Четвертая «Под звон тюремных ключей»

И тогда 6 апреля Ахматова снова обратилась с письмом к Сталину. Как утверждала Л. К. Чуковская, ее письмо на этот раз «не оказало действия» (Чуковская-1, 17). Сам Л. Н. Гуми­лев описывал эту ситуацию следующим образом: «Мама, наив­ная душа, как и многие другие чистые в своих помыслах люди, думала, что приговор, вынесенный мне, — результат судебной ошибки, случайного недосмотра. Она не могла первоначально предположить, как низко пало правосудие. <...> Мамино пись­мо, если оно и дошло до Сталина, было оставлено без послед­ствий. На этот раз выручил меня не Сталин, а счастливое сте­чение обстоятельств. <...> Меня затребовали на пересмотр дела в Ленинград. Это меня спасло»⁴².

Однако оба они ошибались. Ленинградские чекисты не решались предпринять каких-либо окончательных действий против Ахматовой, которой однажды уже помог Сталин, и, будучи вынуждены вернуть ее сына в тюрьму, затягивали с пересмотром дела. Разрешить ситуацию могло только указание из Москвы, и здесь письмо Ахматовой к Сталину оказалось более чем своевременным. Вот что она писала:

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович,

Обращаюсь к Вам с просьбой о спасении моего единствен­ного сына Льва Николаевича Гумилева студента IV курса исто­рического фак. Ленинградского ГУ.

Сын мой уже 13 мес. находится в тюрьме, его судили, при­говор затем был отменен и теперь дело вновь в первоначальной стадии (уже 5-ый месяц).

Столь длительное заключение моего сына приведет его и меня роковым последствиям.

За это время я в полном одиночестве перенесла тяжелую болезнь (рак лица). С мужем я рассталась и отсутствие сына самого близкого мне человека отнимает у меня всякую жизне­способность.

Мой сын даровитый историк. Акад. Струве и проф. Арта­монов могут засвидетельствовать, что его научная работа, при­нятая к печати заслуживает внимания.

Я уверена, что сын мой ни в чем не виновен перед Родиной и Правительством.

Своей работой он всегда старался оправдать то высокое до­верие, которое Вы нам оказали, вернув мне сына в 1935 г.

С великим смущением и чувствую всю громадность моей просьбы я опять обращаюсь к Вам.

Иосиф Виссарионович! Спасите советского историка и дайте мне возможность снова жить и работать.

Анна Ахматова»⁴³.

Письмо попало в аппарат ЦК ровно через 10 дней, а еще через неделю было спущено из Особого сектора ЦК ВКП(б) в секретариат генерального прокурора СССР А.Вышинского с припиской: «Пересылается полученное на имя тов. Сталина заявление Ахматовой А. для рассмотрения. О последующем распоряжении просьба сообщить заявителю»⁴⁴. Нет никаких оснований сомневаться в том, что Сталин прочитал письмо Ахматовой. В нем для него не было ничего нового: жалобы на болезни и уверения в том, что она не переживет смерти близ­ких людей. Растрогать вождя всем этим было нельзя, и дважды повторять одну и ту же резолюцию он не захотел. Но так как автор письма смертельно боялся за судьбу сына, то последнего следовало не освобождать и не убивать, что напоминало знаме­нитое сталинское распоряжение относительно арестованного в 1934 году Мандельштама: «Изолировать, но сохранить». В этом случае Ахматова оказалась бы на коротком поводке.

Судя по всему, Ахматова написала Сталину сразу после вы­несения приговора сыну в сентябре 1938 года, но медлила с отправлением письма. 10 ноября 1938 года она прочла Л. К. Чу­ковской вслух наизусть его первоначальную редакцию. Лидия Корнеевна запомнила самую выразительную фразу этого тек­ста: «Все мы живем для будущего, и я не хочу, чтобы на мне осталось такое грязное пятно» (Чуковская-1, 16). И только пос­ле того, как поняла, что повторный приговор может оказаться еще хуже, рискнула обратиться к вождю. Э. Г. Герштейн, вспо­миная обстоятельства ареста Л. Н. Гумилева, пишет: «Мне ино­гда казалось, что она (Ахматова. — В. М.) недостаточно энер­гично хлопочет о Леве, Я предлагала ей решиться на какой-то крайний поступок, вроде обращения к властям с дерзким и тре­бовательным заявлением. Анна Андреевна возразила: "Но тог­да меня арестуют". "Ну что ж, и арестуют", — храбро провозгла­сила я. "Но ведь и Христос молился в Гефсиманском саду — "да минует меня чаша сия", — строго ответила Анна Андреевна. Мне стало стыдно»⁴⁵.

Из эпизода, описанного Э. Г. Герштейн, может показаться, что Ахматову в ее хлопотах за сына останавливал страх за собственную жизнь. Между тем фраза: «Но тогда меня арестуют», — означала одну очень простую вещь: в случае ареста ее никаких шансов на спасение сына просто не останется. Ахматова вовсе не была «наивной душой», как думал Л. Н. Гумилев, и прекрасно осознавала суть происходящего, ощущая себя, может быть, ненадежным, но единственным гарантом того, что сын уцелеет в лагере, и в итоге выиграла поединок с властью за его и свою жизнь.

Ситуация, в которой она оказалась, была чрезвычайно опас­ной. Еще во время первого ареста Н. Н. Пунин показал на до­просе, что она «всегда была настроена антисоветски», а сын произнес фразу, которая однозначно компрометировала ее в глазах власти: «Мать неоднократно говорила мне, что если я хочу быть ее сыном до конца, я должен быть прежде всего сы­ном отца». В 1938 году ленинградские чекисты потребовали санкции на арест Ахматовой. И хотя Сталин такой санкции не дал, на нее завели «Дело оперативной разработки» («ДОР») — «высшую категорию дела», после чего «следует санкция проку­рора на реализацию: арест или официальное предупреждение»⁴⁶.

О том, что сын стал разменной монетой в игре, которую затеяли с нею наверху, Ахматова могла догадаться по тому, что 31 мая 1939 года ей позвонили из редколлегии только что со­зданного «Московского альманаха» с просьбой дать стихи для публикации (Чуковская-1,29). К. Симонов, бывший членом ред­коллегии альманаха, даже поехал за ее стихами в Ленинград. И хотя позже он уверял, будто идея обратиться к Ахматовой при­шла ему в голову самостоятельно, в это трудно поверить. Вряд ли он рискнул бы на этот шаг, если бы не был уверен в его полной политической уместности, а для этого нужна была ка­кая-то «подсказка» свыше. Дело в том, что 10 мая было завер­шено доследование дела Льва Гумилева и составлено обвини­тельное заключение. Характер приговора, по-видимому, зави­сел от поведения Ахматовой, перед которой приоткрыли дверь в советскую литературу.

Конечной целью затеянной с нею игры было не желание напечатать ее стихи, а выявить ее готовность быть советским поэтом. Как только согласие было получено, А. Фадеев настой­чиво предложил редакции «Московского альманаха» отказать­ся от публикации ахматовских стихов. Но зато и приговор сыну, вынесенный 26 июля 1939 года, был смягчен — он получил 5 лет вместо 10-ти. Причем вынесению приговора предшество­вало одно немаловажное обстоятельство: 3 июня письмо Ахма­товой Сталину было направлено из секретариата А. Вышин­ского прокурору Ленобласти с формулировкой: «Направляем Вам на распоряжение жалобу Ахматовой А. О результатах со­общите жалобщику»⁴⁷. В этом сюжете отчетливо просматрива­ется руководящая воля Сталина, по указанию которого сын Ахматовой превращался в политического заложника, что дела­ло ее поведение однозначным и предсказуемым.

17 или 18 августа Лев Гумилев был отправлен по этапу в норильский лагерь, где условия содержания были лучше, чем на Беломорканале и где, как пишет биограф Л. Н. Гумилева, он получил возможность вырасти «от землекопа до горняка медно­рудной шахты, потом — геотехника, а к концу срока (в марте 1943 г.) стал даже лаборантом-химиком»⁴⁸.

11 сентября 1939 года Ахматова написала заявление с просьбой принять ее в Союз писателей СССР (Летописъ-3,36). 3 октября она заполнила «Личную карточку члена Союза со­ветских писателей СССР» (Летописъ-3,37), а в ноябре Прези­диум ССП СССР принял постановление «О помощи Ахматовой» (Летописъ-3,37), в котором ставился вопрос о выделении ей квартиры и пенсии. И хотя квартиры она так и не получила, в ее социальном положении наметились некоторые сдвиги. 5января 1940 года ее приняли в Союз писателей, а 16-го ленинградское отделение Гослитиздата заключило с ней договор об издании книги стихов объемом 4000 строк и тиражом 10 000 экземпляров (Летопись-3, 39). Из Москвы вскоре прислали «три тысячи единовременно», а ежемесячная пенсия была «повышена до 750 рублей» (Чуковская-1, 65). В марте Ахматова читала стихи в доме культуры Выборгского района, а в апреле выступила на вечере в ленинградской Академической капелле. Она возвращалась в литературную жизнь, но, главное, у нее появились творческие импульсы, столь мощно заявившие о себя к 1940 году, когда были написаны стихи, составившие позже «Реквием», поэма «Путем всея земли» и началась работа над «Поэмой без героя».

Поведение Ахматовой дало ощутимые результаты. В апреле 1940 года Главный военный прокурор направил прокурору Ле­нинградского военного округа распоряжение о проверке обосно­ванности приговора по делу Гумилева, Ереховича и Шумовско-го. 30 июля помощник прокурора ЛВО составил заключение «на предмет опротестования постановления» ОСО, в котором, в частности, говорилось: «Таким образом, сейчас в деле нет до­казательств виновности Гумилева, Ереховича и Шумовского в к/р деятельности <...>». О самом Льве Гумилеве было сказано следующее: «Мать его является членом Союза Советских писа­телей, получает персональную пенсию и репрессиям со сторо­ны органов НКВД не подвергалась»⁴⁹. У Ахматовой появилась надежда добиться отмены приговора и освобождения сына.

Самым обнадеживающим в этой ситуации было разреше­ние вождя на печатание ее стихов, которое было дано в типич­но сталинской манере: на одном из совещаний он как бы мимо­ходом поинтересовался, «почему не печатается Ахматова» (Ле­тописъ-3, 49-50). В самом деле, если власть дала добро на при­нятие Ахматовой в Союз Советских писателей, то советский писатель должен печататься. Вскоре стихи Ахматовой появи­лись на страницах советских журналов.

16 января 1940 года сдан в набор, а 23 февраля подписан к печати журнал «Ленинград», в котором напечатаны 5 стихотворений Ахматовой: «Одни глядятся в ласковые взоры...», «От тебя я сердце скрыла...», «Художнику», «Воронеж» (без последней строфы о «ночи», которая «идет, не ведая рассвета»), «Здесь Пушкина изгнанье началось...»⁵⁰. 19 апреля сдан в набор, а 10 июня подписан к печати «Литературный современник» с «Клеопатрой» и «Сказкой о черном кольце»⁵¹. Но самой знаковой публикацией были стихи в ленниградском журнале «Звезде», сданном в набор 23 апреля и подписанном к печати 10 июня.

Номер открывался текстом приветствия от ЦК ВКП (б) в честь 50-летия В. М. Молотова, на обороте которого было помещено стихотворение Ахматовой «Маяковский в 1913 году»⁵². Не заметить этого стихотворения было нельзя ни Молотову, ни Сталину. А само оно красноречиво говорило о том, на какой общественно-политической платформе стоит его автор:

Не таким, как было до тех пор,

То, что р азрушал ты, - разрушалось,

В каждом слове бился приговор.

И еще не слышанное имя

Молнией влетало в душный зал,

Чтобы ныне, вей страной хранимо,

Зазвучать, как боевой сигнал.
Эти строки явно корреспондировали с оценкой, которую Сталин дал Маяковскому в декабре 1935 года: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей совет­ской эпохи»⁵³. В том же номере «Звезды» была напечатана под­борка материалов о Маяковском — статьи Александра Дымши-ца «Владимир Маяковский (творческий путь поэта)», В. Ба­кинского «Подвиг Маяковского» и воспоминания Риты Райт «Двадцать лет назад»⁵⁴.

Редакция «Звезды» сделала все для создания благоприят­ного впечатления об общественно-политическом лице Ахмато­вой, а сама она постаралась максимально согласовать свое пред­ставление о раннем Маяковском (всегда остававшееся неизменно высоким) с тем политическим контекстом, в котором воспри­нимались его стихи в 1940 году, то есть в десятилетний юбилей со дня смерти поэта. Не случайно она прочла эти стихи на ве­чере в ленинградской Капелле (апрель 1940 г.). Подборка чис­то лирических произведений Ахматовой была отнесена в том же номере «Звезды» на стр. 74: «Борис Пастернак», «Годовщи­ну последнюю празднуй...» (без строфы о «тюремном бреде»), «От других мне хвала что хула...», «Когда человек умирает...», «Мне ни к чему одические рати», «А я росла в узорной тиши­не...», «И упало каменное слово...».

Стихотворение о Маяковском было единственным шагом Ахматовой, продиктованным стремлением показать свою лояльность, и не удивительно, что оно носит отчасти вымучен­ный характер. Она полагала, что этого шага будет вполне до­статочно, — и ошиблась.

В мае 1940 года «Советский писатель» выпустил ее сбор­ник «Из шести книг» тиражом в 10 000 экземпляров (до сих пор тиражи ахматовских книг не превышали 2000). Это было настолько очевидным благоволением к Ахматовой на самом вер­ху, что, как свидетельствовал В. Виленкин, «еще не вышедшая книга, вернее ее верстка, стала предметом горячего обсуждения на заседаниях литературной секции недавно созданного Ко­митета по Сталинским премиям в области литературы и искус­ства. <...> За нее горячо ратовали, причем с явным удоволь­ствием, А. Н. Толстой и Н. Н. Асеев, которых поддерживал А. А. Фадеев, да и все остальные члены секции были твердо "за"»⁵⁵.

Приехав в конце августа в Москву, Ахматова, по словам Л. К. Чуковской, была поражена «тем, что Фадеев и Пастернак выдвинули ее книгу на Сталинскую премию» (Чуковская-1,189). Но она ни слова не сказала Л. К. Чуковской о своем визите в Прокуратуру СССР. Мы знаем об этом со слов Э. Г. Герштейн: «Когда ее вызвали к прокурору, я ждала ее в холле. Очень скоро, слишком скоро, дверь кабинета отворилась, показалась Анна Андреевна. А на пороге стоял человек гораздо ниже ее ростом и, глядя на нее снизу вверх, грубо выкрикивал ей в лицо злоб­ные фразы. Анна Андреевна пошла по коридору, глядя вокруг невидящими глазами, тычась в разные двери, не находя дороги к выходу»⁵⁶.

Реакция прокурора легко объяснима. Отношение к Ахма­товой на самом верху внезапно поменялось, и прокуратура, намеревавшаяся довести пересмотр дела Льва Гумилева до отме­ны приговора, видимо, получила выволочку. 28 сентября 1940 г. Главный военный прокурор Красной Армии направил в адрес военного прокурора ЛВО письмо, в котором говорилось: «С Вашим представлением о внесении протеста на отмену по­становления Особого Совещания при НКВД СССР с прекра­щением дела Гумилева я не согласен». В том же письме Гуми­лев характеризовался как «выходец из социально чуждой сре­ды» и сын «активного участника контрреволюционного заговора»57.

Ахматова была уверена, что причиной изменившегося от­ношения к ней была гневная реакция Сталина на сборник «Из шести книг». И хотя у нас нет прямых свидетельств сталинско­го гнева, на зато есть косвенные. В конце сентября 1940 г. А. А. Жданов получил докладную записку управляющего де­лами ЦК ВКП(б) Д. В. Крупина о том, что в этой книге нет «стихотворений с "революционной и советской тематикой"» (Летописъ-3, 49). Ахматова обманула ожидания вождя, и тут же по мановению его руки заработала аппаратная система, уже­сточая ситуацию вокруг непонятливого автора.

В конце октября постановлением Секретариата ЦК ВКП(б) сборник «Из шести книг» был изъят из обращения (Летопись-3, 50). Критические отзывы о книге с комплиментарных быст­ро сменились на проработочные. В декабре «Литературная га­зета» подвела окончательный итог, заявив, что главное «несча­стье» Ахматовой состоит «в том, что ее "чувство времени" и память самым печальным образом связаны с прежним време­нем и старым миром»⁵⁸. Критика возвращала Ахматову на то место, куда она была поставлена в 1920-е годы - в исторически отжившее прошлое.

Но для нее это уже не имело значения. Она покончила с «аграфией», о чем позже вспоминала так: «<...> В 1936 я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился, но голос уже звучит по-другому. А жизнь приводит под уздцы такого Пега­са, кот<орый> чем-то напоминает апокалипсического Бледно­го Коня или Черного Коня* из тогда еще не рожденных стихов.
* Речь идет о стихотворении И. Бродского «Черный конь» (прим. редактора).
Возникает "Реквием" (1935-1940). Возврата к первой мане­ре не может быть. Что лучше, что хуже — судить не мне. 1940 — апогей. Стихи звучали непрерывно, наступая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь: разные и иногда, наверно, плохие. В марте "Эпилогом" кончился "R". В те же дни — "Путем всея земли" ("Китежанка"), т. е. большая панихида по самой себе, осенью одновременно — две гостьи: Саломея ("Тень") и моя бедная Ольга ("Ты в Россию пришла ниоткуда"), и с этой таинственной спутницей я проблуждала 22 года» (ЗК, 311).

Большой террор и надвинувшаяся большая война стиму­лировали творчество Ахматовой. Несмотря на изъятие сборни­ка «Из шести книг» и попытку доказать, что ее стихи несовре­менны, ее творчество оказалось невозможным игнорировать. Нет ничего удивительного в том, что сразу после начала Великой Отечественной войны ее голос зазвучал с необыкновенной твердостью. В «Ленинградской правде» от 19 июля 1941 года была напечатано ее четверостишие:

Растает, как дым,

Правда за нами,

И мы победим.

Во первых, Ахматова не могла не помнить ни того, что 19 июля 1914 года началась Первая мировая война, ни того, что в 1916 году она написала стихотворение «Памяти 19 июля 1914». Если переставить единицу и четверку местами, то «1914» ме­няется на «1941». Эта зеркальная перекличка двух дат многое определит в «Поэме без героя».

Во-вторых, свой доклад на торжественном заседании Мос­ковского Совета депутатов трудящихся с партийными и обще­ственными организациями Москвы Сталин закончил словами, кажущимися едва ли не цитатой ахматовских строк: «Наше дело правое, — победа будет за нами!»⁵⁹. Оставляя в стороне возмож­ные спекуляции, отмечу только, что интонационно и Лексиче­ски фраза вождя поразительно совпадала со стихами Ахмато­вой. Осознал ли Сталин это совпадение — неизвестно, но в сен­тябре 1941 года ей позволили выступить по ленинградскому радио. А из Ленинграда вскоре ее эвакуировали по списку, составленному А. А. Фадеевым, в который, как утверждает уст­ная традиция, включил ее туда по личному распоряжению Ста­лина.

Точно выработанная и единственно спасительная линия по­ведения Ахматовой в 1930-е годы позволила ей с абсолютной естественностью обрести статус современного поэта и вернуть­ся в общественно-литературную жизнь. Разумеется, при этом Ахматова решала собственные творческие задачи, далеко не совпадающие с теми, что ставил перед писателями Сталин. Она уверенно выигрывала свой поединок с властью, и этот выиг­рыш носил стратегический характер. Из пятнадцатилетнего молчания Ахматова выходила полная сил и замыслов — вопре­ки аресту сына, недовольству власти, нищете, болезням. К ней пришло второе дыхание.

Стихотворения, названные «портретами», которые на са­мом деле являются «автопортретами», не только в еще боль­шей степени подчеркивали ролевую, «театральную» природу лирики Ахматовой, но и позволяли ее лирической героине ди­станцироваться от послереволюционной действительности с ее унизительными бытовыми обстоятельствами, уродливыми социальными нормами, а, главное, с отсутствием героического. Ахматова стремилась нащупать в современности контуры ве­личественного драматического сюжета — с тем, чтобы найти в нем свою роль. Ведь, как я уже сказал, вторая половина 1920-х -первая половина 1930-х были тяжелы для нее вовсе не государ­ственным преследованием, а равнодушием эпохи, которая сбрасывала ее со счетов за ненадобностью.

Появление «двойников» в творчестве Ахматовой давало воз­можность игры с оглядкой на «вековые прототипы» (Пастер­нак). В центр ее лирики выдвигалась проблема поведения ли­рической героини в настоящем и «поздней оценке» в будущем. Ахматовское отношение к истории может быть охарактеризо­вано словами Пастернака, сказанными, возможно, не без ог­лядки на Ахматову: «Человек — действующее лицо. Он герой постановки, которая называется "история" или "историческое существование"» (Пастернак, 4, 671).

«Лотова жена» была не первым шагом в этом направлении: достаточно вспомнить стихотворение «Плотно сомкнуты губы сухие...», лирическая героиня которого отождествляла себя с «княжной Евдокией», вдовой Димитрия Донского. Но именно начиная с «Библейских стихов» культурно-исторические двой­ники Ахматовой стали устойчивой формой выражения ее духовного мира.

В начале 1930-х годов Ахматова начинает переводить шек­спировского «Макбета», и, как справедливо заметил Р. Д. Ти-менчик, к этой работе «приурочивается стихотворение "При­вольем пахнет дикий мед..."»⁶¹ (1934). Сквозным, определяю­щим мотивом его является «кровь», которая пахнет «только кровью». В тексте вслед за упоминаем о Понтии Пилате, тщет­но пытающимся смыть с рук кровь распятого Христа, неожи­данно и, на первый взгляд, нелогично возникает «шотландская королева», то есть шекспировская леди Макбет:

■

Мыл руки пред всем народом

Под зловещие крики черни;

И шотландская королева

Напрасно с узких ладоней

Стирала красные брызги

В душном мраке царского дома...
Но эта нелогичность заставляет почувствовать некую — еще менее объяснимую — связь между персонажем шекспировской драмы и лирической героиней Ахматовой.

Э. Г. Герштейн вспоминала о том, как в 1935 году, после аре­ста Льва Гумилева и Н. Н. Лунина, она везла Ахматову на так­си к Лидии Сейфуллиной, чтобы передать ей письмо Сталину с просьбой о помиловании: «Всю дорогу она вскрикивала: "Коля... Коля... кровь...". Я решила, что Анна Андреевна лиши­лась рассудка. Она была в бреду. <...> Через очень много лет, в спокойной обстановке Ахматова читала мне и Толе Найману довольно длинное стихотворение. Оно показалось мне знако­мым. "Мне кажется, что давно вы мне его уже читали", — сказа­ла я. "А я его сочиняла, когда мы с вами ехали к Сейфулли­ной", — ответила Анна Андреевна»⁶².

В первой публикации этого эпизода Э. Г. Герштейн добави­ла: «К сожалению, эти стихи пропали. Никто их не помнит» (Воспоминания, 257). Позднее она предположила, что к ним относится отрывок «За ландышевый май // В моей Москве кровавой...»⁶³. Однако сомнительно, чтобы в тот момент Ахма­това, действительно, сочиняла стихи. Очевидно лишь то, что ее состояние было тесно связано с какими-то стихами, в которых был важен мотив «крови». Это был психологический комплекс «леди Макбет», столь сильно проявившийся в ее «бредовом» состоянии. Достаточно вспомнить стихотворение «Я гибель накликала милым» с его темой трагической вины в крови близ­ких людей или ошеломляющее признание: «В крови невинной маленькие руки».

Мотив «шотландской королевы» оказывался не только объективной характеристикой эпохи, проливающей невинную кровь, но и самохарактеристикой лирической героини (с комп­лексом трагической вины). Это был шаг, сделанный в сторону «Поэмы без героя», где прологом к гекатомбам двадцатого века служило самоубийство «глупого мальчика», вина за которое падала на Героиню.

Кроме Библии и Шекспира, в сознании Ахматовой важное место занял Данте, которому было посвящено одноименное стихотворение 1936 года