Чайковский Ю
Эволюционная тематика на Чтениях
жүктеу/скачать 1.96 Mb.
|
Эволюционная тематика на ЧтенияхНа мой взгляд, эволюционным венцом Чтений были доклады А.Г. Зусмановского. Нет, он не развивал Любищева, наоборот: «Любищев (1925), отрицал эволюционное значение потребностей организмов, мотивируя тем, что оно противоречит биогене-тическому закону Геккеля – Мюллера. В более поздних работах он сам же критиковал бигенетический закон, противопоставляя ему закон “зародышевого сходства” К. фон Бэра. Тем не менее, он продолжал отрицать присущность каждой структуре определенной функции и, игнорируя законы физиологии, отстаивать первенство формы, объясняя эту точку зрения гипотетическими “законами формообразования”» [Зусмановский А.Г, 2007, с. 25]. Удивляться тут нечему: как и все эволюционисты-физиологи, Зусмановский-старший был ламаркист, а ламаркисты, как говорится, в упор не видят формы как чего-то самостоятельного35. Но, в отличие от коллег, он не скрывал своего ламаркизма и не отказывался видеть рефрены36, отчего и продвинулся дальше них. В книжке [Зусмановский А.Г, 1999] он развил ту мысль (ранее ее в иных терминах не раз высказывал физиолог-ламаркист И.А. Аршавский, см. Ч-08), что полезные изменения развития обязаны не случайным мутациям, а приспособительным реакциям, которые становятся наследственными в ходе генетического поиска. Для него каждый вид задается своими потребностями, которые определяют специфику вида в физиологическом смысле; эволюция при этом предстает как появление и удовлетворение новых потребностей. Можно сказать, что вид занимает свою нишу, которая, в свою очередь, состоит из частных ниш. Если в экосистеме вид занимает экологическую нишу, то в системе возможных потребностей по Зусмановскому – функциональную нишу – совокупность потребностей и средств их удовлетворения. (Этого у Аршавского и других известных мне ламаркистов нет.) Пример: перенесение бактерии с одной среды на другую создает новую потребность, а выработка нового фермента удовлетворяет ее. Одну потребность можно удовлетворить различными способами — например, дыхание могут осуществлять жабры, кожа, трахеи и легкие; энергетику могут обеспечить как брожение (гликолиз), так и дыхание (окислительное фосфорилирование), и гашение активных форм кислорода (АФК). Еще выступил А.Г. Зусмановский с докладом: «На пути к новому синтезу» (ЛЧ, 2000). Эволюционный синтез у него состоит, прежде всего, в осознании того факта (возможно, усвоенного от племянника), что каждая концепция отражает свой аспект (угол зрения) процесса эволюциии, а вовсе не описывает (как многие думают) какие-то отдельные явления. И дарвинизм, и ламаркизм, и номогенез тут не прежние, а новые: они служат частью диатропической теории эволюции. В частности, отбору подвергаются не малые ненаправленные вариации, а готовые конструкции, понимаемые в рамках номогенеза (как клетки рефренной таблицы). Это радикально отлично от СТЭ и иных попыток синтеза, где в основу положен дарвинизм, к которому добавлен какой-то еще принцип. Крупным ученым он себя не считал, и мне пришлось долго уговаривать его назвать свою книгу «Эволюция с точки зрения физиолога» – он упирался: «Кто я такой, чтобы выставлять себя?». Но это заглавие оказалось верным: книгу заметили. К сожалению, он писал ее, уже теряя дееспособность, и с прежними его трудами работать легче. * * * Всех, кто говорил на Чтениях что-то интересное об эволюции, не перечесть. Чтобы хоть как-то осветить масштаб Чтений и их роль, в этой книжке все ссылки, какие по смыслу следует, даны именно на труды Чтений. Оказалось, что даны ссылки на 37 публикаций в Чтениях, и легко бы число ссылок удвоить, ибо использована их малая толика. Добавлю лишь, что Р.М. Зелеев из Казани часто поражал необычным взглядом на эволюцию и систематику, что Л.Н. Воронов [2000] из Чебоксар призывал осознать необходимость идеализма для прогресса биологии; что, наоборот, А.Б. Савинов из Нижнего Новгорода, большой эрудит, без устали убеждал нас в вечности истин диалектического материализма и антинаучности всех форм идеализма; что, вопреки ему, его приятель В.А. Брынцев из Мытищ неуклонно строил метафизику первичности движений и вторичности материи, ну и так далее. Моих же докладов за 1994-2008 годы на Чтениях состоялось девять. Однажды там был пунктирно проведен разбор моих построений, это сделал в своем докладе И.А. Игнатьев, ученик и душеприказчик Мейена. Среди прочего, он предъявил мне упрек: «Естественный отбор то последовательно отрицается, то неожиданно признается “вторичным” фактором эволюции, ответственным за выявление “квантов селекции” – морфологических и функциональных блоков, в том числе целых сообществ» [Игнатьев, 2005, с. 94]. Да, «квант селекции» казался мне тогда важным понятием: отбираться может лишь работающая система (то, что сформировано в силу некоего иного закона – то ли по Ламарку, то ли по Бергу, то ли еще как-то). Однако «может лишь то, что…» не означает действительного существования, а я его счел, т.е. спутал необходимое условие с достаточным. Кванта селекции в природе не нашлось: новая система не может вытеснить прежнюю за счет лучшей размножаемости (LR, т. 13, с. 99), она лишь занимает доступную нишу. Прежняя исчезает сама в силу падения рождаемости ниже смертности, и это замещение ошибочно описывают как дарвинский отбор. И не зря В.И. Назаров [2005, с. 55] заключил, что «естественный отбор предстаёт как достаточно грубый механизм, не способный забраковать даже особи с явно уродливой организацией». В тот год меня в Ульяновске не было, зато мне попалась на глаза книга Мориса Метерлинка, где знаменитый драматург (автор «Синей птицы») убедительно показал, что отбора нет даже там, где он, вроде бы, очевиден. На этой основе через год мной был сделан доклад Ч-06, самый мне важный. В нем впервые (для меня) была озвучена публично та давно известная истина, что естественного отбора в природе вообще нет. Поясню ее. Еще в 1870 г. Сэмюэл Скёддер (Scudder) указал общий для многих насекомых факт: на одной стадии размножения вид подвергается почти полному истреблению, хотя другие, сходные, виды несъедобны. Тогда было уже известно о тропических термитах – общественных насекомых, которые перед спариванием обламывают себе крылья и, беспомощные, тут же становятся пищей для многих видов [Метерлинк, 2002, с. 334; Ч-08]. Менее одной пары на тысячу ускользает от гибели, т.е. самою природой из века в век ставится очень жёсткий селекционный опыт: вариации съедобности должны отбираться, и несъедобные должны вытеснить остальных. Но этого не происходит. Почему? Не имеется нужных вариаций? Нет, несъедобность у других насекомых общеизвестна, она иногда возникает за счет одной точковой мутации. К тому же главный тезис Дарвина гласит, что вариации возникают вне зависимости от их выгодности. Словом, на термитах идея отбора опровергнута прямым массовым наблюдением. И нет никаких оснований верить в отбор при менее жёстких условиях. Надежда на обсуждение доклада не оправдалась, и даже весьма дружески настроенный Марасов сказал мне потом лишь: «Вы смелый человек», но сути доклада не коснулся. Шутка ли – какой-то драматург старинный рушит всё, не только дарвинизм (чёрт бы с ним), а самую суть понимания выживания и размножения. Это ведь вроде так очевидно: лучшие вытесняют худших. Однако оказалось совсем не так: для эволюции достаточно ни разу не вымереть. * * * Известны Любищевские чтения и в других городах, но редкие [Шорников, 1998]. В апреле 1990 г., в честь столетия Любищева, их провели в Москве Институты философии и истории естествознания и техники. С 1990 г. раз в 5 лет в гор. Тольятти (бывший Ставрополь Волжский), где Любищев умер и похоронен, проходят свои Любищевские чтения. Сперва это была конференция в дни столетия Любищева в апреле 1990 г., позже названная Первыми Любищевскими чтениями, затем с 1995 г. они сразу так и названы (в 2015 г. прошли Шестые чтения). Из первых там докладов к теме эволюционного прогресса относится доклад [Краснощеков, 1991], прямо заявивший, что утверждение И.И. Шмальгаузена о паразитизме как деградации неверно. Автор отметил, что самый акт паразитизма есть вхождение в новую среду, требующую быстрого прогресса своего иммунитета для борьбы с иммунитетом жертвы. Для Шмальгаузена, едва ли думавшего об иммунитете вне тематики болезней, это вряд ли был бы довод, однако он заблуждался и чисто морфологически. У внутренних паразитов хоть и упрощается заметная простому глазу морфология, зато резко усложняется строение покровных тканей и органов размножения. Словом, опять по Аристотелю. * * * Термиты нас поражают, но на деле подобное нас прямо-таки окружает: и семена злаков, и икра многих рыб, и молодь большинства видов выедаются почти целиком, тогда как рядом живут такие же виды, но несъедобные. Прав был Карл Бэр: численность вида определяется не успешностью в борьбе за жизнь, а местом в экосистеме. Но Бэру было легко: он признавал эволюцию лишь в рамках вида (изредка – рода), а об эволюции экосистем и речи тогда не было. Нынче же неизбежен вопрос: каким образом экосистема управляет видами, в частности, запрещая экологически базовым видам мутации несъедобности? Философема дарвинизма (отбор якобы устраняет неудачные экосистемы) здесь, как и всюду, не дает ничего: прежде чем обращаться к вопросу, как удачные экосистемы побеждают (они ведь не размножаются), надо понять, хотя бы гипотетически, как они существуют здесь и сейчас, т. е. каким образом пресекаются мутации несъедобности и многое подобное. Путь к ответу указал Любищев – это двойной мир (см. далее). Работ Скёддера, Метерлинка и похожих Любищев не знал, хотя найти их в библиотеках Ленинграда было легко, например, журнал «Nature» за 1870 год. Странно, но ему, въедливому критику дарвинизма, ни разу не пришло в голову поискать, что писали современники Дарвина. Любищеву, как и многим, было приятнее придумывать логические доводы против дарвинского механицизма, нежели искать в литературе сообщения полевых наблюдателей об отсутствии отбора на практике. Это отсутствие, так никогда и не замеченное Любищевым, оказалось решающим для развития как раз любищевского понимания эволюции. О нем речь далее и в следующей главе. * * * Еще приезд 2006 года запомнился мне тем, насколько в Ульяновске царили бандиты. В восемь вечера кончал работать трамвай, и город пустел. Идя в девять вечера от Зусмановских к Марасовым (где Линника и меня очень радушно приняли тогда на постой), с изумлением вижу, что иду по широкой и обычно шумной улице Кирова один. В окнах свет, горят фонари (освещенных улиц было в те годы в Ульяновске всего четыре), едут машины, а прохожих нет. Конечно, хотелось скорее оказаться под крышей, но страшно не было – неужто ради меня одного, о чьей прогулке разбойникам неизвестно, они покинут домашний уют? Страшно было тремя годами раньше. Как-то апрельским утром захотелось выйти на знаменитый обрыв, давший заглавие роману И.А. Гончарова. Обрыв тоже в тот час был безлюден, как и садовые участки с домиками, что вниз по склону. Любуясь заволжской далью, не сразу замечаю въехавший меж кустов милицейский «газик». Четыре красные рожи, явно нетрезвые, бутыли с пивом, на ремнях виснут автоматы. Меня не заметив, стали увлеченно что-то, кажется, делить. Сразу вспомнился рассказ Гриши Зусмановского, как его знакомый, обнаружив свой садовый домик ограбленным, наивно вызвал милицию, был ею избит до полусмерти и стал инвалидом. Жалоб он не подавал, дабы не упекли еще и в тюрьму «за нападение на стражей порядка». (Гриша вскоре эмигрировал, дабы спасти, как он сам говорил, детей. А Марасовы вскоре же рассказали, как зверски был убит сын начальника районной милиции.) Уходить надо было незаметно, но не крадучись. Лишь поднявшись с обрыва на улицу Средний Венец (где прежде жили и Любищев, и Наумов), ощущаю себя спокойнее. За все приезды в Ульяновск, кроме этого случая, милиции не встречал, разве что на вокзале. жүктеу/скачать 1.96 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|