Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи»
жүктеу/скачать 350.5 Kb.
|
| VI/
Семантика воровской речи значительно отличается от обыденной. Так же, как и речь первобытного человека, понятия ее по большей части конкретны: эмоциональная насыщенность слова устанавливает тесную связь между словом и явлением. Как правило воровское слово обширно по содержанию и бедно по объему. Воровской словарь почти исчерпывается словами, относящимися к воровскому быту, воровству. Воровское слово всегда касается только какого-либо специального явления и не носит того универсального характера, какое носит слово в нашей речи. К иным воровским словам приходится прилагать в словарях пространные объяснения, стремящиеся передать все своеобразные оттенки его значения. Значит ли это, что семантика воровской речи всегда определенна, стабилизирована, что объем и содержание значения каждого слова всегда точно ограничены? Для воровского языка характерно как раз обратное явление: воровской язык представляет редкий образец совершенно не стабилизированной и диффузной семантики. Примитивные формы труда и примитивный быт создают в языке воров то положение, при котором неточность слов и их немногочисленность — нормальны. Воры привыкли разговаривать и понимать друг друга намеками и полусловами не только потому, что «от природы» чрезвычайно сообразительны, но потому, что сама обстановка создает благоприятные условия для апперцепции. К той же ослабленности значения ведет и склонность воровской речи к эвфемизмам. Например, слово «навернуть» не может быть иначе передано, как 'вообще что-то сделать', 'произвести'. Можно «навернуть скачек» 'обокрасть со взломом ', «навернуть малину» 'достать тайную квартиру, тайное помещение', «навернуть фраера» 'обмануть кого-либо', «навернуть бабочек» 'раздобыть денег' и т. д. Тот же характер носят такие слова, как «хурдачить», «зашататься», «жухнуть» ('убить', 'ударить', 'быстро что-либо сделать', 'сказать', 'сообразить' и др.), «зажуриться», «стрёбать» и т. п.[19] Определять [71] значение. такого слова для словаря необыкновенно трудно. Смысл слова может быть только разгадан в фразе и в конкретной обстановке, в определенной внешней ситуации. Эта особенность воровской речи делает ее несомненно весьма близкой диффузности первобытной семантики. В выше приведенных примерах характерна одна особенность — логическое значение всюду вытесняется эмоциональным. Последнее в нем наиболее устойчиво, и сама полисемантичность может быть лучше всего определена как полисемантияность эмоциональная. Воровское экспрессивное и эмоционально насыщенное слово действует как толчок, как удар плетью — так же сильно, хлестко и так же бестолково. О смысле этого удара следует заключать по окружающей обстановке. Еще раз напомним то, с чего мы начали, сближая воровскую речь с магической: воровское слово есть орудие, понукание. Достаточно только заглянуть в словари Irwin'a и Chautard'a с их пространными толкованиями каждого слова, чтобы убедиться, что полисемантичность — факт не только русского воровского арго: цитированный нами выше Irwin отмечает факт частого непонимания слова, многозначности его и связывает его с усиленным словотворчеством. Если мы тем не менее несколько иначе представляем себе процесс семантического и словарного творчества в речи воров, чем это делает Irwin, то все же не можем не отметить справедливости сопоставления этих двух фактов — нестабилизированной семантики и усиленного словотворчества. Трудно сказать: облегченное ли словообразование вызывает семантическую неразбериху или, обратно, семантическая нестабилизированность — потребность творить новые слова. [72] Есть еще одно обстоятельство, не позволяющее стабилизироваться семантике воровской речи — отсутствие у слова семантического корня. В русском языке, например, общий корень с некоторой общей семантической значимостью стабилизирует семантику целой группы слов.[20] В воровской речи — семантический корень отсутствует, а проступающее, иногда через метафору, или метонимию, если слово заимствовано из русского, обычное значение как бы сдвигает значение воровского. В этом случае воровское значение дается как бы «наплывом» на русское значение. Возьмем хотя бы названия воровских инструментов: «балерина», «гитара»,[21] «мальчики». Интересны те русские слова, которые в воровском языке не получили нового значения, но лишь в некоторой степени его изменили. Таких слов очень много, между тем никакие словари воровского языка их не заключают. Напр. «играющий» 'хорошо играющий в карты', 'шулер'; «ломать» ‘прерывать что-либо’, ‘кончать с чем-либо’ ; «скрываться» ‘уходить’, ‘убегать’, «острый» 'остроумный', 'сообразительный', 'знающий'; «посылать» 'посы лать долг', 'возвращать владельцу'; «серый» 'подозрительный', 'неясный', 'ничтожный' и др. Семантический распад, возврат к диффузному сознанию, к нестабилизированной семантике имеет своим результатом частые переходы слова от одного значения к другому. Так например, воровское слово «майдан» почти за сто лет своего «исторического» существования (впервые встречается у Достоевского в «Записках из Мертвого дома») переменило следующие значения: 1) 'место тюремной торговли', 2) 'суконка, на которой играют в карты', 3) 'место игры в карты', 4) 'вокзал', 5) 'железнодорожный вагон', 6) 'чемодан', 7) 'пристанционная площадь', 8) 'базар',[22] 9) 'наган', 10) 'колода карт'. Интересно, что связь между всеми этими значениями совершенно конкретная, т. е. именно такая, которую Леви-Брюль считает характерной для первобытных языков: место, где первоначально происходила тюремная торговля (место должно быть укромным), служило и для картежной игры, картежная игра обычно велась на суконке; на воле, вне тюрьмы она по большой части происходит при вокзале, на подъездных путях, где обычно собираются воры; вокзал по смежности напоминает о вагоне и о чемоданах, [73] «охота» на которые составляет занятие вокзальных воров; «охота» на чемоданы напоминает о другой «охоте», которая происходит тут же недалеко от вокзала на пристанционной площади, обычно занятой базаром. Чемодан, с одной стороны, и картежная игра, с другой, вызывают представление о колоде карт (чемодан и колода карт — ассоциация по смежности, а не по сходству, так как украденный чемодан тут же предстоит разыграть в карты между участниками кражи). Колода карт и наган две вещи, которые нужно тщательно прятать от уголовного розыска. Воровская речь идет по пути ослабления связи между значением слова и его звуковой стороной. Конкретный пример воровской речи облегчит нам уяснение первичной стадии звукового языка и первичные элементы звуковой речи, оторванные от определенного значения. Некоторые слова воровской речи мы можем прямо назвать асемантичными. Таково, например, слово «же»,[23] случайно попавшее в словарь Попова[24] и определенное у него как «воровской пароль». Очевидно, что Попов, вообще бесцеремонно обращавшийся с воровским словарем, действительно стал втупик перед определением значения этого слова, дав ему такое своеобразное определение. Слово «же», бывшее одно время «модным» в воровской среде, могло употребляться в любом значении: и как глагол, и как существительное, и как междометие. Само по себе, взятое изолированно, слово «же» не имеет никакого значения, но оно приобретает любое значение в зависимости от контекста и от конкретной обстановки. Можно сказать: «же» и этим дать кому-либо сигнал (в зависимости от обстановки); «девчонка на жé» 'хорошая'; «это дело жé» 'провалилось', 'не удалось'; «ты кто — жé?» т. е. «свой» — вор; «топай жé» 'иди воровать' и т. д. Такой же характер носит слово «собачка», одно время усиленно курсировавшее в некоторой части воровского мира. Мы подошли к чрезвычайно интересному явлению «модных» слов— слов фаворитов, употреблять которые возможно чаще считается признаком особой лихости.[25] Для того, чтобы употребить слово возможно чаще, слово [74] все время как бы «накачивается» новыми и новыми значениями, неожиданность и острота которых занимает и радует арготирующего. Само собой разумеется, что эмоционально-экспрессивная сторона слова учитывается при этом творчестве в первую очередь. Это явление фаворитных слов лучше всего может быть квалифицировано как языковое озорство — разрушить основное значение, поставить слово «на голову», придать ему необычную остроту. Огромное количество слов в воровской речи живет только в пределах определенной шайки, в замкнутом кругу какого-либо воровского коллектива — все это недоношенные продукты постоянно бьющей струи языковой импровизации. Все они порождаются случаем, фразой из анекдота, поразившим событием. Чтобы показать те пути, которыми идет импровизация, приведу пример. Понятие воровства, кражи ассоциируется у вора с представлением о передвижении, перемене мест. Вор говорит: «бегать по тихой», «бегать по громкой», «бегать по домухе, по скачкам, по городовой», и т. д. Импровизация в данном случае может заключаться в том, что слово, «бегать» заменяется каким-либо другим словом со значением передвижения. В рамках воровской речи могут быть сымпровизированы и быть понятыми следующие выражения: «ходить по тихой»» «ездить по майданной», «топать по скачкам», «шнырить по берданкам», «ливеровать по карманной», «рыскать по домовой», «лазать по голубиной» и т. д. Заимствуется ли слово, означающее передвижение (в наших примерах всюду первое), из обычного русского языка, или из того же воровского, не имеет существенного значения. Лежащее, таким образом, в основе понятия «коллективное представление», некая «стабилизированная» метафора, позволяет создавать неограниченное количество новых слов — лишь бы они не выходили за пределы образа. Таким образом, основное свойство воровской речи, облегчающее языкотворчество, создающее крайне благоприятные условия для импровизации слов, — это семантическая слабость и неустойчивость отдельных слов при относительной устойчивости «метафорической» интерпретации окружающего мира. То обстоятельство, что импровизация всегда идет в воровском языке но определенным руслам «коллективных представлений», создает положение, при котором некоторый основной фонд воровских слов, правда не очень большой, остается почти неизменным, а сами съимпровизированные слова, часто повторяясь, в отдельных случаях понемногу закрепляются. [75] Импровизацией в узких пределах «коллективного представления» должен объясняться и факт периодичности появления и исчезновения в воровском словаре некоторых слов. Воровская среда обладает сравнительно немногочисленной, но.активной и прочной группой вожаков. Эти вожаки («головка») пользуются в воровской среде совершенно несокрушимым авторитетом и неограниченной властью. Власть эта в воровской среде тем сильнее, чем менее она основана на каких-либо видимых основаниях, на каком-либо реальном преимуществе этих вожаков. Она вызывается исключительно необходимостью самого «охотничьего хозяйства» и поддерживается общими интересами всей среды в целом. Вожакам не только подчиняются, им подражают, они являются единственными творцами всех новшеств и исключительными инициаторами различных предприятий. Активной языкотворческой группой в воровской среде являются именно эти вожаки. Авторитетность их в воровской среде позволяет вновь создаваемым воровским словам распространяться с чрезвычайной быстротой. Каждое удачное, или неудачное выражение оказывается жизнеспособным, будучи поддержано авторитетной «головкой» и обратно: любое самое, казалось бы, удачное словечко остается не подхваченным, не действенным, если оно произнесено неавторитетным лицом. В воровской среде очень много слов, которые на первых порах своего существования связывались с определенными, впервые произнесшими их лицами. Этот процесс распространения воровских слов с помощью некоторого внешнего авторитета также является причиной перенасыщения языка временными, маложизнеспособными речениями. Воровская речь как бы находится в состоянии перманентного лихорадочного возбуждения, все жизненные процессы убыстрены до крайности, а многие работают вхолостую. Возникает вопрос, не явилось ли усиленное языковое развитие в период первобытного коммунизма и родового строя также отчасти следствием наличия сильных авторитетов вождя и родоначальника ?[26] Резюмируя все вышеизложенное относительно семантики воровской речи, мы приходим к следующему: воровская речь представляет собой приближение к магической речи первобытного человека, выражающееся в развитии эмоционально-экспрессивной стороны слова (отождествление отношения к предмету или явлению со свойствами слова), и разложение семантики, возвращение к нестабилизированной семантике, полисемантичности и даже (в некоторых случаях) асемантичности слова. [76] VII/ Одно из свойств мышления в воровской среде заключается в наклонности конкретизировать свои представления о внешнем, окружающем мире. Прежде всего конкретность воровского арго выражается в почти полном отсутствии, или во всяком случае ограниченности высших обобщающих единиц, а затем в наличии громадного числа почти что синонимических слов, выражающих различные видовые подразделения, частные случаи отдельных явлений. Например, «гладить» 'бить наганом по голове'; «темнить» 'бить по темени', либо «в темную», т. е. скрытым, тайным образом; «дрыновать» ‘бить палкой' («дрыном»), собственно 'палковать'; «нести» 'бить в самосуде'. Родовое понятие стены отсутствует, но зато есть слова для обозначения двух частных видов стен: «батис» 'стена в магазине' (при кражах с разбором стен); «баркас» 'стена тюремная'. Понятие денег также распадается на ряд частных случаев, в зависимости от того, в' каком отношении они находятся к говорящему. Например, «голяк» 'деньги, украденные без кошелька или бумажника' — без «тары»; «форсы» 'деньги в большом количестве, которыми можно щегольнуть — «форсануть»’; «воробышки» 'деньги, легко пришедшие', 'легко давшиеся' или, наоборот, 'легко «улетевшие», прокученные'; «бабки» 'деньги по преимуществу во время игры' и т. д. Особо обильны обозначения для таких понятий как 'кража', 'красть' для различных воровских специальностей. Так например, воры различаются по следующим профессиям: «могильщики», «охотники», «барабанщики», «тихушники», «воздушники», «ширмачи», «мойщики», «городушники», «скокари», («скакалыцики» или «скачушники»), «голубятники», «змееныши», «громщики», «мокрушники», «капорщики», «кассиры», «оборотники», «булыжники», «чернушники», «стопари», «клюкушники», «шнифера», «банщики», «пакетчики», «марвихеры», «граверы», «бондари», «берданщики», «майданщики», «вешера», «сметанники» и т. д. Каждому из этих существительных соответствует глагол, обозначающий различные виды краж. Помимо этих глаголов, означающих отдельные виды краж в зависимости от их специальности, есть еще глаголы, выражающие, так сказать, «психологические» разновидности краж. [77] Так например, о краже профессионального характера говорят: «купить», «сторговать»; о грубой краже, часто с применением насилия, говорят: «дернуть», «дюзнуть»; о краже у слабейшего, краже, не требующей ни ловкости, ни хитрости, например у пьяного, ребенка, больного, говорят «помыть»; о краже у своего, например, при разделе добычи, говорят: «оторвать», «отколоть», о краже под видом займа, например, при невозвращении взятой для прочтения книги, говорят — «замотать»; о краже у врага — «покалечить» и т. д. В особенности следует подчеркнуть конкретность счета. Отвлеченных числительных в воровском языке нет (один, два, три и т. д.); есть лишь счет денежных, картежных единиц, либо вообще связанный с какими-то предметами. Примеры: «зюга», «зюжка» '2 копейки'; «здюм» 'двойка' (не 'два'); «драйка» '3 рубля'; «стрюжка» '3 копейки', или '3 года заключения'; «зюмар» '20 копеек'; «на сдюку», «на здюм» 'вдвоем'; «красненькая» 'десятилетний срок заключения'.[27] Принято говорить о метафорическом характере воровской речи; между тем понятие метафоры может быть приложено к явлениям воровской речи лишь условно. Метафора предполагает в качестве своей цели эстетичесний эффект но преимуществу, в воровской же речи мы не имеем никаких эстетических заданий. Несомненно, что мы можем в некоторых случаях говорить о большей или меньшей эстетической выразительности воровских речений, однако образование их ни в коем случае не следует ставить в зависимость от эстетического задания. Характерная особенность воровской речи состоит не в метафоричности ее, а скорее в описательном характере отдельных речений. Мы уже говорили, что воровские слова выражают не только известные явления, но и отношения к этим явлениям. Воры стремятся заполнить свою речь конкретным содержанием: слова ее как бы неотдиФФеренцированы от вещей и тесно связаны с непосредственным чувственным впечатлением: в этом основа и эмоциональности речи воров, и ее конкретности. Описательный, «метафорический» характер речи является в этом отношении непосредственным свидетельством ее чувственного, конкретного характера. Называя ту или иную вещь, вор, с одной стороны, стремится выразить свое эмоциональное отношение к ней, а затем свести свое впечатление от нее к другим, более знакомым ему явлениям, сделать ее более простой, легче воспринимаемой. [78] Свидетельства Леви-Брюля, Ливингстона и др. об описательном характере примитивной речи лишний раз убеждают нас в сходстве последней с речью воров. Описательный характер речи тесно связан с ее эмоциональной стороной: характеристикой взамен обычного слова часто пользуются и в повседневной речи для обозначения предметов, вызвавших эмоцию гнева, страха или презрения.[28] Эмоциональная речь воров пользуется этим способом образования слов в широкой степени. Так например, «вертун» 'инструмент для открывания несгораемых шкафов' (род коловорота); «кочерга» 'ключ'; «калач», «серьга», «висячка» 'висячий замок'; «рогатка» 'корова'; «теплуха» 'шуба'. Самый поверхностный анализ слов этого рода показывает, что все воровские арготические слова именно этого характеризующего, описательного типа имеют определенное «направление», определенную тенденцию передавать понятие более общее понятием менее общим, понятие более отвлеченное через понятие частное и т. д. Например: «щелкать» 'стрелять'; «сделать бедным» 'обмануть'; «дешевый» 'нечестный'; «продать» 'выдать'; «вытряхнуть» 'обыграть'; «запречь» заставить'; «повязать»'арестовать'; «поесть», «съесть» 'погубить'; «клево» 'хорошо', 'красиво'; «зарубку класть», 'клясться' 'божиться'; «запойный» 'азартный' (игрок); «хлестаться».'играть в карты'; «срисовать» 'определить на взгляд'; «укусить» 'оскорбить'; «пустой» 'безденежный', 'бедный' и т. д. К этому же разряду слов, конкретизирующих действительность, относятся те, в которых явление сложное, стоящее на известном уровне культурного развития, сводится к явлению более упрощенному, не прошедшему определенной культурной обработки.[29] Например, «мука» 'пудра'; «сено» 'табак'; «пыль» 'мука'; «антрацит» 'махорка', 'хлеб', «колесо» 'кольцо', 'монета'; «обруч» 'кольцо'; «дудка» 'наган'; «бутылка» 'шуба'; «маслина» 'пуля'; «картошка» 'бомба'. В той же плоскости лежит и тенденция воровской речи материализовать явления. Все более или менее отвлеченные явления или действия сводятся к таким, которые поддаются пространственному или временному учету, материализуются. Примеры в этой области особенно характерны и обильны: «ломать» 'прекращать', 'кончать'; «перекинуть» 'изменить'; «сломать каблуки» 'изменить любовнице'; «упасть» на кого-либо 'влюбиться'; «вешать», «разве- [79] шивать», «взвешивать» 'думать'; «крепкий» 'доверчивый' (т. е. такой, который не сорвется); «ушлый» 'умный' (собственно «ушастый»); «длинно» 'хорошо', 'приятно'(например, «длинно живем»); «масло» 'ум', 'рассудок', 'сообразительность'; «воткнуть срок», «сунуть» 'дать срок' (например, «воткнуть красненькую», «сунуть нахальное дело») 'приговорить к определенному сроку заключения'; «вставить перо» 'прогнать'; «вспухнуть», «распухнуть » 'загордиться'. Эта склонность воровского мышления конкретизировать и материализовать явления также может быть сопоставлена с свойствами примитивного мышления, например, тасманцев, которые, по свидетельству Featherman'a,[30] вместо 'твердый' говорили «как камень», вместо 'высокий' — «длинные ноги», а для того, чтобы обозначить, что предмет кругл, они прибегали к сравнению его с мячом или луной. Конкретность арготических представлений о мире обратила на себя внимание еще Grasserie,[31] видевшего в этом основной признак языков низших слоев населения, в противоположность языкам высших слоев —абстрактных и одухотворенных. Собранный им материал обилен и интересен. Представления вора о живом мире сводят последний к простому сцеплению обстоятельств, механизируют его, лишают ивициативы, ответственности за поступки. Любопытное представление создалось у арготирующих о человеке: «арбуз», «вертлюга»[32] 'голова'; «чердак» 'лоб, череп'; «полтинники», «колеса», «шары» 'глаза'; «нюхало» 'нос'; «дыхало», «едало», «курятник», «сарай» 'рот'; «идолы» 'зубы'; «звонок» («звонить» 'говорить') 'язык'; «свисток», «машинка», «хряпка», «дудка» («свисток подать» 'закричать будучи схваченным за горло') 'горло'; «конверт» («наложить в конверт» 'бить по загривку') 'тыльная часть шеи'; «жабры», «душник» 'грудная клетка'(нижняя часть грудной клетки); «грабки», «грабли», «крючки» 'руки'; «телефонный столб» 'позвоночный столб'; «постановки», «катушки», «колеса», «лафет» 'ноги'. Естественно, что такой «механизированный» человек не идет, а «катится», не говорит, а «звонит» или «разматывается», не влюбляется, а «падает» на кого-либо, не соображает, а «вешает», гордость заставляет его «распухать», его можно «налить маслом», «вытряхнуть» и т. д. [80] В несомненной связи с этой тенденцией превратить человека в «неживую природу», механизировать, материализовать его поступки, лежит обратная тенденция «одухотворить», вернее «анимализировать» некоторые материальные предметы, с которыми ему приходится иметь дело. Предметы эти изображаются как животные: «медведь», «медвежонок» 'несгораемый шкаф' («медведя запороть» 'вскрыть несгораемый шкаф'); «бекасы» 'окурки’ (на языке беспризорных), «охотиться на бекасов» — 'подбирать окурки'; «пчелка» 'нуля'; «обезьянка» 'заплечный мешок'; «голуби» 'белье на чердаке’ («спугнуть голубей» 'обокрасть чердак'); «воробей» 'замок' («спугнуть воробья» 'сломать замок'). Животные названия носят большинство воровских инструментов: «выдра», «рак», «конек», «гусиная лапка», «птичка». В этом явлении сказывается тенденция возложить ответственность за удачу или неудачу того или иного поступка на окружающие предметы (в этом отношении характерен и сам выбор предметов, подвергшихся анимализации) — тенденция, в пережиточной форме сохранившаяся и в обычной речи и особенно сильно проявляющаяся в ней в моменты сильного эмоционального подъема говорящего. Затем — анимализации подвергаются и люди. Это явление должно быть поставлено в несомненную связь со стремлением вора предугадать те или иные поступки. Явление, в котором заложена едва ли не самая глубокая параллель между первобытной охотничьей средой и воровской. В самом делег обращает на себя внимание то, что сравнения, приводимые ворами из области животного мира, все касаются главным образом тех животных, которые по преимуществу встречаются в баснях, т. е. животных, поведение которых подчинено определенным традиционным стереотипам характеристик:, лиса, медведь, заяц, ворона и т. д. Не подлежит сомнению, что традиционные, неизменяемые характеристики басенных зверей восходят к тем первобытно-охотничьим временам, когда от поведения дичи зависел весь успех охоты, когда известная характеристика поведения животного являлась результатом стремления предугадать или оправдать его поведение на охоте. Совершенно аналогичным способом поступают воры, разбивая свою «дичь» на группы в зависимости от поведения при «охоте». Есть: «змей» (без мн. числа), «грачи», «конек» (без мн. числа), «бобры», «жуки» и др. Чины полиции, на которых, правда, вор не охотился, но зато которые сами «охотились» на воров, назывались «лягавыми», «лягушками», «жабами»,, «псами», «попками», «чечетками», «снегирями», «наседками», «мухами». «Басенные» животные, т. е. животные, поведение которых обусловлено- [81] твердыми рамками их традиционных характеристик, играют и тут свою существенную роль. Характерно, что и «не животное» деление людей на известные группы, в зависимости от их поведения, эмоционально подчеркивает те стороны их поведения, которые почти не поднимают их над животным уровнем. Люди делятся на «гавриков», «шибзиков», «охмурял», «штымпов», «волосатиков», «укроп» (без мн. числа), «дубак» (без ин. числа) и т. д. Итак основным свойством воровского мышления постольку, поскольку оно выражается в речи, мы должны считать стремление к упрощению материала, накопляемого восприятием, стремление к конкретизации его и материализации, к разрушению обычных реальных связей, существующих в мире, и замене их более примитивными. При этом мы должны помнить, что это явление отнюдь не должно рассматриваться нами как пассивная точка зрения (несомненно, арготирующий отличает одушевленные и неодушевленные предметы, конкретные и отвлеченные), а как известное волевое усилие. Трудно предположить, что арготйрующий смешал пудру и муку, калач и замок. В воровской речи мы имеем . дело не с установившимися представлениями воров о мире, а скорее во многих случаях с тем, каким его желает, стремится видеть вор. Воровская речь вся построена на известном волевом напряжении,[33] и с этой точки зрения может быть сопоставлена только с речью бранной.
жүктеу/скачать 350.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|