Глава Vill Роль абстрактных сущностей в грамматике [268]

До сих пор мы еще не касались одного важного пункта, в котором наиболее ярко обнаруживается необходимость изучать каждый грамматический вопрос с двух выделенных выше точек зрения. Дело идет об абстрактных сущностях в грамматике. Рассмотрим их сперва с ассоциативной стороны.

Ассоциирование двух форм — это не только осознание того, что они имеют нечто общее; это также различение характера отношений, управляющих данными ассоциациями. Так, говорящие сознают, что отношение, связывающее enseigner «обучать» и enseig-nement «обучение», juger «судить» ujugement «суждение», не тождественно тому отношению, которое они констатируют между enseignement «обучение» vijugement «суждение» (см. стр. 125). Вот этой своей стороной система ассоциаций и связывается с грамматической системой. Можно сказать, что сумма осознанных и систематических классификаций, которые производит грамматист, изучающий данное состояние языка без привлечения истории, должна совпадать с суммой ассоциаций как осознаваемых, так и неосознаваемых, реализующихся в речи. При помощи этих ассоциаций и фиксируются в нашем уме гнезда слов, парадигмы словоизменения, морфологические элементы: корни, суффиксы, окончания и т. д. (см. стр. 185 и ел.).

Но какие же элементы выделяются путем ассоциации, только ли материальные? Конечно, нет! Мы уже видели, что ассоциация может сближать слова, связанные между собою толыоо по смыслу (ср. enseignement «обучение», apprentissage «учение», education «образование» и т. д.).Так же обстоит дело в грамматике; возьмем три латинские формы родительного падежа: domin-Γ «господина», reg-is «царя», Tos-arum «роз»; в звучаниях этих трех окончаний нет ничего общего, что могло бы породить ассоциацию, а между тем они вступают между собою в ассоциативную связь вследствие наличия общей значимости, выражающейся в тождественности их употребления; и этого достаточно для возникновения ассоциации, несмотря на отсутствие какой-либо материальной опоры. Именно таким образом и возникает в языке понятие родительного падежа как такового. Совершенно аналогичным образом окончания -us, -Т, -о и т. д. (в dominus, domim, domino и т. д.) связываются в сознании и дают начало таким еще более общим понятиям, как падеж и падежное окончание. Такого же рода ассоциации, но еще более широкие, объединяют все существительные, все прилагательные и т.д., приводя к такому понятию, как часть речи.

137
СИНХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКЛ

Все это существует в языке, но лишь в качестве абстрактных сущностей; изучать их нелегко, так как нельзя знать в точности, заходит ли сознание говорящих столь же далеко, как и анализ грамматистов. Но основное состоит в том, что абстрактные сущности в конечном счете всегда основываются на конкретных. Никакая грамматическая абстракция немыслима без целого ряда материальных элементов, которые служат для нее субстратом и к которым в конечном счете необходимо всегда возвращаться. Встанем теперь на синтагматическую точку зрения. Значимость синтагмы часто связана с порядком ее элементов. Анализируя синтагму, говорящий не ограничивается выделением ее частей;

он устанавливает также определенный порядок их следования. Смысл таких слов, как франц. desir-eux «жаждущий», лат. signi-fer «знаменосец», зависит от положения составляющих их единиц низшего уровня друг относительно друга: нельзя, например, сказать eux-desir «щий-жажду», fer-signum «носец-знаме». Значимости может вообще не соответствовать какой-либо конкретный элемент, вроде eux wmfer, ее носителем может быть только сам порядок следования членов синтагмы: так, например, французские словосочетания je dois «я должен» и dois-je? «должен ли я? » различаются по значению исключительно в силу различного порядка слов. Один и тот же смысл в одном языке выражается порой простым порядком слов, тогда как в другом — одним или несколькими словами. В синтагмах типа gooseberry wine «сидр из крыжовника», gold watch «золотые часы» и т. д. английский язык выражает одним лишь порядком слов такие отношения, которые в современном французском языке выражаются предлогами: vin de groseil-les, montre en or. В свою очередь современный французский язык выражает понятие прямого дополнения исключительно позицией существительного после переходного глагола (cp.je cueille unefle-иг «я срываю цветок»), тогда как латинский и другие языки выражают то же понятие винительным падежом, характеризующимся особыми окончаниями, и т. д.

Но если порядок слов несомненно является абстрактной сущностью, то не в меньшей мере верно и то, что она обязана своим существованием конкретным единицам, которые ее содержат и которые располагаются в одном измерении именно в этом порядке. Было бы заблуждением думать, будто существует бесплотный синтаксис вне этих расположенных в пространстве материальных единиц. При рассмотрении англ. The man I have seen «Человек, которого я видел» может показаться, что в данном случае изображается нулем то, что французский язык передает местоимением que «которого». Но это представление, будто нечто может быть выражено через ничто, основывается исключительно на сопоставлении с фактами французского синтаксиса и является ложным; в действительности же соответствующая значимость возникает исключительно благодаря выстроенным в определенном порядке материальным единицам. Нельзя обсуждать

138
РОЛЬ АБСТРАКТНЫХ СУЩНОСТЕЙ В ГРАММАТИКЕ

вопросы синтаксиса, не исходя из наличной совокупности конкретных слов. Впрочем, тот самый факт, что мы понимаем данное языковое сочетание (например, приведенный выше ряд английских слов) показывает, что данный ряд слов является адекватным выражением мысли.

Материальная единица существует лишь в силу наличия у нее смысла, в силу той функции, которой она облечена; этот принцип особенно важен для выделения простых единиц, так как может показаться, будто они существуют только в силу своей материальности, то есть будто, например, aimer «любить» существует лишь благодаря составляющим его звукам. И наоборот, как мы только что видели, смысл, функция существуют лишь благодаря тому, что они опираются на какую-то материальную форму; если мы сформулировали этот принцип на примере синтагм или синтаксических конструкций, то это только потому, что существует тенденция рассматривать их как нематериальные абстракции, парящие над элементами предложения. Оба эти принципа, дополняя друг друга, согласуются с нашими утверждениями о разграничении единиц (см. стр. 103).
Часть третья Диахроническая лингвистика

Глава I Общие положения [269]

Диахроническая лингвистика изучает отношения не между сосуществующими элементами данного состояния языка, а между последовательными, сменяющими друг друга во времени элементами.

В самом деле, абсолютной неподвижности не существует вообще (см. стр. 77 и ел.); все стороны языка подвержены изменениям;

каждому периоду соответствует более или менее заметная эволюция. Она может быть различной в отношении темпа и интенсивности, но самый принцип от этого не страдает; поток языка течет во времени непрерывно, а как он течет, спокойно или стремительно,—это вопрос второстепенный.

Правда, эта непрерывная эволюция весьма часто скрыта от нас вследствие того, что внимание наше сосредоточивается на литературном языке; как увидим ниже (см. стр. 194 и ел.), литературный язык, подчиняющийся иным условиям существования, нежели народный язык (то есть язык естественный), наслаивается на этот последний и заслоняет его от нас. Раз сложившись, литературный язык в общем проявляет достаточную устойчивость и тенденцию оставаться тождественным самому себе; его зависимость от письма обеспечивает ему еще большую устойчивость. Литературный язык, таким образом, не может служить для нас мерилом того, до какой степени изменчивы естественные языки, не подчиненные никакой литературной регааментации.

Объектом диахронической лингвистики является в первую очередь фонетика, и притом вся фонетика в целом. В самом деле, эволюция звуков не совместима с понятием «состояния»; сравнение фонем или сочетаний фонем с тем, чем они были раньше, сводится к установлению диахронического факта. Предшествовавшая эпоха может быть в большей или меньшей степени близкой, но если она сливается со следующей, то фонетическому явлению более нет места; остается лишь описание звуков данного состояния языка, а это уже предмет фонологии.

140
ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Диахронический характер фонетики вполне согласуется с тем принципом, что ничто фонетическое не является сигнификативным или грамматическим в широком смысле слова (см. стр. 26). При изучении истории звуков какого-либо слова можно, игнорируя смысл, рассматривать лишь его материальную оболочку, членить его на звуковые отрезки, не задаваясь вопросом, имеют они значение или нет. Можно, например, пытаться узнать, во что превращается в аттическом диалекте древнегреческого языка ничего не значащее сочетание -ewo-. Если бы эволюция языка всецело сводилась к эволюции звуков, противоположность объектов обоих разделов лингвистики сразу бы стала явной:

ясно было бы видно, что диахроническое равнозначно неграмматчесио-му, а синхроническое — грамматичесюму.

Но разве во времени изменяются одни только звуки? Меняют свое значение слова; эволюционируют грамматические категории; некоторые из них исчезают вместе с формами, служившими для их выражения (например, двойственное число в латинском языке). А раз у всех фактов ассоциативной и синтагматической синхронии есть своя история, то как же сохранить абсолютное различение между диахронией и синхронией? Действительно, сохранение этого различия становится весьма затруднительным, как только мы выходим из сферы чистой фонетики.

Заметим, однако, что многие изменения, которые считаются грамматическими, сводятся к фонетическим. В немецком языке образование грамматического типа Hand: Hondo вместо hant. hanti (см. стр. 85) всецело объясняется фонетически. Равным образом фонетический фактор лежит в основе сложных слов типа Springbrwmen «фонтан», Reitschule «школа верховой езды» и т д. В древневерхненемецком языке первый элемент в словах этого рода был не глагольным, а именным: beta-hits означало «дом молитвы», но после того как конечный гласный фонетически отпал (beta--*bet- и т. д.), установился семантический контакт с глаголом (beten «молиться» и т. п.), и Bethaus стало означать «дом, где молятся».

Нечто подобное произошло и в тех сложных словах, которые в древнегерманском языке образовывались с участием слова Rch «внешний вид» (ср. mannoUch «имеющий мужской вид», redoUch «имеющий разумный вид»). Ныне во множестве прилагательных (ср. verzeihiich «простительный», glaublich «вероятный» и т. д.) -lich превратилось в суффикс, который можно сравнить с французским суффиксом -able в словах pardonnable «простительный», cmyable «вероятный» и т. д.; одновременно изменилась интерпретация первого элемента: в нем теперь усматривается не существительное, а глагольный корень, это объясняется тем, что в ряде случаев вследствие падения конечного гласного первого элемента (например, redo--*red-) этот последний уподобился глагольному корню (red- or reden).

Так, glaub- в glaublich скорее сближается с glauben «верить», чем с Glaube «вера», a sichtlich «видимый» ассоциируется, несмотря на различие в основе, уже не с Sicht «вид», а с sehen «видеть».

141
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Во всех этих случаях и во многих других, сходных с ними, различение двух планов остается очевидным; это следует помнить, чтобы легкомысленно не утверждать, будто мы занимаемся исторической грамматикой, тогда как в действительности мы сначала вступаем в область диахронии, когца изучаем фонетические изменения, а затем — в область синхронии, когда рассматриваем вызванные этими изменениями следствия.

Но это не устраняет всех затруднений. Эволюция любого грамматического факта, ассоциативной группы или синтагматического типа несравнима с эволюцией звука. Она не представляет собой простого явления, а разлагается на множество частных фактов, которые только частично относятся к фонетике. В генезисе такого словосочетания, как французское будущее prendre ai, превратившееся в одно слово prendrai «возьму», различаются по меньшей мере два факта: один, психологический,— синтез двух понятийных элементов, другой, фонетический, зависящий от первого,—сведение двух словесных ударений к одному (prendre ai-^prendrai).

Спряжение германского сильного глагола (тип современного немецкого geben «давать»: geben, gab, gegeben и т. п.; ср. греч. leipo «оставляю»: leipo, elipon, leloipa и т. п.) в значительной мере основано на аблау-те гласных корня. Эти чередования (см. стр. 156 и ел.), система которых вначале была довольно простой, несомненно, возникли в результате действия чисто фонетического фактора. Однако, для того чтобы эти противопоставления получили функциональное значение, потребовалось^ чтобы первоначальная система спряжения упростилась в результате целого ряда всяческих изменений: исчезновение многочисленных разновидностей форм настоящего времени и связанных с ними смысловых оттенков, исчезновение имперфекта, будущего и аориста, исчезновение удвоения в перфекте и т. д. Все эти изменения, в которых, по существу, нет ничего фонетического, уменьшили число форм глагольного спряжения, а чередования основ приобрели первостепенную смысловую значимость. Можно, например, утверждать, что противопоставление е:а более значимо в geben: gab, чем противопоставление е:о в греч. leipo:

leloipa вследствие отсутствия удвоения в немецком перфекте. Итак, хотя фонетика так или иначе то и дело вторгается в эволюцию, она все же не может ее объяснить целиком; по устранении же фонетического фактора получается остаток, казалось бы, оправдывающий такое понятие, как «история грамматики»; именно здесь и скрывается настоящая трудность: различение между диахроническим и синхроническим, сохранить которое необходимо, потребовало бы сложных объяснений, что выходит за рамки этого курса'.

К этому дидактическому и чисто внешнему соображению присоединяется, быть может, и другое: Ф. де Соссюр никогда не касался в своих лекциях лингвистики речи (см. стр. 26 и ел.). Читатель помнит, что новая норма всегда начинается с отдельных лиц (см. стр. 99). Можно, по-видимому, признать, что автор отрицает за индивидуальными фактами свойство быть грамматическими в том смысле, что изолированный ает по необходимости чужд языку

142
ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

В дальнейшем мы последовательно рассмотрим фонетические изменения, чередование и явления аналогии, коснувшись в заключение вкратце народной этимологии и агглютинации.

и его системе, зависящей только от совокупности коллективных навыков. Поскольку факты относятся к речи, они являются лишь специальными и чисто случайными способами использования установившейся системы. Лишь тогда, когда какая-либо инновация, часто повторяясь, запечатлевается в памяти и входит в систему, она приводит к нарушению установившегося равновесия значимостей и к тому, что язык ipso facto и спонтанно оказывается претерпевшим изменения. К грамматической эволюции можно было бы применить то, что было сказано на стр. 85 о фонетической эволюции: она протекает вне системы, ибо последняя никогда не наблюдается в развитии; мы лишь от момента к моменту находим ее другой. Впрочем, эта попытка объяснения представляет с нашей стороны только предположение.
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

§ 3. Вопросы метода

При описании фонетических явлений можно прибегать лишь к таким формулировкам, которые не противоречат указанным выше различениям; в противном случае мы рискуем представить факты в ложном свете.

Вот несколько примеров подобных неточностей.

Согласно прежней формулировке закона Вернера, «в германском языке всякое неначальное ρ перешло в d, если за ним следовало ударение»; ср., с одной стороны, *faper-**fader (нем. Vater «отец»), * Прите-** lidume (нем. litten «страдали»), с другой стороны, *pns (нем. drei «три»), *broper (нем. Bruder «брат»), *Нро (нем. leide «страдаю»), где ρ сохраняется. Такая формулировка приписывает активную роль ударению и вводит ограничительное условие относительно начального р. В действительности же дело совсем не в этом: в германском, как и в латинском языке, f> проявляло тенденцию к спонтанному озвончению внутри слова; помешать этому могло только ударение на предшествующем гласном. Итак, все оказывается наоборот:

изменение является спонтанным, а не комбинаторным, и ударение выступает в качестве препятствующего фактора, а не порождающей причины. Закон следует формулировать так: «всякое ρ внутри слова перешло в S, если только этому не препятствовало ударение на предыдущем гласном».

Для правильного различения фактов спонтанного и комбинаторного изменения надо проанализировать фазы преобразования и не принимать опосредствованного результата за непосредственный. Так, для объяснения ротацизма (ср. лат, *'genesis-*generis) неточно утверждать, будто 5 между двумя гласными превратилось в г, так как глухое s ни в коем случае не может перейти прямо в г. В действительности было два события: s комбинаторно изменилось в z, а г, не сохранившееся в звуковой системе латинского языка, было заменено очень близким ему звуком г, и это есть спонтанное изменение. Выходит, таким образом, что прежде ошибочно смешивали в одном явлении два различных факта; ошибка состояла в том, что, с одной стороны, принимали опосредствованный результат за непосредственный (s-*r вместо z-*r), а, с другой стороны, все явление рассматривали как комбинаторное, тогда как таковым является только его первая часть [272]. Это равносильно тому, как если бы кто-либо стал утверждать, что во французском е перешло в а перед носовым согласным. В действительности сперва произошло комбинаторное изменение—назализация е Перед л (ср. лат. ventum «ветер»-»4)ранц. vent, лат. femina «женщина»-^франц. /етэ-^/ётэ), а затем спонтанное изменение е в а (ср. vant,fama, теперь — va,fam (пишется vent,femme)). Напрасно было бы возражать, утверждая, что это могло произойти лишь перед носовым согласным: вопрос не в том, почему е назализовалось, но только в том, спонтанным или комбинаторным является переход е в а.

146
ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ

Грубейшая методологическая ошибка, на которую мы считаем нужным указать, хотя она и не связана с изложенными выше принципами, состоит в том, что фонетический закон формулируется в настоящем времени, как если бы предусматриваемые им факты существовали раз и навсегда, тогда как в действительности они возникают и исчезают в определенные отрезки времени. Такая формулировка приводит к путанице, ибо в результате устраняется всякая хронологическая последовательность событий. Мы уже обращали внимание на это (стр. 98 и ел.), когда анализировали цепь явлений, объясняющих пару trikhes: thriksi. Когда говорят «s в латинском переходит в г», то этим хотят внушить мысль, будто ротацизм присущ этому языку по природе, а в результате попадают в тупик перед такими исключениями, как causa «причина», nsus «смех» и др. Только формула «интервокальное s в определенный период развития латинского языка переходит в г» позволяет говорить, что в тот момент, когда s переходило в г, в таких словах, как causa, nsus и т. п., еще не было интервокального s, почему они и были защищены от изменения; и, действительно, тогда еще говорили caussa, nssus. По той же причине следует говорить: «в ионическом диалекте древнегреческого языка [в определенный период его развития] а перешло в е (ср. mater-*meter «мать»)», ибо в противном случае нельзя объяснить таких форм, как pasa «вся», phasi «они говорят» и т. п. (которые в эпоху изменения произносились еще vsK.pansa,phansi и т. д.).

Выяснение причин фонетических изменений является одним из труднейших вопросов лингвистики. Было предложено несколько объяснений, ни одно из которых не пролило окончательного света на этот вопрос.

1. Высказывалось мнение, что предрасположения, предопределяющие направление фонетических изменений, заложены в расовых особенностях говорящих. Но тут возникает вопрос, относящийся к компетенции сравнительной антропологии: различен ли речевой аппарат у разных рас? Едва ли в большей степени, чем у разных людей. Ведь негр, живущий со своего рождения во Франции, столь же хорошо говорит по-французски, как и местные жители. Кроме того, когда пользуются такими выражениями, как «органы речи у итальянцев», «уста германцев не допускают этого», то рискуют чисто историческому факту придать постоянный характер. Это ошибка, аналогичная той, какую делают, когда формулируют фонетическое явление в настоящем времени; утверждать, что органы речи ионических греков противятся произнесению я и изменяют его в е, столь же ошибочно, как говорить, что в ионическом диалекте древнегреческого языка а переходит в е.

Органы речи ионических греков вовсе не отказывались произносить а: звук этот в названном диалекте встречается. Дело,

147
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

следовательно, не в антропологической неспособности, а в изменении артикуляционных навыков. Сошлемся также на латинский язык, в котором не сохранилось первоначального интервокального s (*genesis-*generis «рода»), которое, однако, вновь появилось позже (ср. *nssus-*risus «смех»); эти изменения указывают на отсутствие у римлян постоянной предрасположенности к определенному артикуляционному навыку.

Конечно, у каждого народа в каждую данную эпоху обнаруживается определенная направленность фонетических изменений; в монофтонгизации дифтонгов в новом французском языке отражается одна и та же общая тенденция. Но ведь и в политической истории можно найти аналогичные общие течения без того, чтобы ставить под сомнение их чисто исторический характер, и без того, чтобы объяснять их непосредственно влиянием расы.

2. Фонетические изменения часто рассматриваются как результат приспособления к природным и климатическим условиям. Некоторые северные языки нагромождают согласные, некоторые южные языки весьма широко пользуются гласными, чем и объясняется их гармоничность. Разумеется, климат и условия жизни могут влиять на язык, но при внимательном рассмотрении вся проблема оказывается более сложной: ведь наряду со скандинавскими наречиями, столь перегруженными согласными, саамский и финский языки изобилуют гласными еще в большей степени, чем даже итальянский язык. Заметим также, что нагромождение согласных в современном немецком языке во многих случаях оказывается новейшим явлением, вызванным отпадением послеударных гласных; далее, некоторые диалекты Юга Франции допускают скопления согласных более охотно, чем северные французские диалекты; в сербском языке их столько же, сколько и в русском и т. д.

3. Далее, иногда ссылаются на закон наименьшего усилия, вследствие которого будто бы две артикуляции заменяются одной, трудная артикуляция—более легкой. Что бы ни говорили об этой идее, она все же заслуживает рассмотрения; она до некоторой степени может разъяснить причину явления или по крайней мере наметить пути для ее отыскания.

Закон наименьшего усилия, по-видимому, объясняет некоторые случаи, как, например, переход смычного согласного в спирант (лат. ЬаЬёге-^франц. avoir «иметь»), отпадение конечных согласных во многих языках, явления ассимиляции (например, ly->ll, atyos-^rpm. alias «другой», u»-*wi, *а&»од-*·лат. annus «год»), монофтонгизацию дифтонгов, представляющую собой лишь частный случай ассимиляции (например, ai-^e, франц. maizon-^mezo (пишется maison) «дом») и т. п.

Но дело в том, что можно указать на такое же количество случаев, когда происходит как раз обратное. Монофтонгизации можно, например, противопоставить переход ΐ,ϋ,ϋκ ei, au, ей в немецком. Если считать, что сокращение а, е в а, е, которое наблюдается на славянской почве, объясняется действием закона наименьшего

148
ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ

усилия, тогда обратное явление, наблюдаемое в немецком языке (later-' Voter «отец», geben-'-geben «давать»), придется объяснять действием закона наибольшего усилия. Если считать, что звонкие произносить легче, нежели глухие (ср. лат. opera «труды»-»пров. obra «труд»), тогда для объяснения обратных случаев надо будет привлечь понятие наибольшего усилия; между тем, такие обратные случаи наблюдаются и в испанском языке, где перешло в χ (ср. Ηιχο (пишется hijo) «сын»), и в германских языках, где b, d, g перешли в р, t, k. Если утрата придыхания (ср. и.-е. ^bhero-^герм. beran «нести») рассматривается как уменьшение усилия, то что сказать тогда о немецком языке, в котором оно появляется там, где его раньше не было (Таппе «ель», Pute «индейка», которые произносятся соответственно Thanne, Phute)?

Наши замечания нисколько не претендуют на то, чтобы опровергнуть теорию наименьшего усилия. Просто фактически едва ли возможно определить в отношении каждого языка, что является более легким для произношения и что более трудным. Совершенно верно, что сокращение звука соответствует меньшему усилию, в смысле уменьшения длительности, но ведь верно и то, что небрежное произношение приводит к удлинению гласных и что краткие гласные требуют большего внимания при их произношении. Таким образом, предполагая различные предрасположения, можно два противоположных факта представить в одинаковом свете. Возьмем еще случай с k, которое перешло в is (ср. лат. cedere-^wmi. cedere «уступать»);

если принимать во внимание только крайние точки этого процесса, то может показаться, что произошло увеличение усилия; но это впечатление меняется, стоит только восстановить всю цепь преобразования: k становится нёбным k 'вследствие уподобления последующему гласному; затем ^'переходит в ky, но произношение не становится от этого более трудным, наоборот, оба включенных в А'элемента в результате перехода оказываются четко разграниченными, и дальнейший переход от ky к ty, ίχ 'и, наконец, к ts каждый раз сопровождается уменьшением усилия.

Здесь открывается обширное поле для исследований, которые, чтобы стать полными, должны принять во внимание и физиологическую точку зрения (проблема артикуляции), и психологическую точку зрения (проблема внимания).

4. Согласно распространившемуся за последние годы взгляду, изменения в произношении приписываются нашему фонетическому воспитанию в детстве. Только после долгих проб, ошибок и исправлений ребенок научается произносить то, что он слышит от окружающих; здесь будто бы таится источник фонетических изменений: некоторые не исправленные в детстве неточности в произношении закрепляются у целого ряда лиц и охватывают все подрастающее поколение. Наши дети часто произносят (вместо k, хотя в истории наших языков соответствующее фонетическое изменение не встречается. Иначе обстоит дело с некоторыми другими отступлениями от нормы; так, в

149
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

Париже многие дети произносят/? 'еиг, Ы 'апс со смягченным /; между тем в итальянском вследствие аналогичного процесса mv.florem перешло ay/we, затем •ufiore «цветок».

Эти наблюдения заслуживают внимания, но все же не решают проблемы. В самом деле, нельзя понять, почему данное поколение удерживает одни из усвоенных в детстве неточностей, а не другие, в одинаковой мере естественные; действительно, выбор неправильных произношений представляется чисто произвольным, рационально не обоснованным. Далее, почему данное явление прокладывает себе путь именно в данную эпоху, а не в другую?

Впрочем, это замечание относится и ко всем перечисленным выше факторам, если только допускать эффективность их действия:

и влияние климата, и предрасположение, коренящееся в расовых особенностях говорящих, и тенденция к наименьшему усилию существуют постоянно или, во всяком случае, длительно. Почему же они действуют эпизодически, то в одной точке фонологической системы, то в другой? У исторического события должна быть определяющая его причина, а между тем для нас остается неясным, что же именно в каждом отдельном случае вызывает данное изменение, причина которого в общем виде существовала уже давно. А ведь в этом-то и состоит вопрос, требующий разрешения.

5. Иногда стараются найти эти определяющие причины в общих условиях бытия народа в данный момент. Одни из переживаемых языками эпох связаны с большими сдвигами, чем другие; пытаются приурочить такие эпохи к бурным периодам внешней политической истории, устанавливая таким образом связь между политической неустойчивостью и неустойчивостью языка; полагают, что, исходя из этого, к фонетическим изменениям можно применить выводы, сделанные в отношении языка вообще. Указывают, например, что наиболее резкие перемены в латинском языке в период сложения романских языков совпадают с весьма беспокойной эпохой вражеских нашествий. Чтобы не запутаться в этом вопросе, следует принимать во внимание следующие два момента:

а) Политическая стабильность влияет на развитие языка вовсе не так, как политическая нестабильность, никакой симметрии здесь нет. Когда политическое равновесие замедляет эволюцию языка, речь идет о положительной, хотя и внешней, причине, тогда как политическая неустойчивость, эффект которой должен быть обратным, может действовать лишь отрицательно. Неподвижность, большая или меньшая фикси-рованность данного конкретного языка может проистекать из явлений, внешних по отношению к языку (langue) (влияние двора, школы, академии, письменности и т. п.), которым в свою очередь благоприятствует установившееся социальное и политическое равновесие. Наоборот, если какое-либо внешнее потрясение, происшедшее в истории народа, ускоряет языковую эволюцию, то это значит только, что язык вновь обрел состояние свободы и следует своему нормальному течению [273]. Неподвижность латинского языка в классическую эпоху объясняется

150
ФОНЕТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ

внешними факторами и не может сравниваться с теми изменениями, которые он испытал впоследствии, ибо эти изменения произошли сами собой благодаря отсутствию сдерживающих внешних причин.

б) Здесь речь идет лишь о фонетических явлениях, а не о всякого рода изменениях в языке. Можно еще понять, что грамматические изменения связаны с вышеуказанными причинами; грамматические факты какими-то своими сторонами всегда связаны с мышлением и легче отражают на себе действие внешних потрясений, поскольку эти последние более непосредственно влияют на человеческий ум. Но у нас нет никаких данных утверждать что бурным эпохам в истории народа соответствуют резкие фонетические изменения в языке.

Впрочем, нельзя указать ни одной эпохи, даже из числа тех, когда язык пребывает в состоянии искусственной неподвижности, в течение которой не произошло бы никакого фонетического изменения.

6. Высказывалась также гипотеза о «предшествующем языковом субстрате»: некоторые изменения будто бы обязаны своим возникновением туземному населению, поглощенному новыми пришельцами. Так, различие между langue d'oc (говоры Юга Франции) и langue d'oil (говоры Севера Франции) будто бы соответствует различной пропорции коренного кельтского элемента в южной и северной Галлии; эту теорию применяли также для объяснения диалектных различий итальянского языка, сводя их в зависимости от географического положения диалектов к лигурским, этрусским и другим влияниям. Прежде всего, следует сказать, что эта гипотеза предполагает наличие ситуации, которая встречается довольно редко. Кроме того, следует уточнить, что имеют в виду, говоря о языковом субстрате. Если этим хотят сказать, что, принимая новый язык, местное население вводит в него нечто от своих произносительных навыков, то это вполне допустимо и естественно. Но если при этом опять начинают ссылаться на неуловимые факторы расы и т. п., то мы снова сталкиваемся с теми же затруднениями, о которых говорилось вьшю.

7. Наконец, последнее объяснение, совсем не заслуживающее такого названия, приравнивает фонетические изменения к изменениям моды. Но причин изменения моды пока никто не вскрыл: известно только, что они зависят от законов подражания, интересующих многих психологов. Однако, хотя такое объяснение и не решает вопроса, оно все же имеет то преимущество, что делает его частью более широкой проблемы: причина фонетических изменений оказывается чисто психологической. Тайной остается лишь одно: где же искать отравную точку для подражания как у изменений моды, так и у фонетических изменений?

Если кто-либо пожелает выяснить действие тех или иных фонетических изменений, тог легко убедится, что они безграничны и неисчислимы; иначе говоря, невозможно предвидеть, где они прекратятся. Наивно думать, что слово может видоизменяться лишь до определенного предела, как будто в нем есть нечто оберегающее его от дальнейших

151
ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

изменений. Это свойство фонетических изменений обусловлено произвольностью знака, ничем не связанного со значением [274].

В каждый данный момент можно констатировать, как и в какой мере видоизменились звуки какого-либо слова, но нельзя предвидеть заранее, до какой степени это слово стало или станет неузнаваемым.

Индоевропейское *aiwom (ср. лат. дето/я) «вечность», «век» в германском языке перешло, как и все слова с подобным окончанием, в *aiwan, *aiwa, *aiw; в дальнейшем *aiw, как и все слова с этой группой звуков, превратилось в древненемецком языке в еж «вечность», «время», затем, поскольку всякое конечное w изменилось в о, получилось ёо, в свою очередь ео перешло в ео, io в соответствии с другими, столь же общими законами; в дальнейшем io дало ie,je и, наконец, в современном немецком языке —je (ср. das schonste, was ichy'e gesehen habe «прекраснейшее из того, что я когда-либо видел»).

Если рассматривать только исходный и конечный пункты, современное слово не содержит ни одного из первоначальных элементов; тем не менее каждый этап, взятый в отдельности, абсолютно определен и регулярен; кроме того, каждый из них ограничен в своем действии, а совокупность их создает впечатление безграничной суммы модификаций. Аналогичные наблюдения можно сделать относительно лат. calidwn (вин. п. от ccdichis «теплый»), сравнив его сперва непосредственно с тем, во что оно превратилось в современном французском языке (so, пишется chaud «теплый»), а затем восстановив все этапы: calidwn, calidu, cal-du, cold, call, tsalt, tsaut, saut, sot, so. Ср. также нар.-лаг. *waidanfu-*ge (Пишется gain) «выигрыш», minus-^mwe (пишется moins) «меньше», hoc ilR-^wi (пишется ουΐ) «да».

Действие фонетических изменений безгранично и неисчислимо еще и в том смысле, что оно захватывает любого рода знаки, не делая различий между прилагательным, существительным и т. д., между основой, суффиксом, окончанием и т. д. Так и должно быть, рассуждая а priori, ибо, если бы сюда вторгалась грамматика, фонетический факт сливался бы с синхроническим фактом — вещь совершенно невозможная. В этом-то и состоит «слепой» характер звуковых изменений [275].

Так, в греческом s отпало после я не только в *khanses «гуси», *menses «месяцы» (откуда chenes, menes), где у него не было грамматической значимости, но и в глагольных формах типа *etensa, *ephansa и т. д. (откуда eteina, ephena и т. д.), где оно характеризовало аорист. В средневерхненемецком языке послеударные гласные ϊ, е, а, б слились в е (gibil-^Giebel «конек крыши», meistar->Meister «мастер»), несмотря на то что различиями в качестве гласного характеризовались многие окончания; вследствие этого, например, формы винительного падежа ед. ч. boton «вестника», «гонца» и родительного—дательного падежа ед. ч. boten «вестнику», «гонцу» совпали в boten.

Если, таким образом, фонетические явления не встречают никакого ограничения, они должны вызывать глубочайшие потрясения в грамматическом организме в целом. К рассмотрению их под этим углом зрения мы теперь и перейдем.