Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук харьков 2003 1

Глава 3. Дискретные культурно-специфические смыслы и другие специалии

3.1. “Культурно-специфический смысл” как исследовательская единица теории МКК

3.1.1. Некоторые подходы к проблеме исследовательской единицы теории МКК

Попытки как-либо систематизировать исследовательский аппарат теории МКК можно разделить на два типа: те, в которых вообще невозможно отыскать какую-либо основу классификации, и те, в которых определенные элементы системности все же присутствуют.

Примером первых может послужить категоризация Р.В. Брислина и его соавторов, включающая в себя следующие параметры:

(А) Интенсивные человеческие чувства

(1) Беспокойство, (2) Обманутые ожидания, (3) Принадлежность, (4) Неопределенность, (5) Столкновение с чьими-либо предрассудками;

(Б) Сферы знания

(6) Труд, (7) Время и Пространство, (8) Язык, (9) Роли, (10) Важность группы и важность индивидуума, (11) Ритуалы и суеверия, (12) Иерархии: класс и статус, (13) Ценности;

(В) Основы культурных различий

(14) Категоризация, (15) Дифференциация, (16) Разграничение “своей” и “чужой” группы, (17) Стили обучения, (18) Атрибуция (BRISLIN ET AL. 1988: 39-42).

Второй тип можно проиллюстрировать сразу несколькими попытками классификации, представив их в виде следующей таблицы:

В этой таблице обращает на себя внимание то, что даже, в принципе, аналогичные структурные элементы обобщаются под совершенно разными названиями (интеракция – коммуникация – культура). С этим еще можно согласиться, учитывая логические отношения включения и смежности, которые связывают указанные категории: в МКК контактируют разные культуры, а коммуникация представляет собой одну из форм социальной интеракции. Гораздо труднее понять, почему были отобраны именно эти элементы, а также то, что их объединяет.

Как явствует из вышеизложенного, определенная систематизация категориального аппарата теории МКК достигается разграничением предметной области “межкультурная коммуникация” и разработкой модели акта МКК. Составляющие этой модели – коммуникативные факторы – обладают немалым “организующим” потенциалом сами по себе, однако, не в состоянии претендовать на роль основной исследовательской единицы теории МКК, являясь компонентами и обычной, интракультурной коммуникации. Кроме того, уровень отдельных коммуникативных факторов, несомненно, является слишком абстрагированным для описания реальных особенностей МКК.

Ситуация еще более осложняется, если вспомнить о том, что предметная область интеркультуралистики не ограничивается межкультурной коммуникацией, интеракцией или деятельностью, а включает в себя и такие разновидности, как национально-культурная когниция и вторичная МКК, для которых уровень коммуникативных факторов практически не является релевантным.

Задача, следовательно, состоит в том, чтобы отыскать такую базовую исследовательскую единицу, которая охватывала бы все многообразие культурно-специфических особенностей, проявляющихся в реальной МКК, и могла также найти применение в других направлениях интеркультуралистики.

Прежде чем перейти к изложению собственной точки зрения на эту проблему, рассмотрим некоторые подходы к ее решению, представленные в теории МКК и в интеркультуралистике в целом.

Одной из наиболее принципиальных в этом направлении представляется попытка Э. Оксаар, предложившей на роль базовой единицы коммуникации т.н. культуремы¹, причем, истолковывая их в основном поведенчески – как бихевиоремы – которые, в свою очередь, могут быть “вербальными, параязыковыми, нонвербальными и экстравербальными” и выражаться, например, в том,

“... что некто здоровается, выражает благодарность, проявляет или не проявляет свои эмоции, придерживается тематических табу, должен хранить молчание или нет...” (OKSAAR 1991: 17).

Этот подход страдает обычными недостатками бихевиоризма, в частности, трудностями при дифференциации понятий “деятельность” и “поведение”. Неясным остается также, почему вся культура должна быть сужена до “поведения”. Кроме того, поскольку “поведение” представляет собой процесс, при помощи этой категории нелегко охватить такие, в принципе, статичные вещи, как знания, вера, значение, искусство и т.д. Однако самый весомый недостаток термина “культурема” видится в том, что он с самого начала обоснован “монистично”², т.е. не учитывает контрастивно-культурологическую подоплеку феномена МКК.

Бихевиористской в конечном счете оказывается и одна из наиболее интересных концепций последнего времени – концепция т.н. культурных стандартов, принадлежащая А. Томасу. Сам автор обобщает ее следующим образом:

“Центральные признаки культурно-специфической системы можно определить как ‘культурные стандарты’. Под культурными стандартами понимаются все виды восприятия, мышления, оценки и деятельности, которые большинством членов определенной культуры для себя лично и для других рассматриваются как сами собой разумеющиеся, типичные и обязательные. Чужое и собственное поведение¹ оценивается и регулируется на основе этих культурных стандартов. Центральными культурными стандартами следует считать те стандарты, которые проявляются в самых разных ситуациях и регулируют широкие сферы восприятия, мышления, оценки и деятельности и особенно значимы для управления процессами межличностного восприятия, оценки и деятельности. Культурные стандарты структурированы иерархически и связаны друг с другом. Они могут быть выделены на различных уровнях абстракции – от общих ценностей до весьма специфических обязательных норм поведения” (THOMAS 1996: 112).

О конкретном наполнении этой категории можно судить по другой работе А. Томаса, где он (в качестве одного из соавторов) относит к культурным стандартам регулирование межличностной дистанции, толерантность к неопределенности, иерархическую ориентацию, тенденцию к “сохранению лица”, коллективизм  индивидуализм и ориентацию на результат (THOMAS, HAGEMANN 1996: 183). Как видим, культурные стандарты весьма напоминают “измерения” Г. Хофстеде². По поводу самого термина можно сказать, что его выбор обусловлен, вероятно, перечисленными в вышеприведенной цитате признаками “... само собой разумеющиеся, типичные и обязательные...”. Так или иначе, понятие “стандарт” представляется чрезмерно категоричным для явлений культуры, потому что, как было показано ранее, вполне достаточными для этого статуса чаще всего оказываются параметры “относительно распространенное” и “относительно известное”. Кроме того, ориентация на центральные стандарты снижает эвристический потенциал этого понятия с точки зрения изучения и описания частных, конкретных проявлений культуры. Следует также отметить, что бихевиористская основа усложняет его применение для исследования культурной специфики текстов и языковых явлений в целом. Весьма важным недостатком категории “культурный стандарт” является также и присущий ей, как и “культуреме” Э. Оксаар, “монизм”.

Еще одной категорией достаточно высокого уровня абстракции, способной претендовать на роль базовой единицы МКК, является термин культурный символ, предложенный И.К. Швердтфегер с опорой на философскую концепцию Э. Кассирера. Насколько можно судить по объяснениям и иллюстрациям автора, она истолковывает эту единицу довольно широко. Так, к “культурным символам”, на ее взгляд, относятся:

“Образы видения пространства, времени и территориальности, частной и общественной жизни, работы и болезни, траура, вежливости, света, цвета, извлечения научного знания, дружбы, зла, молчания и многого другого. Интересно, однако, то, что эти культурные символы известны во всех культурах. Они получают в каждой культуре специфическое, фиксированное значение, передающееся в процессе социализации...” (SCHWERDTFEGER 1991: 241).

Из приведенной цитаты вытекает, что “культурные символы” представляют собой своего рода культурные универсалии, в связи с чем эта категория плохо подходит для контрастивно-культурологических исследований. Она вряд ли найдет широкое применение также и потому, что понятие “символ” уже задействовано в лингвистике и семиотике как общий термин для знака (или одной из разновидностей знаков), что упоминает и сама И.К. Швердтфегер. В паре культурный символ – значение просматриваются определенные эмически-этические параллели с оппозицией культурема  бихевиорема Э. Оксаар, но и в этом случае ее понимание “значения” противоречит устоявшейся лингвистической традиции.

Отклоняющимся от этой традиции является и употребление термина “значение” у А. Эртельт-Фит, в сопоставительно-культурологической¹ работе которой (ERTELT-VIETH 1990) он даже играет роль основного инструмента анализа. Обращает на себя внимание, однако, непоследовательное употребление этого термина: под “значением” понимается то обычная лексическая семантика, то интерпретация неязыковой ситуации/действия, то значение некоторого семиотического или семиотически переосмысленного элемента (как, например, джинсовой одежды – см. (ERTELT-VIETH 1990: 152-153)). При этом “значение” не является у А. Эртельт-Фит единицей высшего таксономического (родового) уровня: в этой роли у нее выступает т.н. “лакуна” (категория, о которой речь еще будет ниже). Проблема контрастивности решается этим автором путем добавления соответствующих атрибутов – в необходимых случаях она говорит о “немецком” или “русском” значении.

В то же время в интеркультуралистике существует концепция, в которой категория “значения” занимает безусловно центральное место, а именно, уже упоминавшееся “лингвострановедение” Е.М. Верещагина и В.Г. Костомарова. Напомним, что это, по сути, лингводидактическое направление, разработанное в семидесятых-восьмидесятых годах первоначально для нужд преподавания русского языка как иностранного, поставило перед собой задачу знакомить обучающихся с национально-культурными особенностями страны изучаемого языка непосредственно на занятиях по этому языку. Учитывая, что при обучении иностранному языку оперируют в основном грамматическими структурами, словами и выражениями (словосочетаниями, фразеологизмами и т.д.) естественной оказалась идея “упаковать” страноведческую информацию в эти единицы (или, точнее говоря, представить ее “упакованной” в них). Главным носителем и источником страноведческой информации Е.М. Верещагин и В.Г. Костомаров считают слово или, точнее говоря, словарное значение. Эта гипотеза потребовала разработки специальной семасиологической теории, которую ее авторы назвали “лингвострановедческой” (“континической”) теорией слова. Ее ядро составляет положение о том, что слово является “вместилищем” знаний о неязыковой действительности (ВЕРЕЩАГИН, КОСТОМАРОВ 1980: 192).

Второй важный элемент этой концепции – разложение значения слова на две составных части: лексическое понятие, с одной стороны, и лексический фон – с другой. “Лексическое понятие” состоит из признаков (т.н. “семантических долей”), “... обеспечивающих узнавание и именование соответствующего предмета или явления” (ВЕРЕЩАГИН, КОСТОМАРОВ 1980: 178). Например,

“... семантическими долями понятия ‘книга’ являются: 1) произведение (стало быть, продукт человеческой деятельности, а не природное явление) 2) печати в виде 3) бумажных листов 4) с печатным текстом (иначе получился бы альбом для рисования) 5) в переплете” (ВЕРЕЩАГИН, КОСТОМАРОВ 1983: 55).

Лексическое понятие может быть межъязыковым (как в случае понятий книга – book – Buch) или специфически языковым – тогда мы имеем дело с т.н. безэквивалентной лексикой (вроде совет, колхоз, большевик и т.д.), которая, однако, встречается относительно редко¹.

“Лексический фон”, в свою очередь, включает в себя, по мнению Е.М. Верещагина и В.Г. Костомарова, все непонятийные “семантические доли”, относящиеся к слову (и представляет собой поэтому основное “вместилище” страноведческих знаний). В случае книги это будут, например, сведения о том,

“... как издается книга, и где ее можно купить или взять почитать, и как она выглядит, и для чего и когда употребляется, и где хранится, и кем пишется, и кто издал первую русскую книгу и т.д.” (ВЕРЕЩАГИН, КОСТОМАРОВ 1983: 55).

При межъязыковом сопоставлении различия в лексическом фоне коррелирующих слов устанавливаются гораздо чаще: по данным Е.М. Верещагина и В.Г. Костомарова, т.н. “фоновая лексика” составляет примерно половину всего словарного состава (ВЕРЕЩАГИН, КОСТОМАРОВ 1983: 65).

С точки зрения поиска подходящей исследовательской единицы для интеркультуралистики разработка “лингвострановедческой теории слова” означала несомненный шаг вперед. Здесь, безусловно, имелась исходная величина, а именно, “значение”, что позволило использовать обширный и глубоко проработанный аппарат семасиологии для целей исследования и преподавания. Вопрос контрастивности относительно легко снимался введением термина “национально-культурная семантика”; стало возможным говорить о национально-культурной семантике практически всех “содержательных” единиц языка – слова, предложения, текста, что в свою очередь дало возможность охватить значительную часть страноведчески маркированных (национально-культурных) феноменов (в том числе – благодаря категории “фоновой лексики” – и феноменов частично специфических) и т.д.

Тем не менее, лингвострановедение в целом и “лингвострановедческая теория слова” в частности подверглась серьезной критике, которая обусловливалась отдельными внутренними противоречиями этой концепции. Одно из таких противоречий подметил Г. Хельбиг:

“По меньшей мере парадоксальной выглядит ситуация, когда экстралингвистические сведения, которые следует сообщать на занятиях по иностранному языку, как нарочно, представляются в виде лингвистических” (HELBIG 1981: 70).

Еще более резкой критике подверг эту концепцию А.Н. Крюков, который обнаружил в аргументации авторов прямую тавтологию типа “знания суть хранилище знаний”¹, а также ее фундаментальный недостаток – неразличение уровней вербального и невербального сознания (КРЮКОВ 1988: 24-25). Можно сказать, мы имеем здесь дело с “новым изданием” старого спора о соотношении категорий значение  понятие (идея), узкое понятие  широкое понятие, языковое знание  энциклопедическое знание (знание о мире) и т.д.

Подробное рассмотрение этой проблематики увело бы нас слишком далеко от темы данного раздела, но и на основе уже сказанного мы вправе сделать вывод, что односторонняя привязка к категории значения значительно снижает эвристический потенциал искомой исследовательской единицы в связи с рядом субстанциональных свойств, присущих языковому Коду:

• 
  языковой Код является принципиально ограниченным по сравнению с неограниченным многообразием мира вещей и идей;
  
• 
  в связи с этим Код не может не обобщать, т.е. его единицы (по крайней мере, большая их часть) должны обозначать целые классы сущностей;
  
• 
  по той же причине в Код не входят имена, обозначающие индивидуальные, уникальные объекты (= имена собственные);
  
• 
  указанное первым противоречие преодолевается не только путем генерализации (обобщения), но и т.н. “асимметрией языкового знака”, т.е. способностью языковой формы связывать несколько значений, и наоборот, возможностью выражения одного и того же неязыкового содержания несколькими языковыми формами¹.
  

В определенном контексте национально-культурную семантику способны получать даже местоимения, как показывает нижеследующее стихотворение Р.О. Вимера:

Неопределенные числительные

все знали

многие знали

некоторые знали

кое-кто знал

мало кто знал

никто не знал (цит. по: (NEUNER 1988: 27)).

Как отмечает Г. Нойнер, это стихотворение – по крайней мере, для представителей его (послевоенного) поколения – однозначно соотносится со временем нацизма и с преступлениями, которые тогда были совершены (преследования евреев). Возвращаясь к “лингвострановедческой теории слова”, можно задать вопрос: в лексическом фоне какого слова из цитируемого текста скрывается данная семантика?

Из подобных соображений автор этих строк в свое время (ДОНЕЦ 1988; DONEC 1990) предложил дополнить контрастивно-семасиологический подход лингвострановедения подходом контрастивно-ономасиологическим. Суть этого предложения сводилась к тому, что для анализа, систематизации и лингводидактической презентации т.н. “лингвострановедческого языкового материала” целесообразнее исходить не из категории “национально-культурное значение”, а из категории “национально-культурного концепта (понятия)”. В качестве ономасиологического коррелята категорий “лексическое понятие” и “лексический фон” были предложены термины “концептуальное ядро” и “концептуальный фон”. Сочетание ономасиологического и семасиологического подходов позволило охватить гораздо большее количество страноведчески маркированных языковых и речевых фактов.

С терминами “безэквивалентная лексика” и “фоновая лексика” в лингвострановедении конкурирует понятие “реалий” (ср. (ТОМАХИН 1982)). Этот термин был заимствован в лингвострановедение из теории перевода, где он обладает давними традициями¹, но рассматривается не как источник страноведческих знаний, а как помеха для перевода. Основополагающей работой в этой области на протяжении многих лет заслуженно считается книга болгарских ученых С. Влахова и С. Флорина “Непереводимое в переводе” (ВЛАХОВ, ФЛОРИН 1986).

Термин “реалии” интересен для нас в том отношении, что его употребление связано с проблемой, которая возникает и при определении базовой исследовательской единицы теории МКК: а именно, следует ли понимать под реалиями предметы или слова, эти предметы обозначающие (ср. (ВЛАХОВ, ФЛОРИН 1986: 15-16)). Поскольку, как было только что показано, семасиологический или ономасиологический подходы позволяют описать содержательную сторону “слов” либо как значение, либо как концепт (понятие), это отношение может быть представлено в виде трехчленной оппозиции: предмет – концепт – значение. Иначе говоря, проблема могла бы быть сформулирована следующим образом: какой уровень – предметный, концептуальный или семантический – следует избрать в качестве базового для искомой единицы МКК? Преимущества и недостатки категорий “значение” или “концепт” кратко уже затрагивались. Вполне очевидно, что предметный уровень не может стать исходным потому, что существует огромное количество абстрактных, обобщенных, сконструированных и других “непредметных” сущностей, которые существуют лишь в сознании человека. Учитывая, что в коммуникации речь также идет, в основном, о предметах, недоступных для непосредственного наблюдения, т.е. о тех или иных продуктах концептуализации, следует признать, что предметный уровень вряд ли является подходящим для наших целей.

Категория “реалий” является одной из самых обширных: классификация С. Влахова и С. Флорина, например, насчитывает около 60 их разрядов (ВЛАХОВ, ФЛОРИН 1986: 55-88). В этом отношении состязаться с ней может, пожалуй, лишь понятие лакун в интерпретации Ю.А. Сорокина и И. Марковиной (СОРОКИН, МАРКОВИНА 1989). Разработанная ими классификация включает более 40 типов лакун и, что примечательно, носит в значительной степени таксономический характер. В трактовке этих авторов “лакуна” становится своего рода собирательным (родовым) понятием для всевозможных межкультурных, межъязыковых, и межтекстовых расхождений, проявляющихся в МКК и при межкультурном сопоставлении.

“Внутренняя форма” этого термина показательна в смысле трудностей, возникающих при попытках определения исследовательской единицы МКК, которые, в свою очередь, обусловливаются ее “биполярностью”. Дело в том, что в основе термина лакуны лежит образ “пробела”, “дыры”, “скважины” и т.д.¹, в силу чего внимание акцентируется на отсутствующей или отличной части культурного, языкового или текстового контраста. Парадоксальным образом наличествующее, бытующее остается при этом в тени, что на практическом уровне анализа – в связи с естественной инверсией противоречий – может быть, не очень бросается в глаза, но сразу же обнаруживается при попытках теоретического обоснования.

Какой же термин можно было бы предложить в качестве коррелята “лакуны” для уровня манифестации, данного? Принимая во внимание роль, какую в МКК играет процесс очуждения, было бы логично связать этот коррелят с категорией “чужого”. Подобные попытки неоднократно предпринимались в интеркультуралистике (в частности, в теории перевода, контактной лингвистике, герменевтике). На роль соответствующей единицы предлагался чаще всего грецизированный термин ксенизм, который, однако, использовался не в качестве гиперонима, а для обозначения заимствований (трансференций) из других языков (языковых вариантов), еще не утративших своей чуждости (см., например, (JUNG 1993: 214)), а также в отношении ошибочных конструкций при речи на иностранном языке (EHLICH 1986: 50-51). Некоторыми авторами, впрочем, он распространяется и на явления паралингвистического характера (см. (HESS-LÜTTICH 1990: 56)).

Термин “ксенизм” не совсем удобен из-за сложной диалектики процесов “очуждения” и “ложного освоения” (см. ниже обзор проблематики интерференции¹), а также не менее сложного соотношения понятий “чужое” и “иное” (“другое”), о котором речь шла выше (см. пункт (2.1.)). По этой причине представляется, что на роль базовой лучше подходит не столь коннотированная категория специфического, а на роль коррелята “лакуны” для уровня манифестации, соответственно, можно предложить – с опорой на распространенную категорию “реалий” – новый термин специалия. Эта категория мыслится как единица максимально высокого уровня обобщения, охватывающая все виды специфики культуры, языка и речи на этом языке (дискурса). Вместе с “лакуной” “специалия” образует бинарную единицу контраста, охватывающую, в свою очередь, все виды несовпадений между сопоставляемыми культурами, языками и дискурсами. Соотношение между этими категориями можно представить в виде формулы: контраст_ху = специалия_х + лакуна_у.

Только что введенная категория “специалий” сама по себе не может претендовать на статус основной исследовательской единицы МКК – для этого ее содержание слишком расплывчато и гетерогенно. Ее можно использовать, пожалуй, лишь в качестве гиперонима в кореферентных терминологических цепочках или для теоретических построений общего плана.

Подводя итоги краткого обзора в этом разделе, можно сделать вывод, что задача определения базовой единицы МКК оказалась достаточно сложной. Пожалуй, ни одну из рассмотренных нами попыток разрешить эту задачу нельзя расценить как вполне успешную. Это, в общем, объяснимо, учитывая, сколь различным требованиям должна отвечать базовая единица, а именно:

• 
  быть, с одной стороны, производной от категории более высокого уровня, а с другой – производящей основой для единиц низших уровней;
  
• 
  быть “культурно-совместимой” и позволять описывать как центральные, так и периферические элементы культуры;
  
• 
  быть “коммуникативно-совместимой” и способной, наряду с прочим, охватывать содержательные элементы МКК разных уровней, причем,
  
• 
  как неязыкового, так и языкового характера;
  
• 
  быть пригодной для исследования как системно-языковых, так и дискурсивных (речевых), а также текстовых феноменов;
  
• 
  быть применимой на предметном, смысловом (концептуальном) и семантическом уровнях;
  
• 
  подходить для анализа как самой МКК, так и смежных явлений (межкультурной деятельности, национально-культурной когниции и т.д.).
  

3.1.2. О понятии “культурно-специфического смысла”

Как было установлено ранее (см. раздел (1.2.2.)), коммуникация, в общем и целом, может быть истолкована как обмен информацией, причем последняя должна пониматься не в кибернетически-математическом (энтропийном) значении, а как относительно дискретные информационные пучки, кванты содержания, которые мы хотим назвать смыслами. В данном случае мы отвлечемся от информации, извлекаемой из неязыковых коммуникативных факторов, и сконцентрируемся на смыслах, представленных в факторах Тезаурус, Код и Текст. В первом приближении их возможно определить как отдельные более или менее четко отграничиваемые элементы существующего в сознании человека смыслового континуума, который является продуктом индивидуального и коллективного¹ отражения мира в форме ментальных процессов дифференциации, генерализации, сравнения, анализа, синтеза, импликации и т.д. В этой связи было бы заманчиво избрать исходной категорией в наших поисках исследовательской единицы МКК именно “смыслы”.

Данный выбор автоматически обусловливает менталистскую интерпретацию искомой единицы. В известном треугольнике предмет – смысл – значение средняя категория, таким образом, становится центральной (= исходной). Примечательно, что решение в ее пользу принял в свое время (1928) Л. Февр, и его оценка, вероятно, будет верной не только для “историка менталитетов”:

“Историк должен занять позицию в том месте, где пересекаются, накладываются друг на друга, сплавляются воедино все влияния: в сознании живущего в обществе человека². Там он сможет охватить все действия и противодействия и измерить результат приложения материальных и моральных сил, воздействующих на каждое поколение” (цит. по: (BURGUIÉRE 1987: 40)).

Возвращаясь к указанным выше требованиям к единице МКК, можно установить, что категория “смысла” отвечает многим из них:

• 
  смысл представляет собой одну из фундаментальных философских категорий, однако легко поддается специализации и конкретизации;
  
• 
  смысл соотносится с категорией информации и тем самым может привлекаться для описания процессов генерирования и модификации информации в рамках отдельных факторов коммуникации;
  
• 
  существует устойчивая традиция говорить о смысле Текста – важнейшего коммуникативного фактора (т.е. смысл = “содержание”);
  
• 
  отталкиваясь от смысла, нетрудно перейти к категории значения¹ и охватить таким образом как неязыковые, так и языковые аспекты МКК;
  
• 
  возможен также обратный путь (через ономасиологический метод);
  
• 
  привлечение категории смысла позволяет анализировать абстрактные, обобщенные и т.п. понятия (в отличие, например, от “реалий”);
  
• 
  а также выводную (импликативную) информацию (в отличие, например, от “концептов”),
  

Одно из приведенных выше требований к базовой единице МКК состояло в том, что она должна быть “культурно-совместимой”. Вопрос о том, насколько смысл отвечает этому требованию, заслуживает отдельного рассмотрения.

В ходе анализа различных подходов к проблеме культуры мы установили, что значительная их часть может быть названа “менталистскими”. “Смысловая” модель культуры, предлагаемая здесь, таким образом, явится одним из вариантов последних. Основные положения этой трактовки культуры могут быть сформулированы следующим образом:

Культура представляет собой систему, которая

а) генерирует разнообразные смыслы,

б) вытесняет их; вытесненные иногда

в) реактуализирует, а также

г) подвергает их переоценке;

д) заимствует смыслы в иных культурах или, напротив,

е) транслирует собственные смыслы вовне в иные культуры².

Эти “культурно-смысловые” процессы имеют место постоянно, но особенно заметны в периоды резких общественных перемен, как это можно было наблюдать в бывшей ГДР во время т.н. “поворота” (“Wende”), поэтому мы проиллюстрируем их примерами того времени:

• 
  генерирование новых смыслов: Montagsdemos, Massenexodus, Wende, Mauerspecht, Wendehals;
  
• 
  вытеснение старых смыслов: SED, Stasi, EVP (einheitlicher Volkspreis), FDJ ;
  
• 
  переоценка старых смыслов – существует в двух формах:
  
• 
  пейорации (ухудшения), которая может быть проиллюстрирована большинством понятий старой общественно-политической системы (ср. только что приведенные примеры вытесненных смыслов), а также
  
• 
  мелиорации (улучшения), одной из форм которой в ГДР (как и в большинстве других “реально-социалистических стран” оказалась т.н. реабилитация – ср. переоценку репрессированных деятелей политики, науки и культуры (W. Biermann, W. Janka), отдельных произведений литературы и искусства (“Funf Tage im Juni”, “Spur der Steine);
  
• 
  реактуализация старых смыслов: Thüringen, Sachsen, Berufspendler, Grenzgänger;
  
• 
  заимствование из других культур (в основном ФРГ): Marktwirtschaft, Föderalismus, Deutsche Mark, Gebrauchtwagen;
  
• 
  трансляция в другие культуры: wiedervereinigtes Deutschland, neue Bundesländer, Stasi.
  

Как явствует из приведенных примеров, значительная часть смыслов, циркулирующих в культуре, носит специфический характер, присуща только ей – в этом состоит еще один центральный тезис “смысловой” модели культуры.

Впрочем, на примере последней группы видно, что часть смыслов может терять свою специфику. С данной точки зрения культурно-специфическое противостоит интернационально-известному, хотя, конечно, необходимо учитывать, что даже в этом случае количество признаков, зафиксированных в смысле и его прагматическая оценка в исходной культуре и культуре-реципиенте, как правило, сильно разнятся.

Еще более важной оппозицией для определения “культурно-специфического” является его противопоставление универсальному. Проблема культурных универсалий, хотя и ставилась в интеркультуралистике и общей культурологии, не получила там должного освещения – в отличие от проблемы языковых универсалий, для изучения которых в языкознании возникло даже специальное направление “лингвистики универсалий”.

“Культурно-универсальное” прежде всего необходимо отделить от “биологически-универсального”. Г. Троммсдорфф, например, причисляет к последнему восприятие физических предметов, определенные когнитивные механизмы типа аффективно- и мотивационно-управляемой селекции информации или выявление классов, построенное на принципе сходства объектов (TROMMSDORFF 1993: 122). Речь здесь, правда, идет, как видим, не столько о самих смыслах, сколько о механизмах извлечения смыслов из окружающего мира, их классификации, а также обусловленной ими эмоциональной реакции.

Кроме того, существуют попытки вычленения универсализмов на основе культурных функций, например, регуляции

“... выращивания потомства, поиска брачных партнеров, взаимной защиты, гарантирования генетической вариативности (запрет инцеста), собственности, послушания, верности, групповой структуры, разделения труда, половых ролей” (GROßMANN 1993: 61).

Эти универсализмы, в большинстве своем, охватывают поведенческие образцы. Можно заметить, что универсальными здесь являются, собственно, лишь функции (как родовое понятие, обозначение класса), а их конкретное “наполнение” вполне может оказаться культурно-специфическим: это можно показать даже на примере запрета инцеста, который часто приводится в качестве бесспорной универсалии, однако не действует в некоторых культурах и субкультурах (ср. династические браки). Подобным образом под сомнение можно поставить едва ли не любые списки универсализмов – ср., например, перечисление “некоторых повсюду действительных фактов”, приводимых М. Эрдменгером и Х.-В. Истелем и охватывающих, в частности, числа, указания направления и времени, цвета, семейные отношения (ERDMENGER, ISTEL 1973: 27). Практически в каждой из этих групп имеется большое количество культурно-специфических смыслов (ср. системы счета у т.н. бесписьменных народов, культурную (или, точнее говоря, природно-географическую) обусловленность бытовых понятий “юг” или “север” и т.д.)).

При уточнении категории “специфического”, далее, требуется разрешить проблемы критериев и степени специфики. Первая из них подразумевает тот факт, что некоторое явление культуры X может быть специфичным для культуры Y, но не для культуры Z (относительная специфика), либо для всех возможных культур (абсолютная специфика). Вторая проблема проистекает из того, что то или иное явление может быть совершенно специфичным (полная специфика) или частично специфичным (частичная специфика). Представляется, что для нужд теории МКК – в силу ее контрастивной ориентированности – вполне достаточным является критерий относительной специфики. Что же касается степени специфики, то для теории МКК могут представлять интерес как полностью, так и частично специфические элементы культуры.

Одной из ключевых проблем при определении категории “специфическое” является также природа специфических сущностей. Достаточно легко разграничить культурно-специфические от природно-специфических смыслов (чернозем, кактус, панда). Гораздо более сложным и методологически более важным является вопрос о соотношении культурной и языковой специфики смыслов, который подробнее рассматривается ниже.

Еще одна важная для настоящей работы оппозиция состоит в различении дискретных (ясно отграничиваемых, предметно представимых) и недискретных (размытых, расплывчатых, абстрактных) смыслов. Если первые можно установить путем контрастивного сопоставления культурно-смысловых систем (например, как пару специалия – лакуна), то в отношении вторых требуются особые, достаточно сложные аналитические процедуры.

Одну из важных с точки зрения нашей модели “чужого” разновидностей недискретных смыслов представляют собой прагматические смыслы (установки, отношения, интересы¹ и т.д.), которые противопоставляются смыслам когнитивным, хотя в случае реально циркулирующих в коммуникации смыслов это разграничение не всегда легко провести.

Релевантным в контексте настоящей работы является разграничение на номинативно-связанные и коммуникативные (генерируемые в рамках неязыковых коммуникативных факторов – Интенции, Мотивации, Ситуации) культурно-специфические смыслы, которые, чаще всего, также носят недискретный характер.

Значение смыслов в культуре неравноценно (см. (REICHSTEIN 1985: 204-205)), по этому признаку можно выделить культурно-релевантные (особо значимые) и культурно-нерелевантные смыслы.

В заключение следует вспомнить об известной, до сих пор нерешенной проблеме теории перевода и лингвострановедения – проблеме соотношения имен собственных и реалий. “Смысловой” подход позволяет достаточно легко разрешить ее благодаря дифференциации уникальных и серийных смыслов (целых смысловых классов).

жүктеу/скачать 1.72 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: