Чайковский Ю
жүктеу/скачать 1.96 Mb.
|
Идеализм обыденногоВ главе 3 был приведен перечень из двенадцати биологических явлений, вполне массовых и хорошо известных, но совершенно непонятных и потому выпавших из анализа в рамках привычной науки, а заодно и из обучения. Список можно продолжать почти бесконечно, но и этой дюжины вполне достаточно, чтобы задать вопрос: существует ли единое биологическое знание как полезное целое, или его еще предстоит создать? Для меня ответ на первый вопрос отрицателен, а те, для кого он положителен, игнорируют скрытую от учеников, дюжину. Общее в ней – та легкость и обычность, с какой природа оперирует идеей, независимо от материалов, какие служат для ее реализации. Как мысль легко обращается в текст, а он в устную речь или в текст на другом языке, так и бионовация легко меняет форму (мысль Линника [2009, с. 77]). Что общего между разными явлениями зомби-паразитизма? Только идея порабощения низшими высших. Возникает же он всюду, где для него есть условия. Что общего между разными типами фотосинтеза? Только идея превращения световой энергии в химическую, а химия процесса различна. Что общего между теменными отверстиями в черепах предка (рыбы) и потомка (амфибии) при гетеротопии? Только идея отверстия, а кости различны. И совсем изумляет презентация антигена, производимая тремя параллельными способами в одной клетке (Ч-10, с. 320). Интеллектуальное это излишество или нет, но нельзя поверить, что оно возникло трижды независимо. Это – три реализации одной идеи. Данные явления переноса идеи не единичны. Так, камбале, рисующей на себе рисунок грунта, вторят и хамелеоны (ящерицы), и бабочки, отображающие на крыльях и теле окружающий ландшафт. (LR, т. 7, с.82). Вместе они явственно гласят, что окраска связана со средой обитания намного сложнее, чем принято думать. О бабочках первым у нас это утверждал энтомолог Б.Н. Шванвич [1938]40, что вскоре же отметил Любищев, желавший построить на этой основе (и подобных) свою «платоническую биологию». В ней рисунки на крыльях бабочек были призваны высветить два аспекта теории – разнообразие рисунков как реализация общего прототипа (или прототипов), т.е. общей идеи, и как отображение идеи ландшафта. О втором аспекте сам Шванвич высказывался двояко, понемногу смещая акцент с платонического аспекта на приспособительный, царивший (и царящий поныне) в науке. Он, например, писал [Шванвич, 1949,. с. 464] «общая концепция об отпугивающем значении ярких… окрасок представляется правильной […] цейлонская саранча Acridium violaceum при нападении птцы-мейны не убегает, но ложится на бок и выставляет серию черно-серых глазчатых пятен на боку, и мейна не приближается. Богомол Hestiadula sarawaka похож на кусок коры. Но при беспокойстве он раздвигает передние ноги и крылья, причем выставляются малиновый, желтый и черный цвета. Кроме того, насекомое шуршит крыльями, щелкает бедрами по голеням, вибрирует антеннами и качает все тело из стороны в сторону. Эффект здесь прямо противоположен криптическому [маскирующему] и направлен к максимальной демонстративности». О возможном механизме становления таких свойств Шванвич нигде не сказал, и Любищев, не отрицая пользы некоторых, заметил, что признание ее не решает проблему их возникновения, а лишь расщепляет ее на несколько проблем, причем все они формулируются на языке идеализма и едва ли могут успешно исследоваться в понятиях материализма. Перескажу их своими словами. 1. Отпугивающая окраска полезна лишь при сознательном отпугивающем поведении, примеры которого образуют обширный ряд, а он, в свою очередь, встает в ряд с другими примерами сознания «низших» организмов, включая одноклеточных животных, грибы и растения. 2. Свободный переход от криптического поведения к отпугивающему и обратно являет собой сразу два сложнейших явления, как будто это «свободный обеспеченный художник», «могущий вынашивать новую художественную идею в безопасности, пока она у него не созреет» [Любищев, 2004, с. 52]. 3. Коль скоро известны заведомо неадаптивные окраски (их, по Любищеву, большинство), т.е. нужна общая теория окрасок. Она «лежит за пределами проблемы целесообразности» (с. 51) и сама распадается на две – (а) отмеченный выше перенос картин внешнего мира в рисунок и скульптуру тела бабочки (имитация коры, сухого сучка и т.п.) и (б) реализация собственного плана строения. Последнее и было для Любищева главным. Подробно разобрав в письмах к Шванвичу данные того о рисунках, он отметил: «Нахождение архетипа (= прототипа) рисунка имеет очень большое значение. Так как отдельные виды … являются различными выражениями одной и той же потенции, частными случаями экспликации единой идеи, то нахождение такого архетипа в разных семействах (вернее, следов такого архетипа) представляется важным. Видимо, таких архетипов имеется не один, а несколько, и что взаимодействием архетипов и получается то многообразие рисунка, которое мы вообще наблюдаем» (с. 48-49). Про разнообразие как итог комбинаций небольшого числа простых компонент писал еще Мопертюи (Ч-84), а тут нам важно иное: разнообразие как совокупность вариаций одной идеи. Признаюсь, мне приведенная фраза Любищева не казалась содержательной, пока ее смысл не повторился на зомби-паразитизме. В самом деле, все случаи порабощения суть вариации единой идеи – поработить жертву путем изменения ее адаптивного поведения на самоубийственное через встраивание в ее мозг. Самые простые организмы (без нервной системы) встраиваются в жертву сами, а более сложные – посредством своих личинок или спор. Кажется, что они умеют находить нужные места жертвы самостоятельно, но на самом деле их доставляет сама жертва. Что касается удивительных рисунков на крыльях и теле, то трудно согласиться с Любищевым, что Шванвич «остался слеп и глух к им же открытым фактам и, не желая закрепить их новой теорией, скатился обратно в болото адаптационизма» (с. 57). Нет, в его поражающем воображение руководстве [Шванвич, 1949] окраске отведены три главы (68 страниц), где ни разу не говорится о том, что адаптивны все или хотя бы основная масса рисунков на крыльях бабочек, и ни разу не упомянут отбор. Большего нельзя и желать: не будем забывать, что Шванвич писал в годы жесточайшего идейного террора и, в отличие от Любищева, был у недругов на виду. Кроме того, Шванвич был материалистом и не смог так просто встать на позицию Любищева – ведь мировоззрение задает варианты, из которых только и способен почти всякий человек выбирать суждения. Так, «первобытный» человек, впервые увидав радиоприемник, ищет в нем человечков, хоть и должно ему быть ясно, что им там не поместиться. Просто нет у него альтернативы. Точно так же, А.Б. Савинов [2012] не видит никакой альтернативы материализму, хотя имел и время, и все условия, чтобы ее увидеть (ему достаточно бы не путать научный идеализм с агрессивным православием). Шванвичу в его время было намного труднее. Обращение к скрытой дюжине рушит всю систему знаний о живом, причем ни остальной эволюционизм, ни даже креационизм ничем помочь не могут: креационист скажет: «Так создал Господь», но не сможет сказать, как созданное работает. Любищев в свое время, подводя итог изучению рисунка бабочек, заключил: «без радикальной перестройки биологической теории невозможен прогресс даже в чисто эмпирической морфологии и систематике» [Любищев, 2004, с. 61]. Данной перестройкой никто ни тогда, ни позже не занялся. Одна из причин: неожиданные огромные успехи молекулярной биологии, полученные, казалось, на чисто физикалистской основе, вызвали обвал в развитии остальной биологии. Она отошла на задний план, и полвека казалось, что материализм достаточен для всего. Теперь видно, что это не так. Поведение на уровне молекул не понятнее, чем на клеточном. Например, вопрос: как может транскриптаза двигаться вперед и назад по матричной РНК, – на поверку оказывается идеалистическим: она читает текст, используя законы физики и химии по усмотрению, как используем их при чтении мы сами. А миграции рыб, черепах и птиц к местам размножения? Если не успокаиваться на отговорке «так отбору было угодно», а думать, как это достигается, то опять видим реализацию общей идеи. В случае же массовых регулярных самоубийств животных ни идеи, ни материальной основы не видно. Со всем этим пора разбираться. * * * Вопреки общероссийской тенденции к распаду науки, российское эволюционное братство, братство любищевское, было живо (уже только в Ульяновске) до самого апреля 2016 года, когда ректорат закрыл Любищевские чтения перед самым их открытием. Некоторое время теплилась надежда, что чиновники всё же поймут, сколь выгодна им для отчетности обширная конференция, ежегодно собирающаяся сама собой и издающая увесистый том, но вышло не так: чиновники теперь отчитываются «оптимизацией», т.е. уничтожением. В 2017 г. Чтения открыли, но с новым оргкомитетом – из того же ректората, без гуманитарной секции и многого иного. В частности, без любищевского духа. Это уже гальванизация трупа, и А.В. Марков, мнящий несогласных недоумками [Марков, 2009], может праздновать победу. жүктеу/скачать 1.96 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|