Дэвид Майерс Социальная психология

В надежде объединить лучшие индивидуалистические и коллективистские нравственные ценности некоторые социологи и социальные психологи, в том числе и я, стремятся создать концепцию коммунитаризма, призванную сбалансировать права личности и право общества на коллективное благополучие. Коммунитаристы приветствуют свободу частной инициативы и понимают причины краха марксистской экономики. «Если бы я был сейчас, предположим, в Албании, то, возможно, считал бы, что у общества слишком много прав, а у личности — слишком мало», — писал социолог-коммунитарист Амитай Этциони (Etzioni, 1991). Однако коммунитаристам чужда и другая полярная позиция — откровенный индивидуализм и самодовольство 1960-х («Занимайся своим делом»), 1970-х («Я — десятилетие»), 1980-х («Алчность — это хорошо») и 1990-х («Наслаждайся!»). Они исходят из того, что неограниченная личная свобода разрушает социальную ткань культуры, а неограниченная свобода предпринимательства разрушает природу — наше общее достояние. Следуя примеру революционной Франции, коммунитаристы вполне моли бы избрать своим девизом ее лозунг «свобода, равенство, братство».

Во второй половине XX в. западный индивидуализм упрочил свои позиции. Родители приветствуют независимость и самостоятельность своих детей и не очень озабочены их послушанием (Alwin, 1990; Remley, 1988). Стили одежды и манеры стали более разнообразными, личная свобода практически ничем не ограничена, а общих нравственных ценностей больше нет (Schlesinger, 1991). До самого недавнего времени рука об руку с усилением индивидуализма шел не только рост числа людей, страдающих депрессией, но и рост — в большинстве стран Запада — других показателей социального неблагополучия — числа разводов, самоубийств среди подростков, подростковой преступности и количества внебрачных детей.

Хочу сразу оговориться: подобные тенденции обусловлены множеством причин. Сам факт существования корреляции между набирающим силу индивидуализмом и падением общественной нравственности еще не доказывает, что одно есть следствие другого. И уж конечно никто из коммунитаристов не испытывает ностальгии по прошлому, в частности по гендерному неравенству 1950-х гг. Они, скорее, предлагают нечто среднее между индивидуализмом Запада и коллективизмом Востока, между независимостью мачо, которая традиционно ассоциируется с мужчиной, и готовностью к заботе и подчинению, которая традиционно ассоциируется с женщиной, между заботой о правах личности и заботой о процветании общества, между свободой и братством, между мышлением, в центре которого — «Я», и мышлением, в центре которого — «Мы».

Общество допускает некоторые ущемления прав личности, если это необходимо для защиты его благополучия, о чем свидетельствуют такие меры, как проверка багажа пассажиров в аэропортах, запрет на курение в самолетах, пункты проверки трезвости водителей и ограничение скорости на автострадах. Аналогичным образом и ограничение личной «экологической» свободы индивидов ради сохранения чистоты воды и воздуха, лесов и поголовья китов — тоже своего рода обмен краткосрочных «выгод» индивидов на долгосрочную выгоду для всего общества. Некоторые индивидуалисты предупреждают, что подобные ограничения личной свободы могут толкнуть нас на скользкий путь, ведущий к утрате более важных прав человека. Если сегодня мы позволим обыскивать наш багаж, завтра они начнут врываться в наши дома. Если сегодня мы позволяем подвергать цензуре телепрограммы на предмет рекламы сигарет или порнографии, завтра они станут изымать книги из наших библиотек. Если сегодня мы соглашаемся с запретом на продажу огнестрельного оружия, завтра у нас отберут охотничьи ружья. Не ставим ли мы под удар базовые права человека, защищая интересы большинства? На этот вопрос коммунитаристы отвечают так: если мы не сбалансируем заботу о правах индивидуума с заботой о нашем общем процветании, общество рискует столкнуться с еще более сложными гражданскими проблемами, которые — и это неизбежно — послужат основанием для криков в поддержку «закручивания гаек».

В одном можно не сомневаться: пока права личности и права общества продолжают конфликтовать, велика потребность в кросс-культурных и гендерных исследованиях, способных внести ясность относительно иных культурных ценностей и выявить наши собственные.

Среди многих бурно развивающихся областей прикладной социальной психологии есть одна, которая связана с социально-психологическими концепциями депрессии, одиночества, тревожности и физического здоровья; в наши дни этот перечень пополнился такими проблемами, как счастье и благополучие. Специалисты, работающие в этой области, связывающей социальную и клиническую психологию, ищут ответы на четыре важных вопроса.

1. Можем ли мы — любители и профессионалы — улучшить понимание и прогнозирование поведения других людей?

2. В какой мере такие проблемы, как депрессия, одиночество, тревожность и болезни, связаны с тем, что мы думаем о себе и об окружающих?

3. Можно ли изменить неадаптивный образ мыслей?

4. В какой мере здоровье и счастье человека зависят от его близких отношений с окружающими, основанными на взаимной поддержке? Ниже будут предложены некоторые ответы на эти вопросы.

Склонна ли Сьюзен к суициду? Нужно ли помещать Джона в психиатрическую клинику? Рискуем ли мы, если выпишем Тома? Способен ли он на убийство? Сталкиваясь с подобными проблемами, клинические психологи прикладывают максимум усилий для того, чтобы избежать ошибочных суждений, рекомендаций и прогнозов.

Однако подобные суждения клиницистов — это одновременно и социальные суждения, и в качестве таковых они столь же уязвимы и обнаруживают такие свойства, как иллюзорные взаимосвязи, чрезмерная самоуверенность как следствие понимания «задним умом», самоподтверждающийся диагноз (Maddux, 1993). Давайте разберемся, почему осознание клиницистами механизма формирования впечатлений (в том числе и превратных) может помочь им избежать ошибочных суждений, а значит, и серьезных ошибок.
Иллюзорные взаимосвязи
Рассмотрим отрывок из протокола судебного заседания, в котором психолог, производящий впечатление уверенного в себе человека (П), отвечает на вопросы адвоката (А).

«А: Вы просили подсудимого нарисовать фигуру человека?

П: Да.

А: Это и есть та фигура, которую он нарисовал по вашей просьбе? Что этот рисунок говорит вам о нем как о личности?

А: А этот рисунок, на котором изображена женская фигура? Он что-нибудь говорит вам? И если да, то что?

П: Он говорит о враждебном отношении подозреваемого к женщинам. Поза, руки на бедрах, жесткое, суровое выражение лица.

А: А что еще?

П: Размер ушей свидетельствует о том, что у него параноидальный взгляд на жизнь, или о галлюцинациях. Отсутствие ног говорит о том, что он не чувствует себя в безопасности» (Jeffry, 1964).

<Освободить человека от ошибки — значит дать, а не отобрать. Знание о том, что нечто — ложно, есть истина. Артур Шопенгауэр, 1788-1860>

Исходное допущение в данном диалоге (как и во многих заключениях клиницистов) состоит в том, что результаты тестирования выявляют нечто важное. Так ли это? Это можно очень просто выяснить. Попросите одного клинициста интерпретировать результаты тестирования, а другого — оценить состояние этого же человека по наблюдаемым симптомам. Протестируйте многих и повторите эти процедуры. Критерием истины является практика. Так можно ли сказать, что результаты тестирования действительно коррелируют с выявленными симптомами? Да, некоторые тесты прогностичны. Другие же, как, например, упомянутый выше тест «Нарисуй человека», коррелируют с симптоматикой значительно менее тесно, чем думают их пользователи. Почему же, в таком случае, клиницисты продолжают доверять неинформативным или неоднозначным тестам? Новаторские эксперименты Лорена и Джин Чапмен (Chapman & Chapman, 1969; 1971) помогли ответить на этот вопрос. Они предложили группе испытуемых, в которую входили как студенты колледжа, так и клиницисты-профессионалы, изучить результаты тестирования нескольких человек и их диагнозы. Если студенты или клиницисты ожидали определенной связи, они, как правило, и воспринимали ее, независимо от того, подтверждалась она данными или нет. Так, клиницисты, считавшие, что подозрительные люди при тестировании по тесту «Нарисуй человека» рисуют необычные глаза, воспринимали подобную корреляцию даже тогда, когда им демонстрировали случаи, в которых подозрительные люди рисовали необычные глаза реже, чем это делали неподозрительные. Убежденные во взаимосвязи двух параметров, они были склонны замечать то, что подтверждало их точку зрения. Верить — значит видеть.

Справедливости ради следует сказать, что иллюзорное мышление вовсе не прерогатива клиницистов; оно присуще также и политическим аналитикам, историкам, спортивным комментаторам, биржевым брокерам и представителям многих других профессий, включая и психологов-исследователей, указывающих на них пальцем. Как исследователь я и сам нередко бывал слеп, когда дело доходило до недостатков моих теоретических построений. Я так страстно верил в то, что мои представления об истине и есть истина, что, несмотря на все старание, не видел собственных ошибок. Об этом же свидетельствует и то, что происходит во всех редакциях и предшествует любой публикации результатов любых исследований. За последние 30 лет я прочитал десятки рецензий на собственные рукописи и десятки раз рецензировал чужие работы. И пришел к следующему выводу: уличить в непоследовательном мышлении другого значительно легче, чем обнаружить ошибку в собственных рассуждениях.

{Курт Кобэйн, лидер рок-группы Nirvana, в творчестве которого тема депрессии и самоубийства занимала большое место. Должны ли были окружающие на основании этого предвидеть или предотвратить его самоубийство?}

Дэвид Розенхан и семеро его помощников приводят поразительный пример потенциальной ошибки в подобных объяснениях post factum (Rosenhan et al., 1973). Чтобы протестировать проницательность сотрудников психиатрической клиники, все они записались на прием к разным специалистам, и каждый из них во время приема пожаловался на то, что «слышит голоса». За исключением вымышленных имен и мест работы, вся остальная информация, сообщенная ими о своей жизни и эмоциональном состоянии, была правдивой, при этом они не жаловались ни на какие другие симптомы. Большинству из них был поставлен диагноз «шизофрения», и они провели в клинике от 2 до 3 недель.

Что же касается клиницистов, то они начали искать в прежней жизни своих псевдопациентов и в их поведении в клинике факты, «подтверждающие» и «объясняющие» этот диагноз. Розенхан рассказывает об одном из этих «пациентов», который правдиво поведал врачу о том, что в раннем детстве у него были очень теплые отношения с матерью и практически не было никаких контактов с отцом. Когда же он вступил в подростковый возраст, ситуация изменилась на противоположную: он отдалился от матери, но зато отец стал его лучшим другом. У него сердечные и близкие отношения с женой. Если не считать отдельных вспышек гнева, между ними практически не бывает конфликтов. Детей они шлепают редко. Зная, что пациент «болен» шизофренией, врач так комментирует его рассказ:

«По словам самого пациента, белого мужчины 39 лет, в течение длительного периода времени в его близких взаимоотношениях имеет место значительная амбивалентность, начавшаяся еще в раннем детстве. Когда он был ребенком, у него были близкие отношения с матерью, однако в подростковом возрасте он отдалился от нее и сблизился с отцом, отношения с которым он описывает как очень близкие. Аффективная стабильность отсутствует. Попытки контролировать эмоциональность отношений с женой и с детьми перемежаются вспышками гнева в отношении детей и шлепками. И хотя он говорит, что у него есть несколько близких друзей, и в этих отношениях тоже можно почувствовать изрядную долю амбивалентности.»

Позднее Розенхан сказал некоторым сотрудникам клиники (они слышали о его неоднозначном эксперименте, но сомневались в том, что в их клинике действительно возможны подобные ошибки), что в течение следующих 3 месяцев один или несколько участников его эксперимента предпримут попытку лечь в клинику. Прошло 3 месяца, и он попросил персонал догадаться, кто из 193 пациентов, госпитализированных за это время, — его испытуемые, т. е. «псевдопациенты». «Под подозрение» (по крайней мере у одного клинициста) попал 41 человек, хотя среди госпитализированных не было ни одного «псевдопациента».

Снайдер и Свонн выяснили, что зачастую люди, тестирующие личные качества других, на самом деле просто ищут информацию, которая подтверждает их гипотезы. Пытаясь выяснить, является ли человек экстравертом, они нередко требуют от него доказательств его экстравертности: «Что вы станете делать, если захотите расшевелить гостей, заскучавших на вечеринке?» Желая выяснить, является ли собеседник интровертом, они, скорее всего, спросят: «Что мешает вам быть до конца откровенным с другими?» Такие вопросы, с их точки зрения, демонстрируют эмпатию в отличие от вопросов, не соответствующих предполагаемым чертам характера собеседника (Leyens et al., 1975). Однако эти вопросы заставляют и «проверяемых на экстравертность» вести себя более непринужденно, а «проверяемых на интровертность» — более сдержанно. Порой наше собственное поведение побуждает людей быть такими, какими мы ожидали их увидеть.

Когда Расселл Фазио и его коллеги воспроизвели сценарий этих экспериментов в Университете штата Индиана, они не только подтвердили результаты, полученные группой Снайдера, но и обнаружили, что индивиды, которым задавали вопросы «на экстраверсию», в дальнейшем действительно воспринимали себя как более общительных людей, чем те, кому задавали вопросы «на интроверсию» (Fazio et al., 1981). Но это еще не все: они и стали заметно более общительными. Помощник экспериментатора, позднее встречавшийся с каждым из участников исследования в приемной, по поведению интервьюируемого в 70% случаев правильно определил, какие вопросы ему задавали. То же самое можно сказать и о вопросах, которые задают жертве изнасилования: их формулировки также могут в известной мере повлиять на то, кого станут воспринимать как виновника случившегося. Сравните: «Вы танцевали с Питером?» и «Питер танцевал с вами?» (Semin & De Poot, 1997).

<Ваш поиск соответствует образу ваших мыслей, и вы найдете то, что желаете. Роберт Браунинг, 1812-1889>

Даже опытные психотерапевты, получая перечень вопросов, при тестировании экстравертности предпочитают выбирать из него «экстравертные вопросы», которые подталкивают интервьюируемых к экстравертному поведению (Dallas & Baron, 1985; Copeland & Snyder, 1995; Snyder & Thomsen, 1988). Когда интервьюеры сами формулируют вопросы, их ожидания также способны повлиять на интервью, если к моменту его проведения у них уже сложились определенные предварительные представления (Devine et al., 1990; Hodgins & Zuckerman, 1973; Swann & Giuliano, 1987). В клинике, как и в лаборатории, твердые убеждения могут порождать свои собственные подтверждения.

Самооценка людей тоже чревата предвзятыми суждениями. Задумайтесь над таким вопросом: вы довольны своей социальной жизнью? Зва Кунда и его коллеги задавали этот вопрос студентам университета города Ватерлоо и других университетов (Zva Kunda et al., 1993). Студенты начинали вспоминать примеры, которые позволили бы им ответить утвердительно, и в конце концов настроение у них становилось лучше, чем у их товарищей, которым задавали вопрос: «Вы недовольны своей социальной жизнью?» Проверьте сами, и вы убедитесь, что так оно и есть.

В других экспериментах Снайдер и его коллеги пытались убедить интервьюеров искать примеры таких поступков, которые опровергали бы наличие у интервьюируемых тех черт характера, которые они тестировали (Snyder et al., 1982). В одном из опытов они сказали интервьюерам, что «важно и полезно выяснить, в чем заключается уникальность интервьюируемого, чем он отличается от стереотипа», во втором Снайдер предложил «$25 тому, кто разработает перечень вопросов, с помощью которых можно получить максимум информации об интервьюируемых» (Snyder, 1981a). Тем не менее предвзятость восторжествовала: тестируя экстравертность, интервьюеры предпочитали не задавать «интровертных» вопросов.

Зная о результатах экспериментов Снайдера, можно понять, почему поведение людей, которые проходят курс психотерапии, в конце концов начинает соответствовать тем теориям, которых придерживаются их психотерапевты (Whitman et al., 1963). Когда Гарольд Рено и Флойд Эстес расспросили 100 здоровых, преуспевающих взрослых мужчин об их жизни, они с удивлением обнаружили, что в детстве у этих вполне благополучных людей были и «травматичные события», и напряженные отношения с некоторыми людьми, и неудачные решения родителей, т. е. все то, чем психологи-клиницисты обычно объясняют психиатрические проблемы (Renaud & Estess, 1961). Когда психотерапевты, разделяющие взгляды Фрейда, начинают выискивать «психические травмы», полученные их пациентами в раннем детстве, они нередко находят то, что ищут и что подтверждает их предположения. Вот что пишет по этому поводу Снайдер (Snyder, 1981a):

«Психотерапевт, убежденный (ошибочно) в том, что у взрослых гомосексуалистов в детстве были плохие отношения с матерями, может дотошно расспрашивать своего пациента-гомосексуалиста о реальных или вымышленных признаках этих плохих отношений, но не обратить никакого внимания на отношения с матерями клиентов-гетеросексуалов. Безусловно, любой человек может припомнить какие-то незначительные или отдельные эпизоды, когда между ним и его матерью возникали трения.»

Не этими ли поисками психотерапевтами информации, подтверждающей их предположения, объясняются многие случаи «восстановления памяти»? В таких публикациях, как книга Элен Басс и Лауры Дэвис «Мужество целителя» (Bass & Davis, The Courage to Heal, 1988), содержится намек на то, что большинство людей, переживших в детстве сексуальное насилие, склонны к депрессии, испытывают чувство стыда, считают себя никчемными и беспомощными, стремятся к совершенству во всем. Если пациенты демонстрируют именно эти симптомы (которые на самом деле могут быть вызваны самыми разными причинами), некоторые психотерапевты начинают активно искать подтверждения своим предположениям о сексуальном насилии (Harris, 1994; Loftus, 2000; Loftus & Ketcham, 1994; Poole et al., 1995). Ход их мыслей при этом может быть примерно таким: «У людей, переживших в детстве сексуальное насилие, аналогичные симптомы, так что и в вашей жизни, возможно, было нечто подобное». Если пациенту не удается припомнить ничего похожего на сексуальное насилие, психотерапевт в надежде на то, что нужная ему информация все-таки всплывает в его памяти, может прибегнуть к гипнозу, к направленному воображению или к интерпретации снов. Подобная тактика поиска подтверждений приводит к тому, что некоторые клиенты «вспоминают» события, которых никогда не было.
Прогноз: клинический или статистический?
Теперь, когда нам известно о существовании тенденций к хиндсайту и к поиску информации, подтверждающей диагноз, нас не должно удивлять то, что большинство клиницистов и интервьюеров больше доверяют своим интуитивным оценкам, чем статистическим данным (например, использованию для прогнозирования успеха в аспирантуре или в профессиональной школе [Профессиональная школа — учебное подразделение третьего цикла в составе университета. — Примеч. перев.] прошлых оценок академической успеваемости или результатов тестирования способностей). Тем не менее, когда исследователи «вызывают на ринг» прогнозы, основанные на интуиции, и прогнозы, основанные на статистике, победа, как правило, достается последним. Правы те, кто считает статистику ненадежной основой для прогнозов, но человеческая интуиция — даже интуиция специалистов — еще менее надежна (Faust & Zuskin, 1988; Meehl, 1954; Swets et al., 2000).

Спустя три десятилетия после того, как было доказано превосходство статистических прогнозов перед интуитивными, Пол Мил нашел еще более убедительное свидетельство в пользу первых.

«Никто из представителей социальной науки не оспаривает результатов исследований, демонстрирующих такое единообразие и такую стабильность, как эти... Если вы, проведя 90 исследований, связанных с прогнозированием самых разных вещей, от результата футбольного матча до диагноза болезни печени, с трудом набираете полдюжины работ, содержащих хотя бы слабый намек на правоту клинициста, самое время сделать практический вывод...» (Meehl, 1986).

Рассмотрим три примера.

— В своей книге «Карточный домик: психология и психотерапия, основанные на мифе» Робин Доуз доказывает несостоятельность претензий «клинической интуиции» (House of Cards: Psychology and Psychotherapy Built on Myth, Dawes, 1994). Так, в 1970-е гг. Медицинская школа Университета штата Техас в Хьюстоне ежегодно принимала по 150 студентов, отобранных из 800 наиболее квалифицированных абитуриентов на основании оценок интервьюеров. Когда же законодательный орган штата неожиданно потребовал принять на 50 человек больше, были приняты те, кто оказался в тот момент «под рукой», — те, кому интервьюеры выставили невысокие оценки. И что же? Чем успеваемость одних отличалась от успеваемости других? Ничем. В обеих группах, в одну из которых входили 150 обладателей самых высоких оценок, а в другую — 50 обладателей самых низких оценок, оказалось одинаковое относительное количество выпускников, получивших степени магистра (82%) и награды. Уже на втором году обучения обе группы демонстрировали одинаковые успехи. Вывод, не делающий чести интервьюерам: одни из них справляются со своими обязанностями лучше, чем другие.

— Группа исследователей из Министерства юстиции Канады обобщила результаты изучения 64 выборок, в которые вошли более 25 000 человек с нарушениями психики, обвинявшихся в совершении уголовных преступлений. На основании чего был сделан наиболее точный прогноз относительно их криминального будущего? На основании их криминального прошлого, т. е. на основании того же, что прогнозирует и поведение преступников с нормальной психикой. На основании чего был сделан наименее точный прогноз? На основании таких клинических прогностических параметров, как суждения клиницистов (Bonta et al., 1998).

— К такому же выводу пришла и группа исследователей из Университета штата Миннесота, выполнившая метаанализ (обзор) результатов 134 исследований, посвященных прогнозированию поведения людей, а также психологическим или медицинским диагнозам и прогнозам (Grove et al., 2000). Лишь в 8 исследованиях, большинство из которых проведены в условиях медицинских, психиатрических или образовательных учреждений, клинические прогнозы оказались более точными, чем «механические» (т. е. сделанные на основании статистики). Исследований, свидетельствующих о превосходстве статистических прогнозов, оказалось в 8 раз больше (63 публикации); по результатам остальных исследований статистический и клинический прогнозы фактически равноценны. Но может быть, клинические прогнозы будут другими, если клиницистам предоставить возможность самим проводить интервью? На этот вопрос исследователи отвечают утвердительно: когда у клиницистов есть такая возможность, они прогнозируют значительно хуже. «Справедливости ради следует сказать, что сейчас “мяч находится на стороне поля клиницистов”, — заключают авторы обзора. — Учитывая то, что в целом прогнозы клиницистов значительно уступают в точности механическим прогнозам, груз доказательства обратного (большей точности и экономичности клинических прогнозов) лежит на их адвокатах».

{Лучшее, что могут сделать члены Комиссии по досрочному освобождению и помилованию заключенных штата Алабама, — решать вопрос об освобождении заключенного не на основании собственных впечатлений, а на основании статистических данных, прогнозирующих риск рецидива}

А что, если объединить статистические прогнозы и интуицию клиницистов? Что, если мы снабдим профессиональных клиницистов статистическими прогнозами о чьей-либо будущей академической успеваемости, вероятности нарушения условий досрочного освобождения из тюрьмы или самоубийства и попросим их «отшлифовать» или усовершенствовать их? Увы, результаты тех немногих исследований, авторы которых предприняли подобные попытки, свидетельствуют о том, что прогнозы оправдывались лучше, если все «усовершенствования» игнорировались (Dawes, 1994).

Почему же в таком случае многочисленная армия клиницистов продолжает интерпретировать тесты Роршаха с чернильными пятнами и прочие интуитивные прогнозы относительно заключенных, освобожденных условно (под подписку о невыезде и т. п.), риска самоубийства или вероятности сексуального насилия в детстве? По мнению Мила, отчасти по причине полнейшего невежества, а отчасти — «из-за превратного толкования понятия “этика”»:

«Если я стараюсь дать какой-либо важный прогноз относительно студента колледжа, преступника или пациента, страдающего депрессией, и пользуюсь для этого средствами, которые скорее неэффективны, чем эффективны, одновременно заставляя этого человека или налогоплательщика тратить в 10 раз больше денег, чем мне понадобилось для составления более точного прогноза, вряд ли подобную практику можно назвать безупречной с точки зрения этики. А то, что мне как составителю прогноза так удобнее, спокойнее и комфортнее, ничуть меня не оправдывает.»

Шокирующие слова. Неужели Мил и другие исследователи недооценивают нашу интуицию? Чтобы убедиться в том, что их мнение справедливо, рассмотрим оценку человеческого потенциала теми интервьюерами, от которых зависит прием в аспирантуру. Доуз объяснил, почему при прогнозировании определенных результатов, например успешности обучения в аспирантуре, статистический прогноз так часто оказывается более точным, чем прогноз, который делает на основании своей интуиции интервьюер (Dawes, 1976):

«Почему мы думаем, что успешнее справимся со своей задачей, если будем отбирать студентов, полагаясь на получасовую беседу с ними, а не на такие собранные воедино релевантные (стандартизированные) переменные, как средний балл и глюкокортикоидный показатель студента выпускного курса, а возможно, и рейтинги рекомендательных писем? Лично мне наиболее правдоподобным кажется такое объяснение: мы слишком переоцениваем свою когнитивную способность. Так оно и есть: все дело в когнитивной заносчивости. Рассмотрим, к примеру, что стоит за средним баллом. Поскольку для большинства претендентов на аспирантуру средний балл — результат обучения как минимум в течение трех с половиной лет, он представляет собой композитный критерий, в котором учтены оценки не менее чем по 28 курсам, а возможно, и по всем 50, если учесть растущую популярность деления курсов на 4 части... Тем не менее от вас или от меня ждут, что мы, просмотрев папку с документами претендента или побеседовав с ним в течение получаса, сформируем более правильное впечатление о нем, чем человек, который примет во внимание кумулятивную оценку, «заработанную» претендентом за три с половиной года у 30-40 разных педагогов... И последнее. Если мы действительно намерены игнорировать средний балл, то объяснение этому может быть только одно: мы заведомо считаем претендента исключительно одаренным, даже если его или ее отметки этого и не доказывают. Но что может лучше свидетельствовать об этой одаренности, чем результат тестирования по тщательно разработанному тесту способностей? Неужели мы действительно думаем, что способны лучше справиться с этой задачей, чем Служба тестирования в образовании (Educational Testing Service) со всеми присущими ей недостатками?»
Рекомендации
По мнению Джеймса Мэддакса, профессиональным клиницистам «свойственно ошибаться и проявлять необъективность» (Maddux, 1993). Они:

— часто становятся жертвами иллюзорных взаимосвязей;

— слишком полагаются на результаты собственного анализа, проведенного post factum;

— часто оказываются не в состоянии признать, что ошибочный диагноз может быть самореализовавшимся убеждением, и

— склонны переоценивать прогностическую способность своей клинической интуиции.

Сформулировать рекомендации для клиницистов гораздо легче, чем следовать им: помните, что вербальное согласие клиента с вашими словами еще не подтверждает их валидность. Опасайтесь готовности видеть именно те взаимосвязи, которые вы ожидаете обнаружить, или те, которые подтверждаются запомнившимися вам яркими примерами из вашей практики. Больше полагайтесь на свои записи, чем на память. Помните о коварстве заключений «задним числом»: они могут стать как причиной вашей излишней самоуверенности, так и слишком суровой самокритики за то, что вы не смогли предвидеть исход событий. Остерегайтесь вопросов, которые уже предполагают правильность ваших предположений; рассматривайте и проверяйте альтернативные идеи (Garb, 1994).

{Психологи-клиницисты, работающие с пациентами, как и все мы, подвержены когнитивным иллюзиям}

К рекомендациям, которые могут быть даны на основании результатов изучения иллюзорного мышления, полезно прислушаться не только клиницистам, но и всем психологам. Слова, сказанные Льюисом Томасом о биологии, в равной мере относятся и к психологии:

«Самая бесспорная научная истина, единственное, в чем у меня нет ни малейшего сомнения, — это паше полнейшее невежество во всем, что касается природы. И я совершенно искренне считаю это основным открытием, которое было сделано в биологии за последние 100 лет... Именно это неожиданное осознание глубины и масштаба нашего невежества и является наиболее значительным вкладом XX в. в человеческий интеллект. Наконец-то мы не боимся признать это. В прежние времена мы либо притворялись, что понимаем суть происходящего, либо игнорировали проблемы, либо просто сочиняли небылицы, чтобы восполнить пробелы» (Thomas, 1978).

Как наука психология только-только преодолела грань, отделяющую понимание человека от непонимания. Не осознавая своего невежества, некоторые психологи для заполнения пробелов в своем понимании изобретают теории. Создается впечатление, что интуитивные наблюдения служат способом подтверждения этих теорий даже в тех случаях, когда противоречат друг другу. Следовательно, изучение иллюзорного мышления вновь взывает к нашей сдержанности: оно напоминает психологам-исследователям, почему им следует перепроверять свои предубеждения (предвзятые мнения), прежде чем выдавать их за истину. Задача каждой науки — искать неопровержимые факты, даже если они и угрожают иллюзиям, которыми она очень дорожит.
Проблема крупным планом. Социальная психология глазами врача

Чтение этой книги помогает мне понять поведение людей, с которыми я сталкиваюсь по долгу службы как врач-онколог и руководитель большого коллектива медиков. Несколько примеров.

Изучение историй болезней иллюстрирует феномен «Так я и знал». Медики, пишущие обзоры на основании историй болезней, составленных их коллегами, нередко задним числом делают выводы о том, что такие диагнозы, как рак или аппендицит, конечно же, можно было поставить быстрее и быстрее принять надлежащие меры. Когда вам известен верный диагноз, легко соответствующим образом интерпретировать начальные симптомы болезни.

Для многих известных мне врачей внутренние мотивы выбора этой профессии — помощь людям, научная деятельность — вскоре «перекрываются» высоким заработком. Проходит немного времени, и радость исчезает. Основанием для врачебной практики становится внешнее вознаграждение, и врач, утратив внутренние мотивы, работает во имя «успеха», мерилом которого становится доход.

Предрасположенность в пользу своего Я присутствует постоянно. Мы, врачи, с готовностью относим на свой счет все удачи. Но неудачи — неверные диагнозы, безрезультатное лечение или смерть пациента — мы приписываем чему-либо или кому-либо другому. Нам была предоставлена неадекватная информация или с самого начала было ясно, что человек обречен.

Я также вижу и немало примеров «стойкости убеждений». Даже тогда, когда людям предъявляют неопровержимые доказательства чего-либо, например доказательства того, как именно передается СПИД, они каким-то непостижимым образом продолжают цепляться за ошибочные представления о том, что болеют им только гомосексуалисты или что инфекцию переносят комары и им следует опасаться комариных укусов. И я спрашиваю себя: как мне более эффективно доводить до сведения людей то, что им следует знать, чтобы правильно действовать?

Воистину, наблюдая за установками врачей и за тем, как они принимают решения, я чувствую себя в гигантской лаборатории прикладной социальной психологии. Способность проникать в суть происходящего вокруг нас, которой вооружает нас социальная психология, бесценна, и я бы настоятельно советовал будущим врачам изучать эту науку.

Бёртон Ф. Вандерлаан, Chicago, Illinois

---
<Наука — величайшее противоядие против энтузиазма и суеверия. Адам Смит, Благосостояние наций, 1776>

Я не утверждаю, что научный метод способен ответить на все вопросы, волнующие человека. Есть вопросы, на которые он не может ответить, и способы познания, которые выходят за пределы его компетенции. Но наука является одним из способов изучения наших представлений о природе вообще и о природе человека в частности. Предположения, возникающие под влиянием наблюдаемых результатов, лучше всего проверять в ходе систематических наблюдений и экспериментов, которые и являются основой социальной психологии. Но чтобы не заниматься тестированием тривиальных вещей, нам нужно также и творческое воображение (изобретательная гениальность теоретика). Однако какие бы уникальные и правдоподобные озарения ни предложила психологическая наука, они могут быть вдребезги разбиты психологом-исследователем, который экспериментально проверяет конкурирующие идеи и сравнивает их между собой. Наука — это всегда сочетание интуиции и строго регламентированного эксперимента, творческого озарения и скептицизма.
Резюме
Диагнозы, которые ставят своим пациентам психиатры и клинические психологи, а также методы лечения, к которым они прибегают, подвержены влиянию воспринимаемых ими иллюзорных взаимосвязей. Объяснение трудностей, переживаемых людьми, задним числом порой весьма соблазнительно. В клинической практике объяснение post factum нередко становится причиной чрезмерной самоуверенности. При контактах клиницистов с пациентами неверные диагнозы иногда превращаются в самоподтверждающиеся, поскольку клиницисты склонны вытягивать из пациентов и вспоминать из своей практики информацию, подтверждающую именно тот диагноз, который они хотят подтвердить.

Результаты изучения ошибок, которые так легко можно обнаружить в интуитивных суждениях, свидетельствуют о том, насколько необходимо системное тестирование выводов, сделанных на основании интуиции. Научный метод не может ответить на все вопросы и сам подвержен воздействию необъективности. Однако, к счастью, он может помочь нам отделить истину от заблуждения.