Поэтические воззрения славян на природу
XVII. Древо жизни и лесные духи
жүктеу/скачать 4.02 Mb.
|
XVII. Древо жизни и лесные духиДождевые тучи, потемняющие небесный свод широкораскинутою и многоветвистою сению, в глубочайшей, незапамятной древности были уподоблены дереву-великану, обнимающему собою весь мир, — дереву, ветви которого обращены вниз — к земле, а корни простираются до самого высокого неба1. О таком всемирном дереве сохраняются самые живые предания во всех языческих религиях арийских народов, и после превосходных исследований Куна несомненно, что это баснословное дерево есть мифическое представление тучи, живая вода (амрита) при его корнях и мед, капающий с его листьев, метафорические названия дождя и росы, а море, где оно растет, — воды небесного океана. Арии различали три одно над другим восходящих неба: а) царство воздуха и облаков, б) ясно-голубой свод (dyâus) и с) царство вечного света, откуда солнце и другие светила заимствовали свой чудный блеск, откуда произошла и самая молния, давшая бытие земному огню. С этого третьего неба простирает свои широкие ветви вечно неувядаемое фиговое дерево (aсvattha), под которым пребывают души блаженных и вместе с богами вкушают бессмертный напиток. Ветви его идут вниз, а корни вверх; на нем покоятся все миры, из него построили боги и небо и землю; с листьев дерева капает амрита, а под ним растут целебные травы. Позднейшие индийские предания называют это дерево Ира: оно растет в царстве Брамы, по ту сторону потока, дарующего вечную юность, и приносит все плоды, какие только существуют во вселенной; на его вершине сидят две птицы, из которых одна клюет сладкую фигу; другие же обитающие здесь птицы выжимают и пьют сок амриты. О владыке небесного пламени (молниеносном Агни) было сказание, что он, укрываясь от богов, нашел себе убежище в фиговом дереве. Зендская мифология знает небесное древо жизни, от которого произошли на земле целебные и все другие растения и злаки. Его называли Jat-bés — бесскорбное и Harvicptokhma, т. е. наделенное всеми семенами; называли 1 Отголосок этого представления встречаем в русском заговоре, в котором сказано, что на острове Буяне стоит белая береза — вниз ветвями, вверх корнями, а на той березе сидит Богородица (О. 3., т. LVI, 206; Рус. Вест. 1859, XI, 120). также орлиным деревом, потому что на нем восседает подобная орлу птица Cînamrû: как только она подымается с дерева — на нем вырастает тысяча новых ветвей, как скоро садится — то обламывает тысячу старых и сотрясает с них семена. Другая птица (Tschamros) сидит всегда внизу дерева, собирает падающее семя и относит туда, где Tistar берет воду. Приняв вместе с водою семена, Tistar разбрасывает их в дождевых ливнях по всей вселенной. Древнейшее уподобление дождевых капель засевающим землю зернам (I. 290—291) породило миф, по указанию которого, вместе с дождем-подателем земных урожаев, слетают с дерева-тучи и все растительные семена. Возле бесскорбного дерева находится белое растение Gaŏkerěně, из сока которого приготовляется небесная haoma (= сома, напиток, наделяющий здравием и бессмертием) и которое потому будет иметь важное значение в великом акте всеобщего воскресения. Оба чудесные растения служат для обозначения одной и той же идеи, только в двух отдельных поэтических образах. Оба они растут в море Vouru-Kascha1, на берегу которого обитает ящерица, созданная злым божеством мрака — Ариманом (Agramainyus), и силится уничтожить гаому; но для охраны последней приставлено 99999 светлых духов (Fervers). Эта ящерица соответствует демоническому змею древнейшей эпохи, который задерживает дождевые потоки2. В Германии до сих пор облако, похожее по внешнему виду на дерево, называют Wetterbaum, Adamsbaum и Abrahamsbaum; с той стороны, куда обращена его верхушка, ожидают ветра; если оно цветет (blüht = сверкает молниями), то будет дождь3. Эдда рассказывает о старом, мировом, серединном дереве Иггдразилли. Это дерево — ясень (askr); ветви его тянутся через всю вселенную, распростираясь и на небо, и на землю; три корня его идут: один в небесное царство асов, другой в преисподнюю ада (Hölle - мир смерти и разрушительного пламени), а третий в страну великанов туч и туманов (hrimthursen). Под каждым из трех корней вытекает по священному источнику: небесный источник называется Urdharbrunnr, возле которого боги совещались о создании мира, и сюда же собираются они судить о делах вселенной. Всякое утро вещие девы (норны) черпают из этого источника воду и окропляют ею ветви мировой ясени, отчего и происходит роса, падающая на землю. Другой источник, в стране великанов — Mimir'sbrunnen, воды которого наделяют дарами мудрости и предведения (I, 190 и 204); имя адского источника — Hvergelmir. По объяснению Куна, Yggdrasil = das ross des Ygg (Одинов конь; Игг — одно из имен Одина), что согласно с общим индоевропейским представлением летучих туч конями и с преданием Старой Эдды, что кони валькирий сотрясают с своих грив росу в глубокие долины. По ветвям и у корней Иггдразилли размещаются различные животные: орел, белка Ratatöskr, четыре оленя и змеи. Главный змей Nidhhöggr (злобно кусающий) лежит у адского источника и грызет корень ясени; между им и сидящим наверху орлом старается возбудить раздор бегающая взад и вперед белка4. Имя орла неизвестно; но это — мудрая, многознающая птица, 1 Или растение, из которого добывается бессмертный напиток, прозябает в живой, целительной воде источника Ардвизура. 2 Кун, 124—8; Die GOtteiwelt, 58—59, 67; Ж. М. Н. П. 1838, XI, 324—6: «Религия и богослуж. древн. персов». 3 Die Götterwelt, 92; Der Ursprung der Myth., 130. 4 Воспоминание о стародавней вражде змея с молниеносною птицею встречаем во многих народных сказках (Гальтрих, стр. 88; Ган, 61, 70; сличи Н. Р. Ск., I, 5 и 6): в подземном царстве (= в области облаков) орел с орлицею свили себе гнездо на высоком вековом дереве; многоглавый дракон всползает по дереву и хочет пожрать молодых орлят. Является сказочный герой, убивает дракона, и в благо- промеж глаз которой сидит ястреб Vedhrfolnir. В образе белки миф олицетворял грызущие зубы молнии, в образе легконогих оленей, поедающих ветки ясени, — четыре главные ветра, бурное дуновение которых рассеивает тучи; птицы, восседающие на ветвях всемирного дерева, суть птицы священные, разносители молний и бессмертного напитка (дождя-сомы); змей — олицетворение злого демона (Cushna), который задерживает благодатную влагу дождей, производит засуху и неурожаи1. Из сказаний об Одиновом рае (валгалле) узнаем, что посреди его стоит могучее дерево (Ljeradhr), листья которого обрывает коза Heidhrûn, а ветвями питается олень Eikpyrnir. Коза — животное, посвященное Тору; из ее сосцов ежедневно натекает полный сосуд меду, осушаемый на пирах блаженными героями, подобно тому, как из рога козы Амалтеи течет нектар. Из рогов оленя льется неиссякаемая вода, низвергаясь в подземный мир, и дает начало потоку Hvergelmir2. Поводом сочетать представление о дереве-туче, в котором заключен мед амриты, с фиговым деревом и ясенью послужило то, что из фиг действительно приготовлялся в древности сладкий напиток, а особенный род ясени (fraxinus ornus) точит из-под своей коры сахарный сок, называемый манною. Рои пчел любят собирать этот сок; по народному же поверью, пчелы питаются росою, и на поэтическом языке Эдды, роса, падающая с Иггдразилли, называется honigfall. Свой сладкий сок ясень начинает точить с приходом весны — в то самое время, когда отпираются небесные источники и боги посылают смертным живую воду дождя и росы3. В ближайшей связи с скандинавской Иггдразиллью стоит греческое мировое дерево μελία — ясень (одного корня с словом μέλι — мед), от которой произошел человеческий род (см. гл. XIX). Вергилий (Georg. 2, 291) упоминает об ясени, которая достигает корнями тартара, и насколько глубоко идут ее корни в землю, настолько же в вышину простираются ветви среди пространного неба4. В «Энеиде» он говорит про ясеневу ветку с золотыми листьями и плодами: никто не мог сойти в подземное царство, не принеся в дар Прозерпине плодов с этой ветки; как скоро сорван с нее один плод, другой тотчас же вырастает вместо утраченного. Литовцы называют ясень — древом праведности; старинное предание гласит, что сами боги, сходя на землю, чтобы ближе присмотреться к людским деяниям, любили собираться в тени густой, развесистой ясени и оттуда изрекали свои правдивые приговоры5. Из-под корней мирового дерева текли источники мудрости и всякого знания; сюда приходили боги утолять свою жажду — и потому они ведали все прошедшее, настоящее и будущее, все доброе и злое и могли творить святой и непреложный суд. Под влиянием дарность за это птицы выносят его на белый свет. Сербская песня говорит о яблоне, на вершине которой свил гнездо сокол, а внизу у корня лежит змея и грозит соколу: Ако пуштих жива огња, Гн'jездо ћу ти опалити, Tићe ћy ти пофитати. Перевод: Вот пущу живой огонь, хочу гнездо твое опалить, твоих птенцов захватить. — Срп. н. njecме, I, 488. 1 Кун, 129-134; D. Myth., 756. 2 D. Myth., 778. 3 Весьма вероятно, что на том же основании приписаны целебные свойства и березе, сладкий сок которой любят пить поселяне. Чехи до сих пор пьют этот сок, чтобы пользоваться здоровьем и не быть бесплодными в супружестве (Громанн, 102). 4 D. Myth., 659, 758; Кун, 136. 5 Черты литов. нар., 75. того же воззрения здесь дано было пристанище и девам судьбы, определявшим людские жребии. Далее мы приведем свидетельства, что места народных судов издревле были назначаемы среди лесов, под сению священных деревьев, и что в шелесте их листьев искали предвещаний о грядущих судьбах. Как дождь = животворный сок дерева-тучи уничтожает губительное действие засухи, производимой демоническим змеем, так точно сок обыкновенной ясени может, по народному поверью, исцелять укушение ползучей змеи. В Германии ужаленным змеею давали пить этот сок, с надеждою на полное выздоровление1. На Руси думают, что змеи (гадюки) не могут выносить запаха ясени, и потому если надеть платье, вымытое в щёлоке из ясеневой золы или опрысканное отваром ее коры, листьев, стружек и корня, и вытереть этим отваром все тело — то ни одна змея не только не ужалит, но при виде такого человека будет впадать в оцепенение. От змеиного укуса примачивают больное место ясеневым отваром или прикасаются к ране обмакнутым в него пальцем. Ветка ясени подчиняет всех гадов и змей власти знахаря на расстоянии нескольких шагов2. Чтобы укрыться от ударов молнии, преследующей дьявола, лучшее средство, по мнению чехов, стать во время грозы под ясень3. Предание о всемирном дереве и текущих из него ключах еще не утрачено народною памятью. Немецкая сказка4 сообщает это предание с следующими подробностями: некогда мальчик-пастух погнал овец в поле и увидел чудное дерево (wunderbaum), которое было так красиво и так громадно, что он долгое время стоял и смотрел на него совершенно изумленный. Захотелось ему взобраться на то дерево, и это не трудно было, потому что ветви его подымались вверх словно ступени на лестнице. Мальчик снял свои башмаки и полез на дерево; целые девять дней лез он и достиг до широкого поля: там стояли многие палаты из чистой меди, а позади палат был большой лес из медных деревьев, и на самом высоком дереве сидел медный петух, а под деревом журчал источник, текущий медью, — и это был единственно слышный шум; исключая источника, все казалось мертво, ничто не двигалось, не шевелилось, и никого не было видно. Насмотревшись вдоволь, мальчик сломил себе ветку с одного дерева, и так как ноги его были утомлены, то вздумал освежить их в воде. Он опустил ноги в источник, и когда вынул назад — они казались покрытыми блестящею медью. Мальчик поспешил воротиться к исполинскому дереву, которое все еще высоко подымалось к самым облакам и вершины которого нельзя было разглядеть. «Там наверху должно быть еще лучше!» — подумал он и полез выше; девять дней взбирался пастух, не зная отдыха, и вот перед ним широкое поле: на том поле стоят палаты из чистого серебра, а позади них лес из серебряных деревьев; на самом высоком дереве сидел серебряный петух, а внизу у корня журчал источник, текущий серебром. Мальчик сломил себе ветку и вздумал умыть свои руки в источнике; окунул их в воду — и они тотчас стали серебряные. Снова воротился он к исполинскому дереву, вершина которого терялась высоко в поднебесье. «Там вверху должно быть еще лучше!» — думал пастух и полез выше; через девять дней он очутился на самой верхушке, и перед ним открылось широкое поле: на том поле стояли палаты из чистого золота, а позади их лес из золотых деревьев; на самом высоком дереве сидел золотой петух, а внизу у корня журчал источник, текущий золо- 1 Кун, 229. 2 Ж. М. Н. П. 1851, X, обозр. губ. ведом., 2; Полтав. Г. В. 1844, 20; Иллюстр. 1845, 184. 3 Громанн, 101. 4 Гальтрих, 15. том. Мальчик сломил себе ветку, снял шляпу и нагнулся заглянуть в источник; волосы его упали в льющееся золото и сами сделались золотыми. Спустившись с исполинского дерева, пастух нанимается к королю поварёнком и выговаривает позволение никогда не снимать шляпы, сапог и перчаток, под предлогом, что у него злая короста. Потом он совершает трудный подвиг — взбирается на стеклянную гору (Glasberg), на которой сидела прекрасная королевна; под его медными ногами стекло умягчалось, как воск, и он не скользил, не спотыкался; наградой за это была рука королевны. Другая немецкая сказка1 упоминает о трех лесах: в одном все деревья были медные, а посреди стоял медный замок, принадлежавший медному дракону (kupferdrache). Пастух гонит в тот лес своих коз, убивает мечом-самосеком дракона и уносит из замка медную узду. Вечером он пригнал стадо домой, и его козы дали молока несравненно больше, чем когда-либо прежде. На другой день пастух гонит свое стадо в другой лес, в котором все деревья были из чистого, блестящего серебра, убивает серебряного дракона (silberdrache) и берет серебряную узду. Вечером козы дали молока втрое больше, чем накануне. На третий день пастух отправляется со стадом в золотой лес, убивает золотого дракона (golddrache) и захватывает с собой золотую узду; в этот раз козы принесли молока вдевятеро больше, чем в предыдущий вечер. Затем он пошел к темной скале (= туче), из которой бьет живой ключ, помочил в том ключе голову, и волоса его заблистали, как чистое золото. Три взятые узды имели то чудное свойство, что если ими потрясти, в ту ж минуту появлялись бесчисленные войска в медных, серебряных и золотых вооружениях (= духи грозы, см. 1, 140—141); с помощию этих войск добрый молодец поражает неприятелей и женится на прекрасной королевне. Норвежские сказки2 говорят о лесах медных, серебряных и золотых, которыми владеют тролли (драконы, змеи); говорят об них и славянские сказки, приписывая этим чудесным деревьям дар предвещать будущее3. Блистая золотистыми молниями, преломляя в себе солнечные и лунные лучи и окрашиваясь блестящими красками, тучи-деревья породили сказания о металлических лесах и зреющих в них золотых плодах (яблоках); древний человек сияние солнца, зори, ночных светил и молний уподоблял блеску меди, серебра и золота и те же метафорические выражения прилагал и к весенним тучам, озаряемым то грозовым пламенем, то солнечным или лунным светом. Эпитеты медный, серебряный и золотой сопровождают все мифические образы, в каких фантазия изображала весенние тучи: называет ли она их небесными источниками, горами, дворцами или царствами — всегда спешит добавить означенные признаки. На вершинах металлических деревьев сидят медный, серебряный и золотой петухи — птицы, олицетворяющие молнию; по сказаниям Эдды, в валгалле поет мифический петух Salgofnir4. Майское дepeвo (maje), с которым встречают весну в Славонии, называют kokotjim (hahnenbaum)5. Сказочные леса, по свидетельству преданий, находятся во власти драконов — демонических представителей туч; герой, побивающий этих чудовищ мечом-самосеком (= молнией), напоминает собою наших могучих богатырей, у которых по локоть руки в золоте, по колена ноги в серебре, и есть не кто иной, как бог-громовник. Согласно с древнейшим представлением Перуна пастырем небесных стад, он является в сказке пастухом, и чем более 1 Гальтрих, 11. 2 1, 131-5. 3 Пов. и пред., 17—18; Slov. pohad., 338—366. 4 Симрок, 145. 5 Иличь, 133. козы его (= стада облаков) пасутся в лесах медном, серебряном и золотом, тем более дают молока (= дождя). Дождевые ключи, бьющие из великанского . Дерева-тучи, текут медью, серебром и золотом и все, что ни коснется их, претворяют в свои блестящие цвета. Подобные представления, возникшие на почве метафорического языка — из сейчас указанного основания, скреплялись в убеждениях младенческих племен тою близостью, в какую стародавнее воззрение поставило понятия света и воды. Как стихии необыкновенно подвижные, всюду быстро проникающие, свет и вода производили одно общее впечатление стремительной текучести. В санскрите vâri — вода, у нас вар имеет значение и горячей воды и вообще жару; так Афанасий-тверитянин говорит в своем путешествии: «в Гундустани же сильного вару нет»1. От того же корня произошли врети (варити), вре(е)мя — т. е. сначала жаркая часть года, а потом и весь годовой период, подобно тому, как слово лето получило более широкий смысл в выражении: «столько-то лет». От санскр. tap образовались: наше топить, равно прилагаемое и к воде, и к огню (топить печь, топлево, топлёное молоко или масло, у-топить кого, по-топ = вода снегов, растопленных лучами весеннего солнца, наводнение), и лат. tepeo, tempus (время)2. В русском языке употребительны выражения: «пламя разлилось», «луна (или солнце) льет свой свет»; сравни немецкие обороты: «der mond über den berg sein licht ausgoss», «die sonne ergiesst ihre strahlen». В областных наречиях, для обозначения утреннего рассвета, говорят: «Солнышко спорыдает»3, т. е. восходящее солнце брызжет своими лучами; тот же глагол прилагается и к ярко вспыхнувшему пламени: «берестечко так и зарыдало!»4 Выше (I, 91) были указаны свидетельства, что небесные светила уподоблялись сосудам, наполненным светящеюся жидкостью, и лампадам, в которых горит масло. Для месяца существуют следующие метафоры: «шел я мимо, видел диво: висит котел о девяносто ведер»; «над двором-двором стоит чаша с молоком»5. Бледный свет луны уподобляется молоку, на что невольно наводили фантазию эпические выражения белый свет, белый месяц. По болгарскому поверью, ведьмы доят луну и из добытого молока приготовляют целебное масло. В силу той же метафоры получила название и матовая полоса Млечного Пути (пол. droga mleczna, нем. milchstrasse, лат. vialactea). Народ думает, что «млечный путь» есть молоко, не всосанное одним дитятею и разлитое по небу6: предание, принадлежащее отдаленной старине, ибо оно встречается еще у греков. По их сказаниям, Гера оторвала от своей груди сосавшего Гермеса или Геракла и отбросила ненавистного ей ребенка; капли молока брызнули из груди и образовали «млечный путь»7. Отсюда видно, что поэтическая фантазия воспользовалась названием, данным Млечному Пути, и связала его с другою метафорою, по которой дождь, посылаемый тучами, назывался молоком; в туманных пятнах небесного свода она признала следы молока-дождя, разлитого богом-громовником; в следующих главах мы укажем, что дождевые тучи представлялись женскими грудями, а молния — прекрасным и сильным малюткою, который сосет из них молоко (см. гл. XXIII). У греков был миф о золотой солнцевой чаше, в которой Гелиос 1 Сахаров., II, 177. 2 О влиян. христ. на cл. яз., 14, 16. 3 Обл. Сл., 213. 4 Н. Р. Ск., III, 19. 5 Сахаров., I, 102; Послов. Даля, 1061. 6 Рус. в св. посл., IV, 44. 7 D. Myth., 331. переплывает воздушный океан, что совпадает с изображением солнечного бога плавающим в ладье, какое встречается на египетских памятниках. Римские писатели называют солнце fontem coelestis или aetherei luminis; идея эта, по преимуществу, соединялась с утренним рассветом. Греки полагали солнцевы источники на восточном краю вселенной и, следовательно, смотрели на утреннюю зорю как на родник дневного света, которым она брызжет с востока. Но так как с зорею соединялась мысль о светлой богине весны, а с возвратом весенних дней отмыкались облачные криницы, то естественно, что представление о солнцевых источниках должно было прилагаться и к живой воде дождевых ливней!. Сверх того, понятия блеска, чистоты, прозрачности на самом деле нераздельны с водою, которая нередко и сравнивается с кристаллом; озаренная лучами солнца и луны, она действительно поражает глаз своими золотыми и серебряными переливами. Выражения: светлый ручей, серебристая река принадлежат к числу самых обыкновенных; в народном заговоре читаем: «понеси ты, матушка быстра река, своей быстриной — золотой струей»2; в Слове о полку: «уже бо Сула не течет сребряными струями»; в Суде Любуши вода названа сребропенною. Эпитеты быстрый (у сербов бистар — светлый) и синий одинаково придаются обеим стихиям: и воде (синий Дон, синё море), и огню (синее пламя, в Слове о полку: синий молнии); чешск, pramen значит ручей и луч3; mare Balticum стоит в родстве с литов. baltas, baits и означает белое море; в предыдущей главе указано нами на связь слова белый с названиями рек, водяных нимф и эльфов, — точно так же, как прилагательное русый (= светлый) роднится с словами русло и русалка. Народный эпос довольно часто говорит об источниках, текущих серебром и золотом, или заменяет их кипучими котлами, в которые стоит только окунуться — чтобы волоса, руки и ноги получили серебряный или золотой блеск. Одна из свадебных песен, записанных мною в Москве, рассказывает про кипучий колодец, пена которого есть чистое серебро и золото:
Ты кипи, кипи, студёной! Ключевою водою Со серебряной пеной. Тут Аннушка4 выходила, Свет Ивановна выходила; Она пену снимала, Она ризу сливала На икону Миколу, А еще-то сливала Золотое колечко, А еще-то сливала Два венца золотые.
змея): если испить воды из одного ключа — станешь сильномогучим богатырем; если помочить голову в воде другого — будут волосы золотые; говорят также о двух чудесных мазях, принадлежащих тому же Чуду-Юду: если натереть голову одною мазью — волоса будут серебряные, а натереть другою — будут золотые1. В сербской приповедке2 мальчик нанимается на службу у старухи-вилы и находит у нее горшок: опустил в него руку — рука сделалась золотая, окунул голову — голова позолотилась. В норвежской сказке3 сын вдовы, находясь в услужении у тролля, входит в запретные палаты; в одной комнате стоял большой медный котел и сильно кипел, хотя под ним и не было огня; юноша опустил в котел палец — и палец озолотился; в другой комнате он сам искупался в котле и сделался страшно силен и так румян и бел, как кровь с молоком. По свидетельству другой норвежской сказки4, королевич, нанявшись к великану пасти коз, обмакивает свою перчатку в трех кипящих котлах, и она сперва делается медною, потом серебряною и наконец золотою. Все эти подробности указывают на весенние дождевые тучи, которые на метафорическом языке древнейшей эпохи назывались небесными источниками и сосудами (бочками, котлами, кружками), наполненными живою водою; потому источники эти и сосуды находятся во власти облачных духов и нимф (великанов, драконов, вил, Морского Царя), и воды их не только золотят, но и сверх того наделяют неописанной красотою и богатырскою силою. Окованные зимними холодами, тучи застывают, делаются безжизненными и не дают дождей; но с приходом весны их топит грозовое пламя — и они проливаются на землю шумными потоками; подобно тому и земные источники, под влиянием весенней теплоты, сбрасывают с себя льды, претворяются в живые, быстро текучие воды и своим журчанием, брызгами и пеною напоминают горячий кипяток. Вот почему колодцы и котлы весенних грозовых туч называются «кипучими». Сказочные герои, которые в них купаются, представляют собою то златокудрое солнце, то бога-громовника, победителя демонов мрака и холода; в печальное время зимы они облекаются в туманные одежды и скрывают свои прекрасные образы, свой золотистый блеск от очей смертного, но с весною, искупавшись в потоках дождя, снова предстают во всей сияющей красе и вступают в брачный союз с богиней Землею. Золотые волоса, руки, ноги и пальцы суть старинные метафоры солнечных лучей и молний. жүктеу/скачать 4.02 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|