Д. С. Лихачев : «Черты первобытного примитивизма воровской речи»
жүктеу/скачать 350.5 Kb.
|
| VIII/
Очень трудно, говорить о морфологии языка там, где по существу термин «язык» мы можем употреблять только с оговорками. Нельзя говорить о воровском языке в собственном смысле этого слова, мы можем лишь различать воровские элементы, привносимые в обычный язык. Мы только что говорили о таких элементах под углом зрения семантики, но морфологические элементы тоже имеются и носят те же черты возвращения к примитиву. Выше мы сопоставляли некоторые термины спортсменов с воровскими. Продолжим наше сопоставление, попытаемся выяснить морфологическую сущность таких слов, как «аут», «райт» и т. д. и воровских «шесть», «цинк», и др. Синтаксически чаще всего они употребляются как междометия, но употребления в качестве существительного или повелительного наклонения глагола тоже не редки. Мы стоим, таким образом, перед образованиями, которые вернее всего могут быть охарактеризованы как междометия, [82] существительное и повелительное наклонение глагола одновременно. Сами по себе эти формы являются наиболее устойчивыми в воровском языке: повелительное наклонение в языке и междометия в соответствии с сигнальной функцией воровской речи, существительное как наиболее устойчивая в семантическом отношении часть речи (глаголы воровской речи обладают чрезвычайно неустойчивой семантикой). В соответствии с особым развитием сигнальной функции часть слов воровской речи туго поддается склонению, спряжению и другим Формам изменений. Есть существительные, которые не склоняются: «швай» 'компания'; «шитвис» 'шайка'; «хай» 'шум', 'обыск', 'скандал'. Некоторые существительные (впрочем, близко стоящие по употреблению к междометиям) употребляются только в именительном падеже единственного или множественного числа. Например «труба!», «дуга!», —'неблагополучное состояние чего-либо'; «пироги!» «сухари!» — 'благополучное состояние чего либо'. Часть глаголов имеет только форму 2-го лица повелительного наклонения: например, «вались» 'замолчи' (глагола «валиться» — 'замолчать' нет), или 3 лица един, числа настоящего времени: «светит» '(дело) выходит, получается', (например в выражении «это тебе не све гит», «светит или не светит, а пойду»). Характерное явление — появление в воровской речи своеобразных «вспомогательных» глаголов. Вместо того, чтобы сказать 'бежать' вор говорит «сделать not>er», вместю 'связать' — «сделать связку»; вместо 'красть' — «делать кражу»; вместо 'толкнуть' — «дать толкача» и т. д.[34] Особенно охотно вор прибегает к следующим «вспомогательным» глаголам: «дать» («дать клей», «дать толкача», «дать свинца»); «делать» («делать одеждр, «делать отвод»), «держать» («держать саду»,' «держать майдан»); «брать» и «взять» («взять на пушку», взять на фиру»,«взять на понт»). Все перечисленные особенности морфологии находятся в несомненной связи со склонностью воровской речи к несвободному синтаксису, о чем мы еще будем иметь случай говорить, и характерны по преимуществу для русской воровской речи. Однако, в русской воровской речи есть явления, которые не будучи сами по себе характерны для нее, находят себе параллели в английском и французском жаргонах. Так например, и во французском argot и в английском cant живо чувствуется стремление к моносиллабизму — явление, характерное также и для первобытных языков. И в английском и во французском воровском арго мы имеем многочисленные случаи происхождения слова из абревиатуры. [83] В обще-французском языке склонность к моносиллабизму выражена слабее, чем в английском, и поэтому в воровской французской речи легче уловить и выделить эту тендеацию. Omnès от omnibus, perme от permission, posse от possibilité (например, «c'est pas posse»), régul от régulier, zeph от zéphyr.[35] В русской воровской речи мы имеем: «экс» 'грабеж' (из экспроприации), «порт» из 'портмоне' (интересное «скрещение» слова русского и воровского в слове «порткоженочка»); «культ» 'кино в тюрьме'; «гужа» 'ломовой извозчик'. Очень распространены и во французской и в английской воровской речи образования с повторением одного какого-либо элемента, которые Н. Я. Марр считает «древнейшими в звуковой речи человечества, образованиями». Во французском «уличном» argot по этому способу строятся, например, все сокращения имен: Totor вм. Victor, Nana, вм. Anna, Nenette вм. jeunette и т. д. В английском cant мы имеет такие образования, как: dee-dee 'глухонемой'; ding-dong 'звонок'; lu-lu 'что-нибудь очень желаемое'; rowdy-dowdy 'положение жертвы, удобное для совершения карманной кражи'; rum-dum 'напившийся до одурения' и др. В русской воровской речи мы имеем, правда немногочисленные, следующие примеры: «чик-бяк» 'босиком', 'просто так' и др.; «фи-фу» 'компания поджигателей'; «гоп-стоп» 'грабеж прохожих на улице'; «цаца» — деньги, и некоторые др. IX/ Мы уже говорили о том, что воровская речь синтетична, что значение отдельных слов определяется их местом в фразе. Мы отмечали такие явления, как однопадежные и несклоняемые существительные, глаголы, встречающиеся только в одной форме и т. д. Все эти явления существуют параллельно с другим явлением, отчасти их определяющим, — склонностью воровской речи отойти от свободной синтаксической конструкции речи. Если мы в нашей речи в качестве элементарной, дальше неделимой синтаксической части предложения имеем по большей части слово, то воровская речь такой единицей имеет в громадном большинстве случаев идиоматическое выражение (associations fixes) — готовый штамп из нескольких [84] слов, каждое из которых не имеет самостоятельного значения: значение приобретает только сочетание слов в целом. Любой словарь воровской речи русской или иностранной включает в свой состав большое количество словосочетаний, целых выражений.. Примеры таких выражений: «бал поднимать» 'поднимать шум, крик',, 'создавать громкое дело', «в девятку попасть» 'быть пойманным', 'очутиться в безвыходном положении'; «в рифму взять» 'опознать по приметам'; «воздух разыгрывать» 'играть без денег'; «горбатого лепить» 'обманывать'; «каблуки ломать» 'изменять женщине'; «когти рвать» 'убегать';, «на плешь сделовить» 'сделать что-либо хорошо, крепко'; «на низок чесать» 'применять особого рода шулерский прием'; «не в цвет» 'неудачно', 'не во время'; «объявить туз за Фигуру» 'притвориться', 'прибедниться'; «от вольного загибаться» 'чувствовать себя скверно' или, наоборот, 'загордиться от понюшки кокаина, которым* угостили', 'попасться из-за пустяков' и др.; «очка вставить» 'обмануть', 'показать, где раки зимуют'; «подъем набрать» 'иметь хорошие карты на руках', 'быть в удаче'; «плясать чечетку» 'доносить', 'выдавать', 'быть выданным'; «посадить на сквозняк» 'с разных сторон, разными приемами атаковать жертву', 'высмеять'; «подкатить шарики» 'выдать милиционерам'; «правила качать» 'расправляться по воровским правилам'; «ходить в коренную» 'постоянно с кем-либо воровать', 'быть компаньоном'; «шею ставить» 'рисковать'. Каждое из этих выражений не может быть подвергнуто дальнейшему членению. Отдельные слова, входящие в эти сочетания, не имеют сами по себе особого значения в воровской речи, или значение их коренным образом отличво от значения идиоматического выражения в целом. В выражении «поднимать бал» слово «бал» со специфическим воровским значением в воровской речи отсутствует так же точно, как и слово «поднимать».[36] Огромное большинство воровских слов хотя имеет значение вне привычного идиоматического словосочетания, однако, не во всякой фразе могут [85] быть употреблены. Не всякое русское слово во фразе с идентичным значением мы можем подменить воровским. Например, воровское слово «длинно» 'хорошо', легче всего может быть употреблено в выражении «длинно живем», но едва ли можно сказать «длинно сделай что-нибудь». Воровское слово «масло» 'ум', 'сообразительность', 'знание' может быть употреблено только в выражениях вроде: «на это дело масло надо иметь», «здесь без масла не поедешь» и в некоторых других, но не может механически во всех русских фразах заменять слово 'ум'. Суть в данном случае не в том, что воровское слово «масло» имеет какой-то оттенок значения, которого нет в обычном русском слове, а в том, что воровское слово имеет тенденцию употребляться только в определенных штампованных сочетаниях. Воровской язык имеет сильное тяготение к штампу, к трафарету. Очень много воровских выражений строится по одному способу, по одной схеме. Особенно часты, например, сочетания с предлогом «на»: «на баса», «на бога», «на горло», «на динаму», «на житуху», «на здюм», «на зеке», «на низок», «на нитку», «на сухую», «на блат», «на светлую», «на темную», «на фик», «на фиру», «на чистуху», «на хапок», «на рывок», «на чикву», «на псул» и др.[37] Все эти выражения имеют и приблизительно однородное значение, характеризуя способ, которым производится то или иное действие. Эта склонность к сложным идиоматическим словосочетаниям — один из моментов перехода к твердому, упрощенному синтаксису и упрощенной морфологии: речь воров сокращается, фразы носят обрывочный характер. Пропуск в фразе сказуемого[38] или подлежащего, которые при этом подразумеваются,— обычное явление. Сокращается и штамп; если он длинен, — его продолжение угадывается» Не мешает этой штампованности, стереотипности воровской речи и импровизация, о которой мы говорили выше. Импровизадая именно потому и возможна, что всякое новое выражение строится по определенным шаблонам, направляется по изъезженным путям. Именно здесь-то воровская речь и заходит в окончательный тупик. Потребность в экспрессивно заряженном, эмоционально напряженном, логически значимом слове требует постоянного обновления словаря, постоянного языкового творчества, реально же этого творчества не оказывается, — едва родившись, слово сжато тисками традиций, тисками готовых штампов, слово оказывается мертворожденным. [86] В этом одна из причин, почему гибнет и не прививается огромное количество вновь образуемых слов и почему основной фонд воровской речи остается неизменным в течение веков.[39] Если в первобытных языках мы можем предполагать, что импровизация была действительно творческим моментом, двигавшим язык вперед, создавшим его словарь, то в воровском языке импровизация этого значения уже не имеет. Тогда первобытно-охотничий язык двигался вперед, — теперь воровской язык двигается назад, и в этом их существенное диалектическое различие. X/ Перейдем к следующему явлению, роднящему воровскую речь с первобытной, — языку жестов. Мы говорили выше о собственно «тайных» воровских языках, отмечали их «условное», искусственное происхождение, недолговечность их существования. В тюрьмах была еще одна разновидность «тайного» языка, которым пользовались преимущественно для переговоров, из окна в окно — это язык жестов, чисто условный, искусственный. Характер его приблизительно такой же, как и сигнализации моряков, или языка глухонемых. Передаются или буквы ила целые слова в зависимости от системы языка. Называется этот способ ведения переговоров «маяком» или «светом».[40] Гораздо интереснее те 10—15 жестов, возникшие в обыденной воровской речи и вытесняющие из нее обычные воровские слова. Эти жесты несомненно можно рассматривать как языковое явление, как явление, имеющее аналогию в кинетической речи первобытных народов. Говоря о магическом характере воровской речи, мы отмечали те несколько понятий, произнесение которых вслух затруднено, некоторые наложен некоторый запрет. Это явление без всякого сомнения связано с обрывочным характером воровского синтаксиса, с пропуском сказуемого,, подлежащего. Воровская речь носит заторможенный характер. Вор боится произнести лишнее, боится выдать себя или других из-за своей болтливости, боится произнести запретные слова, — слова «табу». Внутренняя напряженность воровской речи часто не разрешается ничем, остается подавленной. Здесь-то и приходит на помощь жест. Жест является как разрешение того напряжения в речи, которое явилось результатом запрета на известное слово. [87] Не будучи в состоянии произнести запрещенное слово «кража», вор показывает его жестом, делая движение кистью руки. Так же точно понятие нагана, бандитизма, стрельбы, вооруженного грабежа и т. д. вор показывает, делая движение указательным пальцем руки, как бы спуская курок. Желая дать понять, что необходимо соблюдать осторожность, или выразить понятие доноса, агента уголовного розыска и т. д., вор делает движение рукой, как бы стуча по столу. Тот же жест выражает занятие проституцией. Каждый из этих жестов есть некоторый намек, намек прежде всего на действие, которое необходимо выполнить в указанной обстановке. Воровской жест не мог бы появиться, если бы речь воров была менее эмоционально насыщена, если бы различение слова и предмета было более глубоко, если бы каждое воровское звуковое слово не вызывало в переговаривающихся известного моторного, мускульного эффекта. Моторный тип мышления воров (весьма вероятно, что у первобытных народов мы имеем то же явление) создает положение, при котором слово действует не только на кору головного мозга, но и на мускульную систему человека. Роль сознания у воров не значительнее, чем у человека в нормальной общественной обстановке. Вот почему и эмоциональная сторона слов у воров так развита. Таким образом, воровской жест является результатом, с одной стороны, мускульво-моторного восприятия слов (это явление легко поддается экспериментальной проверке), с другой стороны некоторой словесной синкопы, пропуска, запрета на некоторые слова; является боковым разрешением того напряжения, которое получается в результате умолчания, и с третьей стороны, свидетельствуя о близости и неразличимости в сознании воров слова и предмета, слова и действия, лежит в несомненной связи с эмоциально-экспрессивной стороной воровской речи. Семантически жест продолжает общую тенденцию воровского языка к полисемантичности, в частности, эмоциональной полисемантичности. Жест всегда связан с целым комплексом понятий, в котором и действие и предмет неразличимы. Переход к языку жестов органически подготовлен всей системой воровского языка. XI/ Чем ближе мы к первобытному мышлению, чем ближе мы к примитивно-охотничьему сознанию, тем с большей силой свидетельствует слово
Ах, зачем же своей красотою Он нахально[41] любить заставлял... [89] Между тем многочисленные альбомные произведения встречаются только в альбомах и несомненно созданы в воровской среде. Язык альбомов — это язык промежуточный между обычным русским и воровским. Язык, который сохраняет только те воровские элементы, ^которые сам вор не признает за «свои». В этом отношении он представляет незаменимый материал для изучения отношения воров к собственному языку. Воровские слова самими ворами осознаются как такие, которые не могут быть употреблены в письменном виде. Письмо не вяжется прежде всего с эмоционально-экспрессивной функцией слова, которая, как кажется (положение требует сугубой проверки), связана ближе с артикуляционно-моторной стороной, чем с его зрительной и слуховой. В воровском языке мы имеем ту же тенденцию различать письменный а устный языки, которая была характерна для первых ступеней развития яисьменности. XII/ Какие выводы о языке вообще и о его зарождении можно сделать из приведенного материала? Характеризуя воровскую среду, мы прибегли к помощи аналогии; аналогией же мы пользовались и при характеристике воровской речи. Аналогия служила нам прежде всего методом проверки устанавливаемых нами связей языка, мышления и социально-экономического базиса. Устанавливая ту или иную зависимость, мы проверяли ее правильность на аналогичных зависимостях в примитивных языках. Естественно, что при этом нами принимались в расчет не только сходства, но и различия: отсутствие различий позволило бы нам говорить не об аналогии, но о тождестве. Однако отношения воровской речи и речи примитивной не ограничиваются только аналогией. В некоторых случаях мы имеем дело с такими явлениями, когда отдельные атавистические моменты в современной речи начинают снова развиваться и крепнуть в речи воровской. Таковы, например, отдельные случаи магической речи, сохранившиеся в современной (например, речь бранная) и начавшие усиленно развиваться в воровской. В случае воровской речи — связь ее с примитивной оказывается хотя и отдаленной, но вполне реальной. Работа К. Р. Мегрелидзе «О ходячих суевериях и „пралогическом" способе мышления (ответ Леви Брюлю)»[42] показала с достаточной ясностью, [90] что то, что мы называем первобытным «пралогическим» мышлением, может отлично уживаться и в современном обществе, будучи лишь поддержано внешними условиями существования. Тоже происходит и в языке: будучи вызваны примитивными условиями существования воровской среды, в воровским языке могут возрождаться первобытные формы речи, слова, которые способны уживаться с вполне современными. Так же точно как суеверия гнездятся в современном обществе, возвращая его по временам, в зависимости от внешних обстоятельств, к первобытному магическому сознанию, по существу вполне доступному нашему пониманию, и в воровской речи усиливаются, интенсифицируются те стороны языка, которые под влиянием особых внешних обстоятельств, в которых находится воровская среда, возвращают ее к первобытным, примитивным языковым типам, благодаря особенностям нашего сознания, в реликтовых формах сохраняющихся до сих пор. Подобно тому, как мы можем говорить об атавизме в антропологии, о рецидиве признаков первобытного человека, давно уже исчезнувшего,, так же точно мы можем говорить об атавистических явлениях в языке, о рецидиве форм такого первобытно охотничьего языка, в чистом состоянии которого уже нет, о котором мы можем только догадываться. Больше того, случаи атавизма в антропологии служат нам прекрасной проверкой наших представлений о первобытном человеке: очевидно, чтс^ случай атавизма в языке может явиться не худшей проверкой наших представлений о первобытных языках, в чистом, непосредственном состоянии давно исчезнувших. Уже сейчас мы можем сделать некоторые предположения» 1. Мы устанавливаем возможность существования языка, служащего для односторонней связи: таков воровской язык, организующим и коррелятивным моментом которого является эмоционально-экспрессивная функция речи. Этот момент является определяющим для примитивного языкового сознания. Признание его влечет к отказу от пресловутой «социологической» точки зрения на зарождение языка из потребности к «общению» — предполагающему наличие индивидуального сознания, предполагающему возможность беседы, заинтересованности в чужом мнении, и, самое главное, предполагающему в первобытном человеке сознание наличия у собеседника такой же психической жизни, как и у себя. При том примитивном коллективизме, вернее стадности, которое есть у вора и которое, очевидно, было у первобытного человека, этого сознания нет. [91] С речью можно обращаться к предмету (что отнюдь не свидетельствует о наличии анимистического сознания), точно так же, как и к человеку; речь служит для организации охоты для того, чтобы понудить, заставить и т. п. Одним словом, первобытный язык есть «орудие» хозяйствования, гораздо более близкое к первобытному дротику, топору, копью, чем к современному слову, облеченному такой сложной функцией, как «коммуникация»,[43] предполагающее наличие особого и сложного мироощущения, прошедшего стадию индивидуального сознания. Если пользование орудиями отличает человека от животных, то одним из первых орудий человека было, несомненно, слово. 2. Вслед за Bally[44] устанавливая словотворческую основу эмоционально-экспрессивпой функции и связывая последнюю с магической, мы можем утверждать, что на первых порах человеческого языка именно эта экспрессивная функция речи являлась главным поставщиком слов. Именно ей мы обязаны наличным богатством нашего словаря. 3. Рассматривая деградацию существительного, глагола и междометия в воровском языке, стремящихся слиться друг с другом, мы приходим к предположению, что наиболее примитивным словом было слово, в котором диффузно сливались элементы междометия, существительного и повелительного наклонения, слово, устанавливающее в наличности известный факт и вместе с тем дающее приказание к известному действию. Одновременно это слово было магически и эмоционально заряжено. 4. Рассматривая переход от звуковой речи к жесту в воровской среде, мы пришли к выводу, что жест явился результатом некоторого умолчания, запрета на некоторые слова в звуковой речи. Обращая этот процесс, мы можем предположить, что в переходе от языка жестов к языку звуковому значительную роль играло «жестовое» умолчание, «табу» на жест, и что первые звуковые слова были, в известной мере, эвфемиз мами жестов. [92] Это положение требует особенно тщательной проверки. Если сопоставить три следующих факта: 1) что эмоция и мускульная система человека непосредственно связаны, 2) что примитивное сознание склонно к моторному, мускульному типу мышления и что 3) жестовая речь соответствовала в этом отношении типу мышления первобытного человека, то мы придем к выводу, что эмоционально насыщенное звуковое слово продолжало в этом, т. е. эмоциональном, отношении положение, создавшееся еще в шестовой речи. Линейная речь была настолько эмоциональна, что нам трудно даже себе это сейчас конкретно представить. Делать окончательно выводы пока еще рано. Остается пожелать только, чтобы в этом направлении были сделаны необходимые исследования и чтобы социальная диалектология, а с ней вместе и воровская речь вошли в сферу изучения яфетического языкознания. Надо в корне пересмотреть все наши «коллективные представления» о воровской речи, выйти из той традиции, которая сложилась в литературе об арго. Воровской язык способен дать лингвистике ряд интересных фактов.
жүктеу/скачать 350.5 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|