Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук харьков 2003 1

Глава 4. Межкультурное непонимание и этика МКК

4.1. К типологии межкультурных недоразумений

Одну из причин подобного “пренебрежения” можно отыскать в контрастивно-прагматических корнях значительной части современной теории МКК. Единственной более или менее целостной концепцией межкультурного непонимания, сложившейся в рамках этого подхода, является концепция “контекстуализирущих указателей” Дж. Гамперца. Согласно этому автору и его последователям, кинетические, проксемические, просодические и иные “контекстуализирующие указатели” варьируются от языка к языку, от культуры к культуре, что нередко приводит к разного рода недоразумениям и сбоям в МКК. Предполагается, что в их основе лежит механизм культурно-обусловленных инференций, т.е. выводов, предположений и иных интерпретационных актов, совершаемых участниками коммуникации в процессе непосредственного общения (HINNENKAMP 1994: 56). Речь здесь, таким образом, идет о недоразумениях импликативного характера, восходящих, как правило, к воздействию лингво-специфической внешней формы (в нашей терминологии), а именно, формы дискурса. Кроме того, необходимо отметить, что функционирование “контекстуализирующих указателей” исследовалось в основном на материале одного языка или разных национальных вариантов одного языка – к примеру, индийского и британского вариантов английского. Не вызывает сомнения, что палитра межкультурных недоразумений, как и причин, их обусловливающих, гораздо многообразнее. В этой связи можно согласиться с Э.В.Б. Хесс-Люттихом, заметившим, что:

“... феноменология межкультурного понимания весьма поверхностна, объясняя коммуникативные неудачи одними лишь несовпадениями (вербальных, паравербальных, нонвербальных) кодов и объявляя сбои в межкультурной коммуникации (...) функцией внешних признаков, например, неверной координации зрительных контактов или расстановки пауз, (...) непривычных телодвижений или необычного интонационного рисунка ...” (HESS-LÜTTICH 1989: 187).

Разработанная ранее модель МКК, категории очуждения и внешней/внутренней формы языковых и неязыковых элементов коммуникации в состоянии оказать помощь и при построении типологии недоразумений в МКК, вначале, однако, необходимо сделать несколько замечаний по поводу общей проблематики понимания.

Уже при беглом взгляде на многочисленные концепции понимания, предложенные в философии, психологии, социологии, языкознании и других гуманитарных науках, становится ясным, что возможности их применения в теории МКК довольно ограничены¹, ср. мнение Э.В.Б. Хесс-Люттиха по поводу одного из таких подходов:

“Разработанные в русле теории консенсуса концепции понимания, на которые сейчас принято опираться в германистике и лингвистике, не являются подходящей отправной точкой для (...) описания процессов и механизмов межкультурного общения, условий их успешного или неуспешного протекания” (HESS-LÜTTICH 1989: 186).

При этом он поддерживает требование Ф. Херманнса относительно “лингвистической скромности”, согласно которому задача состоит в том, чтобы:

“... разработать меньшие, секторальные, компоненциальные категории понимания, которые могли бы послужить эвристическими понятиями для классификации и локализации возможных недоразумений вообще, и межкультурных недоразумений, в частности” (цит. по: (HESS-LÜTTICH 1989:186)).

О том, насколько самому Ф. Херманнсу удалось выполнить это требование, можно поспорить. В своих построениях по поводу “частичного понимания” (HERMANNS 1987) он предпочел опереться на концепции понимания Аристотеля и М. Вебера, которые вряд ли можно назвать “лингвистически скромными”. Тем не менее, на этой основе ему удалось выделить несколько видов межкультурного недопонимания, не сложившихся, правда, в целостную типологию. Упрощенно говоря, Ф. Херманнс выделяет следующие типы понимания и, соответственно, непонимания¹, причем первые 4 из них восходят к классификации М. Вебера, а остальные – к концепции Аристотеля:

Непонимание какого-либо действия из-за незнания традиции, к которой оно относится;

1. 
   Аффективное непонимание жестики, мимики и интонации;
   
2. 
   Непонимание поведения другого под влиянием собственных ценностей и моральных норм;
   
3. 
   Непонимание интенций другого;
   
4. 
   Непонимание ситуации;
   
5. 
   Непонимание личности (лица)²;
   
6. 
   Непонимание результата (успешности)³ (HERMANNS 1987: 616-622).
   

Одной из наиболее интересных⁴ в смысле “скромности” представляется довольно старая (первое издание работы – 1947 г.) концепция И.И. Ли, охватывающая следующие типы понимания:

“Понимание₁ = следование указаниям. А понимает₁ расписание, если он, следуя напечатанным указаниям, успевает на желаемый поезд. (...)

Понимание₂ = прогнозирование. А понимает₂ Б, если А в состоянии прогнозировать, какое невербальное действие предпримет Б после высказывания.

Понимание₃ = умение выразить то же самое другими словами. А понимает₃, что говорит или пишет Б, если он в состоянии передать его высказывание в других выражениях, о которых Б может сказать, что они имеют примерно тот же смысл.

Понимание₄ = согласие с постановкой цели. А понимает₄ Б, если оба предпринимают согласованные действия, независимо от того, существует ли по этому поводу вербальная договоренность или нет.

Понимание₅ = решение проблем. А понимает ситуацию или проблему, если он видит необходимые для решения шаги, вне зависимости от возможности или способности предпринять такие шаги.

Понимание₆ = выражение адекватных реакций. А понимает своеобразие, обычаи, табу, произведения искусства, музыки, поэзии, архитектуры и т.д., если его реакции на них таковы, что Б считает их адекватными” (LEE 1968: 60-61).

Этот подход несет на себе явный отпечаток господствовавшего в то время в Америке бихевиористского метода: автор концентрируется не столько на понимании как таковом, сколько на внешних формах его проявления; список типов понимания является, без сомнения, неполным; обоснованность выделения некоторых из них (как, например, понимания₃) можно было бы оспорить; подкупает, однако, простота и наглядность предложенной классификации.

Ясно, что даже “скромная” иерархия понимания должна учитывать гораздо больше признаков, чем указанные попытки классификации. Не претендуя на полноту и глубину освещения, приведем список оппозиций – то пересекающихся, то асимметричных – на основе которых может быть построена типология понимания/непонимания, удовлетворяющая, на наш взгляд, потребностям теории МКК:

• 
  понимание высказываний/текстов (закодированных языковыми или иными семиотическими средствами)  понимание субстанций, причем в последнем, в свою очередь, могут быть выделены несколько оппозиций, а именно:
  
• 
  понимание предметов  понимание ситуаций, а также
  
• 
  понимание предметов  понимание деятельностей, которое, со своей стороны, подразделяется на:
  
• 
  активное понимание деятельностей (практическое понимание =Умею как)  пассивное понимание деятельностей (теоретическое понимание = Знаю как);
  
• 
  когнитивное (рациональное) понимание  прагматическое (эмоциональное, аффективное понимание);
  
• 
  аналитическое понимание (интеллектуальное разложение некоторой сущности на составные части)  синтетическое понимание (классифицирование, обобщение, абстрагирование);
  
• 
  предикативное понимание (“А – это Б”, например, “Яблоко упало”)  импликативное понимание. Последнее обычно описывается формулой “Если А, то Б”, где А – антецедент, а Б – консеквент. Более правильной, однако, представляется трехчленная формула “Если Б, то А () и В ()”, где Б – наличествующий факт, А – антецедент (предшествующее состояние), В – консеквент (последующее состояние). Импликативное понимание, соответственно, распадается на:
  
• 
  антецеденциальное (ретроспективное) понимание (“Если яблоко упало, действует закон всемирного тяготения”)  консеквенциальное (проспективное) понимание (“Так как упало яблоко, Ньютон открыл закон всемирного тяготения”).
  

Как упоминалось выше, уже неоднократно применявшаяся модель МКК может оказать нам пользу и при разработке типологии межкультурных недоразумений. При обсуждении фактора “Коммуникант” мы не исключали возможности рассмотрения в качестве “Актанта” – пусть и в метафорическом смысле – совокупных культур, государств и т.д. Эта метафора, например, лежит в основе типично герменевтической постановки вопроса о герметике (закрытости для понимания) чуждых культур (ср. (BREDELLA, CHRIST 1995: 9))¹ или известной проблемы транслатологии – проблемы принципиальной переводимости инокультурных текстов.

Представляется возможным ее перенос и на уровень недоразумений. В частности, иногда мы вправе говорить о глобальных недоразумениях, а именно в тех случаях, когда руководство какой-либо страны или даже супракультурного образования допускает политические ошибки, чреватые серьезными последствиями. Особенно многочисленными и тяжелыми были такие ошибки, допущенные политиками в период между первой и второй мировыми войнами, ср:

“Национал-социалисты никогда не понимали, какие цели в действительности ставит перед собой марксизм (о чем они так много разглагольствовали), и у них было совершенно превратное представление о Советском Союзе. В свою очередь, коммунисты вплоть до нынешнего дня упрямо отказывались подвергнуть ревизии свою известную и в основе неверную оценку фашизма” (LAQUEUR 1965:10);

“Ведущие западные политики были убеждены, что ход мировой истории с 1917 года определялся борьбой свободной капиталистической рыночной экономики с тиранической социалистической плановой экономикой и, соответственно, борьбой идеалистических и религиозных плюралистических мировоззрений против единообразной материалистической, атеистической идеологии. (...) Именно поэтому столь неприятным сюрпризом оказался для французских и английских стратегов пакт Гитлера-Сталина (август 1939 года)” (KOPELEW 1984: 206).

Ряд подобных примеров можно было бы легко продолжить: скажем, весьма далеко идущие последствия имело решение германского правительства в 1917 году пропустить через свою территорию Ленина и других большевиков в Россию, а также осуществлявшееся примерно в то же время давление государств Антанты на правительство Керенского с целью заставить его активизировать военные действия против Германии и ее союзников, к чему Россия тогда была не готова, и что, в конце концов, привело к крупнейшей катастрофе двадцатого века. “Глобальными недоразумениями” более поздних десятилетий явились интервенция США во Вьетнаме и ввод советских войск в Афганистан.

У межкультурных недоразумений можно выделить и медиоуровень (макроуровень). Одним из наиболее ярких недоразумений этого рода можно считать т.н. карго-культ, распространившийся в свое время в Меланезии и достигший высшей точки развития во времена второй мировой войны: в соответствии со своими верованиями туземцы приняли военные поставки воюющих сторон (в частности, сбрасываемые на парашютах грузы) за дары своих умерших предков, из-за чего даже возникали конфликты с союзниками (MARCOTTY, SOLBACH 1996: 266).

Переходя к межличностно-коммуникативным недоразумениям, напомним, что значительная часть из них уже затрагивалась при рассмотрении очуждения в рамках различных коммуникативных факторов. Нижеследующие рассуждения поэтому имеют своей основной целью систематизировать изложенное выше под углом зрения проблемы понимания/непонимания.

Недоразумения в корреляции Коммуникант_х – Коммуникант_у (ср. непонимание личности у Ф. Херманнса) восходят главным образом к воздействию разного рода стереотипов и предрассудков, поэтому их возможно определить и как прагматические недоразумения (ложные оценки). Когнитивные недоразумения в данной сфере, впрочем, также возможны и имеют, например, место, когда неверно оцениваются ранг, статус, авторитет и т.п. характеристики партнера; нередко встречаются также смешанные формы, как в приводимом ниже примере конфликта, возникшего на одном германо-южнокорейском совместном предприятии:

“‘Немцы’, – сказал руководитель забастовки Хам Бьюнг Дук, – ‘не понимают корейцев и расово дискриминируют их’. (...) одному 44-летнему корейцу поставили начальником 35-летнего немца и тем самым грубейшим образом нарушили священный в Корее принцип старшинства. Один из забастовщиков жаловался, что ему по возрасту давно уже следовало быть директором, а не всего лишь ассистентом менеджера” (“Die Zeit”, 14.07.1989, S. 27, цит. по: (TIEDEMANN 1991: 133)).

Сбои в данной сфере могут вызываться и обманутыми ролевыми ожиданиями. Примечательный пример недоразумений этого типа, наблюдавшихся ранее в МКК между восточными и западными немцами, приводит Х.Й. Маац:

“Тем самым для меня вдруг многое стало понятным: наше постоянное ощущение неполноценности и неуверенности в контактах с западными немцами, наше попрошайничество и поза просителя, а у другой стороны – щедрость, великодушие, постоянная поза дарителя и учителя, чувство превосходства. Это объяснило мне также часто наблюдавшийся конфликт, когда гражданина ГДР скоро начинали считать неинтересным и высокомерным, если он вдруг все же показывал себя суверенной и не алчной личностью, а гражданина ФРГ довольно скоро начинали подозревать в жадности, если он ничего не привозил, а напротив, хотел что-либо получить”¹ (MAAZ 1990: 177).

Х.Й. Маац объяснил эти особенности общения между немцами ГДР и немцами ФРГ воздействием психоаналитического механизма “коллюзии”, который, по его мнению, должен был компенсировать общие страдания населения, вызванные расколом Германии. Это мнение вряд ли можно признать верным, так как сходные конфликты встречались также в МКК между представителями других стран Востока и Запада. Причину их, на наш взгляд, следует искать в обманутых ожиданиях – в частности, в ожидании “нобилизации”, с одной стороны, и ожидании материального выигрыша – с другой.

Затронутая в только что рассмотренных примерах категория ожидания представляет тип консеквенциального (проспективного) понимания (“Если ты с Запада, то ты должен что-то привезти”, “Если ты с Востока, то ты должен признать мое превосходство”). Ожидания играют немаловажную роль не только при понимании “лиц” (партнеров по коммуникации), но и особенно при понимании Ситуаций и Деятельностей.

В корреляции Деятельность_х – Деятельность_у выделяются несколько разновидностей межкультурных недоразумений. К числу наиболее часто встречающихся (по крайней мере, в спектативной МКК) относятся случаи, когда смысл (интенция) того или иного действия, отрезка комплексной деятельности и т.п. остается непонятным для инокультурного наблюдателя. В этой связи правомерно выделить самостоятельный подтип интенциональных недоразумений. Под иным углом зрения, их можно рассматривать также как вариант пассивного непонимания. Активными или конативными недоразумениями, в свою очередь, должны считаться ситуации, когда Деятель (Актант) допускает ошибки при выполнении инокультурной деятельности (сегмента деятельности), применении чужих инструментов¹, машин, сырья и т.д.

Среди интенциональных недоразумений особое место занимают ложно истолкованные ритуалы или ритуализованные формулы, действительный смысл которых (символическая стабилизация групповой солидарности, щадящее переживание экзистенциальных ситуаций и т.д.) не всегда понимается чужестранцем. В случае вербальных ритуалов/рутин недоразумения часто возникают из-за актуализации их внутренней формы, ср.:

“Так, во Вьетнаме (как и в других азиатских странах) широко распространена приветственная формула ‘Куда вы идете?’ (...) Это клише, которое европейцами иногда может интерпретироваться как неуместное любопытство или контролирующий вопрос, представляет собой лишь ритуализованную форму приветствия” (GÜNTHNER 1992: 615).

Относительно самостоятельную группу активных интенциональных недоразумений образуют ошибочные действия, обусловленные воздействием ложных стереотипов. Показательным примером такого рода недоразумений может послужить эпизод, происшедший в 20-е годы в Париже, о котором сообщает известный русский певец А.Н. Вертинский²:

Когда Ч. Чаплин однажды приехал в Париж, известная светская дама тех лет – леди Детердинг решила организовать ему прием с участием русских артистов. Присутствовали известный танцовщик С. Лифарь и цыганский хор. Прием проходил в фешенебельном отеле “Крийон”, и к обеду подали старинные наполеоновские фужеры венецианского стекла с коронами и вензелем “” из личного сервиза Наполеона, который сохранился там после его визита. Хор начал петь “Чарочки”, и одна из цыганок стала обходить гостей с подносом. Как почетный гость, Чаплин получил первый бокал шампанского, выпил его и – к ужасу всех присутствующих – разбил его о пол¹. Все замолчали. Через несколько минут он выпил еще один бокал и снова бросил его на пол. Метрдотель в отчаянии прошептал Вертинскому: “Я включу в счет 15 000 франков, но скажите этому парвеню, что бокалы – музейный экспонат, их нельзя заменить!”

Когда Вертинский выразил свое недоумение по поводу странного поведения великого артиста, тот был страшно смущен: “Мне сказали, это русская привычка – разбивать каждый бокал, после того как выпьешь его!”

В действительности, в старой России этот обычай, если и имел место, то лишь на гусарских пирушках или на диких купеческих попойках, но уж никак не на великосветских раутах. Интенциональным это недоразумение было в том смысле, что Чаплин, собственно, хотел сделать приятное своим хозяевам, следуя (как он считал) их обычаям.

Как ранее отмечалось, Интенция и Мотивация часто образуют тесно спаянное единство, и их не всегда можно четко отграничить друг от друга. В этой связи говорить о мотивационных недоразумениях целесообразно тогда, когда цели некоторого инокультурного действия, некоторой инокультурной деятельности вполне “прозрачны”, а вот побудительные причины, обусловившие выдвижение соответствующих целей – нет. Данную разновидность недоразумений можно проиллюстрировать на примере восприятия сотрудниками советского посольства одного макрособытия из истории ГДР – рабочих волнений 17-го июня 1953 г. Как сообщает тогдашний посольский работник В.И. Мазаев, требования рабочих (т.е. интенции) – смещение В. Пика и О. Гротеволя, образование правительства, которое бы лучше учитывало интересы рабочих и т.д. – были для них достаточно понятны. С мотивами дело обстояло сложнее:

“Если нам в какой-то степени было понятно возмущение постепенной отменой транспортных льгот, на которой неизменно настаивал В. Ульбрихт, то взрыв негодования, вызванный повышением цены на пластовый мармелад, показался нам смешным. Оказалось, что мы даже не знали, что мармелад составляет чуть ли не основную часть завтрака¹ рабочего-немца. Кстати, именно этот ‘мармеладный бунт’ и явился началом событий 17 июня 1953” (“Правда”, 29.08.1996, С. 3).

Мотивационные недоразумения относительно часто возникают в силу воздействия культурно-специфических верований и суеверий, выступающих посылками для вербальных и невербальных действий. О почти невероятном инциденте такого рода сообщил один из журналистов “Комсомольской правды”:

“Наш простой советский специалист-работяга, трудившийся на благо шахиншаха Ирана в Исфагане, спас жизнь 12-летнему иранчонку дважды. Сначала нырял, мучился, хлебал воду из озера, но вытянул уже безнадежного паренька. А потом, не знаю откуда взялись силы с умением, сделал искусственное дыхание, растер сердце, и мальчишка открыл глаза. Через пару минут российский герой был публично проклят родителями и под крики негодующей толпы изгнан с пляжа. (...) Аллах два раза призывал к себе мальчика, выделил среди прочих, а неверный шурави – русский – нагло восстал против воли Всевышнего” (“Комсомольская правда”, 31.01.1991, С. 3).

С точки зрения типологии понимания, это недоразумение может быть охарактеризовано как импликативно-антецеденциальное.

Еще одним частым источником недоразумений в корреляции Деятельность_х – Деятельность_у является культурно-специфическая конфигурация ее “внутренней формы”, элементарным примером которой может послужить одно-/многократное приглашение к еде в некоторых европейских и азиатских культурах (признак “повтор действия”).

Классический пример недоразумений этого типа, в котором актуализируется другой признак “внутренней формы” – порядок следования элементов сложного действия, привел в свое время П. Ватцлавик:

“Среди расквартированных в Англии во время войны американских солдат было широко распространено мнение о сексуальной доступности английских девушек. Странным образом, английские девушки утверждали со своей стороны, что американские солдаты вели себя слишком бесцеремонно. (...) Выяснилось, что сценарии ухаживания (courtship pattern) – от знакомства до вступления в половые отношения – как в Америке, так и в Англии включают в себя примерно 30 различных поведенческих шагов, однако порядок следования этих шагов в соответствующих культурных ареалах отличается друг от друга. Если, например, к поцелуям в Америке переходят довольно рано – приблизительно на стадии 5, то в типичном сценарии ухаживания в Англии этот этап наступает относительно поздно, примерно на стадии 25. На практике это означало, что англичанка, будучи поцелованной американцем, чувствовала себя не только лишенной большей части интуитивно верного для нее сценария ухаживания (стадии 5-25), но и оказывалась в ситуации выбора: следует ли ей прервать отношения на этом этапе или все же отдаться партнеру. Если она предпочитала вторую альтернативу, то уже американец сталкивался с поведением, которое не соответствовало этой, ранней для него, стадии взаимоотношений и не могло быть расценено иначе, как бесстыдное” (WATZLAWICK 1993: 20).

Это недоразумение можно определить также как темпоральное: в описанной ситуации “стадия поцелуев” наступала (с английской точки зрения) слишком рано. Вообще, “время” представляет собой важнейший элемент организации деятельности и поведения, и разное отношение к нему в разных культурах делает его частым источником ошибок в МКК.

Вероятно, наиболее часто встречающееся темпоральное недоразумение – это опоздание, которое можно определить как несоблюдение согласованных сроков в сторону их превышения – идет ли речь о поставках товаров, о личных и деловых встречах, о начале тех или иных мероприятий, о соблюдении интервалов движения общественного транспорта и т.д. Имеется немало свидетельств того, что допуски в отношении опозданий весьма сильно разнятся от культуры к культуре – если на Западе этот допуск стремится к нулю и, в любом случае, не превышает 5 минут, то, например, в Латинской Америке принято опаздывать (на личные встречи) в среднем на 45 минут (MALETZKE 1996: 57), а в Колумбии, по некоторым свидетельствам, допустимо даже полуторачасовое опоздание (WENDT 1993: 130).

Известной российской актрисе Н. Андрейченко после длительного пребывания в Голливуде довольно странными показались некоторые мосфильмовские обычаи:

“Мне здесь назначают съемку в десять утра. Я, естественно, приезжаю на студию в десять, а там, как вы догадываетесь, никого. А потом еще за своей спиной я слышу разговор: ‘Андрейченко-то дура. Ровно в десять пришла. Больше всех надо, что ли? Даже уважающая себя гримерша на час опаздывает’” (“Аргументы и факты”, 44/1998, С. 12).

Обращает на себя внимание, что “право на опоздание” здесь, очевидным образом, рассматривается как символ статуса (“... уважающая себя гримерша...”).

В связи с тем, что циклы труда и отдыха варьируются в разных культурах (а также из-за несовпадений в поясном времени) легко попасть впросак, назначая время деловой встречи или позвонив партнеру неуместно рано/поздно.

Отдых, как известно, привязан не только к определенным дням недели¹, но и к различным праздникам, значительная часть которых имеет религиозное происхождение или восходит к историческим событиям национальной значимости (основание государства, революции, победы, день рождения монарха). В связи с этим частой является ситуация, когда несведущий гость из-за рубежа не может попасть в закрытые на праздники учреждения², библиотеки; встретиться с нужными с людьми, разъехавшимися в отпуска, и т.д.

Религиозные праздники, а также иные сакральные события и временные отрезки могут быть связаны с запретами на выполнение тех или иных действий (работы, еды, ношения одежды и т.д.). О том, к каким серьезным последствиям способны приводить межкультурные несовпадения в этой области, свидетельствует описанный ранее инцидент в Афганистане.

Достаточно много недоразумений в межкультурном дискурсе обусловлено т.н. “культурно-специфическим временем реакции” (“culture reaction time”) – временем между поступлением некоторого импульса извне (угрозы, оскорбления, выражения критики и т.д.) и реакцией на него (HALL 1983: 40).

Как видим, число разновидностей темпоральных недоразумений довольно велико. Всю группу сбоев в МКК, вызванных временным фактором, можно назвать дисхронией.

По аналогии с этой собирательной категорией, недоразумения, восходящие к культурно-специфическому использованию пространства (спациальные недоразумения) можно обозначить термином дистопия. Их палитра также весьма разнообразна.

Как и время, пространство составляет важный элемент деятельности: расстояния, наличие транспортных путей и их состояние, характер окружающей среды (горы, море, лес, степь) в значительной степени влияют на человеческую активность, формируя особые когнитивные и конативные образцы.

Один из наиболее часто цитируемых в немецкой культурологии примеров дистопических недоразумений (в нашей терминологии) принадлежит известному немецкому филологу Х. Баузингеру из Тюбингена:

Один американский профессор пригласил его на свою лекцию в тюбингенском Германо-Американском Институте. Баузингер был занят и ему пришлось отказаться. Через несколько дней, однако, поступило повторное предложение – на этот раз на лекцию, которую тот же профессор читал уже во Франкфурте на Майне (200 км от Тюбингена). По собственному признанию, Х. Баузингер посчитал вначале своего американского коллегу за сумасшедшего и лишь позднее понял, что расстояние в 200 км для Америки является не таким уж большим (цит. по: (MOG, ALTHAUS 1993: 60)).

Этот пример не только свидетельствует об относительности абстрактного понятия “расстояние”, но и может послужить иллюстрацией культурной специфики категории “проницаемость пространства”: расстояние в 200 км является “не таким уж большим” и для России, однако, российский профессор, скорее всего, также отклонил бы предложение американца: 200 км выглядят совершенно по-разному в зависимости от того, преодолеваешь ли ты их на мощной машине по автобану, или если тебе приходится использовать общественный транспорт.

Самостоятельную группу топографических недоразумений образуют проксемические недоразумения, связанные с нарушением дистанции, ср. пример, который приводят Р. Марковски и А. Томас:

“Тот, кто в очереди к кассе супермаркета оставляет между собой и стоящим впереди покупателем слишком большое расстояние, косвенно сигнализирует, что еще не закончил покупки. При этом то, что понимается под ‘слишком большим расстоянием’, у американцев и немцев существенно различается. Расстояние до впереди стоящего человека, которое американец воспринимает как нормальное и вежливое, означает для многих немцев приглашение протиснуться в промежуток. Это происходит потому, что немцы стоят в очереди, как правило, гораздо теснее” (MARKOWSKY, THOMAS 1995: 92).

Нарушение дистанции можно истолковать как вторжение в личное пространство индивида. Стремление к отграничению собственного территориального ареала является фундаментальной потребностью не только человека, но и любого живого существа (EIBL-EIBESFELDT 1994: 101), его преломление в каждой из культур, однако, происходит по-своему – ср. использование дверей в функции сигнала личного пространства (внутри зданий):

“Когда североамериканцы оставляют двери в квартире и бюро открытыми, немцами это часто воспринимается как непорядок, в то время как американцы лишь сигнализируют этим, что им нечего скрывать и что каждый может войти внутрь. Закрытые двери означают: я предпочитаю оставаться в одиночестве и хочу, чтобы мне не мешали” (MALETZKE 1996: 139), ср. также (HALL 1976: 141)).

Перемещение или пребывание в определенном пространстве, на определенной территории может подвергаться запретам, не всегда понятным для иностранцев, что способно приводить к опасным ситуациям – ср. описанный выше инцидент с английскими офицерами. Примерами из более близкого прошлого (времен холодной войны) могут послужить пограничные зоны, “закрытые города” и т.п.

Запреты не обязательно должны быть столь строгими, а опасности – столь серьезными. Автор этих строк, например, будучи на стажировке в Эрлангене (ФРГ), во время прогулок по городу неоднократно ловил себя на том, что идет по дорожке для велосипедистов (элемент уличного пространства, практически отсутствующий в СНГ) – может быть, именно потому, что эта часть улицы неосознанно воспринималась как наиболее свободная.

С нарушением запретов связана и часть тематических недоразумений. Это касается, в частности, недоразумений, возникающих при затрагивании табуированных в одной из культур или неприятных именно в общении с иностранцами тем. Еще одна разновидность тематических недоразумений обусловлена культурно-специфическими особенностями приближения к непосредственной теме разговора, ее подготовкой, развертыванием и т.д. (см. раздел (2.3.5.)).

Довольно много недоразумений генерируется в корреляции Ситуация_х – Ситуация_у. Одну из разновидностей этих недоразумений, имеющую отношение к культурной специфике извлечения информации из Ситуации, Р. Марковски и А. Томас описывают следующим образом:

“... между немцами и американцами (...) существует различие, которое проявляется в самых разных жизненных сферах и является причиной большого количества недоразумений: немцы обращают гораздо меньше внимания на контекст, в котором поставлен вопрос, чем на прямой смысл самого вопроса. Подобные факты встречаются очень часто и немало раздражают американцев. Причина этого всегда одна и та же: если американцы приучены к тому, что уже контекст, в котором поставлен вопрос, является очевидным знаком потребности в дополнительной информации и помощи, то немцы его вообще часто не воспринимают и, соответственно, не реагируют на него согласно девизу: ‘Кому захочется о чем-то узнать, тот спросит’” (MARKOWSKY, THOMAS 1995: 46).

Описанное различие весьма напоминает известное разграничение культур на “высоко-контекстуальные” (“high-context”) и “низко-контекстуальные” (“low-context”), принадлежащее Э.Т. Холлу (ср., например, (HALL, HALL 1990: 6-7)), хотя и немецкую, и американскую культуры обычно относят к “низко-контекстуальным”. Кстати говоря, более логичными в этом отношении были бы, вероятно, термины текстуальная и контекстуальная культуры.

Еще одну подгруппу ситуативных недоразумений образуют ложные инференции (выводы) из Ситуации, которые под иным углом зрения можно определить как консеквенциально-импликативные недоразумения, ср. пример Х. Коттхофф:

“В 1990 г. из Саарбрюккена в Тбилиси по обмену приехали немецкий студент и немецкая студентка. Хотя они до этого почти не были знакомы, с самого начала они для себя решили, что снимут вместе квартиру. С этого момента они стали считаться одной парой, что привело ко многим конфликтам” (KOTTHOFF 1993: 495).

Межкультурная ошибка здесь основывается на ложном (для немецкой культуры) выводе из силлогизма: “Если они живут в одной квартире, то являются парой”.

К той же группе можно причислить культурно-специфические реакции на схожие проблемные ситуации либо способы их преодоления (ср. раздел (1.6.4).

В свою очередь, к антецеденциально-импликативным недоразумениям мы вправе отнести случаи воздействия неверных стереотипов, ср. наблюдение С. Гюнтнер:

“Многие иностранцы бывают смущены, сталкиваясь в Китае с проявлениями ‘китайской скромности’ (...). С другой стороны, западные гости Китая то и дело констатируют идущие вразрез с ‘китайской скромностью’, и даже ‘производящие впечатление бесстыдных требования и неумеренные запросы’ китайских собеседников. По этому поводу можно сказать, что в Китае часто подчеркиваются ‘прямота и открытость’, якобы являющиеся существенными характеристиками европейской интеракции, в связи с чем иногда случается, что китайцы откладывают в сторону свой китайский этикет и, не зная границ нашей прямоты и открытости, выдвигают чрезмерные требования” (GÜNTHNER 1993: 84).

Недоразумения в корреляции Код_х – Код_у возникают чаще всего (отвлекаясь от обычного незнания иноязычных знаков) благодаря семиотической омонимии или омоморфии. В соответствии с нашей дифференциацией внешне- и внутриязыковой формы смыслов, здесь можно выделить две основных группы недоразумений.

Недоразумения первой группы охватывают соотношение “одинаковая (схожая) внешняя форма  различные смыслы”, а второй – соотношение “одинаковая (схожая) внутренняя форма  различные смыслы”: и та, и другая хорошо известны в теории перевода под именем т.н. “ложных друзей переводчика”. В интеркультуралистике наблюдается тенденция усложнять без особого на то основания этот механизм межкультурного недопонимания: так, Б.-Д. Мюллер истолковывает нижеследующее недоразумение вокруг немецкого и французского коррелятов CONCEPT/KONZEPT как “различные когнитивно-эмоциональные интерпретации”:

“Когда при обсуждении будущей кооперации между немецкими и французскими партнерами стороны договариваются подготовить к первой встрече KONZEPT (концепцию) возможных сфер сотрудничества, нередко происходит так, что немецкая сторона приезжает на нее с тщательно проработанными, предметными, письменно задокументированными представлениями, в то время как французы представляют свой CONCEPT в виде первоначальной основы для совместного ‘мозгового штурма’. То, что по-немецки большей частью представляет собой планомерно структурированную заготовку, означает во французском языке систематизацию весьма предварительных соображений” (MÜLLER 2000: 25).

На наш взгляд, речь здесь должна идти о лингво-специфических значениях схожей лексической формы и, соответственно, – о явлении межъязыковой интерференции. Не исключено также, что определенную роль здесь сыграла своего рода “интерконативная” интерференция (влияние культурно-специфических образцов начала деятельности).

С. Гюнтнер иллюстрирует “проблемы понимания на основе различающихся социокультурных фоновых знаний”, привлекая категорию фрейма, на примере выражения “freie Liebe” (“свободная любовь”), которое однажды в китайской аудитории было истолковано как “свободный выбор партнера” (GÜNTHNER 1993: 117). Думается, и в этом случае вполне достаточным было бы более простое разъяснение недоразумения как интерференционной ошибки на базе “внутренней формы” номинации.

Недоразумения могут иногда возникать и благодаря такому, не самому важному, на первый взгляд, признаку внешней формы, как словесное ударение:

Автор этих строк припоминает, как однажды лет пятнадцать назад заподозрил свою коллегу из тогдашней ГДР в недостаточной профессиональной начитанности, после того как она не поняла мою ссылку на известного русско-американского лингвиста Якобсóна. “Критический инцидент”, к счастью, рассеялся после нескольких попыток разъяснения, пока она наконец не поняла, что я имел в виду ´Якобсона (как эта фамилия звучит в немецком).

Схожие закономерности можно установить и в отношении нонвербальных знаков (ср. раздел (3.2.4.)). К числу скорее трагикомических можно отнести недоразумение, вызванное культурными особенностями смеха/улыбок, которое произошло в рамках популярной одно время на Западе кампании помощи “детям Чернобыля”:

“Другая страна. Звонок в наше посольство из больницы, где на консультации и лечении находятся советские дети: ‘Приезжайте, над нами издеваются’. Переполох. Сотрудники мчатся. Выясняется: ‘А чего персонал, когда к нам в палату заходит, улыбается? Значит, смеются над нами, да?!’” (“Комсомольская правда”, 28.08.1990, С. 3).

К области невербальных можно отнести и эстетические недоразумения. Инструментарий всякого течения в искусстве вправе рассматриваться как своего рода Код, который нередко оказывается сугубо культурно-специфическим: по свидетельству О. Шпенглера, еще в начале этого века большинство китайцев воспринимало всю без исключения западную музыку как марш (ШПЕНГЛЕР 1993: 399)

На высшее место в иерархии кодовых элементов может претендовать стиль. Несколько лет назад в США произошел инцидент, который – если суммировать мнения многих журналистов – поддается определению именно как недоразумение на уровне коммуникативного стиля:

Гувернантку из Англии Луизу Вудворд обвинили в убийстве ребенка (смерть последовала в результате травмы головного мозга, вызванной или очень сильным укачиванием, или ударом головы); суд американских присяжных признал ее виновной в убийстве второй степени. 19-летняя гувернантка получила пожизненное заключение с возможностью освобождения через 15 лет. Вердикт вызвал бурю возмущения в Америке, а главное, в Англии. Показательно, что корреспондент “Московских новостей” Радышевский даже назвал свою статью “Новая англо-американская война”:

“Почему присяжные оказались так безжалостны? По нескольким вероятным причинам. Во-первых, американским присяжным, незатейливым представителям американского среднего класса, оказались ближе мыло-драматические соотечественники, чем сдержанные англичане. Защита вызвала из Англии свидетелей – учительницу, священника и мать Луизы, которые показали в сухой английской манере, что девушка всегда была законопослушной, доброй и положительной. А друзья Иппенов и сами супруги размазывали слезы и говорили, какой ‘великий ребенок’ был их сын (...)

Сама Луиза тоже давала показания по-английски сдержанно. Присяжными это могло быть истолковано как равнодушие к ребенку. Английские газеты, наоборот, противопоставляли ‘стоическую и тихую’ Луизу слезливым и пошлым сторонникам семьи Иппенов, которые явились в суд с игрушками умершего ребенка. ‘От этого разило приторным эксгибиционизмом, который европейцы всегда находили отвратительным в американцах’ написала британская “Гардиан” (Д. Радышевский, “Московские новости”, 45/1997, С. 27).

Очень своеобразную группу недоразумений, которые можно назвать интеррогативными (вопросительными), образуют вопросы, приводящие в замешательство инокультурных партнеров, ср.:

“Когда кому-либо здесь в Федеративной республике рассказываешь, что у нас в США нет прописки (регистрации), то следует стандартный вопрос: А как же вы узнаете, где находятся люди? Американцы большей частью реагируют ответным вопросом: А кому нужно/следует/хочется это знать? Моя мать знает это, мой отец знает это, моя подруга или мой друг – кому еще надо это знать?” (ASCH 1987: 27).

В период ранней перестройки советские журналисты, посещая западные предприятия, любили задавать вопросы специфического толка, которые нередко ставили хозяев в тупик, ср. эпизод, происшедший во время одного из таких визитов на завод “Рено” во Франции:

“... Бывает так, что кто-то приходит в цех в нетрезвом виде?

Г-н Дюваль очень удивился. Даже переспросил, правильно ли понял. Тогда только ответил:

– Так ведь это очень опасно для человека – кругом машины. И для работы тоже нехорошо...

А второй вопрос возник у меня при виде аккуратненьких штабелей всякой автомобильной всячины (...), что лежали без присмотра возле конвейера. (...)

– Слушайте, – сказал я Жоржу Дювалю, испытывая это знакомое каждому автомобилисту, оказавшемуся один на один с подобным богатством чувство, – скажите честно: много выносят деталей с завода?..

Тот попросил повторить вопрос: ‘Уточните, о чем речь’. Пришлось уточнять.

– Вряд ли кто-то сделает это, – пожал плечами инженер, – строгий учет. И потом – зачем?

В общем, снова не понял меня французский инженер” (“Неделя”, 12/1991, С. 5).

Интерпретируя описанную ситуацию, следует вначале сказать, что поставленные вопросы были, скорее всего, непонятными потому, что были обусловлены родной культурой интервьюера. Более глубокое объяснение может состоять в том, что целью (интенцией) вопросов являлось не столько получение новой информации, сколько скрытая критика существующего положения дел в собственной стране, т.е. иностранный собеседник как бы инструментализировался в “усилитель” критики, что, в принципе, противоречит межкультурной этике (по крайней мере, этике межкультурного дискурса – подробнее см. раздел (4.2)). Как риторический вопрос, однако, подобная практика возражений не вызывает, ср. следующую цитату, на этот раз из немецкой прессы:

“Можно ли покупать клубнику в декабре? Можно ли спилить тополь? Можно ли бросать банку из-под кошачьего корма в обычный мусор? Вот вопросы, которые донимают нас, немцев. В других странах, например, во Франции, такие вопросы не только бы не стали задавать, но даже, пожалуй, и не поняли бы” (“Die Zeit”, 8.11.1996, S. 27).

Описанная ранее “инструментализация” партнера, превращение его в “усилитель критики”, обычно вызывает у последнего чувство неловкости. Эта реакция является еще более характерной для другой разновидности “активных” недоразумений, которые можно назвать остентативными (= неудачное хвастовство). Примером могут послужить некоторые впечатления от Советской России, почерпнутые С. Цвейгом в 1928 г.:

“Ах, как часто приходилось нам улыбаться про себя, когда нам показывали среднего размера фабрики и ожидали удивления, будто мы никогда не видели ничего подобного в Европе и Америке; ‘Электрический!’, – гордо сказал мне один рабочий, указывая на станок, и посмотрел на меня, ожидая, что я вот-вот рассыплюсь в выражениях своего восхищения. Из-за того, что народ видел все эти технические штуки в первый раз, он наивно полагал, что все это изобрели и придумали дорогие и любимые Ленин и Троцкий. Так что нам ничего не оставалось, как улыбаться и восхищаться, втайне забавляясь; ах какой же все-таки чудесный, способный и добрый ребенок, эта Россия...”¹.

Здесь мы затрагиваем важную проблему субъективных психоэмоциональных последствий недоразумений, способных проявляться во многих формах. Не претендуя на выдвижение некоей таксономии, можно выделить, среди прочего, такие психологические реакции на межкультурное непонимание (в широком смысле этого слова), как чувства смущения, неловкости, стыда, фрустрации, культурного шока и т.д.

Что же касается чувства неловкости, то оно наступает, согласно Н. Элиасу, в ситуации, когда

“... что-либо внешнее для индивида затрагивает его зону ‘опасного’, формы поведения, предметы, склонности, по отношению к которым окружение индивида в детские годы стремилось привить чувство страха” (ELIAS 1976b: 403-404).

Упрощенно говоря, речь здесь идет о нарушении собственных культурных норм со стороны “чужого”, что в МКК имеет место довольно часто. В целом же соотношение стыд – неловкость может быть описано как субъективно-конверсивное:

“Я испытываю стыд, другой – неловкость” (МАРКОВ 1997: 160).

Отталкиваясь от этой пары, можно утверждать, что фрустрация чаще связана с чувством стыда, чем неловкости, однако это понятие подразумевает скорее эффект массированного и/или длительного воздействия негативного психологического фактора – идет ли речь о стыде, об угрозе “потери лица” (ср. (GÜNTHNER 1993: 68)) и т.д. Впрочем, фрустрация может наступить и в результате кратковременного, но очень болезненного воздействия, как это бывает, в частности, в случае вольной или невольной агрессии по отношению к основополагающим ценностям “своей” культуры, допущенной инокультурным партнером.

При определенных условиях (как правило, в случае долговременного влияния) недоразумения и фрустрации способны приводить к состоянию т.н. “культурного шока”, формами проявления которого могут быть:

“... чувства беспомощности, потерянности и утраты ориентиров, подавленности и апатии, раздражительности, гнева и злости по отношению к членам и учреждениям принимающего общества, отторжение его языка, преувеличенное внимание к порядку, недоверчивость, мелочность в финансовых делах в сочетании с навязчивой идеей, что тебя обманывают, а также тенденция к ипохондрии и психосоматические состояния” (GÖHRING 1980: 78).

Явление культурного шока не ограничивается психологическими последствиями, а влечет за собой также соматические и иные заболевания как, например, сбои в деятельности желудочно-кишечного тракта, психогенные нарушения функций отдельных органов, образование язв желудка, потерю потенции и т.д. (ср. (HESS-LÜTTICH 1987: 142)).

Относительно самостоятельную область внутри этой проблематики составляют консенсуальные последствия недоразумений (нарушения согласия между партнерами, можно сказать, степени непонимания между ними), изучение которых предполагает переход на интерсубъективный уровень анализа. Эти последствия также поддаются определенному шкалированию, градации, хотя предложить системно-таксономическую классификацию на нынешнем уровне развития теории МКК пока не представляется возможным.

Не претендуя на полноту охвата, в качестве первого приближения, можно выдвинуть следующую классификацию возможных консенсуальных последствий недоразумений в МКК: отказ от возможности вступления в МКК, разногласия, трения, спор, прерывание МКК, словесный конфликт, конфликт с применением насилия и далее вплоть до вооруженного конфликта и войны¹; при этом, конечно, должна учитываться разница в уровнях межличностной и межнациональной интеракции.

Наглядный пример межкультурного недоразумения, повлекшего за собой конфликт с применением оружия, приводит Ф. Хинненкамп:

“Трагически закончилась в ночь с 17-го на 18-е августа 1995 г. автомобильная погоня в маленьком шлезвиг-гольштейнском местечке Ханерау-Хадемаршен неподалеку от Итцехё. Полицейский патруль в штатском решил проверить подозрительную машину с польскими номерами. Однако водитель автомобиля дал газ. После длительной погони возникла перестрелка, в ходе которой польский пассажир убил полицейского, а тяжело раненный полицейский застрелил одного из поляков. Переодетые полицейские ехали на белом ‘гольфе’ с рекламными надписями и, по их словам, идентифицировали себя при помощи полицейского жезла. Попытка бегства лишь подкрепила их подозрения. Пассажиры преследуемого автомобиля, 54-летний поляк и его сын, въехавшие в страну всего лишь день назад по туристической визе, решили, что на них совершено бандитское нападение. В Польше водителей специально предупреждают о возможности нападений, при которых используются фальшивые полицейские жезлы. Патрули в штатском здесь не имеют права останавливать машины при наступлении темноты” (HINNENKAMP 1998: 33).

Описанный инцидент прежде всего можно охарактеризовать как ситуативное недоразумение: ситуативный фрейм “полицейский контроль” был проинтерпретирован польской стороной как “разбойное нападение”. Решающую роль в его возникновении (наряду с фреймом более высокого уровня “криминальная ситуация в Польше”, которая в тот момент была, очевидно, гораздо более сложной, чем в Германии) сыграл временнóй фактор: “... патрули в штатском здесь не имеют права останавливать машины при наступлении темноты...”. Вторую по важности причину можно назвать “семиотической”: польских участников событий явно ввело в заблуждение отсутствие обычных опознавательных знаков полиции – особой раскраски автомобиля, сирены, проблесковых маячков, униформы и т.д.

В этой связи весьма важной представляется задача определения причин, приводящих к особенно серьезным нарушениям межкультурного согласия. Можно предположить, что в основе многих межкультурных конфликтов лежат попытки преследовать диаметрально противоположные цели, действовать согласно “культурно-несовместимым” нормам (касающимся еды, одежды, понимания “чести”, распределения половых и возрастных ролей и т.д., (ср. (NIEKE 1995: 191; NICKLAS 1996: 16)). Политические конфликты часто обусловливаются несовместимостью базовых элементов в системах ценностей (ср. отношение к частной собственности при капиталистическом и “реально-социалистическом” строе, или отношение к правам человека в диктатурах и демократических странах).

Несовместимые нормы поведения и деятельности относятся, как правило, и к наиболее “непонятным” (по принципу “Как можно это делать/говорить/носить/есть!”). Это свойство, которое может быть присуще и другим культурно-специфическим смыслам, заслуживает, на наш взгляд, отдельного обозначения, на роль которого я бы предложил известное лингвистическое понятие идиоматичности, модифицировав его в термин культурно-специфическая идиоматичность. В языкознании эта категория обычно подразумевает невозможность вывести совокупное значение комплексной языковой единицы (чаще всего фразеологизма) из значений ее составляющих (например, Как Мамай прошел = беспорядок). Во внутриязыковой коммуникации (по крайней мере, самые известные) фразеологизмы функционируют в качестве вторичных знаков, отличающихся от обычных номинативных разве что образностью. В межъязыковой коммуникации, однако, подобные единицы часто выступают источником недоразумений в связи с тем, что носитель иностранного языка в силу ограниченности своего Кода вынужден выводить их смысл именно из значений отдельных компонентов. Участник МКК точно так же воспринимает многие действия или акты поведения своих инокультурных партнеров как непонятные, хотя их некоторые составляющие и могут быть для него знакомыми. Проиллюстрируем сказанное на элементарном примере национальных блюд: достаточно просто объяснить носителю русской культуры, что такое немецкие Maultaschen или итальянские Ravioli, указав на то, что они являются аналогами пельменей или вареников; гораздо более “идиоматичными” окажутся для него немецкие Eisbein (зажаренная или тушеная свиная ножка) и, особенно, Hackepeter (сырой свиной фарш со специями, используемый в основном для приготовления бутербродов); и уж совсем трудно будет для него понять, как можно есть улиток или лягушачьи ножки (как во Франции) и, тем более, суп из ласточкиных гнезд (как в Китае). Употребление тех или иных блюд может быть также когнитивно понятным, однако вызывать культурно-обусловленное отвращение (свинина для мусульман, говядина для индусов).

Еще одним классическим примером культурно-специфической идиоматичности в этом смысле для большинства, если не всех европейских народов может послужить испанская традиция корриды.

В заключение этого раздела приведем довольно пространный отрывок из эссе И. Бёме, посвященного трудностям германо-германской коммуникации в 80-х годах. В нем содержатся многие виды рассмотренных нами выше межкультурных недоразумений, а также подмечены некоторые важные аспекты МКК¹. Фрагменты, описывающие случаи межкультурного недопонимания, выделены курсивом, в скобках даны наши комментарии:

“Хозяин меняет тему. Он задает вопросы о работе, условиях труда, взаимоотношениях между коллегами. На Востоке постоянно говорят о работе, она является излюбленной темой и постоянным поводом для брюзжания (фатическая тема – П.Д.). ‘Зони’¹ рассказывает о трудностях и рационализаторских предложениях, тактических уловках, цифрах объема производства и выполнения плана, повышении квалификации и личных успехах. Он демонстрирует, что является человеком, разбирающимся в своем деле. Он пытается выставить себя в выгодном свете, задает вопросы о технических ‘ноу хау’, с гордостью разглагольствует о том, сколь неблагоприятными являются исходные предпосылки на его предприятии и как, тем не менее, он и его сослуживцы в этих условиях умудряются выдавать по-немецки качественный продукт (самопрезентация – П.Д.). (...) Гражданин ГДР находится в своей стихии. Гость с удивлением слушает, вставляет вопросы, пытается разобраться. В конце концов он приходит к выводу, что имел дело ни с чем иным, как с эмоциональным описанием катастрофического положения дел (интенциональное недоразумение – П.Д.). Ему становится скучно. Что ж, примерно так он все себе и представлял (закрепление стереотипа – П.Д.). Чего он никак не может понять, так это то, как человек в свое свободное время с таким наслаждением и столь витиевато может распространяться о работе (тематическое недоразумение – П.Д.).

Для немца из ФРГ работа – это нечто, что делается быстро, ловко и умело. Работа – это источник успеха и денег, а не тема для разговоров в дружеской компании. В лучшем случае задним числом можно упомянуть о выгодном гешефте, удачной сделке. Если возникли трудности на службе, о них признаются разве что спутнику жизни, но едва ли даже ближайшим друзьям. Если приходится не совсем добровольно уйти на пенсию, то об этом умалчивают даже в кругу родственников (табуированная тема – П.Д.). Западный человек запрограммирован на успех, он должен непрерывно казаться сильным и жестким, скрывать свои слабые места. Поэтому его приводит в замешательство и ужас, когда он слышит, с каким сладострастием можно обсуждать трудности на своем рабочем месте. Единственное объяснение, которое по этому поводу приходит ему в голову – это то, что государство ГДР полностью ломает своих граждан (антецеденциально-импликативное недоразумение – П.Д.). Если он высказывает эту догадку вслух, то хозяин превращается в пламенного патриота. Он ведь говорил о своем мироощущении, о своей меланхолии, о своей интернализованной радости от конфликтов, об удовольствии, получаемом им от фатализма как оптимистической жизненной позиции, он обнажил свое сложное самопонимание (мотивационное недоразумение – П.Д.). Его собеседник, должно быть, плохо его слушал, если говорит сейчас о государстве и пытается втиснуть индивидуальное чувство в рамки политической категории.

Драматический поиск объединяющего начала требует затушевать и эту ситуацию. Разговор направляется в иные сферы, и переводится чаще всего на автомобильную тему, здесь единство достигается всегда (фатическая тема – П.Д.). Тем не менее, западный немец не сможет забыть, сколь сломленному человеку он заглянул в душу, как несвязно это угнетенное создание (непонимание партнера – П.Д.) отстаивало государство. Восточный немец не забудет, что открылся невежде (то же самое – П.Д.), пытался говорить о смысле жизни с человеком, который не хочет об этом задумываться. (...)

Западный немец возвращается домой с багажом удивительных наблюдений, довольный своим добрым поступком (коммуникативный эффект – П.Д.). Ему удалось утаить, что уличный запах был для него вонью (эстетическое очуждение – П.Д.), он презрел грязь и беспорядок, нашел примечательными ландшафты и памятники культуры. Он смог справиться со своим внутренним нетерпением, настроился на провинциальную неспешность. Он был хорошим гостем, это стоило ему нервов и денег (этика МКК – П.Д.). (...) От некоторых предрассудков он отказался, общее представление об этой стране у него подтвердилось (закрепление стереотипов – П.Д.). Он содрогается, вспоминает, сколь осторожным ему пришлось быть в общении, сколь чуждым ему все было. Теперь он яснее понимает, что для него дороже его собственные заботы и проблемы, что он живет не только лучше, но и более правильно (нобилизация – П.Д.). Он пересекает границу, вздыхает с облегчением, он снова дома. (...) ‘Восточник’ машет отъезжающему посетителю, удовлетворенный тем, что показал себя хорошим хозяином, смог предложить гостю кое-что, чего он не найдет в других местах. Это стоило ему нервов и денег. От некоторых предрассудков он отказался, общее представление об этих ‘западниках’ у него подтвердилось, с ними нельзя говорить откровенно (закрепление стереотипов – П.Д.). После этого посещения он яснее осознает, что живет, хотя и беднее, но правильнее (нобилизация – П.Д.). Он вздыхает с облегчением, он снова дома” (BÖHME 1983: 14-16).