В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Уничтожение ленинской партии отражало конфликт поколений. Сталин открыл доступ к государственной кор­мушке второму поколению партийных работников и забло­кировал его перед первым. Партийный аппарат переплелся с государственным и потому трудно установить, кто на ком паразитировал. Раболепие вождю не исключало трений между ними. Эти трения отражали борьбу приоритетов идеологии и специальных знаний в сталинской программе строительства социализма. Соперничество двух иерархий с различными обычаями и традициями. Но оно определялось не позитивными программами сторон, а бюрократическими надеждами на исчерпание сил соперника в результате кад­ровой политики. Члены партии, назначенные на тот или иной государственный пост, в большей степени считали себя госу­дарственными служащими, нежели функционерами партии. Это отражало общую тенденцию ее деполитизации и бюро­кратизации.

По мере развития этой тенденции режим стремился со­здать впечатление в обществе, что членство в партии свя­зано с более высокими социальными и политическими требо­ваниями по сравнению с теми, что предъявляются к обычным гражданам. Данное идеологическое клише маскировало си­стему привилегий партийного аппарата, которая начала складываться в 30-е гг. и благополучно просуществовала более полустолетия. Негативные санкции просто дополняли эти привилегии: исключение из партии нередко влекло за собой снятие с работы. Особенно это касалось людей, занятых в различных звеньях государственного аппарата. Здесь такая процедура была почти автоматической. Она постепенно рас­ширялась и на другие сферы деятельности и, в определенной степени, подрывала авторитет партии как политической организации. Он стал разновидностью бюрократического авторитета.

Режим внес дополнение в государственные праздники. Официальное празднование 50-летия вождя стало политиче­ской реанимацией дней тезоименитства монархических особ, типичных для царского режима. Портреты вождя в гирлян­дах и золоченых рамах выставлялись на фасадах государ­ственных учреждений, площадях и улицах. Вывешивались красные флаги. Кульминацией праздника был прием в Кремле различных лиц служилого сословия, занимающих высшие посты в партийной и государственной иерархии, деятелей науки и культуры. Организовывалось коллективное застолье, освященное присутствием вождя и похвальными

252
речами в его адрес. Во время таких приемов можно было решать и определенные социальные проблемы, пользуясь ситуацией его благодушия.

Сталинский режим — это марширующее общество. Каж­дому гражданину стремились внушить, что он является сол­датом, находящимся π долговременном отпуске, который может быть прерван в любой момент. Поэтому человек не должен чувствовать себя индивидом, погруженным в свои цивильные дела и проблемы. Поскольку гражданин уподоб­лялся солдату, становилась неуловимой грань между граж­данской и военной юрисдикцией. Тем самым в обществе культивировался синдром постоянной готовности. Все сложные социальные организмы признают право индивида на выполнение различных социальных ролей. Сталинский режим готовил верноподданных к выполнению приказов одной-единственной воли, исключая все остальные.

Чтобы компенсировать разрыв социальных связей и от­рыв индивида от устоявшихся традиций, режим культиви­ровал в обществе чувство постоянной важности событий (типа выпуска трактора или задувания домны, перелета через Северный полюс или рекорда угледобычи). Такой информа­цией были переполнены газеты. Она должна была свиде­тельствовать о все новых и новых успехах режима. Музыка в виде маршей и песен вносила в повседневную жизнь на­строение постоянной приподнятости, торжественности и возвышенности. Люди привыкали к такому образу жизни и по причине страха перед репрессиями, и потому, что он компенсировал их политическую пассивность.

По мере того, как советские граждане все в большей сте­пени «голосовали ногами» (если воспользоваться выраже­нием Ленина), компенсация превращалась в политическую традицию. Массовая подзерженность шумовому эффекту в виде маршевых ритмов и бравурных песен приобрела функ­цию прополаскивания мозгов. Песни, переполненные стерео­типами сталинской пропаганды, были далеко не безобид­ным явлением. Они претендовали на преобразование дей­ствительности в соответствии с заложенной в них идеей. И в этом смысле были практическим воплощением бюрокра­тического тождества мышления и бытия или действительным гегельянством. Если песня исполняется часто и ассимили­руется массовым сознанием,— падает различие между ней и действительностью. Маршевые ритмы воздействуют не только на сознание, но и на все тело. И потому выход из марширующей колонны для гражданина оказывался поте­рей сущности своего политического поведения.

Для укрепления режима наряду с печатным текстом использовалось устное слово. Верноподданнический ажиотаж в виде аплодисментов стал составной частью ритуала пар­тийных съездов и других публичных выступлений вождя. Этот ритуал распространялся с помощью газет, радио и кино.

253
Способствовал выработке таких правил публичного поведе­ния, благодаря которым граждане могли соединиться с участ­никами данных церемоний для достижения всеобщего самооглупления. Слушание выступлений вождя стало обяза­тельным в партийных и государственных учреждениях, на фабриках и заводах.

Деперсонализация граждан облегчала внедрение в их сознание сталинских идей, привычек и манер. Не менее важ­ным средством достижения этой цели был мундир партийных чиновников: сталинка, галифе и сапоги. Носитель такого мундира терял статус гражданского человека. В 20-е гг. вожди партии одевались по-разному: один носил косоворотку, дру­гой — кожаную куртку, третий — гимнастерку, четвертый — европейский костюм. В 30-е гг. все стали подражать вождю и товарищу Ворошилову не только в одежде, но и в усах. Они сделались законодателями моды партийных чиновников. Что еще более укрепляло унификацию общества.

Носитель мундира должен выполнять и отдавать при­казы — в зависимости от своего статуса в иерархии. Это также отделяет личность от ее социальных корней. При ста­линском режиме мундиры стали элементом повседневного быта. Они создавали ощущение вездесущности власти в обществе. Носитель мундира оказывался носителем власти, и чем чаще он появлялся в обществе, тем более власть при­обретала сверхъестественную мощь.

Всякий мундир обладает присущей ему логикой: он не­мыслим без орденов и медалей. Возникла новая сфера госу­дарственной деятельности по их производству, со своими теоретиками и практиками. Каждый гражданин, партийный и государственный функционер приобретал дополнительные мотивации своего усердия. Акты вручения орденов и медалей превращались еще в один канал связи режима с обществом и выражения верноподданнических чувств. Здесь тоже начал вырабатываться свой ритуал.

Надо учитывать, что отношение русского народа к своим властителям было иным, нежели в странах Запада. В бур­жуазных республиках и демократиях политические лидеры не очень возвышались над массой граждан. А в России вер­ховная власть всегда воспринималась в специфическом, сверхъестественном измерении. Тут не было государствен­ных деятелей в обычном смысле слова, зато существовали идолы, обладающие сверхчеловеческими атрибутами. По отношению к ним теряли силу критерии добра и зла, поло­жительных и отрицательных качеств. Сталин не отменил, а укрепил эту политическую традицию.

После года «великого перелома» он занялся созданием своего образа в массовом сознании, составными частями которого были представления о бескорыстной жертвенности и безграничной самоотдаче вождя государственным делам. Этот политический образ пробуждал в гражданах чувство

254
вины. А ощущение виновности перед властью — древний религиозно-политический стереотип, отлившийся в русскую пословицу «Кто боту не грешен, царю не виноват?». В массо­вом сознании Сталин выступал полумонахом, полусолдатом, который для '»блага родины» отрекся даже от того, что обыч­ный гражданин считает своим неотъемлемым правом — частной жизни. Этот образ выполнял функцию институционализованной политической совести. А значит — был фак­тором морального шантажа всего остального общества. Такое ощущение усиливала гипнотическая сила его проницатель­ного взгляда. Тиражированный в газетах, журналах и кино, данный образ приводил в движение внутренний потенциал верноподданности граждан. Особенно действуя на молодежь и впечатлительных людей.

Образ Сталина вызывал религиозно-сексуальную исте­рию среди женщин, особенно душевнобольных. Хорошо об этом написал В. Тендряков:

«Увидев прохожего, Параня останавливалась, принималась сучить ногами — черной заскорузлой пяткой скребла расчесанную до болячек голень, глаза на минуту останавливались — провально-темные, с ди­ким разбродом, один направлен в душу, другой далеко в сторону. При первом же звуке сиплого голоса глаза срывались, начинали- суетливую беготню.

— Он все видит!.. Он все знает!.. Ужо вас, ужо!.. На мне венец) Жених положил... Родной и любимый... На мне его благость... Ужо вас! Ужо!..

Слова, то сиплые, то гортанные, то невнятно жеванные, сыпались, как орехи из рогожи, пузырилась пена в углах синих губ.

— Забижали... Ужо вас... Он все видит... Родной и любимый, на мне венец...

Все сбегались к ней, сбивались в кучу, слушали словно в летаргии, не шевелясь, испытывая коробящую неловкость, боясь и глядеть в косящие глаза дурочки и отводить взгляд.

— Великий вождь милостивый!.. Слышу! Слышу тебя!.. Иду! Иду!.. Раба твоя возлюбленная...

Любой и каждый много слышал о Сталине, но не такое и не из таких уст. Мороз продирал по коже, когда высочайший из людей, вождь всех народов, гений человечества вдруг становился рядом с косогла­зой дурочкой. Мокрый от слюней подбородок, закипевшая пена в углах темных губ, пыльные, никогда не чесанные гривастые волосы, и блуж­дающие каждый по себе глаза, и перекошенные плечи, и черные, рас­чесанные до болячек ноги. Сталин — и Параня! Смешно?.. Нет, страш­но» [45, 33—34].

Многие экзальтированные женщины любили вождя и действительно считали его самым великим человеком всех времен и народов. Ему постоянно писали письма, приглашая в крестные отцы своим детям. Появилось женское имя Ста­лина. Разложение личности выражалось и в том, что матери погибших на фронте сыновей с гордостью показывали посто­ронним письма Сталина с соболезнованием.

255
Сталин был образцом добродетелей и для многих муж­чин. Не было ни одного слоя в советском обществе, который с ним в какой-то степени не идентифицировался. Крестьяне считали, что он вышел из крестьянских глубин. Рабочие фабрик и заводов видели в нем товарища по труду. Для воен­ных он был бесклассовым человеком в мундире, воплощаю­щим патриотические ценности, верховным вождем. Ученые и писатели считали его гениальным самоучкой, который без всякой академической рутины дошел до высот челове­ческого знания. Для спортсменов он был лучшим другом физкультурников, благодаря заботе которого в СССР процве­тает спорт. Для партийного чиновника — воплощением вы­сочайшей политической мудрости. Мерзкое холуйство многих социальных слоев перед Сталиным можно объяснить полным банкротством разума в иррациональном политическом режиме.

Повсеместно распространился стереотип, по которому Сталин любит каждого советского человека в той степени, в которой он ему лично предан. В политическом жаргоне термин «любимец товарища Сталина» выражал обычный фаворитизм, присущий монархии. Предполагалось, что вождь может войти в положение каждого человека и помочь ему, что он с пониманием относится к обычным человеческим слабостям. Любит детей и весь народ. А его любовь порож­дает ответные чувства в народе. Все это усиливало убеждение в том, что Сталин обладает сверхъестественными качествами, как и любой иной харизматический вождь.

В общественном сознании нашего общества до сих пор не исчезло представление о том, что «при Сталине был по­рядок». Это — косвенное доказательство того, что сталинизм закрепил консервативные политические традиции и опре­деленная часть общества их разделяет. В результате партий­но-государственные чиновники стали пользоваться уваже­нием не меньшим, а большим, чем пользовались чиновники при царизме. После года «великого перелома» бюрократия приступила к рьяному сотрудничеству с режимом, будучи в то же время его основанием. Как и всякая другая бюрокра­тия, она чувствовала потребность идентификации с сильным государством и единоличной властью. Лозунг «Кадры ре­шают все!» закреплял мнимый либерализм в ее сознании и в то же время укреплял веру в то, что управление свободно от политики.

Эта иллюзия опиралась на процессы индустриализации, потребовавшей большого количества узких специалистов. Репрессии способствовали формированию в партийно-госу­дарственном аппарате синдрома флюгера: каждый чиновник обязан был чувствовать, с какой стороны дует ветер сегодня и с какой он подует завтра. Это укрепляло чисто политикан­ские тенденции не только в аппарате, но и в народе. С одной стороны, репрессии технической интеллигенции за «саботаж»

256
порождали надежду, что режим не признает никаких приви­легированных каст. И чтобы управлять, не нужен никакой особый организаторский талант: достаточно слепо выполнять указания товарища Сталина и его окружения. С другой стороны, интеллигенция в большей степени ощущала дав­ление партийного аппарата, чем другие группы. Ее телефоны подслушивались, знакомства контролировались, происхож­дение и политическое прошлое тщательно изучались НКВД. Все это еще более усиливало верноподданнические тен­денции.

Чиновник мог быть уволен со службы за то, что не читает газет и не знает очередных лозунгов, за неправильное пове­дение жены и детей, за отказ от сотрудничества с репрес­сивным аппаратом в качестве осведомителя и т. д. Все это развивало защитные инстинкты и чисто корыстные инте­ресы, которые не могли реализоваться иначе, кроме вступле­ния в партию. Принадлежность к ней стала одним из про­фессиональных критериев аппаратчика. Такая тенденция ослабляла партию как политическую организацию.

Для чиновника характер государства образует источник материального существования и принцип политического по­ведения. Сталинские аппаратчики оказались в лучшей ситуа­ции, чем чиновники 20-х гг., поскольку РКИ была ликвиди­рована. Сталинский режим контролировал их действия больше, чем всякий рабоче-крестьянский контроль. Но это был контроль сверху, а к нему всегда готов чиновник. Партия как контролирующая организация оказалась для аппарата синонимом государства, а служение ему образует главную цель существования бюрократии. Шел процесс преобразова­ния партии в совокупность государственных слуг, что увели­чивало политическое отчуждение. А на уровне индивидуаль­ного поведения развивало синдром вставания с кресла, если товарищ Сталин или другие высокопоставленные бонзы говорят с местными по телефону.

Нацеленные на карьеру дебютанты государственной службы с удовольствием приветствовали разрастание бюро­кратической машины. Всякое новое министерство и ведом­ство создавало жизненные шансы для все большего количе­ства служащих. Туда шли все новые и новые отряды вы­пускников высших учебных заведений, обладающие спе­циальным образованием. Каждое министерство и ведомство было государственным, а не партийным учреждением. И по­тому новые кадры могли питать иллюзию в том, что их служ­ба является выполнением чисто технических решений и не имеет никакого отношения" к целям режима. Блестящее художественное исследование процесса образования совет­ской технократии дано в романе А. Бека «Новое назначение».

Социальные проблемы были сведены к техническим. Одновременно предполагалось, что технические проблемы не имеют никакого социального значения и потому не должны

257
решаться путем публичной и демократической дискуссии. Социальные проблемы автоматически расчленялись на мно­жество мелких административных задач. Предполагалось, что последующее «увязывание и согласование» мелких реше­ний даст общее решение социальной проблемы. Но всякая техническая проблема не ставилась публично, а частичные решения не рассматривались с точки зрения связей с нею. Поэтому все недостатки формулировки социальной проблемы толковались как недостатки отдельных министерств и ве­домств, которые надлежит преодолевать в их рамках. Тем самым министерства и ведомства стали специфическим спо­собом защиты сталинского режима от постановки фундамен­тальных социальных проблем на уровне политики. Такая постановка угрожала всем перечисленным стереотипам и ценностям сталинизма, который стал родным отцом отече­ственной технократии.

За всем этим стояли чисто прагматические соображения. Аппарат министерств и ведомств мог развивать корпоратив­ное сознание и профессионализм, которого всегда недоставало партийному аппарату. Последний, в свою очередь, стал об­ладать мальчиком для битья, на которого можно свалить все недостатки политических решений. Чем больше укреп­лялся сталинский режим, тем больше вина за промахи власти перекладывалась на технических исполнителей. Это укреп­ляло верноподданнический стереотип: политика есть безус­ловное добро, а управление — перманентное зло. Образ бюро­крата-недотепы, погрязшего в бумажках, выполнял важную функцию в укреплении и развитии сталинского режима. А по сути дела конфликт между партийным и ведомствен­ным аппаратом отражал степень деполитизации партии.

Культивирование таких химер в пропаганде стимулиро­вало чувство вины и долга граждан и чиновников перед ре­жимом. Эти чувства становились идеалами, во имя которых каждый должен развивать свою профессиональную актив­ность — и в то же время отбрасывать главный принцип де­мократического управления: соответствие праву. В этой ситуации возникли тысячи и миллионы ведомственных инструкций и циркуляров. Технократическая идеология переплелась с партийной бюрократией.

На фоне указанных модификаций возник еще один эле­мент сталинского режима: политические анекдоты. В общем виде данный феномен массового политического сознания есть разновидность политической пассивности, обусловлен­ной бюрократическим управлением. Режим уничтожил все проявления политической самостоятельности, за исключе­нием юмора. На этой почве начали возрастать анекдоты, подобно бурьяну. В них выражалось воображение и остро­умие, не находящее легального или официального выхода. Эти цветы расцвели пышным цветом в запломбированной теплице сталинизма, переполненной парами риторики и само­оглупления.
258
Для обычного гражданина анекдот становился единствен­ной формой выражения свободомыслия. Но у режима не хва­тило юмора, чтобы понять действительный политический смысл анекдотов. Движимая чисто сержантским понима­нием верноподданности, репрессивная машина за всякий анекдот, направленный против Сталина и властей, давала от 5 до 10 лет лагерей.

Антисталинский юмор был минимальным выражением сопротивления или равнодушия к режиму, а также формой социальной терапии. Для многих граждан, не исключая чле­нов партийно-государственного аппарата, циркулирование политических шуток стало попросту субститутом политиче­ского мышления (не говоря уже о какой-либо политической деятельности) о всех гримасах режима. Его действительность выходила за пределы обычной трагедии или фарса. Была намного сильнее обычной игры слов и остроумия. Впрочем, анекдоты иногда противодействовали усилиям режима по воспитанию в гражданах абсолютной верноподданности, затянутой в мундир. Но человек, рассказывающий анекдоты, менее всего руководствовался политическим сознанием или, тем более, праведным гневом в отношении режима. Он просто чувствовал потребность в аудитории, которой всегда отли­чаются болтуны.

Кроме того, большинство политических анекдотов не отличались враждебностью в отношении режима и его вождя, поскольку сталинизм стал нормой общественной жизни. Юмор отражал общее состояние общественного мнения, в котором Сталин выглядел кладезем мудрости, а чиновники различных уровней — недотепами. Общественное мнение, в основном, соответствовало постулатам мнимого либера­лизма. Конечно, циркулировали и антисталинские анекдоты. Но шутки, благожелательные в отношении вождя, их уравно­вешивали. Поддерживали популярный политический миф об идеальном вожде и его испорченных, недостойных под­чиненных.

Вообще, политический юмор сталинизма как составная часть народной смеховой культуры пока остается белым пятном обществоведения. Но характерно, что подобный юмор в брежневские времена был правилом хорошего тона в пар­тийно-государственном аппарате. Что лишний раз доказы­вает его социальную безопасность.

Реанимация всей системы политических иллюзий, типич­ных для монархии и бюрократического управления, нашла свое завершение в окончательной догматизации и катехиза­ции марксизма-ленинизма.

259
Глава 16

Сталинский марксизм

В 30-е гг. все сферы культуры подверглись регламентации и кодификации. Научное, философское и художественное творчество постепенно были сведены к чисто пропагандистским целям: прославление существующего общества, панегирики Сталину и «разоблачение» классовых врагов. В 1932 г. Сталин при­своил писателям звание «инженеров человеческих душ», которое на многие годы стало господствующим.

Те же процессы шли в кинематографе и театре. Правда, театр не пострадал в такой степени, как другие сферы куль­туры. Оставался классический репертуар, который допускал­ся по принципу принадлежности автора к прогрессивным писателям. Сюда входили Гоголь, А. Островский, Салтыков-Щедрин, Толстой и Чехов. Тогда как действующие писатели, поэты и кинорежиссеры все больше начали соревноваться между собой в византийских славословиях вождю. Холуй­ская оргия лести достигла апогея после войны, но и перед нею была развита более чем достаточно.

Не все сферы науки и культуры подвергались регламен­тации в одинаковой степени. Уже в 30-е гг. обнаружилась тенденция идеологического давления на теоретическую фи­зику и генетику. Полное воплощение она получила уже после войны. Тогда как философия, социальная теория и история не только оказались под контролем партийной бюрократии, но и почти целиком были уничтожены как сферы знания.

Письмо Сталина в редакцию журнала «Пролетарская революция» сыграло важную роль в подавлении историо­графии. Оно было опубликовано в 1931 г. Редакция подверга­лась грубому разносу за публикацию статьи Слуцкого об отношении большевиков к немецкой социал-демократии перед первой мировой войной. Автор статьи писал, что Ленин до 1914 г. недооценивал опасность центризма и оппортунизма во II Интернационале. Подвергнув критике опасный либера­лизм журнала, который осмелился полагать, что Ленин мог что-то недооценивать и, следовательно, совершать ошибки, Сталин набросал целую схему"истории II Интернационала. Которая затем превратилась в обязательный канон.

Его суть состоит в определенной оценке левых движений во II Интернационале и политики Троцкого. Сталин утверж­дал, что, хотя левые движения имеют определенные заслуги в борьбе с оппортунизмом, им нельзя простить ряда ошибок.

260
Роза Люксембург и Парвус несколько раз поддерживали позицию меньшевиков в партийных спорах. А в 1905 г. вы­думали «полуменьшевистскую схему перманентной револю­ции», которую заимствовал у них и пропагандировал Троц­кий. Его главной и фатальной ошибкой было отрицание союза пролетариата с крестьянством. В настоящий момент, указы­вал Сталин, троцкизм не является фракцией коммунизма и превратился в «передовой отряд контрреволюционной буржуазии» [44, 13, 98]. Еще более недопустимо утверждать, что до войны Ленин не понимал необходимости перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. И только затем, под давлением событий, заимствовал эту идею у Троцкого.

Сталинское письмо установило схему, которой с той поры придерживается историография новейшей истории и истории КПСС. В соответствии с нею Ленин всегда был прав. Поэтому большевистская партия была и остается непогрешимой. Но иногда в нее проникают враги, которые безуспешно пытаются извратить единственно правильную политическую линию. Кроме большевиков нет ни одного течения в социалистиче­ском движении, которое не было бы гнездом предателей. А в лучшем случае — тяжелых ошибок. Сталинские оценки Розы Люксембург и Троцкого на долгие годы стали законом.

Но пришлось подождать еще несколько лет, чтобы на­всегда разрешить все проблемы истории, философии и со­циальной теории. Эту задачу выполнила книга «История ВКП(б). Краткий курс». Впервые она была издана в 1938 г. как труд анонимной комиссии. В предисловии указывалось, что Сталин является автором только четвертой главы о диа­лектическом и историческом материализме, в которой из­ложены основные каноны «мировоззрения партии». Однако после войны граждане Советского Союза официально уве­домлялись, что вся книга написана Сталиным. Под его име­нем она должна была появиться в очередном томе сочинений. И только его смерть помешала этому.

История создания данного труда пока неизвестна в де­талях. Не исключено, что его сочинила группа сталинских писак, а затем генсек отредактировал текст. Во многих местах прямо-таки кричит о себе сталинский стиль. Особенно там, где речь идет о политических вождях революции. Они харак­теризуются как предатели и уклонисты, белогвардейские карлы, фашистские холуи и т. д.

Судьба «Краткого курса» необычна в истории книги. Она печаталась миллионными тиражами. На протяжении 15-ти лет была обязательным учебником по марксизму-ленинизму для всех граждан Советского Союза. Тиражи ее могут сопер­ничать только с Библией. Она изучалась везде и постоянно. В старших классах средней школы. На политзанятиях в ар­мии и органах НКВД. В вузах, партшколах, на различных курсах и т. д. Была главным блюдом в духовной пище совет-