Церковные реформы начала революции и французское общество

У нас часто любят повторять расхожую фразу: «История не знает сослагательного наклонения». Подобное признание не должно, однако, подталкивать к игнорированию тех вариантов решения социально-политических проблем, что имели распространение в умах людей и общественной практельн, но потерпели поражение в борьбе с возобладавшим в действительности. Это привело бы к упрощенному и обедненному видению истории, лишило бы ее всей сложности и драматизма.

Применительно к нашему конкретному случаю альтернативой гражданскому устройству духовенства могла бы стать не столь радикальная форма церковных нововведений, что позволило бы уменьшить общественные потрясения и сократить число жертв, коими сопровождалась Французская революция. Похоже, что значительная и влиятельная часть духовенства, ведомая либеральным епископатом, проявляла большую готовность к компромиссу с революционным государством на условиях реформирования, но с соблюдением церковных канонических правил. Да и в Учредительном собрании умеренные депутаты постепенно осознавали необходимость более тонкого и мягкого обращения с церковью ради достижения консенсуса в обществе. Но давление «крайних» и в том, и в другом лагере, разрастающаяся активность «улицы» сорвали попытки компромисса.

Размышления о церковных преобразованиях 1789-1791 гг. правомерно начинать с их авторов - депутатов Учредительного собрания. Как политические, так и религиозные воззрения законодателей не были одинаковыми. Ортодоксами являлись не только многие духовные лица, но и дворяне. Представители третьего сословия, в основном, склонялись к деизму. Именно сторонники такого видения задавали тон реформе.

Конечно, на формирование их взглядов существенное воздействие оказала идеология Просвещения, но крайние, атеистические доктрины некоторых мыслителей не находили поддержки у большинства депутатского корпуса. Усвоение и распространение передовых идей происходило благодаря не только чтению, но и обсуждению в рамках таких институтов, как провинциальные академии, масонские ложи, литературные и иные общества, салоны.

Разоблачения философов лишь усиливали недоброе отношение к церкви и ее служителям. Но оно уже было заложено в генах у юристов, что составляли 2/3 депутатов от третьего сословия². Судейские обычно стояли на позициях галликанства, а некоторые разделяли янсенистские представления. Между тем, церковная власть, ультрамонтане из верхов французского духовенства давно преследовали религиозных диссидентов, используя в качестве оружия антиянсенистскую папскую буллу «Унигенитус». Противникам этого документа они отказывали в отпущении грехов даже на пороге смерти. Результатом подобной бесчеловечной практики стал острый политический кризис середины XVIII в.³, причем на переднем крае борьбы находились парламенты и другие суды. Стоит ли удивляться «агрессивному антиклерикализму» (выражение Т. Тэкетта) детей и внуков тех судейских.

Не приходиться сбрасывать со счетов еще один фактор. Огромные богатства церкви, ее привилегированное положение, налоговый иммунитет вызывали раздражение не только третьего сословия, но и дворян. С последних фиск все же взыскивал капитацию и двадцатину. Духовенство не несло никаких регулярных налогов, отделывалось лишь «добровольным даром», умудряясь при этом наделать множество долгов, которые так и не были оплачены.

Церковная реформа явилась творением законодателей, успех же могло принести расположение народа. Но отношение к преобразованиям не было одинаковым у 28,5 миллионного населения страны. Оно зависело от многих факторов.

Пока не предпринимались попытки дать сводную картину состояния веры накануне Французской революции, но важно представить хотя бы основные варианты религиозного поведения. Существует сильный соблазн оттолкнуться от ставшего уже классическим разделения территории страны по реке Луаре, оценивая районы, лежащие к северу от нее, как передовые, а к югу - как отсталые. В подобном делении немало резонов, и оно в какой-то мере отражает реалии. Но большое количество аспектов, характеризующих различные стороны жизни и берущихся в расчет, таит и большую опасность ошибок. Кроме того, при таком подходе не учитывается специфика сфер культуры и религии и их автономия от хозяйственных и социальных параметров. Более приемлемой и гибкой выглядит модель, предложенная крупным историком Д. Рошем⁴, которая ставит во главу угла состояние культуры и не имеет прямой привязки к тому или иному региону. Ученый сопоставляет Францию крестьянскую, глубинную с иной, - более открытой и мобильной⁵. Избегая не вполне точных социальных и географических определений, правомерно говорить о двух Франциях - стране перемен и стране традиций.

Первая отличалась восприимчивостью к новому, к письменной культуре. Для нее характерно обмирщение духовной жизни. Религиозные мотивы поведения вытеснялись здравым смыслом, знаниями, интересами.

Центрами «Франции перемен» стали, конечно, города. Но исходившие отсюда импульсы достигали и сельских районов, открытых «внешнему миру», готовых к принятию новых представлений и ценностей. Забота о душе отходит на задний план.

Распространенным явлением становится несоблюдение пасхальных обрядов. В Бордо в 1772 г., по подсчетам К. Шолви, этим «грешило» более половины жителей⁶. Показательно и сильное снижение просьб о посмертной мессе в завещаниях. М. Вовель, исследовавший вопрос на марсельском материале, заметил, что, если в начале XVIII в. такие просьбы содержались в подавляющем большинстве завещаний, то перед революцией на них настаивала лишь половина розничных торговцев, 40% буржуа, 35% ремесленников⁷. Уменьшился спрос на церковную лите­ратуру, а удельный вес новых книг по данной тематике в общем потоке издательской продукции сделался и вовсе незначительным. Роль религиозных запретов в жизни общества явно упала, что нашло отражение в увеличении числа внебрачных рождений и применения контрацепции. «Франция перемен» состояла почти исключительно из людей верующих, но и в мировоззренческом плане, и в повседневном поведении последние все реже задумывались о боге, душе и грехе.

Но была и другая Франция - традиционная. Религиозные праздники и посты являлись настоящими вехами деревенского существования. Здесь господствовали народная культура и «фольклоризированное Христианство». Вера в приметы, иные суеверия много значили в каждодневных делах. Страх греха и ада крепко засел в умах селян. Будучи важнейшим центром притяжения прихожан, местная церковь закрепляла вековые представления. Консервации традиционной религиозности могли способствовать специфика местности, отделявшая ее от внешнего мира, и укорененность диалектов, затруднявших контакты с остальной страной⁸. Для традиционного деревенского сообщества были свойственны большая гомогенность и самодостаточность.

К лагерю перемен не принадлежало большинство женского населения страны, и в отношении к религии общество явно разделилось по половому признаку. Значительную часть времени и внимания женщины поглощали хозяйственные заботы, дети и церковь. Застать селянку за чтением даже в воскресенье было в ту пору почти невозможно и по другой причине: элементарно грамотных женщин в среднем по стране насчитывалось 27%, а на территориях к югу от Луары - и вовсе 12%⁹. Религия была средоточием высших духовных интересов и запросов слабого пола. Огромным авторитетом и не только у крестьянок пользовался кюре, его мнение становилось для них, порой, определяющим в разрешении жизненных проблем.

По-другому вели себя мужчины. Их религиозность нередко исчерпывалась присутствием на воскресной мессе. Куда больше в часы досуга их привлекали кабачки, карточные и иные игры. Со своей стороны, церковь крайне неодобрительно смотрела на такое времяпрепровождение, сокрушаясь о разбазаривании средств, сил и времени. Священники стремились контролировать поведение прихожан, добивались сокращения числа местных праздников, а оставшиеся хотели свести к чинным религиозным процессиям, вытеснив танцы и другие развлечения¹⁰. Отсюда - определенное недовольство во многих сельских районах, которое аукнется церкви в революционный период.

Вся гамма отношений населения к религии и церкви, понятная современным историкам, конечно, не осознавалась тогдашней политической элитой. После таких свидетельств настроений и устремлений людей, как наказы в Генеральные штаты, которые могли стать ориентиром для депутатов или хотя бы приниматься ими во внимание, обратная связь с французской глубинкой была, практически, утеряна. Революционные клубы и большинство газет транслировали, преимущественно, мнение «Франции перемен». Воззрения, обнародованные в клерикальной и роялистской прессе, отметались, как исходящие из лагеря реакции. Представления же «традиционной Франции» были парламентариям неизвестны. Отсюда - не только упрощенное понимание ситуации в стране в связи с церковными делами, но и недооценка трудностей на пути реформирования, а также отказ от более деликатного подхода к проблеме.

Но поначалу от законодателей и не требовалось изощренности. Первым встал вопрос о доходах и имуществе духовенства, в связи с чем в обществе имелся консенсус. Угнетение одних, зависть других, крестьянские жакерии и огромный государственный долг - все это оборачивалось против церкви.

Сильно тяготила людей уплата церковной десятины. Среди повинностей, ложившихся на плечи крестьян, она выделялась своей весомостью. Выдающиеся отечественные историки А.В. Адо и А.Д. Люблинская пришли к выводу, что в экономически развитых районах страны, преимущественно в ее северной части, где все повинности отнимали у крестьян 10-12% урожая, одна десятина составляла 4-11%¹¹. На юге, в регионе Тулузы сеньориальные платежи «съедали» 10% крестьянских доходов, а церковная десятина - 12-13%¹². Уменьшения или выкупа последней добивались наказы сельских приходов, третьего сословия и дворянские. Наказы настаивали и на уничтожении премис - отдачи первого приплода скота и первого урожая - хотя и не столь значительного платежа, но вносимого дополнительно, сверх десятины, а потому и особенно раздражающего.

Общественность прекрасно осознавала, что львиная доля доходов церкви, в том числе от десятины, попадала в руки архиепископов, епископов, каноников соборных капитулов, аббатов богатых монастырей, тогда как деревенские кюре и их помощники-викарии мало что получали от этого. Отсюда - единодушное требование наказов увеличить «скромную долю» - содержание священников. При этом предусматривалось, что рост жалованья компенсирует им упразднение церковных поборов и, в частности, платы за требы - церковные службы и выдачу копий актов гражданского состояния. Как явствует из наказов первого сословия, низшее духовенство не отвергало такой вариант, соглашаясь отказаться от взимания платы за требы в обмен на увеличение «скромной доли». Вообще вопрос о платежах в пользу церкви способствовал еще большему отдалению кюре и викариев от элиты клира и облегчал Учредительному собранию решения по поводу десятины.

Под сомнение ставились и сами церковные имущества. Крестьянство, испытывавшее острую земельную нужду, не без зависти взирало на владения церкви. В сельских наказах справедливо отмечалась неэффективность хозяйств монастырей, и предлагалось отчуждение части принадлежавших им земель. Материальные претензии вполне уживались с приверженностью к церкви и с ортодоксальной религиозностью. Показательно, что 40 наказов, покушавшихся, таким образом, на церковные земли, зафиксировано П. Буа в районах будущего департамента Сарта, жители которого позднее примут участие в мятеже против Республики под католическими и роялистскими знаменами¹³. Опасность угрожала церковной собственности и с другой стороны. В дворянских наказах духовенству напоминали о его долгах по займам и указывали на необходимость их немедленного погашения посредством продажи церковных имуществ¹⁴. В канун революции бремя тяжелого государственного долга подстрекало общественность видеть в богатствах церкви средство рассчитаться с ним. Подобные взгляды получили значительное распространение, так, что даже часть низшего духовенства в Генеральных штатах увязывала церковные имущества с этой проблемой, заявив, что они могут послужить гарантом и залогом погашения национального долга¹⁵.

Возможность защитить десятину и собственность становилась для церкви тем более проблематичной, что и та, и другая оказались крайне уязвимыми в свете новых правовых представлений, утвердившихся еще до революции. Если отношения сеньора и цензитария приравнивались к контракту между собственником и арендатором¹⁶, а основные повинности объявлялись проистекшими из первоначальной уступки феодалами земли держателю, то церковная десятина такого подкрепления не имела. Она выглядела обыкновенным налогом на нужды культа, уплачиваемым напрямую духовенству. Но ведь налог мог быть упразднен властью или заменен на другой, взимаемый непосредственно государством.

Необеспеченными в юридическом плане явились и огромные владения церкви. То были неотчуждаемые имущества, которые нельзя было продавать и передавать по наследству. А раз так, то могли ли они считаться полноправной собственностью? В центре либеральной общественной мысли, что в канун и в начале революции играла ведущую роль, находился индивид с его правами и, соответственно, «священная» частная собственность, декларированная в 1789 г., ассоциировалась с собственностью индивидуальной. Собственность духовенства - корпоративная. Корпорации же рассматривались в то время негативно. Существование таковых ограничивало и свободу их членов, и права иных лиц. Корпорации - это институты, некогда учрежденные властью, но они также могли быть упразднены ею со всей своей собственностью. В начавшейся революции, которая отменила сословный строй и среди других существование отдельного сословия духовенства, терялись основания и для сохранения коллективной собственности клира.

Быстрая отмена церковной десятины явилась во многом результатом крестьянского восстания лета 1789 г. Под его давлением депутаты на время отодвинули работу над Конституцией и занялись французской деревней. «Ночь чудес» - вечернее заседание 4 августа - вылилось в отказ законодателей от имени своих сословий, провинций и городов от привилегий; но реальные уступки крестьянству были не столь уж значимыми. Первоначально церковную десятину, как и основные сеньориальные повинности, предлагалось выкупать. Но парламентарии опасались сельских бунтарей, доказавших способность к решительным и масштабным действиям. Либеральные дворяне и поддержавшие их представители третьего сословия вознамерились дать серьезное возмещение крестьянам за счет духовенства. Юридическая необеспеченность церковной десятины, которая никак не увязывалась с правом собственности, поощряла данный маневр.

8 августа маркиз де Лакост и Александр Ламет потребовали безвозмездного уничтожения десятины. 10-го иное мнение высказали аббаты Монтескью и Сийес. Последний, известный борец против сословного строя, в этом случае выступил в защиту корпоративных интересов духовенства. Сийес заметил, что, покупая земельный участок, новый собственник приобретал с ним и обязательство уплачивать десятину, существовавшую с незапамятных времен. Но становилась ли из-за этой давности десятина собственностью? Оппонент аббата граф Мирабо справедливо указывал, что собственником является лишь тот, кто распоряжается не только доходами, но и капиталом. Следовательно, получатель десятины быть им не может, а сама она оказывается налогом для оплаты труда священнослужителей и нужд культа. Мирабо подчеркивал, что общество отдает себе отчет в необходимости платежей, но вправе отвергнуть столь обременительную и несправедливую их форму, как десятину¹⁷. Дискуссия завершилась победой сторонников безвозмездной отмены данной повинности. Опасаясь предстать корыстолюбивым в глазах французов, духовенство устами кардинала Ларошфуко и архиепископа Парижа отказалось от идеи выкупа, а соответствующая статья вошла в известный аграрный декрет от 11 августа.

Надежды части епископата на то, что, пожертвовав десятиной, она избавит от опасности церковные богатства, не оправдались. Виной тому было катастрофическое состояние французских финансов, от чего не спасали ни займы, предложенные Неккером¹⁸, ни патриотический взнос в размере 25% доходов. Требовались огромные денежные поступления. Это понуждало обратиться к имуществам церкви, наиболее уязвимым юридически.

10 октября 1789 г. епископ Отенский Талейран предложил секуляризацию церковных земель как средство погашения государственного долга. Он опубликовал и соответствующий меморандум. Талейран напоминал, что богатства церкви сложились во многом из дарений в ее пользу. Но то были пожертвования не только и не столько духовенству, сколько всему сообществу верующих. Поэтому государство вправе распоряжаться церковными имуществами в интересах страны в целом.

Другой депутат - крупный юрист Туре - исходил из естественно-правовой теории. Индивиды существуют независимо от закона и обладают правами, проистекающими из их природы. Это касается и права частной собственности, на которое ни закон, ни государство покушаться не могут. Корпорации, в том числе и духовенство, есть абстракции, существующие лишь благодаря обществу и закону. Но то же общество может их упразднить, лишить прав и собственности, что не будет ограблением. Поэтому упразднение церковных владений ради общественной пользы правомерно.

В завязавшейся полемике против этих предложений эмоционально и с большой примесью демагогии высказался лидер реакционной оппозиции аббат Мори. Главный аргумент оратора, запугивавшего Собрание, состоял в том, что конфискация имуществ церкви повлечет за собой и падение собственности вообще. Но большинство, опираясь на идеи буржуазного права, четко разграничивало церковные владения и частную собственное и пока не испытывало серьезных опасений за ее судьбу, и все же сопротивление оказалось сильным. Сама дискуссия в Учредительном собрании продолжалась более трех недель: с 10 октября по 2 ноября. Да и голосование по проекту декрета выявило серьезные разногласия: 568 парламентариев высказалось за передачу имуществ церкви в распоряжение нации, 346 - против, а 40 - воздержалось.

Теперь предстояло выработать механизм продажи бывшей церковной собственности и апробировать его. Многие духовные лица отчаянно этому мешали. Чинились серьезные помехи обсуждению вопроса о выпуске государственных ценных бумаг-ассигнатов на 400 миллионов ливров, обеспечение которых связывалось с распродажей церковных и коронных земель. Но изменить ход событий не удалось. С 10 мая 1790 г. перестал применяться термин «церковные имущества», которые составили важнейшую часть национальных имуществ. Через несколько дней определили и правила их реализации. Рекомендовалось продавать с торгов в рассрочку на 12 лет. Для пахотных земель первоначальный взнос составлял лишь 12%. С 29 сентября 1790 г. вводился принудительный курс ассигнатов, ставших бумажными деньгами и получавших по закону хождение наравне со звонкой монетой. И другие меры законодателей подталкивали покупателей. Казна взяла на себя все долги, которыми были обременены владения церкви. Национальные имущества сначала покупались у государства муниципалитетами, а потом приобретались у них частными лицами. То было психологическое облегчение для богобоязненных и правопослушных граждан, не решавшихся овладеть конфискованными у церкви землями непосредственно.

В результате продажа бывшей церковной собственности пошла успешно. Уже к концу 1791 г. она была распродана наполовину. А ведь имущества церкви составляли 10% всех национальных богатств и оценивались в 3 миллиарда ливров¹⁹. Доступ к ним получили рантье и предприниматели, судейские и «люди таланта», зажиточные крестьяне, мелкие торговцы и ремесленники. Уже в июне 1790 г. порядок продаж изменили: рассрочка сокращалась с 12 до 4,5 лет, а от дробления земель отказались. Но на практике продолжали расплачиваться в соответствии с прежними правилами²⁰. Конечно, национальные имущества распределились среди различных категорий населения неравномерно. Продажа с торгов представляла серьезные преимущества богатым горожанам. В некоторых регионах, в частности, на западе страны это усилит недовольство крестьян и внесет определенную лепту в возникновение контрреволюционного движения. Но в целом конфискация и продажа владений церкви явились выигрышным ходом новой власти. Приобретение национальных имуществ связало судьбы многих французов с судьбой революции. В этом вопросе почти все общество встало на сторону реформаторов.

Те же преобразования, что затрагивали монашество и монастыри, мало касались обычных людей. Вместе с тем они вписывались в долгосрочную тенденцию вытеснения религиозных начал мирскими и облегчались реформаторством абсолютизма. Показательно, что не замеченные в вольнодумстве юристы из парламента Экса стали посылать родившихся в первой трети XVIII в. дочерей в монастыри довольно редко (16,5%), тогда как раньше делали это более чем в половине случаев²¹. Даже набожный Людовик XV создал в 1766 г. комиссию по монастырской реформе, благодаря чему в последующие десятилетия закрылись 386 монастырей и прекратили деятельность 9 религиозных объединений²².

17 декабря 1789 г. с резко отрицательной характеристикой монастырской жизни выступил в Конституанте Трейар, подхвативший распространенное в обществе мнение о безделье монахов и вырождении института монашества. Другие ораторы указывали на финансовую выгоду от закрытия монастырей и сокращения контингента монахов. Из-за занятости Собрание вернулось к этой теме только в феврале 1790 г. 13-го приняли декрет, предписывавший отказ от обращения в монашество новых адептов. Могли покинуть монастыри и те, что уже вкусили монашеской жизни и хотели освободиться. Выход из монастырей должен был привести и к уменьшению их количества. С отменой вечных обетов упразднялись монашеские ордена и конгрегации, за исключением благотворительных, просветительских и женских. При этом финансовые мотивы были значимыми, но не решающими. Так, декрет о том, что женщины - бывшие монахини, которые выйдут замуж, лишатся своего содержания, окажется пересмотренным. 10 сентября 1791 г. Ассамблея высказалась в пользу полного сохранения за ними пенсии²³.

Население, не испытывавшее симпатий к монахам, не противилось указанным реформам. Проблемы ожидали власть там, где их казалось не должно было быть. Сильное противодействие в некоторых местностях встретили преобразования, предоставлявшие равные права разным конфессиям. В эпоху Просвещения терпимости к инаковерию прибавилось, но представить протестанта, а тем более иудея, равным себе, католик не мог. Церковная элита, привыкшая к монопольному положению католицизма, стремилась закрепить его документально. Духовные лица требовали внести в Декларацию прав дополнительную статью, объявлявшую католическую религию господствующей.