Чарльз сандерс пирс или оса в бутылке

МАКСИМА

Доклад следовало сделать на французском, ввиду чего, с целью попрактиковаться в языке, Пирс, по его утверждению, начал и закончил за время пути от Хоббокена до Плимута некий «текст о прагматизме». Текст назывался «Comment rendre nos idées claires». Вслед за этим, по возвращении из Европы, в ноябре в Popular Science Monthly вышла другая статья – «Закрепление убеждения». После публикации у Апельтона на английском, она была переведена на французский и переиздана в шестом томе Revue Philosophique. Эти тексты вошли в новую серию, получившую в дальнейшем название «Иллюстрации к логике науки». Все шесть составивших серию работ – «Закрепление убеждения», «Как сделать наши идеи ясными», «Учение о вероятностях», «Точность индукции», «Порядок природы» и «Дедукция, индукция и гипотеза» – были изданы в Popular Science Monthly, соответственно, в ноябре 1877 г., а затем январе, марте, апреле, июне и августе 1878 г.

Начало и конец периода времени, в течение которого происходила публикация статей, отмечены несколькими письмами Пирса матери. В письме от 14 сентября 1877 г. Пирс сообщает, что «слишком располнел для логики», а в апреле 1878 г., из Нью-Йорка, когда уже велись переговоры о месте в Балтиморе и незадолго до публикации «Фотометрических исследований», он пишет, что место в Береговой службе более не кажется ему «безопасным».¹¹³

Публикация «Иллюстраций», подобно серии статей, вышедших за десять лет до того в Journal of Speculative Philosophy, стала для Пирса еще одним важным теоретическим и жизненным водоразделом. Следующий, 1879 г., станет началом его недолгой карьеры в балтиморском университете Джонс Хопкинс, закончившейся женитьбой на Джульетте Фруасси и переездом в Милфорд, штат Пенсильвания, где в 1987 г. Чарльзом и Джульеттой будет приобретена усадьба.

По утверждениям самого Пирса, тексты «Закрепления убеждения» и «Как сделать наши идеи ясными» были основаны на безымянном докладе, прочитанном им на одном из заседаний кембриджского Метафизического клуба в ноябре 1872 г. Именно в этих двух статьях Пирс объясняет предпосылки и формулирует свою знаменитую «максиму», которая впоследствии станет визитной карточкой прагматизма и главным основанием для всех его последующих версий и интерпретаций.

Важно то, что в своих позднейших дневниках Пирс писал, что между 1857 г., когда он познакомился с Чонси Райтом, и 1871-1872 гг., когда, по видимому, в Кембридже проходили первые заседания Метафизического клуба (если таковой вообще существовал), его «кантианство было медленно, но верно истощено до последних пределов; оно превратилось в не более чем проволоку – однако, проволоку стальную».¹¹⁴ На основании этой и ряда других записей можно сделать вывод о том, что в какой-то момент ближе к концу указанного периода теория Пирса покинула главную колею кантовской мысли, сохранив, тем не менее, ее принципиальное настроение структуру.

Тем не менее, если написанный десятью годами ранее «Новый список» дал новую интерпретацию проблем кантовской логики и математики, основная проблема «Закрепления убеждения» в целом все же, в той или иной степени повторяла пафос «Критики практического разума» Канта. Другими словами, этот текст, по сути, был переописанием чисто логических вопросов, поднятых в «Новом списке», в терминах этики.

Уже самый простой анализ первых двух статей «Иллюстраций» показывает, что проблемы, которые Пирс пытался в них решить, носят не только чисто теоретический характер. Кроме того, что текст «Закрепления убеждения» является неким подступом к прагматизму, он представляет собой предельно общий набросок специфической социальной теории.

В «Закреплении убеждения» Пирс пишет о том, что фактически любая ситуация, в которой может обнаружить себя в течение жизни отдельный человек, отмечена несоответствием между ее рациональным пониманием, с одной стороны, и необходимостью выбора критерия для действия – с другой. При этом сделанный практический выбор вполне может не просто не совпадать, но прямо противоречить чисто теоретическому пониманию того, «как надо». Для того чтобы то или иное убеждение могло стать не просто знанием, но реальным мотивом для поведения, оно должно быть как-то «закреплено». Речь, при этом, конечно же, идет не об онтологическом различии между запредельностью истины и чем-то, в чем человек убежден здесь и сейчас. Напротив, Пирс пишет о принятии того или иного критерия, который делает подобного рода онтологию совершенно несущественной. Закрепление убеждения просто требует методов, которые действенны в определенных обстоятельствах и которых Пирс насчитывает четыре: это метод упорства, метод авторитета, априорный метод и метод науки. Методы сменяют друг друга в определенной исторической перспективе. Таким образом, пирсовское «убеждение», подобно кантовской «прагматической вере» – в чем Пирс, конечно, не мог не отдавать себе отчета, – обнаруживает различия в степени.

Первый из методов, метод упорства, состоит в неотступном и слепом следовании предвзятому мнению, – случай, когда

...удовольствия умиротворенной веры перевешивают все неудобства, происходящие от самообмана.¹¹⁵

Выбирая его, всякий человек действует так, как если бы никаких мнений, кроме его собственных, просто не существовало; речь идет о мнениях и предпочтениях, которые самодостаточны и не нуждаются ни в какой посторонней поддержке или оправдании. Тем не менее, упорствующий, рано или поздно, в некоторый «момент просветления», не может не заметить, что окружающие имеют собственные точки зрения. Каждая из них ничем не хуже той, что придерживается он сам, вследствие чего его убеждение неизбежно теряет силу. При этом важно, что он отказывается от метода упорства вовсе не потому, что дал себе свободу поразмышлять, и не из желания быть лучше, но, скорее, из подсознательно управляющего им чувства самосохранения, которое постепенно дает понять простую, но довольно неприятную вещь: убеждение конкретного человека не может устоять под давлением социальных сил.

Таким образом, получается, что игра взаимодействий между исторически сложившейся рациональностью социального и слепым упорством в следовании раз и навсегда предвзятому мнению порождает объективную форму рациональности индивида – представление о законе, являющемся объективным выражением мнений конкретного человеческого сообщества. Форма этого закона всем известна: это форма «здравого смысла».

Нетрудно заметить, что та же идея лежит в основании теории гражданского права у большинства представителей школы сильно интересовавших Пирса шотландских моралистов, включая, в частности, Адама Смита.¹¹⁶ Олицетворяющим здравый смысл «авторитетом», в этом случае, может быть как отдельное лицо, так и социальный институт, поддерживающий ту или иную традицию. Человек может и не понимать смысл практических действий, совершаемых в рамках традиции, но, тем не менее, не может не признавать их непрерывность и последовательность.

Общезначимый смысл выстроенной таким образом формы рациональности ставится под вопрос теми, кто, стремясь найти его объяснение, выбирает следующий, «априорный» метод закрепления убеждения: рано или поздно, в любом сообществе «...обнаруживаются индивиды, которые ...наделены социальным чувством более широкого спектра».¹¹⁷ Это чувство позволяет ясно видеть в большинстве диктуемых здравым смыслом законов не более чем историческую случайность, особенности образования, окружения и обычаев, которые должны быть превзойдены. Используемый ими априорный метод уже не позволяет мнению зависеть ни от прихоти индивида, ни от законообразной мощи коллективных решений, предлагая их критический пересмотр. Этот метод, примерами которого, как полагает Пирс, изобилует история метафизики Нового времени, уже не столько закрепляет, сколько просто определяет выбор того или иного типа действий и мнений, постепенно, как верят сами метафизики, приводя убеждение в гармоническое соответствие с «естественными предпочтениями». То, что обнаруживает себя в таком рассуждении, критически и беспрепятственно переосмысливающем традицию, метафизики называют «разумом».

Однако, для ученого-практика этот «разум», определяемый метафизиками как «высшая способность познания», общий принцип и «высшее судилище всех прав и притязаний нашей спекуляции», которое «само не может быть источником первоначальных заблуждений и фикций»¹¹⁸ уже в силу самого его определения есть не более чем предмет некоторого чувства. Разум, понимаемый как всеобъемлющая канва, или общая фабула всякой мысли, отсылает лишь к творческой способности к вымыслу, к общему эстетическому переживанию чего-то целого и законченного. В научном же контексте любая метафизическая система представляет собой не более чем дело вкуса, всегда стремящегося, подобно грузу на конце маятника, выразить себя в той или иной крайности.

В применении следующего, наиболее предпочтительного, с точки зрения Пирса, научного метода, реальность уже не определяется ни индивидуальной волей, ни пресловутым общественным договором, ни набором каких-то априорных правил, но чем-то четвертым:

...чтобы побороть сомнения, необходимо найти метод, согласно которому наши убеждения определялись бы не чисто человеческими обстоятельствами, но некоторым внешним постоянством, на которое наше мышление не имеет никакого влияния. Кое-кто из мистиков мог бы вообразить, что именно таким методом является приватное откровение свыше. Это, однако, всего лишь одна из форм метода упорства, в котором понятие об истине как чем-то, имеющем публичный характер, еще не получило своего развития. Внешнее постоянство не было бы внешним, в том смысле, который мы в это вкладываем, если бы оно было ограничено в своем влиянии каким-то одним индивидом. Это должно быть нечто, оказывающее, или могущее оказать, воздействие на всякого человека. И, хотя случаи такого воздействия столь же разнообразны, сколь и индивидуальные условия, для всякого свои, наш метод должен быть таким, что окончательное мнение каждого человека должно быть одним и тем же. Таков метод науки.¹¹⁹

Этот четвертый, пост-социальный метод, является, по утверждению Пирса, не чем иным, как логическим продолжением естественных склонностей человека, и в этом смысле – прямым продолжением метода a priori.

Всякий человек стремится к истине просто в силу своей природы, – хотя бы в силу того, что, даже в отсутствие явных причин, в любой из моментов своего существования делает какой-то, пусть интуитивный, но выбор. Тем самым, он неизбежно нарушает чисто природный баланс вероятностей, вмешивается в естественный ход вещей, отыскивает новую регулярность. В конце концов, любой, подобно стопардовскому Розенкранцу, выигравшему у Гильденстерна в орлянку 90 раз подряд, пусть интуитивно, но полагается – хотя бы ради сохранения своего психического здоровья – на то, что «случайность и упорядоченность образуют некий союз, в котором мы узнаем природу».

Наука в ее прагматистском понимании – просто продолжение естественной склонности, ее более изощренное логическое, или, лучше сказать, методическое выражение. Конечно, каждый может, сознательно или нет, опереться ложные посылки и придти к ложному выводу. Более того, наука не предлагает никакого конкретного избавления от этой проблемы; она просто предоставляет метод, придающий практический смысл присутствующей в нас склонности к поиску правильных решений, – т.е. предлагает, прежде всего, способ действия. Причем этот способ действия таков, что поиск правильных решений заложен не в ожидаемом результате и не в принципах или внутренней машинерии разумности, а в самой логике этого способа действия. Никакое другое логическое решение, как считал Пирс, не может быть связано более естественным образом с этическим выбором. Выбор же в пользу этой, научной логики одновременно является выбором в пользу соответствующей этики: как исследователь, я всегда действую так, как должен. Иными словами, результат научного исследования не может быть либо логически истинным, либо этически полноценным.

Так понимаемая связь между логикой и этикой требует пояснения, поскольку подразумевает специфическое для научного мировосприятия представление о практическом. Размышляя практически в рамках первых трех из описанных Пирсом методов, субъект всегда склонен избегать отступлений от конкретной практической цели, – просто потому, что такие отступления неминуемо приведут к противоречию в действии, заданном этой целью: с обыденно-практической точки зрения было бы, например, противоречием стремиться к накоплению, никак не ограничивая себя в тратах. В случае с методом науки, не исключена ситуация, когда ученый может на время отдалиться от своей цели; проще говоря, может совершить ошибку, – ни в чем при этом не отступая от собственно исследовательской логики. Так, например, мы невозможно не считать Птолемея, как автора «Альмагеста», человеком подлинно научного склада, несмотря на то, что значительная часть полученных им результатов устарела и никак не вписывается в рамки ныне существующих представлений.

Помимо этого, смысл практического как чего-то, приносящего пользу здесь и теперь, вполне может совпадать с научным – как это произошло, к примеру, во время Гражданской войны в США, когда подробные карты Восточного побережья и другая информация, собранная Береговой службой к началу 1860-х годов, оказали армии и флоту юнионистов неоценимую услугу. Но практическое содержание науки как таковой непосредственно отсылает лишь к этике – в том простом смысле, что лишь наука может по праву считать себя такой областью приложения человеческих умений, в которой полностью отсутствует противоречие между убеждением и действием. С этой точки зрения, научное сообщество – подлинный субъект того самого «внешнего постоянства», о котором упоминает Пирс – представляет собой как бы идеальную модель социальной жизни: тогда как любой другой социальный контекст в большей или меньшей степени предполагает необходимость скрывать свои ошибки, научная практика строит на них свою стратегию.

Незадолго до появления этого текста, к концу 50-х годов XIX в., за довольно короткий отрезок времени между «Всеобщей естественной историей и теорией неба» И. Канта, лапласовской «Небесной механикой», «О народонаселении» Мальтуса и «Происхождением видов» Дарвина наука получила сильнейшую прививку математической статистикой, для которой именно ошибка является одним из оснований, первой необходимостью, абсолютной данностью, единственно на которой только и может быть построена живая нить между исследователем и природой. Ученый середины XIX в. не просто точно знал, что его расчеты содержат какое-то количество погрешностей и ошибок, он знал способ, как выспросить у этих ошибок истину; истина, к которой он приходил, была для него ничем иным как функцией этих ошибок. Таким образом, статистика сделала для науки одну важную вещь: отделив идею множества приближенных значений от идеи одного абсолютного, она открыла существование особой статистической очевидности. Статистика «победила неопределенность, полностью охватив ее собой»¹²⁰ именно она исчислила ошибку, сделав ее своим основным инструментом. Неслучайно, поэтому, что, помимо уже упоминавшегося увлечения Гальтоном и Ломброзо, а также, собственно, прагматизма, с точки зрения его естественнонаучных оснований, одной из сквозных тем Пирса всегда были логика и экономика реальной научной практики.

Пирс настаивает на том, что стремление к истине – то же, что склонность к построению эффективного взаимодействия с действительностью. Вместе с тем, научное знание, выстраивающее это взаимодействие, не является ни отвлеченным и незаинтересованным накопителем теорий, ни непосредственным доступом к практике: в науке как таковой, говорит Пирс, нет ничего ни полезного, ни жизненно важного. Наука, с учетом этих оговорок, представляет собой, прежде всего, не столько теорию, сколько способ правильного построения жизни. Причем, как покажет дальнейшее, напрашивающаяся в данной ситуации аналогия с идеалом жизни как она понималась в период античности от Платона до Аристотеля, т.е. жизни, дающей выражение для некоей «доблести», ¢ret», – является не вполне корректной.¹²¹ Теория наделяется в прагматизме одновременно и архитектоническим, и операциональным смыслом, отношения между которыми непротиворечивы. Эта непротиворечивость предельно категорична, однако основана не на следовании формальному правилу, и не на особым образом выстроенных жизненных практиках, а на своего рода интеллектуалистской констатации. Метод науки, в отличие от остальных методов, сообщает тому или иному мнению независимость от соображений индивидуальной практической выгоды, в том смысле, что

...для человека уклоняться от обращения к тому или иному из его убеждений за поддержкой из страха, что в итоге оно может обнаружить свою никудышность, настолько же аморально, насколько и невыгодно. Тот, кто признает, что существует такая вещь, как истина, отличающаяся от ошибки уже просто тем, что, если мы следуем ей, то знаем, что она должна, по здравому разумению, привести нас именно к той цели, к которой мы стремимся, а не увести нас куда-то в сторону, – если он признает это, и затем не смеет знать эту истину и ищет путей, чтобы избежать ее – этот человек пребывает в крайне жалком состоянии рассудка.¹²²

Сам метод, получивший название «максимы прагматизма», сформулирован Пирсом в следующей статье «Иллюстраций», «Как сделать наши идеи ясными»:

Следует рассмотреть, какие эффекты, предположительно наделенные практическим смыслом, обнаружит, по вашему мнению, предмет данного понятия. Понятие об этих эффектах и будет составлять полное понятие о предмете.

conceivably have practical bearings you conceive the object of your conception to have. Then, your conception of those effects is the whole of your conception of the object>.¹²³

С одной стороны, эта максима в значительной степени стала результатом как многолетней научной практики Пирса в Гарвардской обсерватории и Береговой службе, так и упомянутых выше частных бесед и переписки Пирса с Райтом о Дарвине и Гамильтоне. В этом своем качестве она представляет собой не более и не менее чем статистический принцип, выражающий индуктивное правило, которому должен следовать ученый-практик: понятие о той или иной вещи – не отвлеченная идея, но сумма предположительных практических результатов, которые могут быть получены при использовании этой вещи в тех или иных экспериментальных обстоятельствах. Позже, уже в 1905 г., комментируя максиму в одной из статей, написанных для журнала Monist, Пирс приведет следующий пример:

...если бы алмаз, выкристаллизованный на ватной подушечке, был без остатка сожжен ювелиром на месте прежде, чем у кого бы то ни было появился бы шанс сделать на нем надрез достаточно прочным лезвием или острием, вопрос о том, следовало бы счесть этот алмаз твердым или нет, имел бы чисто терминологический характер. ...вопрос не в том, что случилось на самом деле, но в том, было бы или нет это применимо к тому или иному типу поведения, результативность которого должна зависеть от того, сопротивлялась бы или нет поверхность алмаза попытке нанести надрез; или вели бы или нет все другие логические средства определения того, как результат должен быть классифицирован, к выводу, который ... представлял бы собой убеждение, единственно способное быть результатом исследования, продолжавшегося достаточно долго». Прагматицизм утверждает, что конечное интеллектуальное содержание чего угодно состоит в предположительных условных решениях...¹²⁴

Другими словами, называя нечто «твердым», ученый отсылает не к принятым контекстам и правилам употребления слов, и даже не к языковой конвенции как таковой, но к сумме определенным образом построенных экспериментов, результат которых грамматически адекватно выражается условным предложением вида «если А проявляет себя так-то и так-то в заданных обстоятельствах, то В, вероятно, наделено качеством С». Учитывая ранние попытки построения Пирсом идеальной модели «языка мысли», нужно понимать, что, с точки зрения зрелого прагматизма, имя или предложение – язык вообще – рассматривается не как устойчивая система обозначений, но лишь как совокупность допущений, при которых та или иная лингвистическая или социальная конвенция может быть применима к результатам серии экспериментов.

Существенно и то, что научный эксперимент, всегда по необходимости отсылая к тому, что мы будем знать «в результате исследования, продолжавшегося достаточно долго», не является действием в его радикальной форме, – подобно тому, как научный закон не является прямым производным от предпринимаемых экспериментов. Суть научного закона Пирс определял таким образом, что

никакое собрание фактов не может составить закон, поскольку закон существует помимо совершившихся фактов и определяет, как факты, которые могли бы, но все из которых никогда не будут иметь место, должны быть охарактеризованы.¹²⁵

Нетрудно увидеть, что это определение прямо отсылает к самому существу максимы, т.е. к предположительным «практическим эффектам», наполняющим понятие об объекте эксперимента, мыслимым как обозначение того или иного из его свойств.

Ввиду этого очевидно, что, обращаясь к практическому содержанию идей, прагматизм одновременно стремится преодолеть озадачивавшую еще греков необъяснимость природы всякого поступка вообще: причины, по которым я предпринял то или иное действие, основания моего поступка, никогда не могут быть представлены в виде описания, достаточного для полного обоснования именно вот этого выбора.^*

Классическая этика не может отсылать к конкретному практическому значению, поскольку кантовский категорический императив оставляет вопрос «Почему я должен?» без ответа. Иначе говоря, как практическое существо я как бы вишу в воздухе: этическое поведение, в его классическом понимании, дискретно, оно не может быть адекватно осмыслено как непрерывный опыт – это дело единичных поступков, в которых «максимы моей воли не вступают в противоречие с формой всеобщего законодательства». В прагматистской максиме этика заимствует идею непрерывности у логики: ученый переживает логическую целостность и всеобщность понятия как непрерывность эксперимента. Именно это, быть может, имел в виду Пирс, когда утверждал, что непрерывность есть не что иное, как «соотносительная всеобщность».¹²⁶

С другой стороны, хотя адекватный перевод максимы в высшей степени проблематичен, исходный английский вариант ясно указывает на ее уже чисто историко-философский пафос. Помимо прямых упоминаний в текстах Пирса,¹²⁷ даже при самом простом этимологическом прочтении, всего три строки максимы содержат пять слов, отсылающих к латинскому глаголу concipere, и через него, совершенно очевидно – к сократическому искусству майевтики в том виде, как оно описано в платоновском «Тимее»:

Поразмысли-ка, в чем состоит ремесло повитухи, и тогда скорее постигнешь, чего я добиваюсь. Ты ведь знаешь, что ни одна из них не принимает у других, пока сама еще способна беременеть и рожать, а берется за это дело лишь тогда, когда сама рожать уже не в силах...

В моем повивальном искусстве почти все так же, как и у них, – отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды души, а не плоти... К тому же и со мной получается то же, что с повитухами: сам я в мудрости уже не плоден, и за что меня многие порицали, – что-де я все выспрашиваю у других, а сам никаких ответов никогда не даю, потому что сам никакой мудрости не ведаю, – это правда.¹²⁸

Эта аллюзия не случайна: знание, понимаемое как epist»mh и отсылающее к праву собственности, к превращению чужого в свое, и майевтическая интерпретация, это право не признающая, – два совершенно разных способа смотреть на вещи. Если, не бояться впасть в ересь в том, что касается классического философского канона, и говорить о Сократе вне присвоенного, капитализированного традицией Платона, то, учитывая собственно сократические корни максимы, интерпретация идеи, обращенная к ее предположительному практическому влиянию, является прямым отрицанием знания как «искусства памяти» – в том виде, в котором оно складывалось в классической традиции, начиная от мнемотехник платоновской Академии и вплоть до конца Нового времени.

Если и возможно говорить о знании, то не как об особой территории, на которой разворачивает себя мышление, а именно как о совокупности практик. Здесь наука опять же, не понимается ни как какой-то привилегированный путь к очевидности, ни как одна из систем социального контроля, ни как проявление воли к власти, ни даже как, собственно, знание. Это в прямом смысле слова живой процесс, характеризующий­ся непрерывностью и связностью усилий сообщества ученых-экспериментаторов, руководствующихся «правильным методом».

Понимаемая в предельно широком этическом контексте, максима просто говорит о том, что значение идеи не состоит ни в чем другом, кроме как в ее влиянии на возможное будущее поведение того, кто принимает эту идею за истину. Таким образом, как в научно-экспериментальном, так и в строго этическом смысле, мышление всегда нагружено вероятным практическим содержанием, т.е., в конечном счете, всегда определенным образом обращено к тому, что и как человек делает. В так построенном понимании логика ссылается на этику, нивелируя разрыв между внутренним и внешним, поскольку понятие о предмете, значение языкового выражения представляет собой сумму практических следствий предполагаемого взаимодействия понимающего с этим предметом.

В целом же, «Иллюстрации», как общий контекст максимы, в котором Пирс впервые в четком виде сформулировал основные положения прагматизма, в новом качестве повторяют основные интенции статей, изданных десятью годами ранее в Journal of Speculative Philosophy. В них Пирс также стремится снять конфликт, заложенный внутри классической мысли и не решенный ни ей, ни ее последующими интерпретациями вплоть до конца ХХ века – конфликт, который последовательно проявлялся в западной традиции в различиях между политикой и законодательной деятельностью, realia и universalia, телом и сознанием, научным знанием и этикой, фактом и ценностью, выражением и значением, структурой и историей, словами и вещами.

При этом крайне важно учитывать вышеописанную роль общего знаменателя, которую для Пирса, как логика и ученого-естественника, стремившегося объединить средневековый реализм и эволюционную теорию, сыграл романтизм. Именно романтизм – во многом в опоре на кантовскую эстетику – стал первой попыткой «закрыть» классический проект. Вместе с тем, одним из результатов этой попытки стала родовая для самого романтизма формулировка различия – между «объяснением» и «пониманием». Это различие, как известно, было введено в оборот историком Йоханом Дройзеном и позднее использовано Вильгельмом Дильтеем и романтиками для различения «естественных наук» и «наук о духе». Романтизм, таким образом, обнаружил свою парадоксальность: подобно прагматистской мысли, впитавшей самый дух его, он действительно стал посредником между механистическим пониманием природы и общества, свойственным Просвещению, и абстрактной аналитикой истории у Гегеля. Он же вывел общие представления о развитии и росте за рамки естественных наук. Однако, противопоставив классической эстетике, просвещенческому миру рассудка и линейного прогресса идеи развития, «синтеза всего со всем» и эстетического бунта индивида, он во многом спародировал объект собственной критики, породив новые дуализмы, статичные абстракции и условности, оформившие идеи «традиции» и «духа народа».

И тем не менее, будучи вынут из своего естественного контекста, времени и места рождения, т.е. в качестве основания для семиотических и прагматистских идей, он оказался более чем продуктивным, поскольку как прагматизм, так и семиотика Пирса представляют собой попытку объединить стратегии коммуникации и понимания в рамках методологии самих естественных наук, используя понятие интерпретации.

За всеми этими фактами и обстоятельствами, учитывая основной общетеоретический и этический пафос прагматистской теории, богатство питающих ее подспудных течений и ее очевидную чисто жизненную значимость для самого ее автора, нетрудно увидеть еще одну точку взаимовлияния, в которой, в случае с Пирсом, оказались переплетены между собой в конкретной жизни стремящаяся к обобщениям теория, научное мировоззрение, математическая статистика и логика поступков частного человека.

жүктеу/скачать 3.9 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: