достигнутого статуса. Это настроение обороны. Обратное впечатление возникает потому, что подчас в такую минуту удовлетворенности люди переживают прошедшее: они радуются одержанной победе, преодоленным трудностям, они торжествуют над противниками, которые им мешали. А иначе эта успокоенность — не настроение, скорее — отсутствие настроения, покой чувств²⁷⁷.

Разумеется, природа социальных настроений бесконечно многообразна в зависимости от объективного содержания данной исторической динамики. Настроения масс в условиях революционного подъема или национально-освободительной борьбы невероятно далеки от негодования против нарушителей обычаев или, скажем, какой-либо вспышки недовольства племенным вождем. Но всегда налицо какое-то явное “против”.

Вот почему, кстати, в обществах, разделенных на антагонистические классы, одной из важных задач государства, церкви, господствующей идеологии является тормозить распространение и открытые проявления значительной части социальных настроений. Они, как правило, колеблют существующий порядок. Исключение составляют те случаи, когда их направляют в предусмотренное русло: вспышка религиозного фанатизма против инаковерующих, национальный и расовый шовинизм, оголтелый антикоммунизм и т.п.

Итак, обзор форм и типов общностей, при всем их поистине безмерном многообразии, подтверждает положение, что в социально-психическом отношении они всегда конституируются через противопоставление “нас” и “их”.

В этой оппозиции на практике один член может быть более определенным, осознанным, чем другой. Рассмотрим крайние случаи, когда определен и осознан лишь один член этой оппозиции.