Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук Великий Новгород 2011

поэтического дискурса и определении его системного уровня в литературе советской эпохи как сверхтекста.

1. Cемантика «Медного всадника» выражает отношения власти с национальным миром, народом и личностью, сложившиеся в эпоху Петра, перешедшие в ХХ век и порождающие явление резонанса поэмы с революционным катастрофическим развитием реальности и его влияние на литературу в качестве инвариантного текста, базовые смыслы которого широко воспроизводятся в авторских художественных интерпретациях.

2. «Медный всадник» играет в российском духовном пространстве роль, по многим параметрам сопоставимую с функцией мифа, котора ярко проявляется в ХХ веке и определяет его особое положение в контексте классических традиций русской литературы.

3. В историософской концепции «петербургской повести» доминирует христианско-гуманистическая аксиология, определяя её внутреннее единство и характер востребованности ведущими писателями следующего столетия.

4. В образе Евгения Пушкин создаёт новый тип литературного героя с чертами неотмирности, несводимого к типу «маленького человека» и получающего развитие в литературе ХХ века.

5. Фигура Петра во Вступлении в поэму составляет вместе с фигурой Медного всадника единый властный образ с негативной семантикой, которая находит своё продолжение в произведениях писателей ХХ века о современной им реальности.

6. Наряду с центральными образами поэмы в ней лаконично воплощён многогранный образ народа, не присущий в подобном изображении другим пушкинским произведениям. Он оказывает существенное влияние на её художественную концепцию и получает развитие в литературе ХХ века.

7. Художественное сознание Пушкина в «петербургской повести» предстаёт катастрофическим, в произведении создаётся поэтика катастрофы, которая затем находит дальнейшее воплощение в послеоктябрьской литературе в контексте динамики синхронной ей исторической реальности.

8. В ходе развития авторского замысла поэмы в ней органично складывается антиутопическая структура, которая становится прообразом жанра романа- антиутопии ХХ века широко распространённого антиутопического начала в структуре произведений русской литературы послеоктябрьского периода 1917 – 1930-х годов.

9. Последовательное использование принципов структурно-семантического подхода для изучения специфики формирования интертекста «Медного всадника» в послеоктябрьский период значительно расширяет представление о формах и масштабе интертекстуального присутствия поэмы в литературном процессе советской эпохи.

10. Инвариантное влияние «петербургской повести» на литературу первого периода постреволюционной эпохи носит характер системного явления, имеющего свою типологию, затрагивает широкий круг знаковых произведений и создаёт выраженный дискурс, обретающий уровень выделенного сверхтекста одного произведения в составе массива Пушкинского текста русской литературы.

Объектом исследования является поэма «Медный всадник» как концептуально-поэтическое единство.

Предмет исследования составляет инвариантное влияние поэмы «Медный всадник» на русскую литературу 1917 – 1930-х годов.

Материалом исследования выступает поэма «Медный всадник», контекст произведений Пушкина, посвящённых «петровской» теме, а также произведения отечественных писателей ХХ века, созданых в период 1917 – 1930-х годов.

Методологической и теоретической основой диссертации выступают философские труды Н.А.Бердяева, С.Ф.Франка, В.Ф.Эрна, С.А.Аскольдова, Б.П.Струве, Г.П.Федотова и других представителей русской философской мысли, а также зарубежных философов Х.Ортега-и-Гассета, К.Мангейма. В области литературной теории и истории первостепенное методологическое значение имеют труды М.М.Бахтина, А.Н.Веселовского, В.Я.Проппа, Е.М.Мелетинского, С.С.Аверинцева, В.Н.Топорова, Г.Д.Гачева, Ю.М.Лотмана, Б.В.Томашевского, Ю.Н.Тынянова, Б.М.Гаспарова, В.Е.Хализева, А.С.Бушмина, Б.Ф.Егорова, С.А.Фомичёва, В.А.Кошелева, С.Г.Бочарова, О.И.Федотова, С.М.Телегина, Г.А.Белой, М.М.Голубкова, В.В.Мусатова, Н.Е.Меднис, А.Г.Лошакова, Ю.В.Шатина, И.В.Силантьева, Ю.Кристевой, А.К.Жолковского, И.П.Смирнова, Н.А.Фатеевой, О.А.Корниенко, А.Е.Нямцу, Н.П.Лебеденко, Р.Д.Тименчика, М.О.Чудаковой, С.Г.Семёновой и др.

При выполнении диссертации происходила широкая опора на работы пушкинистов, посвящённые различным проблемам творчества поэта и поэме «Медный всадник». Следует выделить особые подходы, которые содержатся в трудах Ю.М.Лотмана и В.Н.Топорова и рассматриваются нами в качестве носителей универсальной методологии для целостного концептуального анализа произведения. Ю.М.Лотман видел в «Медном всаднике» семантическую триаду, состоящую из образов-моделей стихии, статуи и человека. Она, по мысли учёного, образует культурно-историческое уравнение, лежащее в структурной основе поэмы и являющееся ключевым для интерпретации всех её смысловых уровней – от конкретно-исторического до мифологического [192, 127-130].

В.Н.Топоров отмечал мифологическую основу «Медного всадника», связанную с петербургской мифологией и состоящую из антиномичного взаимодействия космогонического и эсхатологического мифов, обозначая ещё один базовый принцип его структурной организации [331, 23]. О специфике содержания и роли в литературе пушкинского творения учёный писал так: «Сочетание в поэме Пушкина с и н т е т и ч н о с т и … с глубиной и с т о р и о с о ф с к о й мысли и, по сути дела, с первым опытом постановки в русской литературе темы… частной жизни и высокой государственной политики сделало «Медный Всадник» своеобразным фокусом, в котором сошлись многие лучи и из которого ещё больше лучей осветило последующую русскую литературу. Поэма Пушкина стала некоей критической точкой, вокруг которой началась вот же более полутораста лет продолжающаяся кристаллизация

особого «под-текста» Петербургского текста и особой мифологемы в корпусе

петербургских мифов» [331, 23].

Продуктивность идей обоих исследователей находит точное подтверждение

в процессе осмысления поэмы. Такой аспект видения пушкинского творения

открывает путь к изучению его мифопоэтики, в системе которой функционируют сверхавторские смыслы и происходит восхождение изображаемого на архетипический уровень. Обращение к нему не становится в настоящем исследовании самоцелью, а подчинёно задаче прояснения семантического диапазона произведения, установления сущности воплощённых в нём фигур, событий, явлений и расстановки сил, движущих сюжетное действие. При этом максимально соблюдается конструктивное соотношение принципов историзма и мифологизма при подходе к поэме, взаимодействие которых в ходе анализа призвано прояснить её художественную природу.

Исследование опирается на литературно-публицистические выступления А.А.Блока, В.Ф.Ходасевича, Е.И.Замятина, А.П.Платонова, Б.А.Пильняка, политическую публицистику В.Г.Короленко, И.А.Бунина, А.М.Горького.

Теоретико-методологическому и историко-литературному обеспечению диссертации способствовали работы по общим и отдельным литературным проблемам ХХ века и творчеству писателей послеоктябрьского периода Б.Ланина, О.Н.Николаенко, Д.Е.Максимова, И.С.Приходько, В.А.Сарычева, К.И.Чуковского, О.Е.Вороновой, Е.А.Яблокова, А.Б.Белинкова, А.Якобсона, Ф.Ф.Кузнецова, И.Ф.Бэлзы, В.А.Недзвецкого, В.А.Туниманова, Л.А.Трубиной, Л.Н.Дарьяловой, Ю.В.Зобина, И.Н.Сухих, Е.Б.Скороспеловой, Л.Н.Лейдермана, Н.В.Корниенко, А.Б.Андроникошвили-Пильняка, Н.И.Шубниковой-Гусевой и др.

В ходе решения научных задач диссертации использовались различные методы исследования: историко-литературный, мифопоэтический, структурно-семантический, сравнительно-типологический, а также принципы системного, мифореставрационного, онтологического анализа.

Теоретическая значимость работы состоит в том, что в нём уточняется и обновляется система подходов к осмыслению «Медного всадника», а также предлагаются методологические принципы, с использованием которых осуществляется изучение интертекста произведения в литературе ХХ века, демонстрируется возможность продуктивного сочетания историко-литературного мифопоэтического и структурного методов исследования различных граней феномена пушкинской поэмы в свете свойств её инвариантности.

Практическое значение диссертации определяется возможностью использования её материалов в исследованиях творчества А.С.Пушкина, истории русской литературы ХХ века и творчества её отдельных представителей, работах,

посвящённых методологии интертекстуального анализа, в вузовских курсах по теории и истории литературы, спецкурсах и спецсеминарах.

Особенностью «петербургской повести» выступает мощная архетипическая основа, которая способствовала проявлению в ней универсальных смыслов при изображении исторических явлений. Благодаря этому поэма, осмысляя свою эпоху, одновременно выходила за её пределы, вступая в диалог с прошлым и будущим, как это постепенно стало очевидно, обретая особое художественно-мировоззренческое качество и свою особую специфическую жизнь в духовном и культурном пространстве России.

Г.Макаровская, обращаясь к восприятию «Медного всадника» на рубеже XIX – XX веков, в предреволюционную и постреволюционные эпохи, отмечает, что исследователей поражал провиденциальный потенциал поэмы, обретение ею новых смыслов, приращение философских аспектов. «Путь к истинному содержанию поэмы не представлял собою возвращения в прошлое, к конкретным обстоятельствам её возникновения, …её нельзя представлять как однажды созданную и равную себе данность. <…> Историческое развитие образов поэмы не отменяет, а скорее подтверждает их первоначальный смысл, объективные границы которого словно бы проецируются из прошлого в настоящее. Остаётся верным вывод, что произведение в самом себе содержит нормы своего истолкования» [202, 4-6]. О различных аспектах того же явления говорит и целый ряд других исследователей. К этой теме мы ещё вернёмся в другом разделе.

Подобные особенности «петербургской повести», обозначившиеся с ходом времени, позволяют провести аналогии с вечной жизнью фольклорного мифа при его соотнесении с развивающейся исторической реальностью. В этом свойстве поэмы воплотилось присущее гению Пушкина предельно обострённое ощущение архетипа, определившее появление в ней узнаваемых мифологем и

сами принципы художественного строительства модели мира, лежащей в её основе. Отметим, что С.С.Аверинцев со ссылкой на К.Г.Юнга видит тайну воздействия искусства «в особой способности художника почувствовать архитепические формы и точно реализовать их в своих произведениях. <…> Он подымает изображаемое им из мира единократного и преходящего в сферу вечного…» [3, 110].

В исследованиях о поэме постепенно сложилась тенденция осмысления её в мифологическом ключе, для чего она давала все основания и что не противоречило её изучению с позиций историзма, который всегда находится в центре подходов к пушкинскому творчеству [317], [154]. «И призрачный миражный Петербург, – писал В.Топоров, – … и его текст… неотделимы от мифа и всей сферы символического» [331, 7]. Достаточно распространёнными по отношению к «Медному всаднику» стали определения типа «русский национальный миф», «Петербургский миф», «миф о Медном всаднике». В то же время научных обоснований для такой идентификации в пушкиноведении дано практически не было и само значение понятия «миф» в данном употреблении, за небольшим исключением, о котором скажем ниже, практически никогда не раскрывалось.

Текст «Медного всадника» заключает в себе онтологический код трагического звучания, образно «сформулированный» Пушкиным в структуре поэмы, имеющий своё символическое выражение во вражде воды и камня и смерти героя на пороге разорённого дома. Для российской истории и культуры он во многом стал выполнять функции этиологического национального мифа, так или иначе существующего в классической форме практически у любого народа. В подобном понимании миф предстаёт как одушевлённое и образно-метафорическое выражение высших, сущностных смыслов длящейся реальности, становящихся парадигматичными в национальном сознании.

Важная особенность «Медного всадника» заключается в том, что в нём мы имеем дело с авторским литературным мифом как воплощением высшей, циклически повторяющейся в конкретных исторических проявлениях правды о мире. В поэме миф обретал развернутую сюжетно-событийную динамику в созданной Пушкиным системе изобразительно-экспрессивных возможностей художественной речи, осмыслял и одновременно формировал в русле литературного творчества национальные парадигмы, сложившиеся из неповторимого сочетания в национальном историческом поведении универсальных первооснов.

Своеобразие творческой манеры Пушкина в «петербургской повести» заключалось в том, что плоть повествования, в которую облачалась мифологическая основа произведения, не была перенасыщена конкретно- исторической материей, утяжелена предметным рядом, не подавляла идей, не угнетала ассоциативности. Эту манеру можно назвать легкой, прозрачной, поскольку в повествовании возникшего типа оказывались предельно обнажены семантические узлы с универсальными значениями, органичное сочетание которых в поэме складывалось в целостный миф о Медном всаднике, требующий к себе исследовательских подходов именно в подобном качестве. Пушкин рассказал о нём на языке космогонии и эсхатологии, первоэлементов: камня-металла-воды-огня, а также жертвы, потопа, бунта сына против отца, деяний и судьбы героя, зловещей статуи-власти.

Если всё творчество Пушкина буквально пронизано мифологическими мотивами, сюжетами, фигурами, то «Медный всадник» отличается особой плотностью их концентрации. Буквально в каждом фрагменте текста мы сталкиваемся с узнаваемыми мифологическими элементами, согласующимися между собой. Становится очевидно, что их присутствие носит в поэме системный характер и составляет мифопоэтическую картину или модель мира произведения, характерную для мифомышления и складывающуюся из отображения «всей суммы представлений о мире внутри данной традиции, взятых в их системном и операционном аспектах» [329, 161].

Здесь фактически осуществляется авторская творческая интерпретация известных мифомоделей и образов-символов, создающая новизну в сфере их

конкретных воплощений, сочетаний и взаимодействий, в результате чего

возникает художественное мироздание по Пушкину, его авторский конструкт.

Понимание мифологической сущности «Медного всадника» и системное

исследование его мифопоэтики способствует постижению смыслового потенциала великого творения, определению его истинного масштаба в культуре. Оно выступает многоуровневой знаковой системой с авторско-сверхавторскими смыслами, которая в своей структуре выражает трагическую динамику бытия в его российском воплощении, получающую в произведении историософское осмысление.

Раскрытию высших, мифологических смыслов поэмы, просвечивающих в глубине исторических, способствует применение принципов метода мифореставрации, сформулированных, обоснованных и используемых для исследования произведений Тургенева, Лескова, Достоевского и других писателей С.М.Телегиным. Под мифореставрацией учёный понимает анализ художественного или фольклорного текста, при котором в нём происходит выявление законов мифотворчества, исследование мифомотивов, восстановление мифологического сюжета. «Мифореставрация… означает не восстановление того, что уже умерло, а выявление и анализ мифа, живущего сегодня, но присутствующего не явно, а в подтексте художественного произведения и в подсознании человека». Таким образом, С.М.Телегин видит цель мифореставрации в раскрытии мифа как способе понимания текста, «искусство постижения текста через миф…», который внесло туда авторское сознание, объективирующееся в художественном произведении [313, 20-21].

Взгляд на поэму «Медный всадник» с позиций метода мифореставрации выявляет в ней мифологическое основание, начиная с первых строк. Вместе с тем, следует учитывать и чрезвычайно активное, творящее неповторимый авторский миф в словесно-образной плоти произведения, художественное сознание Пушкина. В нём проявляются общие законы художественного творчества как сознательно-бессознательного акта. Философские концепты и целенаправленные творческие намерения, выношенные автором на основе жизненных впечатлений, составляют органичное и неразграничимое единство с его же интуитивными представлениями и художественными решениями в поэтике текста. Именно тогда в конкретно-исторических реалиях произведения, через временнóе, конечное, проявляются первоосновы бытия – вневременное, вечное, превращая произведение в миф как высшую правду о мире.

Мифологизм пушкинского творчества и одного из его вершинных произведений – всеохватной «петербургской повести» с мировоззренческими качествами мифа о мире, говорит о той особой одарённости русского гения, которая в своём индивидуально-авторском проявлении выступает неотъемлемым атрибутом всех великих творцов. Это находит выражание в их особой способности концентрировать в изображаемом базовые архетипические смыслы, воспроизводя с той или иной полнотой космос человеческого социума, космос человеческой души и общую модель мироздания.

Реставрация мифологических моделей в ходе рецепции поэмы – её мотивов, отдельных образов и образных структур, позволяет понять многие скрытые универсальные смыслы в конкретно-историческом изображении: бытовом, социальном, психологическом, ситуативном, реально-предметном и житейски обыденном. Они воплощены на высочайшем уровне словесного мастерства и заключают в себе пульсацию глубоких онтологичных сущностей.

Формирование исследовательских подходов к «Медному всаднику» на уровне методологических принципов мифопоэтического и исторического происходит с учётом специфики универсалий проявляться через конкретные реалии. Эти два аспекта исследования не вступают в противоречивые отношения, но постоянно взаимодействуют и взаимодополняют друг друга.
1.2. Проблемы мифопоэтики «петербургской повести»

в трудах пушкиноведов.
Н.П.Анциферов был первым, кто ещё в 20-х годах прошлого столетия в своей ставшей широко известной работе «Быль и миф Петербурга» не просто декларативно обозначил «петербургскую повесть» как миф, но дал этому определению глубокое обоснование. Исследователь видит основные черты мифа в метафорическом изображении некоей реальности, указывает на борьбу двух начал как на благоприятный фактор для рождения мифа, не считает миф формой мысли, принадлежащей невозвратному прошлому. По его мнению, культура, в которой присутствует религиозное возбуждение (а оно так или иначе присутствует постоянно, коренясь в архетипических структурах коллективного бессознательного), всегда способна преломить историческое событие как элемент мистерии, поскольку в ней не оскудела почва для мифотворчества. При этом, считает Н.П.Анциферов, явления позднейшей культуры, исторические события преломляются современным им мифотворческим сознанием на основе какого-либо древнего мифа [18, 49-50]. Подобная интерпретация явления самовозобновления мифа нуждается в уточнении, но вполне приемлема.

Автор исследования стремится показать механизмы процесса мифологизации исторической действительности, включающей в себя личность Петра, его реформы и его методы, построенный им и подверженный наводнению город, сначала в сознании эпохи, а затем в литературном поэтическом выражении. «Из этого соприкосновения исторических событий с мифотворческим сознанием, – пишет он, – родился миф о строителе чудотворном, получивший гениальное оформление в поэме Пушкина – Медный Всадник» [18, 55]. Н.П.Анциферов видит в двоящемся образе Петра поэмы творца и охранителя своего города – древнюю мифологическую фигуру космократора, в образе бунтующей Невы – художественное воплощение Пушкиным традиционных для древних мифов сил хаоса, часто олицетворяемых змееподобными существами, в образе Петербурга – выстроенный его создателем культурный космос. Все эти образы он называет действующими лицами старого мифа и, соответственно, поэму «Медный всадник» определяет как миф. Мифологизация выражалась, по мысли автора «Былей и мифов Петербурга», в наделении исторических реалий глубоко традиционными, узнаваемыми мифологическими чертами. Именно этому процессу коллективного сознания Пушкин «придал… форму законченного мифа» [18, 60] – мифа космогонического, в центре которого стоит фигура демиурга, созидателя космоса и борца с хаосом-змеем.

Вместе с тем, Н. П. Анциферов, указывая, что Пушкин прекрасно знал о жестокости Петра и оборотной стороне его дела, считает, что в своей поэме он сознательно отбросил весь исторический негатив и изобразил в ней апофеоз Петра – Медного всадника (с семантикой Георгия Победоносца), героизировал его победу над древним змеем – всем хаотичным, неорганизованным, природным в русской жизни. Поэтому в основе произведения исследователь видит развёрнутый сюжетно космогонический миф о герое-победителе стихии. Подобное понимание схемы и сущности пушкинского мифа вызывает возражение, поскольку значительно упрощает его, и это является слабым местом всей концепции работы, в которой так много продуктивного опыта прочтения поэмы, во многом утраченного последующими попытками интерпретаций «Медного всадника».

Тенденция изучения мифологизма «петербургской повести» возобновилась после значительного перерыва в полвека, так или иначе заявив о себе в работах Ю.М. Лотмана, В. Н. Топорова, И. В. Немировского и некоторых других исследователей. Она далеко не стала ведущей в контексте изучения пушкинского произведения, хотя и обогатила «всадниковедение» целым рядом существенных наблюдений.

В.Н.Топоров в своей концепции Петербургского текста много места уделяет самому Петербургу как мощной мифогенной среде и подчёркивает несводимость к единству антитетичности и антиномичности его внутреннего смысла. Рассматривая схему петербургской мифологии, лёгшей в основу одноимённого текста, исследователь отмечает, «что если своими истоками миф Медного всадника уходит в миф творения города, то своим логическим продолжением он имеет эсхатологический миф о гибели Петербурга» [331, 23] и распространяет эту мысль на интерпретацию мифологической основы пушкинского произведения. Для нас здесь важно указание на космогонический и эсхатологический антимифы по отношению друг к другу, связуемые фигурой демиурга. В.Н.Топоров обозначает структурный принцип, оставляя за пределами своей теории текстуальные наблюдения над его воплощением в поэме «Медный всадник», а также детальное описание присущей произведению «особой мифологемы в корпусе петербургских мифов» [331, 23] .

Ю.М.Лотман, используя методы структурной поэтики, выделяет три базовых элемента поэмы, называя их образами-моделями: стихии, статуи, человека. Согласно его наблюдений, они находятся в сложных отношениях противопоставления, взаимодействия, взаимозависимости и образуют смысловое уравнение поэмы, «противоречивая природа которого подразумевает возможность не просто разных, а дополнительных… прочтений. Причём интерпретация одного из узлов пушкинской структуры автоматически определяла и соответственную ему конкретизацию всего ряда. Поэтому бесполезным является спор о том или ином понимании символического значения тех или иных изолированно рассматриваемых образов «Медного всадника» [192, 127]. Учёный считает, что обозначаемое столкновением образов-моделей некоторое культурно-историческое уравнение не выступает однозначной аллегорией, а допускает любую смысловую подстановку. «Таким образом, существенно, чтобы сохранился треугольник, представленный бунтом стихии, статуей и человеком, – подчёркивает Ю. М. Лотман. – Далее возможны различные интерпретации при проекции этих образов в область понятий. Возможна чисто мифологическая проекция: вода (= огонь) – обработанный камень – человек» [192, 129].

Концепция Ю.М. Лотмана заключалась прежде всего в выделении учёным архетипической структуры, несущей в себе универсальные отношения и смыслы, которые лежат в основе конкретного содержания интерпретаций «Медного всадника» любого уровня, начиная с социально-исторического. Она объясняла и «глубину незаконченности» образов поэмы, и способность произведения отвечать «на будущие вопросы потомков» [192, 130]. Говоря о мифологической проекции, исследователь не определил своё понимание мифологического, поместив мифологическую и историческую проекции трёхчленной парадигмы в горизонтальной смысловой плоскости, подразумевающей их равнозначные, а не вертикальные иерархические отношения, которые, по логике вещей, вытекали из его концепции. По сути дела, учёный обосновал мифологическую природу пушкинской поэмы, где в историческом проявлялось универсальное. Подобному пониманию «Медного всадника» в большой мере способствовало и подключение Ю.М. Лотманом к сформулированной им в поэме трёхчленной парадигме как системе противопоставлений, важнейших для Пушкина бинарных оппозиций: живое / мёртвое; человеческое / бесчеловечное; подвижное / неподвижное, – составляющих основу описания мифологической модели мира, которая проявилась в произведении.

С позиции проблемы мифологизации истории в «Медном всаднике» избранный ракурс исследования позволял видеть органичный характер явления, когда в исторических смыслах поэмы просвечивала их мифологическая основа, хотя в системе понятийных обозначений, избранной Ю. М. Лотманом, прямо не звучали понятия «космогония», «эсхатология», «хаос», «демиург» и т.д. Его теория открывала новые пути для изучения произведения, объяснения его своеобразия и судьбы в русской культуре, формировала в науке возможность перехода от неизбежных при структурном подходе схематичных построений к текстуальному рассмотрению форм пушкинской поэтики, в которых проявилась историософия поэта-мыслителя.

Наблюдение об ориентации «Медного всадника» на Библию содержалось в уже упомянутой работе Н. П. Анциферова. В дальнейшем исследователи так или иначе стремились обратиться к библейским реминисценциям в пушкинской поэме. Их системный характер отмечает И. В. Немировский, выражая точку зрения, что «Библия… оказывается творческой моделью, по которой Пушкин строит мир своей петербургской повести» [232, 9]. Исследователь ощущает в ней мотивы основания Вавилона, Божьего гнева, поклонения кумиру, наказания

водами, имея в виду проблему мифологизации истории в произведении.

Идею о мифопоэтической основе образной системы «Медного всадника» и её связи с библейской традицией последовательно проводит и Г. Зотов, считая, что фигура Медного всадника, кроме всего прочего, сродни всадникам Апокалипсиса, и что «впервые трагическое, роковое, глубинно апокалиптическое чувство русской истории проявилось у Пушкина, в его великой поэме» [138, 45]. Г. Зотов видит произведение сквозь призму ещё одного распространенного мифологического мотива: «Медный всадник» – поэма о разрушенном Доме. Образ Дома – один из центральных…» [138, 45].

Понимание мифа в работах о «петербургской повести» большинством авторов, как уже отмечалось, не конкретизируется. Механизм обретения ею при художественном выражении исторического содержания мифологических черт и значений, а другими словами – явление мифологизации истории на уровне поэтики «Медного всадника» нуждается в дальнейшем уточнении и преодолении существующего в представлениях о нём схематизма, а также известных предубеждений, как, например, у Е. Г. Эткинда, утверждающего, что «… Пушкин не мифотворец, а всегда историк» [399, 480]. На наш взгляд, подобное противопоставление двух сторон единого по своей природе поэтического дарования великого художника – историка и мыслителя, не имеет перспективы.

К определению мифа, данному Н.П.Анциферовым и, к слову, совершенно логично помещённому им в начало работы «Быль и миф Петербурга», можно добавить и следующее, заключающее в себе важные характеристики этого сложнейшего феномена человеческой культуры:

– «… мифы являют собой картинные формы, под которыми глубокие духовные истины давались миру. <…> Это не фантастический рассказ, основанный на действительном событии, и тем более не рассказ, совсем лишённый реальной подкладки. Миф несравненно ближе к истине, чем история, ибо история говорит нам лишь об отброшенных тенях, тогда как миф даёт нам сведения о той сути, что отбрасывает от себя эти тени» [29, 81].

По поводу мифологизации истории в литературе, когда она не носит чисто внешний, поверхностный характер, можно высказать следующие соображения. Это явление возникает тогда, когда конкретное, историческое (личность, деяние, событие) обретает в сознательно-бессознательном акте авторского образного воплощения такое качество, которое в ходе рецепции благодаря возникновению эффекта узнаваемости позволяет идентифицировать формы поэтики произведения с известными мифопоэтическими формами от их фрагментов до сюжетно-персонажных схем.

Таким образом, на первый план закономерно выдвигается своеобразие творческого сознания художника, его поэтического мировидения. Само по себе обозначение исследователями исходных моделей пушкинской поэмы – космогонического мифа, эсхатологического мифа, темы Вавилона, мифа о потопе и т.д. оказывалось недостаточным для понимания смыслов произведения и, повторимся, страдало схематизмом. Больше всего повезло мифологическому образу Медного всадника, рассматриваемому в контексте посвящённых ему работ в сюжетной динамике, многоплановости авторских значений, из которых вырастала невероятно сложная пушкинская концепция Петра, к которой он шёл всё своё творчество. Когда Н.П.Анциферов, а затем и В.Н.Топоров в одних выражениях говорят о том, что миф о строителе чудотворном (Медном всаднике) получил оформление в поэме Пушкина, слово «оформление» вбирает в себя гениальную интерпретацию представлений о Петре, зародившихся в напряжённой умственной атмосфере петровской эпохи, и перетекших в неповторимое авторское поэтическое видение.

Точно также и космогония, и эсхатология поэмы, выступая составными частями мифа о Медном всаднике и составляя пространство его действия, несут на себе печать пушкинского «оформления», то есть, творческих решений и трансформаций исходных мифомоделей в соответствии с авторским замыслом. В них воплощена пушкинская историософия и художественно сформулирован в персонажно-событийной системе произведения российский исторический код, а иначе – российский миф, выступающий преломлением в национальной судьбе базовых мировых универсалий. Здесь можно посмотреть двояко: Пушкин, с одной стороны, вносит высшие смыслы в конкретику российской истории, и с другой – извлекает их из неё. В любом случае поэт в «Медном всаднике» соединяет сущность с явлением, выстраивая духовную вертикаль мифа, которая воплотилась в мифопоэтических формах произведения. Отметим, что инвариантные истоки поэмы, так или иначе интегрированные в неё, невероятно разнообразны, и несмотря на существование многих посвященных этому работ, вряд ли поддаются полному учёту. Для нас важно, что в результате сложился оригинальный пушкинский текст, в свою очередь ставший инвариантом для последующей русской литературы, носителем её непрекращающихся смыслов.
1.3. Пушкинская модель космогонии.
Вступление в поэму оказывается выстроено Пушкиным по принципу космогонического мифа, где он начинает и заканчивает своё действие. В мифологических системах эти мифы занимают особое место. «Превращение хаоса в космос, – пишет Е.М.Мелетинский, – составляет основной смысл мифологии» [222, 170]. В.Н.Топоров особую роль космогонии видит в том, что она предстаёт как универсальный архетип любого творения, происходящего в мире [333, 13]. В «Медном всаднике» миф о творении мира, с одной стороны, очень точно реконструирует в себе главные черты традиционных представлений, а с другой – погружённый в материю повествования, несет печать неповторимой пушкинской художественной интерпретации.

Начиная с первой строки Вступления и заканчивая словами «прошло сто лет» (о них особый разговор), перед читателем разворачивается картина начального времени, которое предшествовало творению. В мифологии это время осмысляется как небытие, господство хаоса, когда не было неба и земли, царили холод, мрак, молчание. Оно противопоставляется времени, когда мир уже оказывается создан по принципу «раньше было не так, как теперь». Поэтическая формула «где прежде… ныне там», рассмотренная в исследовании

Л.В. Пумпянского как оборот одического стиля, в поэме Пушкина [268, 91-124]

оказывается одновременно носителем этого мифологического принципа.

Для пушкинской художественной концепции весьма существенно, что до

того, как «на берегу пустынных волн» оказался демиург-носитель грандиозного

замысла, мир был уже сотворён, населён и определённым образом организован, т.е. космизирован, и отнюдь не являлся первозданным хаосом. В нём находились природные стихии – река, лес, шла простая, погружённая в природу жизнь «убогого чухонца» – то, что можно назвать разряжённым космосом в отличие от насыщенного, и что находилось непосредственно перед демиургом. Но за пределом этого кадра в фоновом пространстве существовали и «старая Москва» с её вековым укладом, и надменное враждебное государство шведов, и многие другие заморские государства из особого сакрального и вожделенного пространства Европы, представляемые флагами кораблей. И этот космос Пётр хочет преобразить и предстаёт в поэме как творец [372, 87-95] особого типа, связанный прежде всего с переустройством мира, а не с первосозданием его из небытия. В этом заключается одна из главных особенностей пушкинской космогонии в «Медном всаднике», хотя и не единственная. Важно отметить, что масштаб задуманного и осуществлённого «перетворения» выходит далеко за рамки мифа об основании города, о котором говорит В.Н.Топоров, хотя и берёт своё начало в нём. Оно затрагивает всю Россию и Европу.

Если обратиться к авторским обозначениям того, откуда вырос город («Из тьмы лесов, из топи блат»), как преобразилось всё вокруг («Где прежде финский рыболов…»), как обрела державное теченье вольная стихия («В гранит оделася Нева»), как изменилась роль Москвы («Померкла старая Москва») в их возможном символическом звучании, они выступят указателями колоссальной внутригосударственной перестройки. Точно так же существуют указатели и изменения расстановки сил на мировой арене («корабли / Толпой со всех концов земли / К богатым пристаням стремятся») (V, 136), где город выступает форпостом великой державы, сумевшей «в Европу прорубить окно», стать привлекательным центром притяжения и усмирить внешних врагов («победу над врагом / Россия снова торжествует»)

(V, 137).

В космогоническом мифе, каким он предстаёт во Вступлении в поэму,

сохраняется общий принцип традиционной модели, и в соответствии с

ней время, из которого ведется повествование и в котором город уже существует, отделено от исходного периода первопричин, изображённого в самом начале поэмы, значительной дистанцией: «Прошло сто лет…». Этот принцип современные мифологи описывают так: «Нынешнее состояние мира: рельеф…, образ жизни – всё оказывается следствием событий давно прошедшего времени и действий мифических героев, предков или богов. Мифические события отделены от настоящего времени каким-то большим промежутком времени…» [319, 13].

По наблюдениям В.Н.Топорова, «космогонический миф отвечает схеме типа «Некто сотворил неким образом нечто…» [326, 9]. Эта схема «работает» как в мифах о сотворении всего мира, так и в мифах о сотворении города – Трои, Рима и т.д., и подразумевает «описание поэтапного развития космоса» [326, 9] в результате деяния того, кто воплощает в себе мифологическую фигуру творца. В пушкинском варианте вместо самого деяния изображён замысел деяния, начиная со слов: «И думал он», и заканчивая словами – «И запируем на просторе». Это принципиально важный узел мифопоэтики поэмы.

В поэме «Медный всадник» схема творения предстаёт в модернизированном виде. Есть «некто» – фигура Вступления, в основе которой ощутима семантика мифологического творца: «Творец, обладающий человеческой природой…, – это первочеловек, культурный герой, основатель данной культурной традиции» [326, 9]. Есть «нечто» – прекрасный город – «Полнощных стран краса и диво», в развёрнутом описании которого присутствует концентрация мифологических черт: сады и висячие мосты, золотые небеса, семантика Вавилона (вертикальный вектор города) и Рима (знаки военной мощи), календарный миф, миф о покорённой стихии-хаосе. В целом здесь можно говорить о проявлении этиологического, объясняющего мифа. В то же время второй из компонентов

структуры – «неким образом» оказывается в поэме не раскрыт, то есть, сам

процесс творения насыщенного космоса из разряжённого не показан.

Таким образом, этапы деяния творца выпадают из повествования и как бы

уходят в фигуру умолчания, поскольку в реальности они были, а в тексте, как

уже отмечалось, заменены описанием замысла и условно-сказочным оборотом: «Из тьмы лесов, из топи блат / Вознёсся пышно, горделиво» (V, 136), после которого идёт развёрнутое изображение уже возникшего города. Попутно заметим, что «в силу особенностей мифомышления…, – как указывает Е. М. Мелетинский, – описание окружающего эмпирического мира – то же самое, что изложение истории его первотворения» [220, 252]. В ходе решения Пушкиным своих творческих задач в подобной структурной организации текста им непреднамеренно реставрируется специфика мифомышления. В целом, как видим, её органичная востребованность в «Медном всаднике» носит глубоко системный характер, проявляясь различными гранями мифопоэтики.

Фигура умолчания как элемент структуры космогонического мифа Вступления заслуживает особого внимания, поскольку её значение в поэме «Медный всадник» трудно переоценить. Она заключает в себе своеобразный «внутренний сюжет», не имеющий текстуального выражения, но, тем не менее, концентрирующий в своей логической нише важнейший исторический смысл.

Строительство Петербурга и переустройство России, для которой он явился новым государствообразующим центром, было связано в реальности со страшными насилием и огромными жертвами ради государственной идеи. Сразу же подчеркнём, что в пушкинской поэме в непосредственном выражении эта тема, безусловно, не звучит. В российской истории разразилась петровская революция, предстающая в своей созидательно-разрушительной динамике как национальная катастрофа. Изумительный город европейских форм в их неповторимо русской адаптации строился буквально на мужицких костях. В его основании лежали беспредельный деспотизм Петра, безмерные человеческие страдания и вынужденная покорность природной и социальной

стихии, воцарение в стране «атмосферы террора, обесценения человеческой

жизни и неуважения к личности, которая надолго пережила эпоху Петра и

сделалась атрибутом самодержавия в ряде последующих эпох» [11,154]. Такова была страшная оборотная цена созидания.

В космизации России Петром было много стихийного, слепого и неумолимого, как ураган или потоп, однако рукотворного и, повторимся – катастрофичного. Его порывистость, размах «отдавали в глубине своей какой-то разбойничьей удалью и ухарством, напоминающими ухватку Стеньки Разина» [89, 22]. Изначально поступь того, кто со временем станет Медным всадником, обретала видимую двойственность, о которой ещё пойдёт речь: величественное, просветительское, патриотическое – и одновременно низменное, ужасное, жестокое, губительное, безнравственное. Но возможности называть своими именами вещи, имевшие трагические последствия для будущего и затрагивающие государственный идеологический миф, у Пушкина не было. «Поэт-историк отлично понимал, что объективная характеристика Петра цензурой не будет пропущена. За неделю до смерти в беседе с П.А.Плетнёвым он сказал, что «Историю Петра» «пока не возможно писать, то есть её не позволят печатать». И всё-таки он продолжал упорно работать над своим гигантским трудом, ни на йоту не отступая от истины» [78, 140].

Не отступил от истины Пушкин и в своём вершинном художественном произведении о Петре – «Медном всаднике», созданном ранее. Поэт сумел найти для её выражения тонкие поэтические ходы. Поэтика мифа, а в данном случае скорее элементы волшебной сказки с присущей ей условностью, позволили ему сознательно уйти от хорошо известных реалий, «спрятать» их в также широко известной фольклорной формуле – «Прошло сто лет…», создающей представление, что город как оплот нового мироздания по Петру вырос сам собой какой-то неведомой таинственной силой. Но при этом в тексте поэмы содержались косвенные ключи для понимания смысла «выпавшего» звена – «неким образом» – из структуры её космогонического мифа.

По интенсивности изображённого бунта стихии в «петербургской повести»

можно представить себе, идя методом «от противного», масштаб и энергию катастрофического перетворения мира «строителем чудотворным». За условно восторженным фрагментом описания вознёсшегося города, где изображено добровольное подчинение окультуриванию природной стихии («В гранит оделася Нева» (V, 136), стояла сила невероятной мощи, которая во имя государственного величия подавляла стихию бытия во всех её проявлениях и принуждала к участию в созидании. Именно такая, самая широкая семантика, выходящая далеко за рамки буквального значения реки, лежит в поэме на образе «покорённой стихии», определяя его метафоричность, и позволяет понять то революционное катастрофическое время, о котором умалчивает, не изображая его непосредственно, пушкинский космогонический миф.

Проливает свет на скрытый смысл фигуры умолчания во Вступлении вместо отсутствующего образа творческого деяния и авторское описание Медного всадника во второй части поэмы, начинающееся словами: «Евгений вздрогнул. Прояснились / В нём страшно мысли» (V, 147). Воля творца здесь названа роковой, поскольку город основан «под морем». Сам всадник ужасен, в нём сокрыта такая сверхчеловеческая сила, о которой можно только догадываться по масштабу содеянного. И, наконец:

Образ России, поднятой на дыбы властелином со зловещими характеристиками без светлых проблесков, становится символом того, какой ценой осуществлялись преобразования, строился пышный горделивый город, и

какие жертвы легли в его основание, семантически включаясь в тексте в широкий ореол значений «покорённой стихии».

Таким предстаёт космогонический миф в поэме «Медный всадник», где универсальные силы созидания «погружены» в российские исторические

реалии и в пушкинском художественном выражении заключают в себе

глубокий трагический подтекст, проявляющийся как фигура умолчания.