Несовпадения при кодировании смыслов в разных языках и некоторых других семиотических системах

3.2. Несовпадения при кодировании смыслов в разных языках и некоторых других семиотических системах

В коммуникации используется, как известно, целый ряд различных Кодов, но первое место в нем, вне всякого сомнения, занимает языковой Код, поэтому начнем наше рассмотрение с межъязыковых несовпадений.

3.2.1. Несовпадения в корреляции языковой Код_х – языковой Код_у

• 
  фонема
  
• 
  морфема
  
• 
  лексема
  
• 
  предложение/высказывание
  
• 
  текст.
  

Считается, что носителями информации (смысла, значения, содержания) являются единицы всех уровней, за исключением “фонемы”, основной функция которой – не выражать, а различать смыслы. Однозначно дискретными при этом могут быть признаны лишь единицы лексического уровня.

С точки зрения интересующего нас здесь содержательного аспекта, можно отметить, что языковая система должна быть в состоянии облечь в языковую форму (“оязыковить”)¹ все циркулирующие в культуре смыслы и обеспечить тем самым их потенциальное включение в общественную коммуникацию. Многочисленные трудности при разных формах межъязыковых контактов, с которыми сталкивался каждый, кто учил, преподавал или использовал иностранный язык, проистекают из того, что всякий национальный язык “оязыковляет” даже культурно-нейтральные смыслы своим собственным, специфическим образом. В этом разделе мы ограничимся анализом как раз таких несовпадений в “оязыковлении” смыслов.

2.2.1.1. О понятии “внутриязыковой формы” смысла

Хотя внешняя форма знаков в большинстве своем произвольна (за исключением т.н. “ономатопоэтических” слов), ее нельзя признать полностью “прозрачной” для смысла. Достаточно часто она выступает “смыслообразующим” фактором и генерирует лингво-специфические – т.е. непосредственно обусловленные спецификой данного языка – смыслы (рифма в поэзии, образование фразеологических единиц, игра слов, текстуализированные вербальные ассоциации, дополнительный стилистико-прагматический эффект при употреблении территориальных или социальных вариантов произношения и т.д.). Влияние внешней формы может привести, таким образом, к значительным затруднениям в МКК, особенно в межкультурной трансляции. Кроме того, уже здесь можно наблюдать определенное очуждение. Так, многие немцы воспринимают русские или польские слова как чересчур длинные и перегруженные шипящими; для многих русских и поляков немецкий язык, в свою очередь, представляется слишком резким, иногда даже “лающим” (очевидно, в связи с наличием кратких гласных, а также более крутой нисходящей интонацией). Внешней формой языковых знаков обусловлен и целый ряд межкультурных недоразумений (см. ниже).

Гораздо менее заметным, чаще встречающимся и, тем самым, более важным для изучения МКК контрастом представляются несовпадения во внутренней, или, точнее говоря, во внутриязыковой форме смыслов. Сам термин навеян известным понятием В. Гумбольдта внутренняя форма языка, которое, послужило, правда, не более чем отправной точкой для рассуждений. Дело в том, что как признает, пожалуй, самый авторитетный неогумбольдтианец Л. Вейсгербер, это понятие было и остается крайне расплывчатым:

“Языковеды затратили бесконечно много сил, пытаясь прояснить понятие внутренней формы, но, в сущности, безуспешно. (...) Источник затруднений состоит в том, что Гумбольдт вводит понятие внутренней языковой формы в данном виде лишь в своем последнем труде¹ и использует его при этом в названии главы, не рассматривая подробно в тексте. (...) Существенно при этом, что Гумбольдт трактует форму в старинном, еще сохранившемся в английской духовной жизни значении ‘творящая, образующая форму’. Это дает нам ключ для понимания того, как внутренняя форма языка соотносится с мыслями о языковом мировидении и языке как Энергии” (WEISGERBER 1962: 16).

Наряду с энергетической ориентацией внутренней формы у Гумбольдта, В.Г. Варина выделяет этнопсихологическую ориентацию у Штейнталя и Вундта, этимологическую и одновременно эволюционно-психологическую трактовку внутренней формы у Потебни, логико-философское направление у Марти и Шпета, индивидуально-эстетическое направление у Фосслера и, наконец, гносеологическую интерпретацию внутренней формы у Вейсгербера (ВАРИНА 1982: 23). Как видим, число различных подходов к проблеме внутренней формы действительно велико. В большинстве из них, однако, внутренняя форма языка трактуется как лингвофилософская проблема. Мы же, со своей стороны, рассматриваем внутреннюю форму прежде всего под контрастивно-прикладным углом зрения и предпочитаем говорить поэтому не о “внутренней форме” языка, а “внутриязыковой форме” смысла². Мы используем этот термин в значении, которое приближается к дефиниции Й. Трира: артикуляция опыта посредством языковой системы (цит. по: (MERTEN 1995: 148)). Примерно то же самое подразумевают часто встречающиеся когнитивные метафоры о языковых формах как “сосудах” (ср., например, (REHBEIN 1995: 266)) или “мехах”, в которые как бы “наливается” экстралингвистическое содержание. Эта метафора хорошо иллюстрирует, по крайней мере, такой признак внутриязыковой формы смысла, как “объем смыслового сегмента”.

3.2.1.2. Системно-языковые специалии

Подобно внешней форме, мотивация слова считается “прозрачной” для смысла, однако и она при некоторых обстоятельствах способна актуализироваться (например, в игре слов, в анекдотах, шутках, вербальных ассоциациях, метафорах и т.д.) и нередко вызывать затруднения в МКК и при переводе.

Даже такая, в общем, случайная¹ грамматическая категория, как род существительных может стать смыслообразующей, что проявляется прежде всего в персонификации (олицетворении). Целый ряд примеров этого рода привел в свое время Р. Якобсон:

“Известная русская примета о том, что упавший нож предвещает появление мужчины, а упавшая вилка – появление женщины, определяется принадлежностью слова ‘нож’ к мужскому, а слова ‘вилка’ к женскому роду. В славянских и других языках, где слово ‘день’ – мужского рода, а ‘ночь’ – женского, поэты описывают день как возлюбленного ночи. Русского художника Репина удивило то, что немецкие художники изображают грех в виде женщины; он не подумал, что слово ‘грех’ в немецком языке – женского рода (die Sünde), тогда как в русском – мужского. Точно так же русскому ребенку, читающему немецкие сказки в переводе, было удивительно, что ‘смерть’ – явная женщина (слово, имеющее в русском языке женский грамматический род) – была изображена в виде старика (нем. der Tod – мужского рода)¹. Название книги стихов Бориса Пастернака, “Сестра моя – жизнь”, вполне естественно на русском языке, где слово ‘жизнь’ – женского рода, но это название привело в отчаяние чешского поэта Йозефа Хора, когда он пытался перевести эти стихи, ибо на чешском языке это слово – мужского рода (život)” (ЯКОБСОН 1986: 366-367).

Довольно много лингво-специфических смыслов возникает из-за расхождений в грамматическом и морфемном инвентаре сопоставляемых языков. Наблюдения вроде того, что в немецкой системе частей речи существительные играют гораздо большую роль, чем в русской (ДЕВКИН 1990: 144), будут, вероятно, второстепенными с точки зрения теории МКК и относятся, скорее всего, к сфере ведения лингвистической характерологии. Контрасты нижеследующих типов, однако, уже могут представлять для нее некоторый интерес, по крайней мере, как источник ошибок и иных трудностей при изучении иностранного языка или его использовании в МКК:

• 
  грамматический элемент_х  лексический элемент_у:
  
• 
  рус.: Я написал письмо (совершенный вид глагола)  нем.: Ich habe den Brief fertig geschrieben (лексический элемент);
  
• 
  морфемный элемент_х  лексический элемент_у:
  
• 
  нем.: selbstlos (суффикс)  руС.: самоотверженный (лексема);
  
• 
  имплицитный грамматический элемент_х  эксплицитный грамматический элемент_у:
  
• 
  руС.: Я написал (...) письмо (отсутствие артикля)  нем.: Ich habe den Brief fertig geschrieben (артикль).
  

К имплицитной внутриязыковой форме смысла можно отнести и относительную частоту (частотность) употребления сопоставимых грамматических и лексических элементов в соответствующих языках. Эту “специалию” можно отнести к частным проблемам дистрибуции языкового элемента, о которой, наряду со значением и формой¹, как об одном из релевантных критериев сопоставления, говорил еще Р. Ладо, автор едва ли не первой контрастивно-лингвистической работы (LADO 1968: 112-120). В качестве иллюстрации можно привести довольно часто встречающееся наблюдение по поводу того, что в русском языке модальные глаголы используются гораздо реже, чем в немецком, а модальные смыслы выражаются либо через модальные наречия, либо должны извлекаться из контекста, ср. примеры В.Д. Девкина:

К области дистрибутивной специфики можно отнести и знаменитый “снег эскимосов”, на примере которого чаще всего иллюстрируется взаимосвязь значимости некоторого явления для определенного лингвокультурного сообщества и количества сопряженных с ним слов (см. например, (MERTEN 1995: 110; MALETZKE 1996: 74; USUNIER, WALLISER 1993: 41)). В языкознании давно известно, что ключевые понятия (темы) культуры (и природного окружения, пожалуй, также) имеют в языке особенно много синонимов и особенно активно вовлекаются в процессы метафорического и иного переименования и переосмысления (ср. нем. Bierernst, Biereifer, Bieridee, Bierstimme, Bierminute і т.д.). Эта закономерность обозначается обычно как семантическая аттракция (УЛЬМАН 1970: 266, 276-278).

Здесь мы затрагиваем проблему лексического членения (сегментации, картирования и т.п.) смыслов – одного из центральных лингво-специфических феноменов, состоящего в том, что одни и те же смыслы в разных языках структурируются лексическими значениями разного “объема”. Хрестоматийным примерами в паре русского и немецкого языка являются Hand + Arm  рука, Fuß + Bein  нога, синий + голубой  blau. Нередко встречается ситуация, когда в некотором языке бóльший сегмент действительности покрывается одним полисемичным словом, а в другом – обозначение происходит “врассыпную”, через несколько лексем (ДЕВКИН 1990: 32-33), ср.:

	arbeiten (работать по профессии )
работать	geöffnet sein (быть открытым – о магазинах и т.п.)
	funktionieren (о механизмах и пр.)

В традиционной структуралистской лингвистике эта проблема известна также как теория “лингвистической ценности”. В соответствии с этой теорией, значения слов, образующих некоторое тематическое микрополе, взаимно обусловливают друг друга. Явственная языковая специфика обнаруживается и в других лексических пластах, связанных такими парадигматическими отношениями, как синонимия (Rundfunk, Radio  радио, немецкий, германский  deutsch), антонимия (Arbeitgeber – Arbeitnehmer  работодатель – ?) или гипо-/гиперонимия (Flut + Ebbe = Gezeiten  прилив + отлив = ?).

Между смыслами существуют разнообразные логические взаимоотношения (смежности, сходства и т.д.), лежащие в основе явления вторичной номинации (метафора, метонимия, терминология, фразеология и т.д.). Ее процессы протекают в разных языках специфически, ср.: Fingerspitzengefühl  тонкое чутье, space shuttle  космический челнок  Weltraumfähre, Der Apfel fällt nicht weit vom Stamm  Яблоко от яблони недалеко падает и т.д.).

Термин “внутренняя форма слова” иногда используется и в отношении мотивирующего признака при переносе значения/наименования (вторичная номинация, ср., например, (ТЕЛИЯ 1986: 66)). И на этот счет имеются характерологические наблюдения, например, о том,

“... что французские словесные образы, как правило, статично картинны, тогда как русские скорее утилитарны и учитывают функцию и назначение” (ДЕВКИН 1990: 32);

или, что

В области тропов существует целый ряд межъязыковых контрастов, которые можно подразделить на несколько типов, например,

• 
  образный элемент_х  нейтральный элемент_у:
  

• 
  образный элемент_х с образом_а  образный элемент_у с образом_в:
  

Последний пример примечателен также тем, что показывает возможность разной семантической деривации одной той же номинации (точнее, номинации одного и того же смысла) – овца или овечка используется в русском языке, скорее, для обозначения невинного, робкого человека (для чего в немецком употребляется, соответственно, уже лексема Lamm).

Схожие закономерности можно установить и в отношении других единиц фразеологического состава. Интересно, что у некоторых из них обнаруживается пересечение лингво- и культурно-специфического факторов: в частности, это имеет место у отдельных идиом, имеющих в своей основе культурно-специфические события, действия или предметы (как Мамай прошел, сирота казанская, ездить в Тулу со своим самоваром, der Gang nach Canossa, ab nach Kassel и т.д.).

“Внутренняя форма” слова может проявляться и во вторичных номинациях без переосмысления – например, при образовании имен собственных. Здесь довольно много лингво-специфических феноменов, начиная с соотношения наличествующий элемент_х  отсутствующий элемент_у (или специалия_х  лакуна_у). Так, в культурах республик СНГ – в отличие от немецкой – вообще отсутствует традиция называть отдельные пассажирские самолеты собственными именами; скорые поезда у нас иногда получают свои собственные имена, но, как правило, это или названия городов и регионов или рек; именами исторических лиц или событий, как это бывает в Германии¹, они практически никогда не называются.

Одним из наиболее уникальных явлений восточнославянской антропонимики является категория отчества². Она интересна, среди прочего, тем, что отчество конкурирует с иными обращениями (товарищ, гражданин, господин), обусловливая их меньшую, по сравнению с большинством других европейских языков, дистрибуцию. Этот факт можно описать и как лингво-специфическое членение тематического поля Вежливости. Отчество иногда также имеет функцию дифференциации лиц с одной и той же фамилией (Это написал Ю.А. или Ю.С. Сорокин?); в Германии же все больше распространяется мода добавлять для этой цели к своей фамилии фамилию жены (мужа).

Актуализация “внутренней формы” слова происходит в большинстве своем непроизвольно, случайно. Существуют, однако, случаи, когда она планируется специально – например, в т.н. “говорящих именах” литературных или театральных персонажей (Смердяков, Хлестаков, Молчалин и т.д.). Имена этого рода, как известно, представляют собой сложную переводческую проблему.

Бóльшая часть смыслов может оцениваться в зависимости от интересов и опыта индивидуума. В коммуникации это может происходить либо при помощи окказиональных, контекстуально обусловленных обозначений, либо при помощи узуальных, кодовых средств номинации (например, уже упомянутых фразеологизмов, а также т.н. “экспрессивно-стилистических” или “прагматических” синонимов). В этой области можно отыскать также немало языковых “специалий”, ср. немецкие синонимические пары Melodram – Schnulze, Lehrer – Pauker, Meister – Kapazität: для стоящих справа слов подыскать (однословные) русские синонимы трудно.

Тем самым мы затрагиваем важную проблему, которая с трудом поддается описанию в русле избранного в настоящей работе смыслового (= ономасиологического) подхода. Речь идет о феномене т.н. коннотации (см., например, (ГОВЕРДОВСКИЙ 1989)) или созначения. Как вытекает из “внутренней формы” этого термина, коннотация понимается как некое добавление к основному, главному значению, что вряд ли верно, так как, коннотация, на наш взгляд, носит хотя и информационный, но не семиотический характер (отвлекаясь от только что упомянутых кодифицированных экспрессивно-стилистических синонимов). Суть коннотации хорошо определил в свое время выдающийся русский литературовед М.М. Бахтин, не используя, правда, этого термина:

“Все слова пахнут профессией, жанром, направлением, партией, определенным человеком, поколением, возрастом, днем и часом. Каждое слово пахнет контекстом и контекстами, в которых оно жило своей социально напряженной жизнью...” (БАХТИН 1975а: 106).

Нужно сказать, что, конечно, не все слова “пахнут” перечисленными вещами – это утверждение М.М. Бахтина является, очевидно, художественной гиперболой – однако, действительно очень и очень многие. Образ “запаха” можно импликативно развить и далее: для того, чтобы “пахнуть”, нечто должно перед этим вобрать в себя этот запах. В нашем случае мы вправе сказать, что слова¹ как бы “впитывают” в себя информацию о “профессии, жанре, партии, определенном человеке²...”, в которых (которым) они использовались или используются. Традиционными лексикологическими категориями, которыми описывается данное “впитывание”, являются, среди прочего: языковые табу, эвфемизмы, стигматизированная лексика, профессионализмы, жаргонизмы, модные слова, идеологизированная лексика, авторские окказионализмы, неологизмы, историзмы.

Очень интенсивным “запахом” в этом смысле (или “афористическим фоном” в терминологии Е.М. Верещагина и В.Г. Костомарова (ВЕРЕЩАГИН, КОСТОМАРОВ 1990: 75)) обладают многие фразеологические единицы. Афоризмы, в частности, имплицитно содержат информацию об авторе и ситуации возникновения (“Велика Россия, а отступать некуда”), о событиях, произошедших вследствие развития этой ситуации (“Есть такая партия!”); цитаты могут ассоциироваться также с автором, персонажем, ситуацией высказывания, с произведением, откуда они были заимствованы (Я Вам пишу, чего же боле...), а рекламные слоганы – с соответствующей фирмой (Чистота – чисто “Тайд”).

Коннотативная информация способна становиться конвенциональной, устойчиво воспроизводимой, однако это еще не является основанием для того, чтобы объявлять ее частью значения. Насколько коннотации этого рода относятся к языковой и насколько – к культурной специфике, решить довольно трудно. Имеются аргументы в пользу как одной, так и другой точек зрения.

Относительно самостоятельную проблему в этой области представляют многочисленные субкоды: оправданно в этой связи, например, говорить о профессиональных кодах, о кодах эпох, течений искусства и т.д. С культурно-контрастивной точки зрения в них можно обнаружить довольно много “специалий”. Код восточной поэзии, например, включает в себя такие традиционные образы, как соловей, роза, луна и т.д. (АРНОЛЬД 1981: 81), которые скорее нетипичны для современной европейской поэзии. Иностранному реципиенту такие тексты часто кажутся, по меньшей мере, странными, ср.:

“Если индийский автор, описывая красоту женщины, сравнит ее глаза с коровьими, а кожу со – слоновьей, то это вызовет у немецкого читателя улыбку, удивление или недоверие...” (VERMEER 1987: 542).

Лингво-специфические различия обнаруживаются не только на уровне парадигматических отношений, но и в синтагматике. Под синтагматической осью языка обычно понимаются горизонтальные связи между его элементами: ассимиляция, порядок слов, управление, сочетаемость, валентность. Каждый язык реализует эти связи по-своему – ср. конечное положение личной формы глагола в большинстве немецких придаточных предложений, управление глаголов-коррелятов sich erinnern an... ­ вспоминать о..., словосочетания scharfer Schuss  меткий выстрел и т.д.

Разницу в порядке следования смысловых элементов можно проиллюстрировать и на примере имен собственных, ср. обозначения учебных заведений в немецком и русском языках (за основу было принято последнее):

Нетрудно заметить, что в этом примере проявляется и такой признак “внутренней формы”, как эксплицитность/имплицитность (в немецком названии отсутствуют компоненты “имени” и “национальный”).

Перечисленными “контрастами” ряд лингво-специфических элементов языкового кода, естественно, не исчерпывается. Полное его описание выходит за рамки данной работы, тем более, что теория МКК не должна, на наш взгляд, пытаться подменять собой контрастивную лингвистику, ей следует сконцентрироваться на тех “специалиях”, которые способны затруднять течение МКК (вызывать языковые ошибки, недоразумения, трудности при переводе). С другой стороны, даже социокультурно ориентированные обзоры МКК не должны ограничиваться “снегом эскимосов”, как это нередко бывает.

Кроме того, необходимо подчеркнуть, что эвристический потенциал категории “внутренняя форма” не исчерпывается исследованием одних только языковых феноменов: как мы видели, она может, например, с успехом применяться и при изучении культурно-специфического аспекта деятельности.