Бюллетень научных студенческих обществ нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского
Интериоризация и Детерриториализация субъекта
жүктеу/скачать 6.15 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Я запомнила три стены.
- Знаю имя: стена спины За роялем. Еще — столом Письменным, а еще — прибором Бритвенным (у стены — прием
- Этой — делаться коридором
- Чтобы дать время крови За угол завернуть
- Над ничем двух тел
- Элементы жанров жития и проповеди в произведениях ранней византийской традиции IV века
Интериоризация и Детерриториализация субъекта в поэзии и кинематографе («Попытка комнаты» М. Цветаевой и «Страсти Жанны д’Арк» К.Т. Дрейера) © 2012 г. Е.В. Суслова Санкт-Петербургский государственный университет simomoto@yandex.ru В статье анализируются тенденции, ведущие к изменению структуры субъекта в поэзии и кинематографе начиная с 30-х гг. XX в. (М. Цветаева и К.Т. Дрейер). Эти изменения рассматриваются в связи с понятиями «интериоризация» и «детерриториализация» в типологическом аспекте.
Язык поэзии XX века претерпевает сильные изменения, что трансформирует саму структуру субъекта поэтического высказывания: современная поэзия активно использует потенциал лексики и грамматики русского языка и имеет установку на эксперимент; работает с порождающими механизмами разговорной и внутренней речи, обнажает структурообразующие элементы; развертывается не только на уровне высказывания, но и в метаязыковом плане; обнаруживает близость к языку философии; несёт в себе существенную интертекстуальную составляющую; значения слов обусловлены контекстуально; актуализирует коммуникативное и автокоммуникативное измерения [2, с. 5; 3]. Н.А. Фатеева подчёркивает, что «литература всё решительнее порывает с жизненной реальностью, углубляется в самопознание и ищет источники развития уже внутри себя» [4, с. 416-434], а также исследует «динамику самого поэтического мышления» [5, с. 38]. Авангардный автор – «оператор дескрипции» и «существует одновременно в двух мирах – ментальном (только лишь представимом, мысленном) и материальном (зримом)» [6]. Таким образом, событие всё чаще осмысляется как ментальное событие – «ментатив», референтом которого является «ментальная ситуация» [7, с. 117]. Субъект высказывания претерпевает в искусстве XX века следующую трансформацию: [«Я» в МИРЕ] →[«Я»=МИР] →[МИР в «Я»] →[(МИР в «Я») в «Я»]. Это не отменяет одновременного существования стилей, базирующихся на этих структурных принципах, но, если проследить историческое движение, то оно идёт по пути всё усиливающейся интериоризации субъекта. В поэме М. Цветаевой «Попытка комнаты» показана последовательная интериоризация субъекта поэтического высказывания, то есть весь процесс, проходящий через XX век, реализуется в отдельно взятом произведении. При этом выделяется несколько стадий интериоризации. В начале поэмы субъект находится внутри комнаты, и здесь не нарушается целостность телесной репрезентации:
В следующих двух фрагментах происходит выход в метапозицию по отношению к двум модальностям: миру предметов и миру языка. При этом сначала субъектом рефлексируются номинативные основания, а уже затем – предметные: вещи получают возможность прибегать к приёмам, что указывает на размывающуюся границу между пространством реального (в этимологическом смысле, восходящем к «res») и вербального, субъектом и объектом (смешением их функций), плоского и объёмного: Для невиданной той стены Знаю имя: стена спины <...> За роялем. Еще — столом Письменным, а еще — прибором Бритвенным (у стены — прием — Этой — делаться коридором [8, с. 114]. Третий этап – наш взгляд переходит от наблюдения субъекта снаружи к наблюдению его изнутри. Это и есть ключевая точка интериоризации (вершина «интенсивной серии», по Делёзу). Взгляд проникает внутрь тела и наблюдает его на микроуровне: Кто коридоры строил (Рыл), знал куда загнуть, Чтобы дать время крови За угол завернуть [8, с. 118]. Последний этап связан с вознесением субъекта, преодолевшего телесное начало. Но это не привычный сюжет об отлетающей душе, освободившейся от тела. От макроуровня субъект проходит путь к микроуровню видения, а затем преодолевает и его, приходя в итоге к неразличимости тел. Принципиально важна грамматика финального фрагмента: вещь существует, так как поётся ангелами: Весь поэт на одном тире Держится... Над ничем двух тел Потолок достоверно пел — Всеми ангелами [8, с. 119]. Структурно, семантически и функционально сходное явление мы обнаруживаем в фильме К.Т. Дрейера «Страсти Жанны д’Арк». В основе сюжета – ситуация допроса Жанны д’Арк. Весь фильм построен на крупных планах, причём изображение выстроено таким образом, чтобы в пространстве кадра оказывалось только одно лицо. Это связано с тем, что «не бывает крупных планов лица, само лицо и есть крупный план, крупный план сам по себе является лицом, а оба они представляют собой аффект, образ-переживание» [1, с. 144]. Крупный план – точка перехода от образа-действия к образу-переживанию. Здесь происходит первый акт детерриториализации. Крупный план «абстрагирует <…> объект от всех пространственно-временных координат» [1, с. 153], что ведёт к конструированию «какого-угодно-пространства». В то же время крупные планы делают прежде естественное сцепление сюжетных звеньев более нарочитым, так как теперь сам сюжет становится Фоном, его разрыв выдвигается на место Фигуры. Детерриториализация обнажает механизмы развертывания сюжета, сам сюжет отодвигая на второй план, а, значит, мы имеем дело здесь ещё и с крупным планом как оператором перехода с уровня содержания (синтагматический план) на уровень структуры (парадигматический план). Этот качественный скачок мы наблюдали и в поэме Марины Цветаевой «Попытка комнаты», когда вышли на метауровень изоморфной структуры вещи и языка. Важно, что «крупные планы» и точки перехода от макро- к микроуровню «оперируют качественным скачком» [1, с. 148]. Ж. Делёз отмечает, что в фильме К.Т. Дрейера «Страсти Жанны д’Арк» лицо в кадре занимает нижнюю часть, а в верхней оказывается край однородного – уже абстрагированного – пространства. В поэме М. Цветаевой «ничто тел» также остаётся в нижней части воображаемого кадра, а наверху – на месте дрейеровского растождествлённого пространства – растождествлённый субъект, приближающийся по своим характеристикам к пространству. В результате в обоих произведениях границы между Фоном и Фигурой размываются, и мы выходим к новой точке зрения, ставящей вопрос о структурно иной субъективности (не базирующейся на оппозиции внешнего/внутреннего) в последующие этапы развития поэтического и кинематографического авангарда. Список литературы
УДК 82.09 + УДК 252.9 Элементы жанров жития и проповеди в произведениях ранней византийской традиции IV века (на материале «Слова о житии Святого Григория Чудотворца» Григория Нисского) © 2012 г. Е.О.Трехонина Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского elizabethy@list.ru Рассматривается произведение синтетической жанровой природы, проводится анализ тематики текста, его композиции и структуры.
Проповедническое наследие Григория Нисского изучено недостаточно и в какой-то степени однобоко. Например, Н.И. Барсов отмечает следующие недостатки проповедей Григория: «эта склонность к риторической декламации…, цветистость и непомерное иногда изобилие украшений в речи, … излишняя философичность» [3, с. 322]. Приведём также мнение Н.И. Сагарды по этому поводу: «Как известно он, готовился к риторическому поприщу…, отсюда – влияние на него теорий светской риторики …, искусственность, высокопарность речи, склонность к преувеличениям и т.п.» [4, с. 675]. «Слово…» было создано и произнесено где-то в первой половине 380-х годов. Во времена деятельности Трёх Великих Каппадокийцев, одним из которых являлся Григорий Нисский, существовала довольно развитая проповедническая традиция [5, с. 24]. Что касается агиографии, то эта область на тот момент развитой и систематизированной ещё не являлась. Житие поначалу было в некотором смысле синкретичным, неразвитым, поэтому формы повествования в этом жанре были различны и могли взаимодействовать в рамках одного произведения [6, с. 31]. Одним из таких ранних текстов является и исследуемое «Слово о житии Григория Чудотворца». Определяя место исследуемого произведения в системе жанровых разновидностей проповеди и ещё не до конца оформившейся системе житийного жанра, заметим, что «Слово…» создано по канону торжественной проповеди, но в нем также присутствуют и элементы других видов проповеди: экзегетической, а также полемической, однако соотношение жанровых разновидностей в данной работе рассмотрено не будет. Существуют также классификации собственно сочинений Григория Нисского. Так, например, согласно тематической классификации [7] «Слово…» относится к агиографическим проповедям. Жанровое определение «агиографическая проповедь», особенно, если учесть ещё данное в скобках «энкомий», кажется нам удачным с точки зрения отражения жанровой синтетичности таких произведений. Что касается житий, мы будем опираться на классификацию Т.Р. Руди [8, с. 64]. Она выделяет: 1) жития мучеников; 2) жития просветителей народов; 3) жития преподобных; 4) жития святых жён. В «Слове…» Григория Нисского обнаруживаются элементы жития просветителей народов (например, мотив прения с волхвом и повествование об учреждении церкви) и жития преподобного (например, сюжетные формулы подвижнической жизни), что снова указывает на синтетичность произведения. Особенности текста заключаются во взаимодействии элементов жанра проповеди (похвального слова) и жития. Мы исходим из того, что базовым жанром будет оставаться всё же проповедь, а житийные элементы, как отражение тенденции формирования и развития нового жанра, вливаются в текст, образуя особое художественное единство, которое определяется термином агиографическая проповедь (энкомий). Самое большое влияние развивавшейся агиографической традиции наблюдается в системе сюжета и композиции произведения. В сюжете обнаруживаем канонический тематический элемент жития – рассказ о подвижнической жизни святого и совершаемых им чудесах, который, по сути, и лежит в основе всего повествования. Но он является срединным в трёхчастной композиции жития, предшествовать ему должен рассказ о происхождении и детстве святого, а после него должно идти описание кончины и рассказ о посмертных чудесах [9, с. 88]. Эти тематические элементы в слове Григория отсутствуют. Жизнеописание начинается с рассказа о молодости Чудотворца и о преодолении им мирских искушений, но перед этим автор использует проповеднические формулы изложения. За пространным вступлением следует утверждение автора: «да №ж2 №ст№пивъш2 таковыихъ имъ ни wчинэ в2ликааго григорiа положимъ ни родит2лна помощь хвалам и поимэмъ . вэд№щ2 яко ни 2дина 2сть истина хвала яж2 ащ2 н2хвалимыимъ своя 2сть» (И так и мы, отказавшись от такого рода похвал, не будем в похвалу великому Григорию ставить отечество, не будем брать на помощь нашему похвальному слову его предков, зная, что никакая похвала не истинна, которая не составляет собственности похваляемых)[10, с. 131]. Далее же Григорий произносит: «нъ и м2н2 н2 мъни никто ж2 . яко нич2со ж2 н2им№ща красна wчинэ . или и w родит2лихъ с2го м№жа съпов2дати . нъ и яко и л2стию пр2зрщ2 тацэхъ №крадати х№лы» (Никто, впрочем, пусть не думает, что я, не имея сказать ничего почетного об отечестве и предках сего мужа,… скрадываю что-нибудь служащее не к чести его)[10, с. 132]. После этого он всё же рассказывает нам о родине Григория Чудотворца. Такой изящный риторический приём ввода новой информации характерен для проповеди, но никак не для жития. В тексте отсутствует и традиционная формула самоуничижения, вместо этого присутствует витиеватая логическая конструкция: «но и мнэ wтвсюд№ б2съ пакости 2сть д2рзн№щю на сказаниi2 . ащ2 и камо м възв2личити высотою дэл2съ слово №крэпить . ащ2 ли и то ниравна бо б№д2ть wтъ обо2го съповэдающюм№ хвала . и простираис на чюд2са слово то №тро пр2жаса2т сл№хъ исправл2нi2мъ . ащ2 ли и х№ж2 продолж2нiа прид2ть . то и тако слава хвалимого свьтитс» (Впрочем, я совершенно безопасно осмеливаюсь приступить к такому предмету, в состоянии ли будет мое слово возвыситься до величия предмета, или нет; потому что в том и другом случае слава прославляемого останется одинаковою. Если слово мое будет соответствовать чудным делам (его), то непременно изумит слух изображением совершенств; если же окажется ниже величия дел, то и тогда слава прославляемого воссияет) [10, с. 128-129]. Это высказывание отражает стремление возвысить святого в сравнении с собой и паствой, но ещё не направлено на самоуничижение, свойственное как формула каноническим житиям. Итак, признаки житийного жанра обнаруживаются в срединной части слова и обеспечивают движение сюжета. Но эта часть обрамляется вступлением и заключением, построенными по принципам ораторской речи, поэтому сюжетные ситуации, характерные для начала и конца типичного жития в произведении отсутствуют. Более того, ощущается вторичность житийного материала по отношению к проповедническому. Факты из жизни Григория Чудотворца являются, по сути, подтверждением его святости. Описание жизни – не самоцель, а лишь наглядная иллюстрация к прославлению святого. Особого внимания, на наш взгляд, заслуживает композиция «Слова…». На макроуровне, т.е. в общей композиции всего произведения, наблюдается нанизывание эпизодов, обеспечивающее движение сюжета. Нанизывание характерно для канонического жития и предполагает, что все эпизоды связаны между собой только образом святого. В исследуемом слове наблюдаем похожую картину, сюжетные ситуации следуют друг за другом: предательство и попытка оклеветать Григория, обучение у Оригена, пустынничество, принятие сана и т.д. Однако данная структура реализуется в тексте не полностью, мы обнаруживаем элементы, противоречащие ей. Во-первых, это эпизод, связанный с языческим жрецом, первым, кого Григорий приобщил к истинной вере. Жрец становится диаконом и везде следует за своим учителем. Но ближе к концу проповеди мы находим чётко выделяемый эпизод, в котором диакон расстается с Григорием и уходит в город. Автор заканчивает этот эпизод следующими словами: «пакы си и сл№га въспть т2ч2 къ №чит2лю тэмъ иж2 тогда иж2 потомъ wбщ2 wставивъ съхран2нi2 вэрэ... и нын2 тако 2сть по вс цьрквi нъ наипач2 тако тэмъ слава яж2 с въ то вр2м за м№ж2ви том№ wтъ григорiа в2ликааго помощь на памть» (Опять возвращается к наставнику, оставив для людей как своего времени, так и последующего, общее охранительное средство, состоящее в том, чтобы каждый поручал себя при посредстве священников Богу. И ныне … (это) служит памятником поданной тогда Григорием сему мужу помощи)[10, с. 192]. Перед нами снова элемент риторической аргументации, доказательства святости Григория. Мы видим, что автору неважно обязательное присутствие и действие восхваляемого святого в эпизодах, и это лишний раз доказывает вторичную роль житийных элементов по отношению к элементам проповеди. Во-вторых, после рассказа о смерти Григория Чудотворца автор помещает ещё одно его чудо, мотивируя это так: «2ж2 бо то пр2ж2 въ лэта 2м№ бысть жр2чьства 2ж2 къ пророк№ . тогда чюд2с2мъ слово мимо иды и пр2т2ч2 нын2 къ с2м№ приложивъ слово съкажю» (Для сего, возвращаясь назад, я расскажу теперь о происшествии, случившемся в первое время его епископства, о котором не упомянуло наше слово, спеша к описанию прочих его чудес)[10, с. 195]. С одной стороны это ещё одно доказательство величия Григория, т.е. элемент жанра проповеди. Тогда в агиографическом контексте это нарушение закона линейной пространственно-временной организации, разрушающее систему нанизываемых друг за другом эпизодов. С другой стороны в «Слове…» отсутствует канонический конечный элемент жития, рассказывающий о чудесах после смерти святого, а последний эпизод повествует о том, как язычники получили взамен на молитву страшные болезни, а Григорий Чудотворец принёс им исцеление. Посмертные чудеса в канонических житиях часто связаны именно с исцелением. Следовательно, данный эпизод можно рассмотреть и как синкретичный, но относящийся к сфере агиографии элемент, иллюстрирующий постепенное движение к будущему канону изображения посмертных чудес. Наконец, анализ микроструктуры текста показывает, что каждый из нанизывающихся эпизодов представляет собой четко выделяемую сюжетную ситуацию, а структурной организацией напоминает ораторскую речь, в которой, прежде всего, обязательно наличие информативно-повествовательной и назидательно-интерпретирующей частей [11, с. 160]. Эпизоды «Слова...» часто имеют объёмную интерпретирующую часть, содержащую фигуры классической риторики, призванные снова и снова убедить читателя в святости прославляемого. Это, например, рефутация (выдвижение иной точки зрения и последующее её опровержение), сопоставление чудес Григория с описанными в Библии, развёрнутый вывод, в разных формулировках раскрывающий одно и то же утверждение и т.д. Если учесть, что Григорий Нисский имел прекрасное представление об античной риторике и некоторое время даже являлся светским ритором, то использование им приёмов ораторской речи кажется вполне закономерным. Н.И. Барсов отмечал: «Как в своих догматических исследованиях он является богословом-философом, то и в своих проповедях он не просто богослов-учитель, но в то же время философ-ритор» [3, с. 321]. Таким образом, на уровне микроструктуры как более глубинном мы также обнаруживаем элементы жанра проповеди, что снова указывает на его главенствующее положение. Общим выводом работы является то, что «Слово о житии св. Григория Чудотворца» имеет синтетическую жанровую природу, сочетает в себе элементы жанра проповеди (причём, нескольких её разновидностей) и некоторые элементы жанра жития, ещё не совсем сформированного на момент написания текста. Анализ сюжета и структуры текста позволяет говорить о главенствующей роли и первичности в тексте жанра проповеди и соответственно вторичности, и служебной роли агиографических элементов. В перспективе этот вывод может быть подкреплён анализом речевых средств «Слова…».
УДК 18 + УДК 115 жүктеу/скачать 6.15 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|