Очуждение в корреляции Деятельностьх – Деятельностьу

2.3.3. Очуждение в корреляции Деятельность_х – Деятельность_у

Какой-либо единой, общей теории деятельности до сих пор не существует, выделяются, однако, два основных подхода к ее изучению. Первый из них, который можно назвать структурно-метафизическим, распространен главным образом в философии и восходит еще к Гегелю: типичным для него является структурирование деятельности на составляющие цель, средство, результат, предмет (ср. (JUDIN 1984: 216-218)). Второй подход сформировался в русле советской психологии и был затем заимствован в социопсихологию, а также психолингвистику. При данном подходе деятельность членится на элементы мотивация, интенция, ожидание, план. Учитывая, что речь здесь идет в основном о механизмах порождения и управления деятельностью, его можно назвать генетико-инструктивным. Именно в рамках этой традиции выдержана единственная известная нам дефиниция межкультурной деятельности, принадлежащая А. Томасу:

“С точки зрения теории деятельности межкультурная деятельность может быть определена как интенциональное, целенаправленное, осмысленное, управляемое ожиданиями и мотивированное поведение в ситуациях культурного пересечения” (THOMAS 1993c: 271).

Моделирование предметной области “деятельность” естественным образом приводит к попыткам разработки ее таксономических классификаций. Одну из первых таксономий предложил в свое время А.Н. Леонтьев, выделивший, в частности, уровни деятельностей, действий и операций (LEONT’EV A.N. 1984: 26).

Приведенная таксономия не является единственно возможной или, тем более, полной. Так, на самом верхнем уровне деятельностной иерархии можно было бы разместить интенциональные типы деятельности (производство, защита (военное дело), рекреация, познание, искусство и т.д.). В отличие от нижеследующих, этот уровень должен быть признан культурно-прозрачным (универсальным).

У представителей следующего уровня – назовем его уровнем экономического строя – уже обнаруживается определенная стадиальная или супракультурная специфика. В сфере производственной деятельности можно выделить, например, такие варианты экономического строя, как собирательский, охотничий, кочевнический, характерные для ранних этапов цивилизационного развития; феодальное хозяйство, раннекапиталистическое хозяйство, а также господствовавшие вплоть до недавнего времени типы капиталистическая рыночная экономика и административно-командная (плановая) экономика.

Под несколько иным углом зрения возможно дифференцирование культур (субкультур) на производящие в узком смысле (индустриальные), природоиспользующие (с преобладанием сельскохозяйственной или сырьевой экономики), оказывающие услуги (например, ориентированные на туризм), а также перераспределяющие (торговля, разбой, пиратство и т.п.).

Отдельные экономические строи различаются по многим параметрам, в частности, по движущим пружинам (мотивационно-интенциональный блок в нашей терминологии) и принципам организации деятельности. Так, при сопоставлении упомянутых рыночной и административно-командной (плановой) экономик можно установить целый ряд расхождений как в отношении побудительных мотивов и целей экономической деятельности (стремление к индивидуальной выгоде  общее благо¹, личная инициатива  административное предписание, индивидуальный риск  бюрократическая перестраховка и т.д.), так и в отношении структур и механизмов экономики (частная собственность  государственная собственность, ценообразование на основе игры спроса и предложения  административно предписанные цены, биржи  плановые органы и т.д.), которые хорошо изучены в политэкономии и других направлениях экономической мысли. В культурологических исследованиях, правда, их результаты довольно трудно использовать в силу иной парадигматической обусловленности.

Менее исследованным представляется взаимодействие обеих экономических систем в “ситуациях культурного пересечения” (например, в совместных предприятиях или иных формах кооперации), т.е. в контрастивно-культурологической перспективе. Может показаться, что эта проблематика потеряла свою актуальность в свете отказа от “реально социалистического” общественно-экономического уклада почти во всем мире, но эта точка зрения обманчива, учитывая действие закона культурной инерции, способной действовать, по крайней мере, несколько поколений. Подкрепить этот тезис может тот факт, что многие деятельностные характеристики пережили смену экономических формаций, ср. комплексные установки по отношению к труду, обозначаемые обычно терминами “конфуцианская” или “протестантская трудовая этика”, сохраняющие действие на протяжении веков или даже тысячелетий.

Данный, по сути своей, супракультурный деятельностный уровень оставляет, тем не менее, место для проявления национально-культурной специфики. Об этом свидетельствует, например, часто цитируемая работа голландского ученого Г. Хофстеде, предпринявшего обширное исследование трудовых установок у приблизительно 116000 сотрудников компании ІВМ в более чем 60 странах, которое продолжалось около 15 лет (HOFSTEDE 1993). Результаты его исследования показали, что хотя в этих странах преобладает рыночно-экономический строй, там существует немало культурных различий в организации трудовой деятельности (см. также (THOMAS 1996: 42)). Г. Хофстеде разделил установленные различия на четыре пары т.н. “измерений”, а именно:

• 
  большая  малая властная дистанция
  
• 
  коллективизм  индивидуализм
  
• 
  женственность  мужественность
  

• 
  сильное  слабое стремление избегать неопределенности.
  

1. 
   в модели отсутствует какая бы то ни было исходная категория, которая могла бы использоваться в качестве основы для классификации;
   
2. 
   критерии отбора “измерений” представляются довольно произвольными (вероятно, с тем же успехом можно было бы говорить о малой  большой концентрации власти или детскости  взрослости и т.д.), а их число – явно заниженным (не случайно каждому из “измерений” соответствуют от 12 до 29 культурных “главных различий”);
   
3. 
   одни и те же различия могут размещаться в рамках разных “измерений” – так, признак “толерантность” обнаруживается как в “измерении” слабое стремление избегать неопределенности, так и в “измерении” женственность (в форме пермиссивности (HOFSTEDE 1993: 123, 156));
   
4. 
   значение самой категории “измерение” является достаточно расплывчатым, а ее употребление – непоследовательным (например, женственность используется то в прямом смысле – применительно к женщинам, то метафорически).
   

• 
  универсализм  партикуляризм
  
• 
  коллективизм  индивидуализм
  
• 
  нейтральный  эмоциональный
  
• 
  диффузный  специфический
  
• 
  результат  авторитет (TROMPENAARS 1993: 49).
  

В этом случае измерение “большая  малая властная дистанция” можно было бы “растворить” в аспекте взаимоотношений Актантов¹ (иерархия распределения власти и влияния); измерение “коллективизм  индивидуализм” частично вошло бы в фактор Актант (отдельный индивид  группа), а частично – в фактор Интенция (индивидуальные цели  групповые цели, (ср. (GUDYKUNST ET AL. 1988: 40-41)); измерение “сильное  слабое стремление избегать неопределенности” связано, среди прочего, с аспектом планирования деятельности (т.е. в конечном счете также с фактором Интенция); “авторитет” имеет отношение опять же к фактору Актант (аспекту взаимоотношений) и т.д.

Список “измерений” и других параметров деятельности должен быть, безусловно, расширен. В частности, в сфере “Предмет деятельности” целесообразно выделить оппозицию перфекционизм  аперфекционизм. Понятие “перфекционизм”, малоизвестное в русскоязычном узусе, является достаточно употребительным в Западной Европе и Северной Америке, но как научная категория не разработано и там. Применительно к предмету деятельности его можно было бы определить как высокую степень соответствия между антиципированным (идеальным) и реальным состоянием изделия после выполнения определенной деятельности. Особо важное значение при этом имеют такие характеристики предмета, как допуски в расстояниях между его отдельными элементами, гладкость поверхности, равномерность цвета, прямоугольность, округлость кривых, симметрия, устойчивость полученного результата (долговечность) и т.д. Еще один важный признак перфекционизма видится, кроме того, в завершенности однажды начатой деятельности, что, в принципе, согласуется с “внутренней формой” этого термина¹, ср. слова Е.Т. Холла:

“Мы, американцы, склонны стремиться к тому, что психологи называют ‘законченностью’ (closure). Незавершенные задачи не дают нам покоя, они представляются нам чем-то аморальным, транжирством, угрозой для целостности нашей социальной структуры. Дорога, которая внезапно заканчивается где-либо посередине, сигнализирует о том, что нечто действительно пошло не так, как надо, что кто-то ‘напортачил’” (HALL 1983: 31).

Перфекционизм становится в последнее время одной из главных предпосылок экономического успеха, и его развитию следовало бы, на наш взгляд, уделять бóльшее внимание в программах экономической помощи развивающимся странам и странам с переходной экономикой.

Можно предполагать, что перфекционизм, не в последнюю очередь, связан со степенью специализации деятельности в соответствующей культуре. По этому параметру, в частности, можно разграничить культуры генералистов и специалистов. В качестве типичного представителя первых может рассматриваться бывший Советский Союз², где средний мужчина владеет, как правило, большинством строительных специальностей (по крайней мере, в некоторой степени), умеет ремонтировать автомобиль, сантехнику, электрические приборы и т.д. Напротив, примерами культур специалистов могут послужить многие страны Западной Европы и Северной Америки, в которых начатая еще в средневековом ремесленном производстве специализация достигла крайне высокого уровня с переходом к постиндустриальному обществу и обществу услуг (сервиса), что, правда, имеет и свои отрицательные стороны, ср. впечатления советского ученого из Молдавии от своей командировки в США, записанные Л. Фишер-Руге:

“Ученый увидел и другие различия между американцами и советскими гражданами, которые он увязал с проблемой эффективности труда. В качестве примера он привел науку, где американцы являются специалистами, а русские – генералистами с более широкими фундаментальными знаниями. Один геофизик, который проработал с американцами несколько месяцев, высказал следующее мнение: ‘Если американец знает свою профессиональную область, то его знания неоспоримы, и он стремится к совершенству. При этом он скорее всего обладает ограниченными сведениями о вещах, которые лишь косвенно соприкасаются с его областью, и ему приходится прибегать к консультациям специалиста. Это хорошо для научной точности, но не для разработки связной системы, в случае которой необходимо знать, как части сопрягаются с целым’”¹.

Примечательно, что схожие наблюдения в Америке сделал еще в 20-е годы В. Маяковский:

“Позднее я узнал, что если американец заостривает только кончики, так он знает это дело лучше всех на свете, но он может никогда ничего не слыхать про игольи ушки. Игольи ушки – не его специальность, и он не обязан их знать”².

Категория перфекционизма может применяться и для описания планирования деятельности. Как известно, чемпионами в этой области³ считаются немцы, ср. оценку Р. Марковски и А. Томаса:

“Почти во всех жизненных сферах немцы стремятся обеспечить гладкое течение соответствующего дела и как можно ранее распознать и элиминировать потенциальные факторы неопределенности путем долгосрочного планирования...” (MARKOWSKY, THOMAS 1995: 85).

Этим они отличаются от русских и представителей некоторых других этносов бывшего СССР, где довольно часто встречалась установка по отношению к планированию, которую условно можно назвать “авось”-установкой. Оправданным будет предположить, что развитие культуры генералистов в бывшем СССР стимулировалось в основном именно этой установкой, так как культуры специалистов могут существовать на высоких уровнях развития лишь при условии жесткой организации и долгосрочного планирования деятельности.

Следующую ступень в деятельностной таксономии занимают отдельные виды деятельности, к которым можно отнести проявления активности достаточно высоких уровней – таких, например, как “отдых”, “лечение”, “обучение в школе”, “учеба в вузе” и т.д.

Так, при контрастивном сопоставлении систем высшего образования в ФРГ и бывшего СССР выявляется целый ряд различий, наиболее существенные из которых можно представить в виде следущей таблицы:

Интересно, что даже на этом, относительно высоком, уровне обобщения существует возможность культурно-специфических мотиваций и интенций, ср. впечатления одной немецкой преподавательницы, пришедшей в отчаяние от пассивности и недостаточного усердия японских студентов:

“Меня даже мало утешает, когда я узнаю, что японская студенческая жизнь, оказывается, имеет совершенно иные смысл и цель, чем немецкая. Считается, что японские студенты должны отдохнуть в университетах от стресса своих школьных лет и накопить силы для суровой жизни, ожидающей их по окончании учебы, когда они начнут профессиональную деятельность” (HOFMANN 1992: 58).

Еще одна культурно-специфическая мотивация вузовского обучения была типична для бывшего Советского Союза: для многих молодых людей учеба в вузе являлась способом избежать службы в армии.

Схожие примеры отыскиваются и в других сферах деятельности – например, подвид типичное занятие в свободное время заполняется в Германии деятельностями “мыть машину”, “стричь газон”, “предпринимать пешие прогулки” (wandern) и т.д., а в большинстве прежних республик Советского Союза, соответственно, такими занятиями, как “поехать на дачу”, “ковыряться с машиной в гараже”, “работать на участке” и т.д.

Еще одной ступенью ниже в деятельностной таксономии разместятся макродействия: в только что рассмотренном виде деятельности “учеба в вузе” таковыми можно считать, например, достаточно комплексные, но четко отграничиваемые действия “зачисление”,“экзамены”, “семинар” и т.д.

В последние годы макродействия или, точнее говоря, их когнитивные репрезентации изучались под названиями фреймов или сценариев (см. (Shank, Abelson 1977; SCHANK 1982)) в рамках т.н. “когнитивной науки”. Основная ценность этих исследований видится прежде всего в том, что отдельные события и деятельности были представлены в них как упорядоченные во времени и пространстве последовательности более или менее стереотипных действий, как схематические структуры с открытыми конечными терминалами или терминальными узлами (ср. (ДЕЙК ВАН 1989: 140)).

Справедливости ради следует отметить, что фреймовый подход в некоторых чертах был предвосхищен в культурологии. В частности, М.К. Петров в работе, написанной еще в 1974 г., использует категорию интерьер деятельности (ПЕТРОВ 1991: 32-33). В этот интерьер входят, по его мнению, материалы, орудия, продукты деятельности. Например, “интерьер деятельности” шофера автобуса составляют автобус, пассажиры, дороги и т.д. Примечательно, что некоторые из примеров М.К. Петрова невольно (работа не носит контрастивно-культурологического характера) свидетельствуют о культурной специфике, казалось бы, одних и тех же видов деятельности: так, он упоминает, например, что работа парикмахера в долине Ганга подразумевает устраивание матримониальных дел своих клиентов, а “аптекарь” означает совершенно разные вещи в странах Европы и в США (ПЕТРОВ 1991: 32).

Мы же, со своей стороны, хотели бы предложить для анализа межкультурных различий в отдельных видах деятельности и макродействиях категорию внутренней формы деятельности. Это понятие коррелирует с рассматривающейся ниже категорией “внутриязыковая форма смысла” (см. раздел (3.2)), которая в свою очередь навеяна известным термином В. Гумбольдта “внутренняя форма языка”. Вводимый термин кратко можно определить следующим образом.

В начале всякой комплексной деятельности или более простого действия лежит Потребность (Мотив), которая в определенных условиях (Ситуации) превращается в Цель (Интенцию). Деятель (Актант) стремится к ее достижению, высвобождая определенными квантами (порциями) физическую и интеллектуальную энергию и применяя определенные исходные материалы, инструменты, технологические процедуры и т.д. При межкультурном сопоставлении выявляются различия как в их “внешней”, т.е. доступной эмпирическому наблюдению форме (количество работающих, сырье, обрудование, продолжительность и темп работы и т.д.), так и в форме “внутренней” (сегментация рабочего процесса на отдельные шаги, порядок их следования и повторяемости, соотношение эксплицитных и имплицитных шагов, направленность, импульсность и фокусировка высвобождаемой энергии (сгущение и рассеивание) и т.д.).

Проиллюстрировать эвристический потенциал этой категории можно на примере перечисления трудностей в межкультурном менеджменте, которые приводит Г. Крамер:

“Стиль работы, обращение со временем, признание иерархий, соотношение письменной/устной коммуникации и стиль руководства единодушно называются менеджерами с опытом работы за границей, консультантами по международным экономическим проектам и преподавателями курсов в качестве основных кризисных очагов в практике сотрудничества. Так, например, с немецкими принципами менеджмента никак не стыкуется абсолютно коллективный поиск решений в Японии, назначение на руководящие посты по старшинству в Корее, а также распространенная во Франции привычка выполнять одновременно несколько дел, игнорировать точно расписанные планы или повестку дня и отменять договоренности в последнюю секунду по телефону” (KRAMER 1995: 87).

Комментируя это высказывание, можно сказать следующее:

• 
  “признание иерархий” означает, среди прочего, строгое соблюдение служебной субординации, т.е. запрет перескакивать через звенья иерархической цепи при решении той или иной производственной проблемы¹ (объем отдельных деятельностных шагов и их последовательность);
  
• 
  “соотношение письменной/устной коммуникации” может быть проинтерпретировано как имплицитность/эксплицитность (коммуникативной) деятельности;
  
• 
  “... распространенную во Франции привычку выполнять одновременно несколько дел” можно расценить как распределение энергии на одновременно несколько предметов²;
  
• 
  еще одна склонность французов “... отменять договоренности в последнюю секунду по телефону”, в свою очередь, поддается определению как возможность обратной направленности деятельности³.
  

Признак внутренней формы деятельности “неоднократное повторение” проявляется в азиатском (впрочем, и не только азиатском) обычае несколько раз приглашать гостей отведать угощение, который часто является источником недоразумений в МКК (ср. (KOTTHOFF 1993: 493)).

К числу самых специфических вариантов внутренней формы деятельности принадлежит соотношение идентичная интенция  разные средства. Сравним, например, реализацию интенции “перекусить по дороге” в разных странах: в Германии это будут преимущественно сосиски и все более популярное турецкое блюдо дёнер кебап (шаурма), во Франции – багеты (бутерброды на основе удлиненной булочки с салатом) и круасаны, в России – пирожки и т.д.

К наиболее важным с точки зрения МКК группам макродействий следует отнести ритуалы. Ритуалы традиционно изучались в этнологии и антропологии, а в последнее время соответствующий термин можно все чаще встретить в научном дискурсе социологии, семиотики, лингвистики и других дисциплин. Родовым понятием для ритуалов может послужить категория рутин, которые, например, Х.-Х. Люгер определяет как

“... устоявшиеся, повторяемые процедуры, находящиеся в распоряжении деятеля в качестве готовых решений тех или иных проблем” (LÜGER 1992: 18).

Рутины имеют, между прочим, много общего с обыденным понятием привычки: если между ними и есть различие, то лишь в том, что первые чаще используются для описания деятельностей, а вторые – (обыденного) поведения.

От других рутин ритуалы отличаются тем, что они основываются не на привычном соотношении “цель” – “средство”, а носят скорее символический характер (ср. (LÜGER 1992: 23)), причем символичность здесь касается не обычного семиотического ряда “означающее” – “означаемое”, а самих пользователей знаков (= “номинаторов”), ибо ритуалы символизируют сплоченность группы, стабильность ее ценностей, социальный порядок и т.д. Еще одна важная функция ритуалов состоит в том, что они помогают справиться с эмоционально насыщенными ситуациями в жизни человека (ср. (RAUCH 1992: 331) – рождением ребенка, инициализацией, женитьбой, смертью ближнего и т.д.

Как легко заметить, эти качества ритуалов делают их крайне “уязвимыми” с точки зрения очуждения в МКК: функция сплочения коллектива здесь естественным образом отпадает, так как инокультурный наблюдатель не является членом группы (эксклюзивное очуждение); отсутствие просматриваемой связи “цель” – “средство” заставляет воспринимать ритуальные действия как нечто странное (прагматическое очуждение); бывает, впрочем, что те или иные ритуалы могут привлечь внимание иностранца своею живописностью и экзотичностью (эстетическое очуждение).

Наиболее распространенным в области макродействий является, естественно, конативное очуждение: каждый, кому за границей приходилось впервые ехать на метро, звонить по телефону, посещать врача, регистрироваться в полиции и выполнять другие, на первый взгляд, тривиальные действия, может подтвердить это.

На самой низкой ступени в деятельностной иерархии находятся элементарные действия, под которыми здесь понимаются действия типа Х делает У (при помощи Z, с Z). Несмотря на их элементарность, среди них можно обнаружить немало культурно-специфических примеров.

К наиболее простым относятся случаи, когда то или иное макродействие отличается в сопоставляемых культурах какими-либо мелкими, незначительными деталями-составляющими. Так, например, в довольно простом и универсальном, казалось бы, макродействии “курение” при сопоставлении немецко- и русско-язычных культур специфическим окажется действие “стряхивание пепла”: если в русском узусе пепел обычно стряхивается первой фалангой указательного пальца, которым постукивают о кончик сигареты неподалеку от места образования пепла, то в немецком принято стряхивать пепел, постукивая первой фалангой большого пальца о фильтр. Впрочем, даже такие мелкие отличия способны послужить сигналом чуждости¹.

Особенно “чреватым” в смысле прагматического очуждения является выполнение запретных действий (точнее говоря, запретных в культурех и разрешенных в культуреу): ср., например, употребление спиртных напитков в ортодоксальных мусульманских странах или езду по правой стороне дороги в Англии, Японии или Австралии. Отдельную подгруппу в данной области составляют табуированные действия – например, приближение к каким-либо местам:

Насколько опасными могут быть действия, нарушающие местные табу, свидетельствует печальный опыт двух английских офицеров, которые в 1842 году были казнены в Бухаре, из-за того, что один из них приблизился на лошади ко дворцу эмира, а второй – попытался вызволить его из беды (GIORDANO 1992: 203-206).

Табуироваться могут не только места, но и определенные отрезки времени. Советский офицер В. Измайлов, участвовавший в боевых действиях в Афганистане, рассказал в телевизионной передаче на российском телевидении об одном трагическом инциденте тех лет:

Однажды в период рамадана (мусульманского поста), когда мусульмане едят один раз в сутки, и то ночью, группа советских офицеров проходила мимо часового афганских правительственных войск (другими словами – союзника). В составе этой группы присутствовали и женщины, которые были одеты в юбки (т.е. их ноги были обнажены) и к тому же ели мороженое. Очевидно, это показалось часовому настолько кощунственным во время рамадана, что у него отказали нервы, и он открыл огонь по группе¹.

Прагматическое очуждение может возникать и при выполнении магических действий или при наступлении магических событий (например, суеверий):

В немецком культурном пространстве недобрым предзнаменованием служит любая кошка, пересекающая дорогу справа. В восточно-славянской культурной традиции направление не играет роли, но кошка должна быть черной. При этом магические чары снимаются первым, кто пересечет воображаемую линию пути, по которому кошка перешла дорогу.

В восточно-славянских селах и поселках до сих пор можно наблюдать, как один из жителей, судя по ведрам в его руках, собравшийся по воду, вдруг останавливается в воротах двора или жмется к забору, явно пережидая, пока случайный прохожий не пройдет мимо. На непосвященного такое поведение может произвести странное впечатление, но на самом деле он просто не хочет пересекать дорогу прохожему с пустыми ведрами, так как это считается дурной приметой.

К группе элементарных культурно-специфических действий можно причислить также действия – составные элементы ритуалов:

Немецкие свадебные ритуалы включают в себя следующие культурно-специфические элементы: “бить посуду” в вечер накануне свадьбы (т.н. Polterabend), “прикреплять к машине связку пустых консервных и пивных банок”, “привязывать к антенне машины белую ленточку” (“недавно поженились”). Специфически советскими свадебными элементами были, напротив, обычаи “привязывать куклу на бампер автомашины”, “возлагать венки к Вечному огню”, “кричать “Горько!” и т.д.

Описанные действия интересны тем, что все их составляющие, взятые по отдельности, являются полностью культурно-нейтральными – именно поэтому их так трудно учесть в разного рода классификациях реалий. То же самое можно сказать и о действиях – составных частях игр или аттракционов (так, например, фраза “На рождественском базаре они бросали теннисными мячами по жестяным банкам” наверняка окажется непонятной для читателя/слушателя из бывшего СССР, так как описывает отсутствующий в нашей культуре аттракцион). В эту же группу можно включить действия, связанные с некоторыми привычками в еде: например, предложение “Женщины лузгали жареные семечки” скорее всего вызвало бы недоумение в немецкой аудитории, так как соответствующая привычка отсутствует в Германии.

2.3.4. Очуждение в корреляции Ситуация_х – Ситуация_у

1. 
   возможности многоуровневой установки ситуативного фокуса и
   
2. 
   дифференциации между внешней и интернализованной (интериоризированной) Ситуацией.
   

Говоря о воздействии геополитической ситуации, можно вспомнить не столь отдаленные времена противостояния между мировыми военно-политическими блоками, когда всякое обострение или, наоборот, потепление отношений между ними неминуемо сказывалось и на коммуникации между их представителями (причем не только дипломатами и политиками, но и простыми гражданами). Аналогичное влияние на общение способно оказывать и актуальное состояние отношений между государствами. Ситуации этих уровней могут существовать, по логике вещей, лишь в интернализированной форме – и здесь мы касаемся нашего второго уточнения понятия Ситуации – как некие размытые смыслы достаточно высоких степеней абстракции, воздействие которых, однако, является вполне конкретным. В сущности, интернализованная ситуация могла бы рассматриваться и как деятельностный мотив, повод для вступления в коммуникацию, регулятор выбора тем, субкодов, стилистических регистров и т.д. Не случайно некоторые авторы предпочитают терминам “модель коммуникации” или “схема акта коммуникации” понятие “коммуникативной ситуации” (ср., например, (KADE 1980: 103-108)). В нашей модели коммуникативного процесса, однако, эти составляющие, в большинстве своем, имеют статус самостоятельного фактора.

Как внешняя, так и интернализованная ситуации способны очуждаться в МКК. Хороший пример культурной обусловленности восприятия Ситуации, а именно внешней, опредмеченной Ситуации, приводит Н. Элиас, показавший, насколько по-разному воспринималась ситуация “Улица” в Средневековье и в наше время (проблема межпоколенной коммуникации):

“Когда люди (Средневековья – П.Д.) озираются, окидывают взглядом деревья и холмы или смотрят вдоль улицы, то это происходит в первую очередь потому, что они постоянно должны помнить об угрозе вооруженного нападения и только во вторую или третью очередь – о необходимости избежать столкновения с кем-либо. Жизнь на больших улицах этого общества требует постоянной готовности сражаться и давать волю страстям, защищая свою жизнь и собственность от физического нападения. Движение на главных улицах крупного города в дифференцированном обществе нашего времени требует совершенно иного моделирования психического аппарата. Здесь угроза разбойничьего или военного нападения сведена к минимуму. Автомобили спешат туда-сюда; пешеходы и велосипедисты пытаются пробраться в сутолоке машин; полицейские стоят на больших перекрестках, чтобы с большим или меньшим успехом регулировать движение. Но это внешнее регулирование с самого начала настроено так, чтобы каждый сам очень точно регулировал свое поведение в зависимости от требований создавшегося переплетения обстоятельств. Главная опасность, которую представляет здесь человек для человека, возникает в связи с тем, что кто-либо может потерять самоконтроль среди этой толчеи” (ELIAS 1976a: 319).

В приведенной цитате затрагивается важная в данном контексте проблема ориентации. Ориентация иногда – в соответствии с приведенной выше трактовкой ситуации – определяется как “структурирование поля деятельности” (DEMORGON, MOLZ 1996: 46). Особую роль при этом играет фокус – часть окружающего мира, которая находится на переднем плане внимания воспринимающего субъекта (ср. (STROHNER 1990: 20)). Как легко обнаружить, эта, по сути, психологическая категория тесно связана с понятием “интереса”. С данной точки зрения приведенное только что высказывание Н. Элиаса может быть истолковано в том смысле, что в ситуативном фокусе носителя средневековой культуры находились объекты, расположенные вне улицы, а в фокусе носителей современных культур – объекты на самой улице. Если представить себе, что носители этих культур поменяются местами (как это нередко моделируется в фантастических и комедийных фильмах или литературных произведениях), то результатом будет потеря способности к ориентации, обусловленная очуждением.

В этой связи можно утверждать, что основной формой очуждения (а именно, конативного очуждения) в области внешней Ситуации является дезориентация. Дезориентация, в свою очередь, может повлечь за собой различные негативные последствия – к тому, что человек оказывается неспособным добраться до желаемого места (гостиницы, кафе, больницы и т.д.) и удовлетворить соответствующую потребность, попадает в места, которых следовало бы избегать, в частности, пограничные или табуированные зоны (ср. инцидент с английскими офицерами в Бухаре), в опасные с криминальной точки зрения районы города и т.д.

Согласно определению, Ситуация имеет не только пространственную, но и временнýю составляющую, с которой в МКК может быть связана темпоральная (временнáя) дезориентация – вспомним описанное выше происшествие с советскими военнослужащими в Афганистане. Менее трагическими примерами этого же типа очуждения являются попытки иностранцев найти в воскресенье работающий супермаркет в Германии, воспользоваться общественным транспортом (скажем, метро) после часа ночи в Москве или Париже и т.д.

Очуждение в корреляции Ситуациях – Ситуацияу может носить и когнитивный характер. Это происходит, в частности, в случае дистантной МКК, когда Ситуациях (т.е. Ситуация производства Текста) неизвестна или малоизвестна реципиентаму. Примечательно, что очуждение может охватывать не только вербальные тексты, но и “тексты” в широком смысле, например, музыкальные произведения. Известный российский дирижер Г. Рождественский рассказал о следующем случае, который произошел с ним, когда он репетировал Четвертую симфонию Шостаковича в Кливленде (США):

“В конце второй части этого сочинения есть кода, которую исполняют ударные. Когда мы подошли к этому месту, американские музыканты начали смеяться. Я спрашиваю: ‘В чем дело?’ Отвечают: ‘А как же, тут лошадки скачут’. Я им говорю: ‘Ну, допустим, лошадки. А если я вам предложу другую интерпретацию этого места? Если я слышу здесь перестук между тюремными камерами, поиск первого контакта одного заключенного с другим?’ Молчание. Полное недоумение. Потом один господин нашелся: ‘А зачем же стучать по трубам, когда в камеру можно позвонить по телефону?’” (Московские Новости, 23/1998, С. 22).

Как видим, из-за незнания Ситуации, в которой было создано произведение, произошло серьезное недопонимание: трагическое было воспринято как комическое, иначе говоря, был достигнут прямо противоположный авторской Интенции коммуникативный эффект.

Значительное временнóе расхождение Ситуациих и Ситуациих+1 (другими словами, межпоколенная коммуникация) не обязательно должно означать помеху для восприятия. Очуждение может просто приводить к новому видению произведения, насыщению его новыми смыслами, производить иной, чем в прошлом, коммуникативный эффект. Эта особенность межпоколенной коммуникации, в общем, давно известна в литературоведении, по крайней мере, как эмпирический факт, ср. замечание Р. Пихта по поводу повести немецкого писателя конца прошлого века Т. Фонтане “Фрау Женни Трайбель”:

“Понятийная система Фонтане, динамика развития его литературных персонажей воспринимаются и оцениваются пережившими тотальное крушение германского рейха совершенно по-иному, чем они, вероятно, виделись сквозь призму авторской иронии в начале пагубного развития, во всей ясности понимаемого автором, но остававшегося пока еще открытым. Такие понятия, как ‘прогресс’, ‘консерватизм’ и ‘Пруссия’ имеют сегодня другое звучание, в котором отразились история последних ста лет и крушение германского рейха. (...) Кроме того, следовало бы спросить себя, не читаем ли мы вообще романы Фонтане, исходя из нашего нынешнего видения действительности, приуменьшая их остроту и ностальгически приукрашивая...” (PICHT 1980a: 283-284).

Возвращаясь к рассказанному Г. Рождественским эпизоду, можно отметить, что последняя реплика американского музыканта является показательной для еще одной проблемы, возникающей в связи с очуждением в корреляции Ситуациях – Ситуацияу, а именно, проблемы культурно-специфических реакций на идентичную ситуацию. Дело в том, что Ситуация как сиюминутный срез “поля деятельности” часто требует изменения ее конфигурации (проблемная ситуация), т.е. определенной реакции или действия (макродействия). Практика МКК представляет немало примеров того, как одна и та же проблемная ситуация вызывает совершенно разные реакции у носителей различных культур. Описанное Г. Рождественским недоразумение можно, например, проинтерпретировать как ситуацию “Желание вступить в контакт с другими заключенными” и две культурно-специфические реакции на нее.

Можно привести целый ряд примеров очуждения этого рода. Относительно часто их можно встретить в текстах вторичной МКК – ср. полу-юмористические заметки одного бразильца по поводу культурно-специфического (в Германии и Бразилии) восприятия ситуации “После землетрясения”:

“Год назад тряхнуло не где-нибудь, а в самом Бонне, я совершенно точно это помню, землетрясение разбудило и меня. На следующее утро я еду по пустынному автобану в Гамбург и слежу по радио за взволнованным обсуждением стихийного бедствия. ‘Господин Мюллер, скажите, насколько сейсмоустойчивы в действительности наши здания?’ – озабоченно спрашивает репортер. Пресс-атташе министерства жилищного строительства земли Северный Рейн-Вестфалия возбужденно лает в микрофон: ‘Разрешите вначале пожелать Вам и радиослушателям доброго утра. Сразу же хочу сказать, что мы с нашей стороны постараемся сделать все, чтобы быстрее оказать помощь потерпевшим...’ Десяток экспертов несколько минут серьезно, очень серьезно распространяются обо всех аспектах землетрясения. В воздухе витает прежде всего вопрос: ‘Что нужно сделать, чтобы получить возмещение ущерба? Кто заплатит за хрустальную вазу, которая упала с полки?’ Собственно, ничего страшного не произошло, разве что разрушилось несколько крыш и немного тряхнуло дома и виллы. В Германии это все очень скоро выливается в миллионный ущерб – и, что самое обидное, никто не собирается возмещать его. Удары судьбы не могут приниматься просто как таковые – и действительно, как же можно такое допустить? В Бразилии же люди устроили бы сначала празднество по поводу того, что живыми и невредимыми выбрались из этой передряги¹” (Gordeler C., “Die Zeit”, 30.04.93, S. 63).

Приведенная цитата отражает реакцию на определенную ситуацию, но иногда целесообразнее вести речь о культурно-специфическом преодолении создавшейся проблемной ситуации, которое достаточно часто проявляется в межкультурной деятельности. Иллюстрацией тому может послужить следующий инцидент, имевший место в Таиланде и описанный Й. Тидеманном:

“Когда одно таиландское учреждение потребовало от всех иностранных (и только иностранных) сотрудников пройти тест на СПИД, последние почувствовали себя жертвами дискриминации и решили обратиться с протестом к общественности. У коллег-тайцев эта форма сопротивления вызвала скорее недоумение. Благожелательно настроенные коллеги посоветовали иностранцам не поднимать шума, а пойти к какому-либо врачу, попросить его выдать справку о состоянии здоровья – без теста – и сделать ему скромный подарок” (TIEDEMANN 1991: 140).

Этот пример интересен тем, что иллюстрирует не только ситуативное (или конативно-ситуативное) очуждение, но и очуждение в корреляции Коммуникантх – Коммуниканту (дискриминация представляет собой не что иное, как девальвацию личности), а также отражает архетипическое отношение “аюридизма” (отсутствие должного уважения к закону и другим формализованным нормам).

2.3.5. Очуждение в корреляции Тема_х – Тема_у

В корреляции Тема_х – Тема_у очуждение отмечается достаточно часто. Наименьшим оно, вероятно, является в случае тем, которые особенно охотно затрагиваются в прямой непосредственной МКК (популярные в МКК темы²). Таковыми являются, например, интернационально известные факты из истории, искусства, спорта и т.п. страны инокультурного коммуниканта. Выбор подобных тем объясняется, вероятно, стремлением установить позитивные человеческие взаимоотношения с партнером по общению. Сегменты коммуникации, служащие этой цели, и предваряющие обсуждение собственно Темы коммуникации, обычно называются фатической коммуникацией или, по-английски, small talk.

Наряду с только что упомянутыми “межкультурно-фатическими” темами, можно выделить культурно-специфические фатические темы, способные приводить к более заметному очуждению – так, например, финнам часто приписывается, что они плохо умеют вести small talk, или что он даже вообще отсутствует в финской культуре (TIITTULA 1995: 307). Приближение к непосредственной теме разговора также способно иметь культурно-специфическую окраску. Неоднократно отмечалось, что азиаты и представители некоторых африканских культур склонны брать гораздо больший “разбег” перед обсуждением основной темы, чем европейцы, причем последним эта практика зачастую кажется бессмысленной тратой времени (SCOLLON, SCOLLON 1995: 79; MALETZKE 1996: 107).

Кроме того, существует немало довольно тонких различий в представлении темы, ее развитии и развертывании, ср. описание японских привычек в этом отношении, которые приводит А. Моосмюллер:

“(Японский – П.Д.) Говорящий не только сохраняет дистанцию по отношению к теме, но даже как бы отказывается от выражения собственной точки зрения, представляя ее как врéменную, потому что не хочет давать указаний аудитории относительно того, каким образом должно интерпретироваться высказывание. Личность говорящего не является носителем мнения, как в Германии, а отступает на задний план темы, которая должна ‘говорить сама за себя’. Напротив, в немецком (западном) стиле общения тема не может говорить сама за себя, она представляет собой чистое сырье, которое сначала должно быть оформлено и лишь благодаря этому подготовлено для обсуждения. Структурирование темы (путем вариации и компиляции данных, а также способом их представления) создает необходимые условия для понимания сообщения” (MOOSMÜLLER 1995: 200).

Таким образом, выделяются два типа стратегий при развитии темы:

1. 
   дать ей как бы самой говорить за себя, и
   
2. 
   формировать тему, “обрабатывать” ее (вспомним наше определение Темы как “предмета” коммуникативной деятельности).
   

“‘Ни в одной другой современной стране мира не сохранилось такого живого чувства леса’ – сказал в 1960 году Э. Канетти. Кажется, что лес шумит в головах немцев как-то по-особому: неустанно описываемый в литературном творчестве, воспеваемый в песнях, запечатлеваемый в картинах немецкий лес уже давно живет своей собственной, автономной жизнью, которая придает представлениям о Waldeslust (лесное наслаждение), Waldesruh (лесное спокойствие), Waldeinsamkeit (лесное одиночество), топосу о лесе как ‘зеленом соборе’, а также новому понятию Waldsterben (умирание леса) особо аффективный резонанс и значимость...” (MOG, ALTHAUS 1993: 50).

Коммуникативно значимое очуждение в МКК чаще вызывается все же темами медиоуровня. Ранее уже отмечалось, что американцы не любят говорить на связанные с внешней политикой темы, (“эффект государственного секретаря”) в отличие, например, от немцев (MARKOWSKY, THOMAS 1995: 51). Утверждается также, что жители США вообще не склонны обсуждать серьезные, направленные на “поиск истины” темы ((KOTTHOFF 1991: 327), со ссылкой на Х. Бернса).

Даже такая, на первый взгляд, культурно “прозрачная” тема, как работа обладает немалым потенциалом очуждения, который в недавние времена проявлялся, в частности, в супракультурном сопоставлении “реально-социалистические” страны  Запад, ср. наблюдения по этому поводу, сделанные И. Бёме в ГДР и ФРГ:

“На Востоке постоянно говорят о работе, она является излюбленной темой и постоянным поводом для брюзжания. (...) Для немца из ФРГ работа является чем-то, что делается быстро, ловко и умело. Работа – это источник успеха и денег, а не тема разговора для приятного времяпрепровождения. В лучшем случае, задним числом можно упомянуть о выгодном гешефте, удачной сделке. Если возникли трудности на службе, о них признаются разве что спутнику жизни. (...) ... западный человек запрограммирован на успех, он должен непрерывно казаться сильным и жестким, скрывать свои слабые места” (BÖHME 1983: 15-16)¹.

Причина столь различного подхода к теме “работа” в обеих культурах, вероятно, состояла в том, что в административно-командной системе успехи или неуспехи в труде зависели главным образом от внешних условий, и мало что могли сказать о действительных способностях и умениях индивида.

Здесь мы затрагиваем такой частный фактор коммуникации (обычно оставляемый без внимания), как доступность (открытость). М. Аргайл определяет эту категорию как “... меру, в какой человек готов рассказать о себе другим” (ARGYLE 1972: 353), т.е. она образуется как бы на стыке факторов Коммуникант и Тема. Согласно М. Аргайлу, к наименее “доступным” относятся темы сексуальной жизни и тела, собственной личности и эмоций (там же). Первые две из перечисленных областей традиционно описываются в терминах “табу”, их культурная обусловленность достаточно очевидна и относительно хорошо изучена (см. ниже). Что же касается собственной личности и эмоций, то вполне возможно, что ученый, не принадлежащий к британско-американскому культурному ареалу, как М. Аргайл, вряд ли стал бы причислять эти темы к “менее доступным”. Германия в этом отношении занимает промежуточное положение, так как “доступность” коммуникантов зависит здесь от Ситуации общения (формальной или неформальной), ср.:

“В частном общении немцы склонны быть максимально открытыми и проникать в самые глубинные пласты личности партнера – т.е. делать как раз то, что избегается в британско-американском стиле общения и допускается только между очень близкими партнерами. При публичном обмене мнениями, однако, немцы тяготеют к формальному, обезличенному поведению, в то время как британско-американский стиль общения остается неформальным и личным. Когда немецкая предметная дискуссия ведется на публике, эмоций стараются избегать, но она сильно заряжена эмоциями, когда имеет место в личном общении” (MOOSMÜLLER 1995: 201-202).

Существуют, правда, указания на то, что немцы с трудом “открываются” и в неформальных ситуациях, ср. следующее признание Х.Й. Мааца:

“Вплоть до своего 25-го года жизни я не смог открыться, довериться кому-либо и тем самым также лучше понять себя” (MAAZ 1990: 235).

Есть также наблюдения, что вполне естественное желание раскрыться немцами часто искусственно сдерживается, возникает некий душевный застой, и требуется импульс извне, чтобы оно могло реализоваться, ср.:

(Ситуация “В немецкой пивной” – П.Д.) “Люди хотят говорить, но без помощи алкоголя едва ли способны на это. Какая-то навязчивая внутренняя сила заставляет людей сидеть в одиночестве часами; тоскуя по общению, они смотрят, уставившись перед собой. Стоит же обратиться к ним с каким-либо словом, как их сразу же невозможно удержать, они начинают болтать так, что нет никакого спасения” (Веларде Х., философ из Боливии, “Die Zeit”, 7.02.1997, S. 75).

Советская культура была во многих отношениях (идет ли речь о семейных делах, здоровье, делах на работе, эмоциональном состоянии и т.д.) чрезвычайно “открытой”, ср. одно из “очуждающих” впечатлений уже цитировавшейся Л. Фишер-Руге:

“По пути домой я размышляла о Тане и о нашем совместном вечере. Мы были вместе всего несколько часов, но у меня было ощущение, что мы знаем друг друга уже долго. Самое важное было не беседа, а впечатление, которое на меня произвела Таня. Ее открытость, ее теплота и ее искренность пробили мою сдержанность, и я вдруг стала говорить с ней о своих чувствах и мыслях, которыми я до сих пор ни с кем не делилась”¹.

Процесс “излияния души” практически неизвестному партнеру по коммуникации особенно часто встречается в бывшем СССР при длительных железнодорожных поездках (пересечение с фактором Ситуация), что, видимо, стимулируется относительной анонимностью участников общения, которые, однажды случайно встретившись, вскоре расстанутся навсегда.

Еще одной стимулирующей “доступность” Ситуацией может быть признана знаменитая в свое время в интеллигентских кругах Советского Союза ситуация “кухонного разговора”, когда за бокалом вина, рюмкой водки или чашкой чая люди засиживались далеко за полночь и обсуждали всевозможные темы из внешней или внутренней политики, новинки литературы и искусства, экзистенциальные проблемы человеческого бытия и т.д.

Пожалуй, наименее “доступные” темы можно встретить среди табу. Табу являются “одним из наиболее ярких понятий этнологии” (А. Шмидт, цит. по: (SCHRÖDER 1995: 17)), где эта категория обозначает, главным образом, запреты выполнять те или иные действия, а именно:

1. 
   проникать в определенные места (местности);
   
2. 
   касаться определенных лиц, частей тела, предметов;
   
3. 
   есть определенных животных;
   
4. 
   называть определенные сущности прямым именем;
   
5. 
   обсуждать определенные темы.
   

• 
  сексуальность
  
• 
  деньги и доходы
  
• 
  собственная история и прошлое
  
• 
  смерть, болезнь и инвалидность
  
• 
  инцест
  
• 
  телесные звуки
  
• 
  СПИД
  
• 
  критика религии и церкви (SCHRÖDER 1995: 26).
  

Что же касается “собственной истории и прошлого”, то точнее было бы сказать, что табуированию подвергаются лишь определенные лица, события и исторические периоды, которые, как правило, связаны с негативными, угрожающими национальному автостереотипу воспоминаниями – для Германии таковыми можно считать годы нацизма и в особенности “холокост” (массовое уничтожение евреев). В то время в Германии были дискредитированы даже такие позитивно коннотированные в подавляющем большинстве культур понятия, как “нация” или “отечество”, ср. следующее свидетельство немецкого журналиста:

“Казалось, Федеративная республика не является ни нацией, ни отечеством, так как оба понятия были изгнаны в зону табу, которую никто не отваживался затронуть” (Willmann C., “Deutsche Tribüne”, 23.10.1990, S. 16).

В Советском Союзе до перестройки существовал целый ряд т.н. “белых пятен истории” (жестокости большевиков и Красной Армии, массовый голод во время коллективизации, сталинские репрессии и т.д.), заполнение которых составляло одну из важнейших задач политики “гласности”.

Для стран с “реально-социалистическим” строем была вообще характерна повышенная степень табуизации. Ей подвергались даже такие события и факты, которые никак не зависели от режима, включая природные катаклизмы и катастрофы (например, Ашхабадское землетрясение 1948 г.), что, очевидно, было связано с утопическими основами государственного строя.

Область же “деньги и финансы” в Советском Союзе (как и в большинстве других социалистических стран) табуированной не являлась – по крайней мере, в отношении зарплаты, ср. наблюдения Х. Коттхофф:

“Оклад не относится в СНГ и других бывших советских республиках, как, например, Грузии, к закрытым темам. (...) Собственно, при постановке этого вопроса речь идет вообще не о получении информации, а о поводе для совместной ругани в адрес правительства, начальства, номенклатуры, на всю несправедливость в этом мире” (KOTTHOFF 1993: 488-489).

Указанную особенность можно объяснить тем, что в старой экономической системе зарплата и оклады регулировались административно и единообразно, не особенно отличаясь друг от друга по величине – иначе говоря, зарплата была в состоянии мало что сказать о “ценности” того или иного работника. Это положение вещей, однако, меняется на глазах по мере вступления в рыночные экономические отношения.

Утверждение Х. Коттхофф о том, что в случае подобных вопросов “... речь идет вообще не о получении информации”, является недвусмысленным индикатором фатического характера коммуникации. Мы наблюдаем здесь, таким образом, интересный с точки зрения МКК феномен: одна и та же тема может быть в культуре Х фатической (т.е. служить установлению гармоничных взаимоотношений между партнерами), а в культуре У, напротив, быть закрытой, избегаться; затрагивая ее, можно как раз поставить под угрозу эти взаимоотношения. Существует немало примеров недоразумений подобной природы: неоднократно наблюдалось, в частности, что вьетнамцы, китайцы, представители некоторых республик СНГ нередко приводят в замешательство европейских собеседников вопросами типа “Вы замужем?”, “Есть ли у Вас дети?”, “Почему нет?”, “Сколько Вам лет?” и т.д. При этом в исходных культурах такие вопросы имеют функцию small talk, т.е. контакто-установливающей, вводной фазы общения (GÜNTHNER 1991: 305-306; KOTTHOFF 1993: 488-489).

Рассмотренными случаями список потенциально табуированных тем, разумеется, не исчерпывается. В Португалии, например, по свидетельству В. Радасевски, следует быть весьма осторожным, затрагивая тему взаимоотношений с Испанией:

“Будучи иностранцем, следует быть внимательным, чтобы не задеть действительно больное место тихих португальцев: португальский язык – это не шепелявый испанский! ... Португальцев трудно обидеть: среди немногих вещей, способных это сделать – неосторожно проведенные параллели с Испанией” (цит. по: (ROSENTHAL 1994: 102)).

Щекотливость тематики этого толка обусловлена тем, что она задевает идентичность партнера.

В Испании, в свою очередь, туристические агентства рекомендуют избегать за одним столом с испанцами таких тем, как гражданская война, период правления Франко, коррида и личная жизнь (“Версия”, 19/2002, С. 9).

К более или менее табуированным темам в большинстве культур принадлежит внешность собеседника. Одно из немногих исключений, по данным известного российско-корейского писателя Ю. Кима, составляет Южная Корея: когда он посетил со своей русской женой и сыном эту страну, совершенно незнакомые люди на улице, на рынке, в автобусе и т.д. часто открыто выражали свое восхищение европейской “красотой” последних¹.

Очуждение в корреляции Тема_х – Тема_у носит, как правило, прагматический характер² и в случае табуированных тем может быть охарактеризовано как очень интенсивное, потому что нарушение табу большей частью связано с такими негативными эмоциями, как смущение, растерянность, неловкость и т.п. При этом возникает проблема, которую подметил Х. Шрёдер: табу представляют собой латентные (скрытые) феномены культуры,

“... нарушение которых иностранцем часто даже не воспринимается: чувства стыда и страха вообще не возникает, что, со своей стороны, может привести к еще большему замешательству у партнера по коммуникации” (SCHRÖDER 1995: 23-24).

Эта проблема может быть относительно легко решена путем привлечения введенной выше категории ложного освоения, т.е. попыток деятельности в чуждом окружении в соответствии с собственными образцами и стереотипами. Таким образом, сдвиг в корреляции Тема_х – Тема_у может быть охарактеризован как двусторонний процесс: очуждение, с одной стороны, и ложное освоение – с другой.
* *

*
На этом месте мы прервем рассмотрение очуждения в рамках отдельных коммуникативных факторов. Прежде чем перейти к изучению сдвигов в областях Код_х – Код_у, Тезаурус_х – Тезаурус_у и Текст_х – Текст_у, представляется целесообразным обсудить вопрос о базовой исследовательской единице теории МКК.