Рецепция идей «Ориентализма» Э. Саида в России

© 2012 г. С.Е. Голубкина

Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского

swik5@mail.ru

Анализируется восприятие идей Э. Саида в России, рассматриваются основные тенденции в историографии в связи с концепцией дискурса ориентализма, поднимается вопрос об эвристическом потенциале работы.

Ключевые слова: ориентализм, дискурс, империализм, постколониальные исследования.
Книга «Ориентализм» Эдварда Вади Саида, американского исследователя арабского происхождения, впервые изданная в 1978 г., оказала серьезное влияние на изучение стран «третьего мира» и рассматривается сегодня как основополагающая в новом научном направлении — постколониальных исследованиях. Труд Саида посвящен истории освоения европейцами культуры арабского Востока, а его основной тезис можно обозначить так: «Восток (Orient) — почти всецело европейское изобретение».

Европейский взгляд на неевропейскую часть мира (и стиль мышления), основанный на их онтологическом различии, Э. Саид и называет «ориентализмом», рассматривая его как дискурс, благодаря которому Запад осуществлял доминирование над Востоком [1]. Проанализировав обширный корпус текстов различного происхождения, Саид пришел к выводу, что, по сути, никогда не существовало «естественного» Востока, но был сконструированный образ «Другого».

Идеи Э. Саида вызвали широкий резонанс как в академических кругах, так и за их пределами. Книга получила множество положительных отзывов, а высказанные замечания позволили уточнить ряд ключевых моментов общей концепции. За книгой последовал вал постмодернистской критики различных форм культурного господства, делающий акцент на неизбежной относительности знания. Спустя десятилетия после издания, мало кто отрицает революционное значение данной работы для гуманитарного знания.

В России «Ориентализм» вышел в 2006 г., через 28 лет после первой публикации. Одна из самых цитируемых книг мировой литературы оставалась у нас почти не замеченной долгое время. Конечно, первый интерес к ней появился раньше. В журнале «Ab Imperio» 2002 г. состоялся диалог-спор о концепции Саида, который нашел свое выражение в нескольких статьях, в том числе и российских ученых. Во главе угла оказался тот факт, что «Ориентализм», посвященный отношениям «первого» и «третьего» миров, оставил «второй» за пределами повествования, что вызвало множество вопросов, связанных с проблемой имперских практик в России. При обсуждении темы «особенного пути» нашей страны было сформулировано понятие российского ориентализма. Александр Эткинд, ставший одним из родоначальников термина, пишет: «Второй мир оказывается либо Первым, либо Третьим: либо субъектом ориенталистского знания-власти, либо его объектом» [2, c. 266]. Автор попытался не только «приложить» теорию Э. Саида к российской истории и действительности, но в связи с этим уточнить некоторые ее общие моменты. Так, по его мнению, хотя ориентализм всегда воплощается в оценочных суждениях, они, тем не менее, не всегда являются негативными. Сам этот тезис дает иной «угол зрения», во многом отличный от саидовского. Более того, Эткинд обращается к проблеме внутренней колонизации и в результате обнаруживает ориентализм везде, где есть культурная дистанция. Он пишет: «Главные пути российской колонизации были направлены не вовне, но внутрь метрополии: не в Турцию, Польшу или Сибирь, но в тульские, поморские, оренбургские деревни… Миссионерство, этнография и экзотические путешествия, характерные феномены колониализма, в России были обращены внутрь своего народа» [2, c. 275]. Такая широкая трактовка была раскритикована американским исследователем Н. Найтом в том же номере «Ab Imperio». В диалоге между американскими и отечественными исследователями было расширено понятие российского ориентализма, отмечались его особенности (такие как фрагментарность, парадоксальность собственной культурной идентичности) и пути применения такого варианта дискурс-анализа к отечественному имперскому опыту [3; 4; 5].

На эвристический потенциал книги в отношении истории зарубежных стран указал «африкановед» М.Д. Никитин. Он отметил, что появление теории колониального дискурса ведет к новому пониманию проблемы взаимодействия Востока и Запада, что означает отход от марксистских трактовок. Термин «империализм», безусловно, принятый в отечественной науке (и как указывающий на идеи расового превосходства «белых людей»), был дополнен в своей культурной составляющей благодаря Саиду, в смысле взаимодействия знаний и реалий власти. Никитин отметил, что «Ориентализм» способствует пересмотру подходов к изучению колониализма, так как традиционный акцент на социально-экономическую и политическую историю смещается на «колонизацию сознания и тела и на конструирование знания о колонизованных» [6, с. 41]. Книга, стимулирующая к изменению исследовательских приоритетов, могла бы способствовать новому прочтению имперских нарративов.

Но на деле в российской исторической науке эта тенденция мало проявила себя. Издание русского перевода книги в 2006 г. (к тому времени на Западе теория Э. Саида во многом «отгремела») поспособствовало вниманию к идеям Саида, но, пожалуй, не ее пониманию как метода или «нового взгляда» на колониальную историю зарубежных стран. Послесловие к изданию, написанное К. Крыловым, главным редактором интернет-портала «Агентство Политических новостей», показывает, что книга была понята во многом как антизападный манифест. О жизни Саида он рассказывает в контексте арабо-израильского конфликта, при этом сравнивая книгу по скандальности сюжета с «Лолитой» Набокова, а по политическому влиянию — с деятельностью Ясира Арафата [7]. Каждая рецензия, написанная на книгу, большую часть отводила рассказу о биографии автора, нежели его идеям и их критике. Это, конечно, не случайно. «Ориентализм» Э. Саида является очень политизированной работой, автор и сам часто подчеркивал свою позицию как изгнанника, маргинала. Будучи вовлеченным в конфликт двух миров, он никогда не отрицал свою пристрастность (да и верил ли он в сам принцип научной объективности?). Только осознавая эту позицию, надо читать Саида.

Реакция российского читателя оказалась запрограммированной: «Что бы ни доказывал себе и читателям Саид, никуда не деться: это — большое-пребольшое сведение счетов с Западом. Выговаривание обид» [8]. Искусствовед Е. Штейнер в своей публичной лекции, довольно вольно трактуя идеи книги, назвал Саида главным выразителем обиженных арабов, а его работу — политическим памфлетом, наполненным пропагандистскими трюками [9]. М. Кучерская в статье с говорящим названием «История одного заблуждения» пишет: «Сложно было бы ожидать реалистических представлений от человека, покинувшего родину ещё в юности» [10, c. 363]. Она замечает, что Саид сам оказался на поле, которое гневно топчет ногами, аргументируя это тем, что в книге используется инструментарий западных ученых, предпочитающих «чистым» наукам «междисциплинарные» исследования. Его главной ошибкой, по мнению Кучерской, стала недооценка объективности исторического знания [10, c. 365]. И. Иоффе, политолог, придерживающийся левых взглядов, отметил, что Саида подвела именно вера в универсальность культурно-филологического подхода и чрезмерное упование на текстологический анализ в духе М. Фуко. Он также считает неуклюжими попытки приписать Маркса к ориенталистам, хотя, заметим, эта позиция в целом принята постколониальными исследователями. Книга, тем не менее, получила одобрение автора, как разоблачающая западный империализм [11].

В сумме своей, однако, от российских политологов, прозвучала именно та критика работы, хотя и не столь полная и основательная, которую Саид получил и на Западе. Среди недостатков работы были названы: выведение истоков ориентального знания со времен Гомера и Эсхила; игнорирование опыта современной академической науки и в целом «неудобных» для теории фактов; распространение выводов на весь «третий мир», хотя предметом детального изучения оказался лишь Ближний Восток.

Достаточно ли этого? Ни один отечественный историк не откликнулся с действительно серьезной критикой подходов и идей Э. Саида. А ведь именно такая работа могла бы дать новый импульс исследованиям в области колониальной истории. Сотрудник Института востоковедения РАН В. Бобровников в 2008 г, посвятивший свою статью, в основном, ошибкам в переводе «Ориентализма» А.В. Говорухиным, предположил, что воспринимать Саида российским гуманитариям мешает «груз позитивистских традиций XX в., клише времен холодной войны и анахроничный понятийный аппарат». Автор пришел к неутешительному выводу, что «профессиональные историки книгу не приняли, а непрофессионалы не поняли» [12]. На наш взгляд, влияние работы оказалось заметным и в отечественной науке, но, в первую очередь, оно связано с российской историей, а не с историей стран Азии и Африки.

Внимание к работе Э. Саида во многом демонстрирует общую тенденцию отношения к новым, постмодернистским течениям в российской историографии. Налицо гораздо большая популярность теории модернизации, которую постколониальная теория (и мир-системная) трактуют как европоцентричную, что само по себе показательно. А. Пензин даже указал на необходимость выявления идеологических механизмов, поддерживающих такую ситуацию в гуманитарных науках. «Возможно, следует отталкиваться от гораздо более гетерогенного деления современного мира, чем его бинарное и тринитарное деление», — пишет он [13, с. 347].

В последние годы к идеям Э. Саида исследователи обращаются все чаще. Но теория за более чем 30 лет претерпела множество изменений. В сентябре 2010 г. в Москве состоялась международная конференция «Ориентализм/Оксидентализм: языки культур и языки их описания». По замыслу организатора, упоминавшегося выше Е. Штейнера, ориентализм на ней понимался уже как «разного рода академические и художественные повествования об азиатских и африканских культурах в западном искусстве, литературе и научном творчестве». В своей вступительной речи Штейнер констатировал, что «серьезные ученые давно не рассматривают ориентализм в саидовых терминах силы и доминирования» [14]. Проблема ориентализма в его трактовке стала проблемой перевода со всеми ограничениями и возможными ошибками. Масштаб конференции — 78 докладов — демонстрирует эвристическую ценность рассматриваемой работы.

Понятие «Ориентализма» как особого дискурсивного поля, систематической практики суждений о Востоке и его репрезентации, сегодня завоевало твердое положение в и литературоведении, и искусствоведении, и в истории. Однако, нетрудно заметить, что концепция Э. Саида, оказалась куда более популярной в отношении истории России, нежели истории стран Азии и Африки, «реконструируемого» Востока. В отечественной историографии не прозвучало обстоятельной критики концепции. Глобального пересмотра имперских нарративов, о котором писал М.Д. Никитин, пока, скорее, не состоялось. И сегодня можно услышать об особенном «азиатском способе производства» или о традиционной восточной неизменности. Однако изменение отношения к работе Саида демонстрирует постепенное усиление методологических поисков в области колониальной истории, в основе которого лежит отказ от европоцентризма и переход к «многополярной» истории.

1. 
   Саид Э.В. Ориентализм. Западные концепции Востока / Пер. А.В. Говорунова. СПб.: Русский мир, 2006. 637 с.
   
2. 
   Эткинд А. Бремя бритого человека, или Внутренняя колонизация России // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 265–299.
   
3. 
   Ойеван дер Д.С. Ориентализм — дело тонкое // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 249–264.
   
4. 
   Найт Н. Была ли Россия собственным «Ориентом»? Размышления по поводу статей Эткинда и Схиммельпеннинка в рамках дискуссии по ориентализму // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 299–310.
   
5. 
   Кэмпбелл Е. К вопросу об Ориентализме в России (во второй половине XIX века — начале XX века) // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 311–322;
   
6. 
   Никитин М.Д. Ориентализм Э. Саида, теория колониального дискурса и взаимодействие Востока и Запада: к выработке нового понимания проблемы // Новая и новейшая история. Саратов. 2003. Вып. 21. С. 32–42.
   
7. 
   Крылов К.А. Итоги Саида // Саид Э. Ориентализм. С. 599–639.
   
8. 
   Балла O. Но нет Востока и Запада нет. Человек-амфибия — о войне миров // НГ Exlibris. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://exlibris.ng.ru/koncep/2006-08-10/6_amfibia.html (дата обращения 05.09.2012).
   
9. 
   Штейнер Е. Ориентальный миф и миф об «Ориентализме» // Публичная лекция Полит.ру. — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://polit.ru/article /2009/01/22/oriental/ (дата обращения 07.07. 2012).
   
10. 
    Кучерская М. История одного заблуждения // Отечественные записки. 2007. № 1. С. 363–365.
    
11. 
    Иоффе И. Профессия — ориенталист — [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://www.left.ru/2006/5/ioffe139.phtml (дата обращения 15.09.2012).
    
12. 
    Бобровников В. Почему мы маргиналы? Заметки на полях русского перевода «Ориентализма» Эдварда Саида // Ab Imperio. 2008. № 2. С. 325–344.
    
13. 
    Пензин С. «Затерянный мир», или О деколонизации российских общественных наук // Ab Imperio. 2008. № 3. С. 341–348.
    
14. 
    Штейнер Е. Международная научная конференция «Ориентализм / Оксидентализм: языки культур и языки их описания» // Новое литературное обозрение. 2011. № 109 [Электронный ресурс]. — Режим доступа: http://magazines.russ.ru/nlo/2011/109/sh41-pr.html (дата обращения 15.09.2012).
    

© 2012 г. И.В. Ковригина

Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского

KovriginaIrina@yandex.ru

В статье исследуются основные особенности изображения обитателей инфернального мира на гравюрах, сопровождающих текст «краткой» редакции трактата «Ars moriendi» (XV в.). Изучение данного вопроса связывается с рассмотрением динамики тела и жестово-мимической сферы персонажей гравюр.

Ключевые слова: средневековая культура, смерть, трактат «Ars moriendi», демонология, визуальные практики.
Ars moriendi ― разновидность теологической литературы, появившаяся в XV в. В сущности, Ars moriendi можно назвать неким руководством для умирающего, содержащим рекомендации, следуя которым человек сможет обеспечить себе «вечное спасение» после смерти [4, p. 3]. Необходимо отметить, что наибольшее внимание в Ars moriendi уделяется не ужасающим сценам кончины человека, а возможности спасения умирающего, что весьма контрастирует с существовавшей традицией макабрической литературы и искусства [3, p. 58].

Существует две редакции латинского текста Ars moriendi: «краткая» или QS и «пространная» или СР. Аббревиатуры, обозначающие названия данных версий, указывают на слова, которыми начинается каждая из них: соответственно Quamvis Secundum (QS) и Cum de Praesentis (CP). По своей длине «краткая» редакция составляет приблизительно третью часть от размера «пространной».

Нами была изучена «краткая» редакция трактата по изданию 1450 года. Текст данного источника состоит из введения, содержащего общие рассуждения о сущности смерти и опасностях, подстерегающих человека в час кончины, а также правила, соблюдение которых необходимо для достижения «спасения». Далее следуют попарные описания пяти «искушений» дьявола (о вере, унынии, против терпения, о тщеславии и об алчности) и пяти «воодушевлений» ангела (о вере, против уныния, о терпении, против тщеславия и против алчности). Перед каждым текстом «искушения» и «воодушевления» в изученном нами издании помещается гравюра, «иллюстрирующая» текст, идущий за ней. После пяти пар текстов об «искушениях» и «воодушевлениях» следует заключение, в котором изложены общие выводы из всего сказанного выше, а также советы относительно действий умирающего при непосредственном приближении смерти. Заключение также предваряется гравюрой [2].

Особое место в структуре источника занимают гравюры, сопровождающие текст «краткой» версии Ars moriendi (традиционно «краткая» версия трактата сопровождается одиннадцатью гравюрами). Далее мы остановимся на выявлении и исследовании основных особенностей в репрезентации обитателей инфернального мира на гравюрах, сопровождающих текст «краткой» версии трактата Ars moriendi. Изучение данного вопроса производится в прямой связи с рассмотрением динамики тела и жестово-мимической сферы персонажей гравюр.

Одним из приемов в изображении демонов на рассматриваемых нами гравюрах является придание демонам элементов животного облика. Например, обитатели инфернального мира могли изображаться с головой собаки, осла, обезьяны, свиньи, с разнообразными хвостами, покрытым шерстью туловищем. Кроме того, одним из наиболее распространенных атрибутов демонов являются рога, причем их форма вариативна. Также зачастую демоны наделяются конечностями животных.

Следует отметить тот факт, что в изображениях демонов, как правило, мы наблюдаем сочетание абсолютно «несовместимых» черт. Достаточно распространенным является сочетание антропоморфных и зооморфных внешних признаков. Например, типичным для исследуемых нами гравюр является сочетание человеческого (или, скорее, подобного человеческому) лица с рогами и туловищем, которое покрыто шерстью и наделено копытами или птичьими лапами; либо сочетание антропоморфного туловища, с головой и конечностями животных. Зачастую в облике демона, при отсутствии антропоморфных черт, соединяются внешние признаки различных животных: например, демон с туловищем рыбы, мордой животного (предположительно обезьяны), ушами осла, а также копытом с одной стороны, и подобием человеческой руки ― с другой (Илл. 1).

На наш взгляд, описанная выше особенность демонологической иконографии гравюр Ars moriendi имела глубокое символическое значение для людей Средневековья. Во-первых, подобное смешение человеческих, животных и фантастических (с нашей точки зрения) черт во внешнем облике демонов может трактоваться как некое нарушение Божественного порядка, т.е. в данном случае нарушение установленных Богом телесных чинов. Главные же нарушители правил «дома бытия» ― падшие ангелы [5, с. 30–31]. Во-вторых, за счет наделения демонов животными чертами происходит их принижение по сравнению с изображенными на гравюрах людьми и ангелами. Подобным образом акцентируется внимание на животной, т.е. агрессивной, порочной сущности демонов.

На исследуемых нами гравюрах во многих случаях мы видим явную диспропорцию в облике демонов. Например, слишком большая голова по сравнению с телом, гипертрофированные уши, рот или нос. Особо следует отметить, что зачастую демоны изображаются с неправильными чертами лица. Например, демоны наделяются крючковатыми или вздернутыми, непомерно большими носами. Изображение глаз демонов также имеет свои особенности: как правило, глаза демонов изображаются как бы на выкате, с выступающими глазными яблоками.

Кроме того, в нескольких случаях мы наблюдаем отсутствие симметрии в построении облика демонов. Демоны, к примеру, могут быть наделены разными верхними конечностями. Так, на гравюре, сопровождающей текст «Искушения дьявола об отчаянии», у демона, который держит список прегрешений умирающего, мы видим разные конечности: с правой стороны — подобие человеческой руки, с левой ― когтистую, возможно, птичью, лапу (Илл. 2). На изображении, предшествующем «Благому воодушевлению ангела о вере», мы наблюдаем уже упоминавшегося нами демона с туловищем рыбы, которое наделено копытом с одной стороны и человеческой рукой ― с другой (Илл. 1). На заключительной гравюре у крайнего демона слева мы видим, что одна из верхних конечностей представляет собой копыто, другая ― когтистую лапу (Илл. 3).

Также следует отметить, что во внешнем облике демонов, помимо прочего, мы наблюдаем нарушение численных характеристик тела. Например, при изображении демона с человеческими руками количество пальцев на них часто не соответствует норме (на руках может быть по три или четыре пальца). На гравюре к тексту «Искушения дьявола об отчаянии» мы встречаем весьма распространенный прием в средневековой демонологической иконографии ― демон изображается с лицом на животе (Илл. 2). Допустимо предположить, что в данном случае происходит как бы смешение телесного «верха» и «низа», что, возможно, является символическим отражением представлений о сущности демонов (мир демонов ― это мир божественных законов наизнанку, как бы поставленный с ног на голову. Так низ в нем является верхом, верх ― низом; истинно благое в нем предстает дурным, порочное же и греховное ― благим). Кроме того, вполне вероятно, что живот в данном случае представляется как символ похоти, чревоугодия и плотских удовольствий. Таким образом, помимо численного несоответствия физиологическим нормам помещение лица на живот, на наш взгляд, может являться своеобразным отражением низости и порочности всего существа демонов.

По нашему мнению, подобные нарушения меры и числа также могут трактоваться как определенное отклонение от установленных Богом норм. Асимметрия и непропорциональность тел обитателей инфернального мира являются одними из способов «умаления» и принижения демонов по сравнению с ангелами и людьми. Так, фигуры ангелов и святых не имеют каких-либо отклонений от нормы, лица их в большинстве случаев наделены правильными чертами.

Отдельно следует остановиться на особенностях в изображении волосяного покрова демонов. В большинстве случаев демоны предстают с взъерошенными, топорщащимися волосами на голове, либо (как в ситуации с гравюрами к «Искушению дьявола о вере», «Благому воодушевлению ангела против алчности» и на заключительной гравюре) мы наблюдаем у демонов, наделенных антропоморфными внешними чертами, редкие и короткие волосы на голове. Ангелы же и святые, за редким исключением, предстают обладателями густых, плавно ниспадающих волос. Кроме того, во многих случаях демоны наделяются туловищем, покрытым густой, иногда торчащей в разные стороны шерстью. Однако у демонов, кроме демона, изображающего жест клятвоприношения на гравюре к «Искушению дьявола об отчаянии» (Илл. 2), мы не наблюдаем растительности на лице, в то время как многие из святых мужского пола изображены с густой бородой.

Характерной чертой внешнего облика демонов на исследуемых нами гравюрах является их нагота. Очевидно, что при изображении нагого демона рядом с одетыми людьми, Христом, ангелами, возникает визуально-смысловая антитеза, цель которой, возможно, в том, чтобы указать на внеположенность демонов организованному культурному космосу. По сути, это фигура «умаления», ставящая демонов ниже человеческого мира [5, с. 124].

1. 
   Anonyme. Tractatus de arte bene moriendi. 1499.
   
2. 
   The Ars moriendi (editio princeps, circa 1450) / Ed. by W.H. Rylands. London, 1881.
   
3. 
   Olds Cl.C. Ars moriendi: a study of the form and content of fifteenth-century illustrations of the Art of dying: PhD Diss./ Cl.C. Olds; University of Pennsylvania. Philadelphia, 1966. 292 p.
   
4. 
   Vogt Ch.P. Patience, compassion, hope and the Christian Art of dying well: PhD Diss./ Ch.P. Vogt; Boston college: Graduate school of Arts and Sciences. Boston, 2002. 224 p.
   
5. 
   Махов А.Е. Средневековый образ: между теологией и риторикой. Опыт толкования визуальной демонологии. М.: Изд. Кулагиной–Intrada, 2011. 256 с.
   

Иллюстрация 2. Гравюра к Искушению дьявола об унынии.

Иллюстрация 3. Заключительная гравюра.

УДК 070

Англо-американские концепции развития России в постсоветский период © 2012 г. Д.В. Масланов

Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского

Maslanov.dmitry@yandex.ru

В статье рассматриваются взгляды известных англоязычных исследователей на политическое, экономическое и социальное развитие России в постсоветский период.

Стивен Роузфилд, профессор экономики, академик РАЕН, известный исследователь-русист, в своей книге «Россия в XXI веке» обеспокоен тем, что современная политическая ситуация в стране, вкупе с экономическим оздоровлением последних лет (двухтысячных годов), может привести к тому, что Москва вернется к политике «расточительной сверхдержавы» [1, с. 115–116]. Базовым концептом, характеризующим для этого исследователя развитие современной России, является сочетание «московское наследие» [1, с. 68]. Данный феномен он противопоставляет так называемой «вестернизации» (которая очень напоминает комплекс идей и практик, связанных с «триадой» Либерализация–Демократизация–Модернизация). «Московское наследие» в понимании Роузфилда ― это некий ментальный набор, связанный с длительным монархическим и тоталитарным прошлым страны, которая никогда не была демократической. Вместе с тем, автор прямо не обозначает «московское наследие» в качестве сугубо негативного явления, оно рисуется, скорее неотъемлемо присущим России в течение всей ее предыдущей истории, — стоит заметить, не только советской. Исследователь указывает на то, что логика вестернизации для России сегодня более выгодна по целому ряду причин, в том числе и потому что «московское наследие» ведет к идее «расточительной сверхдержавы», а вестернизация — к реальной европеизации государства. «Путин, — по словам Стивена Роузфилда, ― будь он не глупым человеком, вероятнее всего, это понимает, но не совсем понятно, может ли он, находясь в сложившейся системе, пойти против нее и поддержать вестернизацию» [1, с. 120].

Говоря о влиянии «московского наследия» на политическую ситуацию в современной России, автор прямо обосновывает историческую преемственность форм и содержания политических процессов. «Все указывает на то, что побеждает автократия. Сейчас правительство в России либерально-автократическое, а демократия призрачна, как при Николае Втором. А все “командные высоты экономики”, как писали в советское время, под контролем олигархов, которые напрямую зависят от нынешнего президента, так как он, как лицо-арендодатель (или, может быть, раздатчик), может конфисковать их активы или пересмотреть набор их привилегий» [1, с. 9]. Такой подход несколько напоминает популярную в российской науке и связываемую с работами О.Э. Бессоновой схему сдач–раздач [2]. «В России авторитарная политика отражает интересы государственного аппарата, сильно зависящего от служб безопасности и ВПК, а непрозрачный и закрытый характер этой системы способствует моральному разложению элит и отупляющей коррупции» [1, с. 9]. По существу, Роузфилд указывает на то, что современные тенденции в политической жизни России ― результат «московского наследия», которое приводит к возобновлению движения к расточительной сверхдержаве. Это порочная система, пришедшая из прошлого, ― в прошлое страну и возвращает.

Вместе с тем, Стивен Роузфилд утверждает, что в самой России необходима политическая воля к проведению реальных реформ, которые помогут делу «вестернизации». Имитация же преобразований только усиливает местную олигархию и властные «генштабовские» структуры, которые склонны к культивированию «московитости» [1, с. 9–10].

Перед нами — яркий пример концепции, утверждающей, что современная российская политическая система зависима от стереотипов, и проблемы в государстве детерминируются его прошлым. Политический класс больше поддерживает исторические структурные составляющие государства, чем новые. Эти идеи также находят свое место в работах других исследователей, таких как Ричард Саква, Томас Ремингтон и др. [3, с. 279–282; 4, с. 145–148; 5, с. 135–144]

Другая интересная концепция представлена в работе Уильяма Томсона [6], преподавателя политологии в Оксфорде и главы отдела региональной политики при департаменте развития политики при Организации экономического сотрудничества и развития. Томсон определяет несколько основных проблем российской политической системы.

Во-первых, он пишет, что в России налицо проблема легитимности власти. В середине двухтысячных годов в стране доверие Путину, как президенту, больше, чем было при Ельцине, но доверия к государственным институтам и их действиям не прибавилось. Реформа государственного управления только началась, но она идет не теми темпами, чтобы существенно изменить ситуацию в ближайшее время [6, с. 936]. Уильям Томсон также говорит и о причинах слабого продвижения на пути реформ. Он пишет, что отсутствие своевременной реакции институтов власти на конкретные вызовы и неэффективность, как самого государства, так и его взаимодействия с обществом, происходящее из-за отсутствия ощущения его легитимности, определяют слабость проводимых реформ [6, с. 936–937].

Во-вторых, по словам Томсона, в России сохранилась советская система, при которой властные практики были сосредоточены не в кабинетах и учреждениях, а вокруг конкретных людей. В советское время и в партии, и во всей структуре власти культивировались «родовые» («патримониальные») отношения. Управление и функционирование всего партийного и государственного аппарата зависело от того или иного «патронажа» [6, с. 936–937]. После распада СССР влияние властных патримониальных отношений на сферы жизни зависело от силы самой власти, но так как она была слабой, то и отношения эти не могли быть сильными. В дальнейшем, при В.В. Путине, когда государство стало возвращать былые позиции, патримониальные отношения стали доминирующими в системе управления. Они стали важнее, чем соблюдение правил и кодексов поведения, что ведет к большой слабости государства из-за разлагающей его коррупции [6, с. 937–938]. Томсон также утверждает, что главное в России — это неформальные нормы, образующиеся в рамках патримониальных отношений, когда само государство действует в соответствии с ними. Автор отмечает, иллюстрируя свой тезис, что в России, наряду с формальной экономикой, присутствует огромная теневая, неформальная экономика, которая регулируется так называемыми «понятиями» — местным вариантом неформальных правовых норм [6, с. 939–940]. Исследователь утверждает, что воздействие советской системы проявляется еще и в том, что в современной российской власти сохранилась советская номенклатура, и даже выросшее после распада СССР поколение политиков не желает менять сложившуюся систему. Томсон видит основную задачу власти в проведении административной реформы, необходимой для того, чтобы изменить ситуацию, при которой в целом слабое государство имеет сильных чиновников.

В-третьих, говоря о политическом развитии России, У. Томсон выделяет проблему, которая не встречается в других работах. Это проблема социальной сплоченности. Исследователь отмечает, что патронаж — характерная черта разобщенного социума, и патримониальные отношения формируют определенный властный круг, который преследует только личные интересы как в целом, так и по отдельности. Тот, кто обладает властью, имеет негласное право обкрадывать государство. Слабость государства и низкая социальная сплоченность усиливают желание граждан попасть в зону действия патронажа. Базовые ценности и интересы при этом укореняются в рамках отдельных сообществ, которые таким образом, могут быть весьма устойчивыми и сильными. Россия, по мнению Томсона, — это слабое государство с сильными компонентами: запас прочности отдельных (особенно государственных) учреждений, в которых господствуют патримониальные отношения, огромен, именно за счет их внутренней сплоченности. Между тем в стране нет координирующего центра, который смог бы задать отдельным корпорациям общие направления работы на благо общества, поэтому они работают лишь с правительством и друг с другом, не обращая внимания на те «слабосплоченные» учреждения, что зачастую представляют собой основу гражданского общества [6, с. 937].

Стоит еще раз отметить, что в рамках охарактеризованных концепций современного российского государства, основным препятствием на пути планомерного и эффективного его развития видятся структуры или «политические и социальные привычки», сложившиеся в нашей стране на протяжении столетий. С авторами данных концепций можно не соглашаться, но стоит признать, что этот взгляд со стороны определенно полезен российскому обществу и, вероятно, поможет найти пути преодоления самых разных его проблем.

1. 
   Rosefield S. Russia in the 21^st Century. The Prodigal Superpower. Cambridge: Cambridge University Press, 2005. 268 p.
   
2. 
   Бессонова О.Э. Раздаточная экономика России: эволюция через трансформацию. М.: РОССПЭН, 2006. 144 с. [Электронный ресурс] – URL: http://razdatok.narod.ru/RER.html. (дата обращения 13.09.12.)
   
3. 
   Duncan J.S. Contemporary Russian Identity between East and West [Electronic resource] // The Historical Journal. 2005. Vol. 48, No. 1. P. 277–294.
   
4. 
   Hale H.E. Regime Cycles: Democracy, Autocracy, and Revolution in Post-Soviet Eurasia // World Politics. 2005. Vol. 58. P. 133–165.
   
5. 
   Sakwa R. Putin: Russia’s choice. London — New York: Routledge, 2008.
   
6. 
   Tompson W. Putin's Challenge: The Politics of Structural Reform in Russia // Europe–Asia Studies. 2003. Vol. 54, No. 6. P. 933-957.
   
7. 
   Громыко А.А. Образы России и Великобритании: реальность и предрассудки. М.: Институт Европы РАН. Русский сувенир, 2008. 95 с.
   

УДК 81:1+УДК 130.2

© 2012 г. Е.И. Охапкина

Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского

ohakatti@mail.ru

Анализируется термин «текст» в трудах М. Бахтина с помощью методики компонентного анализа, а также рассматриваются связи данного понятия с другими ключевыми понятиями метаязыковой концепции ученого при помощи выделения их в микросистему.

Ключевые слова: микросистема термина, текст, произведение, высказывание, диалог, интертекст.
Прежде чем приступить к анализу микросистемы термина «текст» в трудах М. Бахтина, необходимо ввести понятие микросистемы терминов, а также выяснить, почему мы рассматриваем термин через анализ его микросистемы.

«Микросистема терминов — это соотнесенная с определенной областью знания, проблемой, темой, научной школой и т.д. совокупность терминов, связанных друг с другом на понятийном, лексико-семантическом, словообразовательным и грамматическом «уровнях» [1, с. 270]. Изучение термина через микросистему позволяет выявить его особенности, связи с другими терминами на различных уровнях. Это позволит улучшить описание терминологий, усовершенствовать терминологические словари, проследить историю использования терминов в научном общении, получить основные рекомендации, регулирующие терминообразование и терминоиспользование [1, с. 271]. Цель данной работы — анализ микросистемы из трех терминов: «текст», «высказывание» и «произведение». В концепции текста М. Бахтина эти понятия тесно связаны друг с другом, через их рассмотрение ученый раскрывает сущность основного понятия микросистемы — текста.

В настоящее время наблюдается отход от понимания термина «текст» с чисто лингвистических позиций, т. е. рассмотрения его как последовательности языковых единиц, образующих сообщение. Развитие понятия «текст» в науке ХХ — начала XXI вв. привело к его более широкому употреблению. Текст становится центральным понятием постмодернизма и постструктурализма. Семиотика и культурология оперируют этим понятием при анализе самых разнообразных явлений культуры.

В свете данных представлений о тексте совершенно новой и оригинальной для своего времени предстает концепция М. Бахтина. В ней делается акцент на диалогические отношения между единицами текста. Текст же в свою очередь и сам необычным образом предстает перед нами в работах ученого в качестве непременного условия диалога культур. С именем М. Бахтина в современном научном мире связаны представления о постановке и об оригинальном решении целого ряда важнейших теоретических проблем в области литературоведения, лингвистики, искусствознания и общей истории культуры. Для многих научных дисциплин идеи ученого оказались плодотворными. Поэтому анализ концепции текста в понимании М. Бахтина представляет исключительный интерес для исследователей в рамках современной научной парадигмы.

«Текст», «произведение» и «высказывание» — тесно связанные понятия в трудах ученого, это позволило объединить их в микросистему. В ходе исследования при помощи методики компонентного анализа были конкретизированы понятия «текст», «произведение», «высказывание» в понимании М. Бахтина.

Текст в концепции ученого имеет несколько значений: 1) ‘последовательность языковых единиц, зафиксированная на материальном носителе’; 2) ‘живая речь человека’; 3) ‘семиотическая система, замысел которой при каждом новом прочтении изменяется (появляются новые смыслы, исчезают старые), пронизанная особыми диалогическими отношениями. Правильное оформление текста по общепринятым принципам языковой системы делает возможным его понимание, т.е. обеспечивает его бытование в культуре’ [2, с. 309–312].

Высказывание — это единица речи, обладающая коммуникативной, структурной и эмоциональной завершенностью; высказывание определяется сменой речевых субъектов, эмоционально окрашено и вызвано задачами диалога [2, с. 300–308].

Произведение — это форма реализации высказывания, которая характеризуется наличием внутренней логики смыслов, построена по общим принципам используемой для данной культурной традиции языковой системы. Произведение является полем для взаимодействия культурных контекстов автора и воспринимающего; наличие отстраненных друг от друга автора и воспринимающего делает возможным порождение новых смыслов [2, с. 300–304].

На основании полученных результатов можно сделать следующие выводы о соотношении понятий в микросистеме «текст–высказывание–произведение» в работах Бахтина. Текст ученый понимает как высказывание, однако следует отметить, что понятия «текст» и «высказывание» в его трудах, несмотря на их явное отождествление вначале, все же могут различаться. Текст может быть понят как высказывание только в широком смысле понятия, но М.М. Бахтин не исключает и другую его трактовку: в качестве последовательности языковых единиц. Текст становится высказыванием только тогда, когда вся культура и вся деятельность человека поняты как текст. Текст есть высказывание, произведение — форма реализации высказывания, отсюда произведение — форма реализации культурных текстов. Именно в жанре произведения текст существует в культурной памяти человека (в виде устоявшихся форм речевой деятельности), в культурной традиции, в генезисе культуры (как свидетель культурного развития эпохи). Каждый раз, преломляясь сквозь призму человеческого сознания, текст обогащается новыми смыслами, которые так или иначе начинают существовать в культуре, взаимодействуя со всеми другими. Такое взаимодействие осуществляется благодаря особым диалогическим отношениям, пронизывающим всю культуру.

Диалог в трудах ученого не сводится к единому понятию, это есть некоторое единство трех диалогических начал:

• 
   диалог — основа человеческого взаимопонимания;
  
• 
   диалог — основа всех речевых жанров;
  
• 
   диалог как форма общения [3, с. 130].
  

Таким образом, Бахтин, явно опережая свое время, развивает идеи интертекста — некоторого метатекста, который включает все созданные однажды тексты, организует их особым образом, в зависимости от контекста. Однако получившийся в итоге интертекст у Бахтина приобретает совершенно исключительное значение: во-первых, он обладает некоторой коммуникативной окраской ( т.е. возможен в процессе речевого взаимодействия, как реакция коммуникантов на контекст ситуации, друг на друга ); во-вторых, тесно связан с идеей диалога. Интертекст диалогичен, иначе невозможны его изменения, которые только и могут возникнуть в процессе диалога и благодаря ему. В противном случае, наше общение посредством текста осуществлялось бы благодаря перестановке коммуникативных единиц в цепочке знаков. Диалогичность же позволила каждому созданному однажды тексту из уже имеющегося языкового и речевого материала начать совершенно новое существование. Каждый раз, при обращении к нему, текст приобретает совершенно новый смысл. Этот вновь синтезированный смысл, изменяя культуру, уже сам выступает как интертекст. Он может влиять на восприятие культуры и меняться, порождая, таким образом, новые смыслы. Культура выступает здесь как генетическая память, как бездонное хранилище культурных текстов, как безграничный интертекст.

Таким образом, М. Бахтина можно считать одним из основоположников теории интертекстуальности. В его работах развиваются базовые идеи культурного интертекста, которые позднее были конкретизированы и более подробно рассмотрены другим исследователем в этой области — Ю. Кристевой.

Список литературы

1. 
   Березин Ф.М. Головин Б.Н. Общее языкознание. М.: Просвещение, 1978. 416 с.
   
2. 
   Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986. 445 с.
   
3. 
   Библер В.С. М.М. Бахтин и поэтика культуры. М.: Искусство, 1998. 566 с. 
   
4. 
   Васильев Н.Л. Проблема высказывания в лингвистической концепции М.М. Бахтина и ее значение для развития филологических наук// Проблемы научного наследия М. Бахтина. Саранск: Издательство Мордовского гос. ун-та, 1985. С. 74-85.
   

УДК 908(470.341) + УДК 745.513