Чичеринские чтения

1. 
   Русская мысль. 1914. № 8-9. С. 1.
   
2. 
   Алимов Р. Первая мировая война в освещении русских газет // Первая мировая война: история и психология. СПб., 1999. С. 117.
   
3. 
   Русские Ведомости. 1916. 19 мая.
   
4. 
   Аполлон. 1916. № 6-7. С. 53.
   
5. 
   Ропшин В. [Савинков Б.В.]. Из действующей армии (лето 1917). М., 1918. С. 235-236.
   
6. 
   Кречетов С. С железом в руках, с крестом в сердце. Пг., 1915. С. 22.
   
7. 
   Ропшин В. [Савинков Б.В.]. Из действующей армии. С. 214.
   
8. 
   Толстой А.Н. Полн. собр. соч.: в 15 т. Т. 3. М., 1949. С. 279.
   
9. 
   Там же. С. 92.
   
10. 
    Толстой А.Н. Письма с пути. Письмо тринадцатое // Русские ведомости. 1914. 11 нояб.
    
11. 
    Толстой А.Н. Полн. собр. соч.: в 15 т. Т. 3. С. 143.
    
12. 
    Кречетов С. Указ. соч. С. 7.
    
13. 
    Муйжель В.В. С железом в руках, с крестом в сердце (На Восточно-Прусском фронте). Пг., 1915. С. 23.
    

Умонастроения русской немарксистской интеллигенции менялись в ходе войны. Так, если в начале войны Н.А. Бердяев связывал с мировой войной надежду на рождение «нового сознания», преодолевающего «сознание отвлеченное и доктринерское», «исключительный монизм русского мышления», обращающегося к «историческому и конкретному», надежду на пробуждение у интеллигенции «непосредственной любви к родине» и – одновременно – на освобождение русской интеллигенции от провинциализма и ее историческую миссию [1], то в последний год военных действий мыслитель писал: «Если война будет еще долго продолжаться, то все народы Европы со старыми своими культурами погрузятся во тьму и мрак… Если война еще будет продолжаться, то Россия, переставшая быть субъектом и превратившаяся в объект, Россия, ставшая ареной столкновения народов, будет продолжать гнить, и гниение это слишком далеко зайдет ко дню окончания войны» [2].

Характерной чертой послевоенного общественно-историче-
ского сознания, по верному наблюдению А.М. Ладыженского, явилась смена эволюционного мировоззрения катастрофическим [3]. Многие русские историки воспринимали мировую войну как катастрофу, самым непосредственным образом отразившуюся на душе человечества, немилосердно разбившую устоявшееся мировоззрение людей, озарившую все внутренние противоречия нашей культуры [4]. Крупный русский историк Р.Ю. Виппер писал: «Прежде всего, мы увидели такой неожиданный факт. Государства и нации Европы, перестроенные на демократический лад со всеобщим избирательным правом и всеобщей воинской повинностью, оказались не только не более миролюбивыми – как это предсказывалось в начале XIX в. – но еще гораздо более воинственными, чем старые монархии и аристократии. Не было войны, которая бы отличалась большим ожесточением, чем эта война, ведомая народными ополчениями и притом наполовину, по крайней мере, состоящими из социалистов» [5]. И необычайный успех в России книги О. Шпенглера «Закат Европы» совершенно справедливо связывался с «соблазнительным заглавием» этой книги, «вызывающем представление о катастрофе» [6].

Укореняющееся в историческом сознании русской немарксистской интеллигенции представление о катастрофичности общественного развития было неразрывно связано с утратой ею веры в общественно-исторический прогресс. Полное крушение веры людей в прогресс особенно настойчиво подчеркивал Виппер. Он констатировал, что вплоть до начала мировой войны «считалось, что мы живем в каком-то быстром потоке неудержимого и неуклонного прогресса», который состоит «не только в головокружительных успехах техники»: несмотря на всеобщее вооружение люди верили, что «культурные народы идут навстречу великой эпохе всеобщего мира», «гармоничному устройству общества», что прогресс проявляется «также в утончении и облагорожении человеческой личности, в росте общественной сплоченности» [7]. «Не правда ли, – спрашивал историк, – все эти упования на победный шаг социального прогресса кажутся нам теперь детской сказкой, золотым сном юношеской поры? Все они разлетелись, как дым, и перед нами стоит факт невероятного ожесточения человеческих масс, беспощадного взаимного разрушения» [8]. По его убеждению, от прежней веры в прогресс и теории прогресса теперь «не осталось ни единого догмата», «не осталось клочка» [9].

Вместе с утратой веры в прогресс теряется и доверие к науке как к верховной силе культуры. Считая, что такую потерю ярко продемонстрировала книга Шпенглера, Ф.А. Степун констатировал, что «наука, эта непогрешимая созидательница европейской жизни, оказалась в годы войны страшною разрушительницей. Она глубоко ошиблась во всех своих предсказаниях» [10].

В сознании русской немарксистской интеллигенции научному рационализму начинает противопоставляться иррациональное чувство и возрождение религиозного сознания. Именно в таком противопоставлении русские интеллектуалы находили опору не покидавшему их историческому оптимизму. Так, связывая успех книги Шпенглера с «благостным пробуждением» «лучших людей Европы и каким-то новым тревожным чувством, к чувству хрупкости человеческого бытия и распавшейся цепи времени, к чувству недоверия к разуму жизни, к логике культуры, к обещаниям заносчивой цивилизации, к чувству вулканической природы всякой исторической почвы», Ф.А. Степун риторически вопрошал: «Когда душу начинают преследовать мысли о смерти, не значит ли это всегда, что в ней пробуждается, в ней обновляется религиозная жизнь» [11]. А Н.А. Бердяев, считая, что обусловленное доступностью русским «души Европы» и их близостью Востоку более благоприятное положение России по сравнению со Шпенглером и людьми Запада – определяет более широкий кругозор русской мысли, писал: «То, что переживаем мы сейчас, должно окончательно вывести нас из замкнутого существования. Пусть сейчас мы еще более отброшены на Восток, но в конце концов мы перестанем быть изолированным Востоком. Чтобы ни было с нами, мы неизбежно должны выйти в мировую ширь… Час наш еще не настал. Он связан будет с кризисом европейской культуры» [12].

Такой оптимистический настрой русской немарксистской интеллигенции начала XX в. оказывается во многом созвучным упованиям части отечественной интеллектуальной элиты века двадцать первого.
Примечания

1. 
   См.: Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 43-48.
   
2. 
   Там же. С. 4.
   
3. 
   См.: Ладыженский А.М. Кризис современной культуры и его отражение в новейшей философии. Ростов н/Д, 1924. С. 37-39.
   
4. 
   См.: Виппер Р.Ю. Гибель европейской культуры. М., 1918.
   С. 70; Ладыженский А.М. Указ. соч. С. 5; Тарле Е.В. Очередные задачи // Анналы. 1922. №1. С. 12.
   
5. 
   Виппер Р.Ю. Кризис исторической науки. Казань, 1921. С. 29.
   
6. 
   См.: Вульфиус А.Г. Освальд Шпенглер как историк // Анналы. 1922. №2. С. 18.
   
7. 
   См.: Виппер Р.Ю. Гибель евразийской культуры. С. 70-71.
   
8. 
   Там же. С. 72.
   
9. 
   Там же. С. 75, 78.
   
10. 
    Освальд Шпенглер и Закат Европы. М., 1922. С. 33.
    
11. 
    Там же. С. 32-33.
    
12. 
    Там же. С. 71-72.
    

Во многом катастрофа 1918 г. объясняется тем обстоятельством, что, несмотря на все свои успехи в экономическом и политическом развитии, Германская империя оставалась принципиально и потенциально нестабильной (с политической точки зрения) державой [2]. Незавершенность объединения Германии, выражавшаяся в сохранении архаичной структуры Германской империи (она состояла из государств, обладавших большой самостоятельностью), противопоставление гегемона рейха – Пруссии другим государствам, особенно Баварии, были весомыми причинами возможных внутриполитических кризисов. Они дополнялись еще и тем, что созданная в 1870–1871 гг. политическая система Германии была выстроена «под» конкретных личностей, идеально подходящих для поддержания баланса между канцлером, кайзером, рейхстагом и, в случае войны, Генеральным штабом. Кайзер был обязан соответствовать образцу Вильгельма I, канцлер должен был быть блестящим дипломатом и всемогущим борцом с сепаратистскими католическими настроениями и социалистами (таким являлся Бисмарк), рейхстаг должен был быть гарантирован от присутствия радикальных элементов. С началом правления Вильгельма II и после отставки Бисмарка этот баланс был необратимо нарушен. В «вильгельмовскую» эпоху новому руководству Германии после череды скандалов и отставок, казалось, удалось установить к 1914 г. равновесие в высших эшелонах власти, не прибегая к чрезвычайным мерам. Во многом в нарушении баланса был виноват лично кайзер с его склонностью к активному и зачастую далеко не профессиональному вмешательству в государственные дела. Вместе с тем именно за счет большой личной популярности монарха и его огромных конституционных полномочий нарушение баланса, чреватое анархией, до некоторой степени маскировалось. С началом войны роль кайзера и во внутриполитических, и в военных вопросах стремительно упала, поэтому принципиальные пороки политической системы Германии быстро дали о себе знать. Провозглашенный на заседании рейхстага 4 августа 1914 г. «гражданский мир» задержал начало противостояния между парламентом и правительством, однако не уменьшил тяги социал-демократов к давлению на канцлера и кайзера с целью добиться реформ.

Уже в августе 1914 г. стало очевидно, что дипломатическое положение Германии отчаянное, так как в войну вступила Великобритания, а затем Япония, не поддержала своих бывших союзников Италия, вторжением в Бельгию были возмущены нейтральные страны, в том числе САСШ [3]. С 8–9 сентября не менее отчаянным стало и стратегическое положение Кайзеррейха, так как битва на Марне была проиграна и реализовалась губительная для Германии война на два фронта. Несмотря на регулярные громкие тактические победы немецких войск, оккупацию почти всей Бельгии и промышленно развитых территорий северной Франции, правящие слои Германии быстро ощутили серьезность вставших перед страной проблем. Именно поэтому в течение первых месяцев войны в Германии (да и в других странах) установилось почти полное взаимопонимание между парламентом, правительством и военными, направленное на содействие достижению победы. Сменивший Мольтке-младшего 14 сентября 1914 г. во главе верховного главнокомандования Фалькенгайн не пользовался авторитетом имперского масштаба, однако и серьезной критики первое время в его адрес не поступало.

К началу 1916 г. ситуация резко изменилась. Наибольшим авторитетом и популярностью в империи пользовались «герои Танненберга», творцы германских побед на Востоке Людендорф и Гинденбург, ставшие уже осенью 1914 г. заклятыми врагами Фалькенгайна из-за несовпадения взглядов на ведение войны. Главу верховного главнокомандования также постоянно критиковал канцлер Бетман-Гольвег, стремившийся не допустить вмешательства военных в политику, которое в условиях тотальной войны было практически неизбежно [4]. Кроме того, непрекращающийся конфликт из-за границ и интенсивности подводной войны существовал между канцлером и статс-секретарем по морским делам Тирпицем, бывшим одним из самых талантливых деятелей правления Вильгельма II. Все стороны пытались заручиться поддержкой кайзера, который быстро потерял представление о реальном положении дел и вынужден был маневрировать между разными деятелями, одновременно опасаясь чрезмерного усиления кого-либо из них. Весной 1916 г. споры внутри правящей элиты фактически вылились в конфликт между сторонниками тотальной войны в любых формах ради решительной победы (Тирпиц, Гинденбург и Людендорф) и более осторожными приверженцами поисков дипломатического пути достойного выхода из тяжелейшей войны (Бетман-Гольвег, Фалькенгайн).

В начале марта 1916 г. Тирпиц, шантажируя кайзера своим уходом в случае несогласия на начало неограниченной подводной войны, попросил отставки. Вильгельм II, опасавшийся, со слов канцлера, вступления в войну Америки, неожиданно ее принял. Однако Тирпиц не последовал примеру всех ушедших в отставку военных, обычно удалявшихся от дел, а перешел к разгромной критике правительства, усилив оппозицию «справа», используя свои связи в военных кругах и личное влияние на кронпринца. Гросс-адмирал достаточно долго время надеялся на возвращение на свой пост, а возможно, после поражения своего политического оппонента и на канцлерское кресло [5]. Однако этого не произошло, поэтому опальный флотоводец 2 сентября 1917 г. совместно с другими ультраправыми основал новую политическую партию – Отечественную партию, которая усилила политическую дестабилизацию своими пропагандистскими кампаниями и борьбой с социал-демократическим рейхстагом.

Фалькенгайн, не поддержавший Тирпица, летом 1916 г. пал жертвой крушения своих стратегических планов под Верденом и неожиданно мощных глобальных наступлений Антанты – сражения на Сомме и Брусиловского прорыва. Давно планировавшие добиться его смещения Людендорф и Гинденбург использовали поражения австрийских и германских войск для расширения своих полномочий на Востоке, образовав фактически неподконтрольный Фалькенгайну фронт Гинденбурга на Русском фронте [6]. После вступления в войну Румынии 27 августа 1916 г. и запоздалому объявлению войны Германии со стороны Италии, присоединившейся к Антанте еще в мае 1915 г., Фалькенгайн 29 августа 1916 г. был вынужден уйти в отставку. На смену ему пришли Гинденбург и Людендорф, которые из-за своей огромной популярности фактически лишили кайзера возможности как-то влиять на принимаемые решения. Фалькенгайн, зная что Вильгельм II лишен военных дарований, тем не менее оставался в первую очередь его подданным и не присваивал себе чрезвычайной власти, новые главы верховного командования сразу же начали вмешиваться во все сферы политики и в ультимативной форме добиваться необходимых, по их мнению, решений и чрезвычайных мер в экономике. Принято говорить, о том, что с приходом Людендорфа и Гиндебурга в Ставку в 1916 г. в Германии установилась военная диктатура, однако до их политического всевластия было еще далеко. Даже сторонники кайзера, вместе с ним тяжело переживавшие падение его престижа, были вынуждены согласиться на назначение Гинденбурга и Людендорфа, так как надеялись, что их популярность послужит идее монархии вообще и сохранит трон для Гогенцоллернов [7].

Канцлер вынужден был пойти на некоторые уступки сторонникам тотальной войны, согласившись 9 января 1917 г. на начало с 1 февраля неограниченной подводной войны [8], что, как он и ожидал, привело к вступлению в войну против Германии США
в апреле 1917 г. Однако поначалу, в феврале-марте 1917 г.,
в Германии царило ожидание скорой победы, особенно усилившееся после Февральской революции в России. Рейхстаг, используя страх германского правительства перед повторением «русского сценария», начал активную борьбу за политические реформы и добился от кайзера обещания реформы реакционной трехклассной системы прусского избирательного права, которое до тех пор гарантировало обособленность Пруссии в рейхе и господство в ней консерваторов из юнкерской среды [9].

Попытки канцлера политикой уступок лавировать между усиливающимися военными, выдвигающим все новые требования рейхстагом и ультраправыми, неудачные маневры по продолжению дипломатического курса на поиск компромисса с Великобританией привели к тому, что против него образовалась широкая коалиция, добившаяся смещения Бетман-Гольвега с его поста в июле 1917 г. Бывший канцлер оказался последней крупной политической фигурой, поддерживавшей иллюзию сохранения довоенного конституционного порядка и спасавшей кайзера от абсолютного всевластия Людендорфа [10].

Откровенная диктатура прусской военщины в лице Ставки серьезно встревожила рейхстаг, опасавшийся роспуска, и государства южной Германии, которые полагали, что Пруссия получила слишком большое влияние в Империи. Все более скатывающиеся к лагерю сторонников широких аннексий и ультраправым Гинденбург и Людендорф олицетворяли собой войну до конца, однако иллюзии о ее скором победном завершении к осени 1917 г. развеялись, даже несмотря на начало переговоров с разваливающейся Россией. Социал-демократы к осени 1917 г. уже не могли обеспечивать «гражданский мир», так как СДПГ раскололась на 3 враждующих группировки, каждая из которых стремилась к дальнейшей парламентаризации Германии. Опасаясь революционного взрыва внутри страны и возможного отделения Баварии от Империи, кайзер был вынужден отправить в отставку Михаэлиса и заменить его представителем Баварии Гертлингом, вице-канцлером стал вюртембержец Пайер. Однако всесилие военных диктаторов поколебать не удалось, на волне победного мира с Россией и Румынией они по-прежнему пользовались неограниченной властью внутри страны.

Провал наступательной кампании 1918 г., «черный день» германской армии 8 августа привели к тому, что осенью 1918 г. вопрос о распределении власти вновь обострился. Авторитет Людендорфа был поколеблен, в стране и в ее руководстве нарастало стремление к миру, пусть даже и компромиссному, однако до тех пор, пока во главе страны оставался кайзер и его военное окружение, Антанта на начало мирных переговоров не соглашалась. Нужны были реформы любой ценой. Во главе правительства встал известный либерал Макс Баденский, права парламента, в том числе в военных вопросах, были серьезно расширены, Людендорф был объявлен виновником поражения и отправлен в отставку. Рядом с Гинденбургом, уволить которого никто не решился, встал талантливый штабной генерал Гренер, наладивший взаимодействие с канцлером.

Кайзер, к тому времени окончательно потерявший возможность влиять на события, должен был быть принесен в жертву ради успокоения революционных страстей внутри страны и перемирия с Антантой любой ценой. Отречение германского монарха было организовано при тесном сотрудничестве канцлера, бессильно наблюдавшего за захватом Берлина революционными толпами, и Гренера, заявившего Вильгельму II, что войска за него против революции воевать не будут [11]. Канцлер в безнадежной ситуации самовольно передал власть правым социал-демократам, провозгласившим 9 ноября 1918 г. республику, кайзер был вынужден бежать в Голландию после отказа военных спасать для него императорский и королевский прусский трон [12].

Таким образом, в Германии в 1916–1918 гг. в рамках борьбы за ведение тотальной войны под лозунгом «Все для победы!» была перестроена многополюсная структура власти. Катастрофическое падение роли кайзера в государственных и военных делах [13] открыло простор для смертельной схватки за власть между военными, парламентом и правительством, которая быстро вышла за конституционные рамки. Череда отставок и талант Людендорфа позволили представителям Верховного главнокомандования, начиная с середины 1916 г. установить контроль над внутренней, а после отставки Бетман-Гольвега летом 1917 г. и над внешней политикой. Всесилие военных целиком было построено на военной славе Гинденбурга и иллюзиях скорой победы и достижения «немецкого мира». Однако и тот, и другой фундамент оказались недостаточно прочны в условиях отчаянного военного положения Германии и нарастания революционной волны внутри страны в связи с событиями в России. Осенью 1918 г. ради немедленного перемирия наиболее радикальная аннексионистская группировка в германских правящих кругах во главе с Людендорфом должна была уйти в отставку, однако восстановить и модифицировать конституционную структуру власти ради сохранения монархии в Германии не удалось. Поскольку роль кайзера оказалась слишком мала, стало возможным блестящее перераспределение власти между правительством, парламентом и военными поздней осенью 1918 г. [14]. В результате Германии удалось сохранить свое единство, подавить зачатки социалистической революции и выйти из войны за счет уничтожения монархии и ценой национального позора в Версале.

1. 
   В первую очередь имеются в виду Ф. Фишер и его школа. См.: Fischer F. Griff nach der Weltmacht. Düsseldorf, 1961; Fischer F. Krieg der Illusionen. Die Deutsche Politik von 1911 bis 1914. Düsseldorf, 1969 и др.
   
2. 
   Х.У. Велер назвал ситуацию в Кайзеррейхе «поликратическим, но не скоординированным авторитаризмом» и считал кризис государства с 1890 г. перманентным. См.: Wehler H.U., Trayner K. The German Empire 1871–1918. P. 62–64.
   
3. 
   Русское название Соединенных Штатов Америки в начале XX в.
   
4. 
   Об этом см. подр.: Janßen K.-H. Der Kanzler und der General: Die Führungskrise um Bethmann-Hollweg und Falkenhayn, 1914–1916. Göttingen, 1967; Bethmann Hollweg T. von. Betrachtungen zum Weltkriege: 2 Bde. Berlin, 1919–1921. Bd. 2. S. 37–47.
   
5. 
   О политической деятельности Тирпица после отставки см.: Scheck R. Alfred von Tirpitz and German Right-Wing Politics, 1914–1930. New Jersey, 1998. P. 50–54ff.
   
6. 
   Cм.: Раушер В. Гинденбург. Фельдмаршал и рейхспрезидент. М., 2003. С. 86–87, 98–99.
   
7. 
   Brose E.D. The Kaiser’s Army. Oxford, 2001. P. 236–237; Рау-
   шер В. Указ. соч. С. 92.
   
8. 
   Кайзер пошел на этот шаг не столько под давлением ультраправых и Тирпица, сколько под влиянием настроения и эмоций, вызванных надеждой на успех этого средства. См.: Stibbe M. Germany’s ‘last card’. Wilhelm II and the decision in favour of unrestricted submarine warfare in January 1917 / Deist W., Mombauer A. Op. cit. P. 232–233.
   
9. 
   Подробно политическую борьбу в Германии рассматривала марксистская историография, напр.: Эггерт З.К. Борьба классов и партий в Германии в годы Первой мировой войны. М., 1957; Брюнин В.Г. Внутриполитическая борьба в Германии летом и осенью 1917 г. Л., 1965.
   
10. 
    Д. Фельдман датирует диктатуру Людендорфа июлем 1917 г. – февралем 1918 г. См.: Feldman G.D. Army, Industry and Labor in Germany 1914–1918. Princeton, 1966. P. 407–458. В то же время существует точка зрения, по которой диктатура военных в той или иной форме установилась уже в августе 1916 г. см.: The Silent Dictatorship: The Politics of
    the German High Command under Hindenburg and Ludendorff, 1916–1918. N. Y., 1976.
    
11. 
    Вильгельм II. Годы и люди. Минск, 2003. С. 184–196; Герлиц В. Германский генеральный штаб. История и структура 1657–1945. М., 2005. С. 191–198.
    
12. 
    Подр. см.: Ritter G.A., Miller S. Die Deutsche Revolution 1918/19. Dokumente. Frankfurt a/M, 1968; Драбкин Я.С. Ноябрьская революция в Германии. М., 1967.
    
13. 
    Роль кайзера в военных вопросах рассматривается в трудах
    Х. Аффлербаха, который доказывает его неспособность координировать германскую стратегию или соревноваться с собственным военным окружением в понимании обстановки, см.: Afflerbach H. Kaiser Wilhelm II als Oberster Kriegsherr im ErstenWeltkrieg. München, 2005; Afflerbach H. Kaiser as supreme warlord in the First World War // Deist W., Mombauer A. The Kaiser: New Research on Wilhelm II’s role in Imperial Germany. Cambridge. P. 201–205.
    
14. 
    Утверждается даже, что к концу войны вопрос стоял только о том, демократия или военная диктатура сменит «обанкротившуюся и нелегитимную» монархию. См.: Brose E.D. Op. cit. P. 237.