Джаред Даймонд Коллапс

Появление лысуна и хохлача в мае было для гренландцев подарком судьбы и играло решающую роль в выживании, так как в это время запасы молочных продуктов и оленины, заготовленные предыдущим летом, были на исходе, но снег еще лежал на полях, не позволяя выгнать скот на выпас, так что коровы не давали молока. Как мы увидим далее, эта ситуация поставила гренландцев в зависимость от появления тюленей, и если по какой-то причине последние задерживались, например из-за забитости фьордов и побережья льдами или из-за стычек с враждебно настроенными инуитами, гренландцы не могли добраться до своей потенциальной добычи, а это грозило голодом. Такая неблагоприятная ледовая обстановка была особенно вероятной именно в холодные годы, когда трава росла плохо и гренландцам приходилось тяжело из-за недостаточного количества заготовленного сена.

Путем определения химического состава костей (методом так называемого изотопного анализа углерода) можно вычислить, какую долю в среднем на протяжении всей жизни составляла пища морского происхождения в рационе данного человека или животного в отношении к пище наземного происхождения. Применительно к скелетам, извлеченным из захоронений на гренландских кладбищах, этот метод показал, что доля морепродуктов (в основном тюленей), потребляемых жителями Восточного поселения, на момент его основания составляла всего 20 процентов, но выросла до 80 процентов в последние годы существования колонии: вероятно, это связано с тем, что возможности выращивать и заготавливать сено для прокорма скота зимой уменьшились. Вероятной причиной может являться и то, что молочных продуктов уже не хватало для обеспечения пищей разросшегося населения колонии. Кроме того, в Западном поселении доля морепродуктов в рационе всегда была выше, чем в том же году в Восточном, так как в первом, расположенном на 300 миль к северу, поля были не столь плодородны, и сена часто не хватало. Потребление тюленей могло быть даже более значительным, чем это удалось определить, поскольку по очевидным причинам археологи раскапывали в большей степени богатые, крупные фермы, а не бедные и маленькие, но имеющиеся данные свидетельствуют, что жители бедных ферм с одной-единственной коровой ели больше тюленьего мяса, чем богатые. На одной бедной ферме в Западном поселении доля тюленьих костей в мусорной куче доходит до 70 процентов!

Помимо оленей и тюленей, игравших важную роль в рационе гренландцев, небольшим подспорьем была для них охота на мелких млекопитающих (в основном зайцев), морских птиц, куропаток, лебедей, гаг, китов, а также сбор мидий. Что касается китов, их добыча была эпизодической и, скорее всего, сводилась к тому, что охотники забивали случайно выброшенное на мель животное; при раскопках гренландских поселений не обнаружено гарпунов или других орудий китобойного промысла. Все мясо, которое не съедалось сразу – как домашнего скота, так и добытых на охоте животных, – высушивали в сарае-скеммуре: такие сараи строились из камней без связующего раствора, чтобы ветер проходил в щели между камнями и высушивал мясо, и располагались на ветреных участках, например на вершинах холмов.

Загадкой стало феноменально ничтожное количество рыбьих костей, обнаруженных в мусорных кучах при археологических раскопках, причем этот факт еще более удивителен, если учесть, что обитатели гренландской колонии были прямыми потомками норвежцев и исландцев, которые уделяли рыбалке много времени и сил и с превеликим удовольствием питались рыбой. Рыбьи кости составляют существенно менее 0,1 процента от всех костей, обнаруженных при раскопках гренландских поселений, в сравнении с 50–95 процентами в Исландии, Северной Норвегии и на Шетландских островах. Например, археолог Томас Макговерн обнаружил всего лишь три рыбьих косточки в мусорной куче на ферме района Ватнахверфи, поблизости от которой расположены озера, изобилующие рыбой. Джордж Ньюгорд нашел только две рыбьи кости, перебрав более 35 тысяч костей животных в мусорной куче на гренландской ферме Ц34. Даже на участке GUS, где найдено рекордное количество рыбьих костей – 166 штук (что, впрочем, составляет всего 0,7 процента от общего количества обнаруженных там костей), – 26 принадлежат треске; рыбьих костей всех видов в три раза меньше, чем костей одного-единственного вида птиц (а именно куропаток) и в 144 раза меньше, чем костей млекопитающих.

Эта малочисленность рыбьих костей кажется особенно невероятной, если знать, как много здесь рыбы, – сейчас морская рыба, особенно пикша и треска, является первым и основным экспортным товаром Гренландии. Форель разных видов столь изобильно населяет все реки, ручьи и озера Гренландии, что иногда ее можно поймать голыми руками – например, однажды на кухне хостела, в котором я жил в Браттахлиде, на столе лежали две большие форели, весом около двух фунтов каждая и не меньше 20 дюймов в длину; моя соседка по хостелу поймала их руками в маленьком пруду, откуда они не могли уплыть. Гренландские скандинавы, несомненно, не уступали ей в ловкости и, кроме того, могли ловить рыбу во фьордах сетями – как и тюленей. Если даже сами они почему-то не желали есть эту рыбу, они могли бы скармливать ее собакам, тем самым экономя тюленье и другое мясо для себя.

Каждый археолог, занимающийся раскопками в Гренландии, сначала отказывается верить, что гренландские скандинавы не ели рыбы, и выдвигает гипотезы о том, где могут находиться рыбьи кости. Может, у скандинавов существовало правило – съедать всю рыбу не далее чем в нескольких футах от береговой линии, в местах, которые сейчас скрыты под водой из-за проседания дна? Может, они скармливали все до единой косточки коровам; может, использовали эти кости для удобрения или сжигали? Может, собаки утаскивали рыбьи скелеты подальше от домов, в поля, специально подобранные с тем расчетом, что впоследствии археологи именно эти места обойдут своим вниманием и не станут их раскапывать, и особенно следили за тем, чтобы не принести какую-нибудь рыбину обратно к дому или к мусорной куче, чтобы там ее случайно не нашли те же археологи? Может, у гренландцев было так много мяса, что рыба была попросту лишней? Но зачем они тогда разбивали и разламывали кости, добывая костный мозг? Может, мелкие рыбьи кости успели сгнить? Но условия в Гренландии такие, что в мусорных кучах сохраняются даже личинки насекомых и шарики овечьего помета.

Основной недостаток всех этих объяснений отсутствия рыбьих костей в мусорных кучах в поселениях гренландских скандинавов заключается в том, что гипотезы так же хорошо применимы и к поселениям гренландских инуитов, и к исландским и норвежским поселениям; однако и там и там рыбьи кости имеются в изобилии. Кроме того, гипотезы никак не объясняют отсутствие в раскопках гренландской колонии рыболовных снастей, крючков, грузил для лесок и сетей, которые в большом количестве представлены в других скандинавских поселениях.

Я предпочитаю признать факт без околичностей: хотя гренландские скандинавы вели свое происхождение от норвежцев, которые были знатными рыболовами и «рыбоедами», у них могло сформироваться табу на лов и поедание рыбы. У всех народов есть те или иные достаточно произвольные пищевые табу, которые служат, в частности, для того, чтобы отделить себя от других: мы, чистые и праведные, не едим всякие гадости, которыми упиваются все эти извращенцы. Эти табу в основном относятся к различным видам мяса и рыбы. Например, французы едят улиток, лягушек и конину, жители Новой Гвинеи – крыс, пауков и личинок некоторых жуков, мексиканцы едят козлятину, полинезийцы – морских кольчатых червей; все эти продукты очень питательны и (если вы заставите себя их попробовать) вкусны, но большинство американцев с негодованием отказались бы от такого угощения.

Что касается первоначальных причин, по которым формируется табу на тот или иной вид мяса или рыбы, они связаны с тем, что в мясе гораздо быстрее и с большей вероятностью, чем в растительной пище, развиваются бактерии и одноклеточные, приводящие к пищевым отравлениям или к заражению паразитами. Это особенно вероятно в Исландии и Скандинавии, где используются различные методы сквашивания для долгосрочного хранения рыбы «с душком» (как сказали бы непосвященные – попросту тухлой), причем некоторые из этих методов чреваты заражением рыбы анаэробными микробами, вызывающими смертельно опасное заболевание – ботулизм. Самое тяжелое состояние, которое мне пришлось испытать (хуже даже малярии, которая также «подарила» мне весьма неприятные ощущения), было связано с отравлением креветками, купленными на рынке в Англии, а именно – в Кембридже. Несколько дней я пролежал в постели с такими симптомами, как боль в мышцах, головная боль, рвота и понос. Этот случай лег в основу моей гипотезы о том, что произошло со скандинавами в Гренландии: возможно, Эйрик Рыжий в первые годы жизни в гренландской колонии точно так же отравился несвежей рыбой. По выздоровлении он начал рассказывать всем, кто был согласен его слушать, что рыба – очень вредный для здоровья продукт, и мы, приличные и порядочные гренландцы, никогда не будем есть эту дрянь, которой питаются всякие оборванцы-рыбоеды в Исландии и Норвегии.
Неблагоприятные для скотоводства условия Гренландии означали, что для выживания гренландским скандинавам требовалась сложная, многоуровневая интегрированная экономика. В данном случае это подразумевало интегрированность как во времени, так и в пространстве: разным видам работ отводилось определенное время, а разные фермы специализировались на производстве разных продуктов, которыми они потом обменивались друг с другом.

Чтобы понять как распределялась работа по сезонам, начнем с весны. В конце мая – начале июня наступал краткий, но очень важный период охоты на тюленей – мигрирующие виды в это время стаями двигались вдоль внешнего побережья Гренландии, а постоянно обитающие тюлени выходили на берег для рождения потомства и, естественно, являлись легкой добычей. Летние месяцы – с июня по август – были самыми хлопотливыми: стада на пастбищах, коров пора доить и заготавливать молочные продукты; часть мужчин отравлялась на полуостров Лабрадор для заготовки строительного леса, другие отплывали на север для охоты на моржей, а из Европы и Исландии прибывали торговые суда. Август и начало сентября – время заготовки сена: надо было спешно косить, сушить и складывать в стога траву, после чего наступала пора возвращать коров в стойла и загонять овец и коз поближе к жилью. Сентябрь и октябрь – сезон охоты на северного оленя; а зима с ноября по апрель проходила в заботах о животных, в домашних делах – прядении шерсти, ремонтных работах, обработке моржовых клыков; эта идиллическая пастораль, однако, омрачалась постоянной тревогой о том, что запасы сена для корма скота, запасы мяса и молочных продуктов и дров для приготовления пищи и обогрева жилища могут закончиться раньше, чем настанет весна.

Помимо временного распределения работ, имело место также и пространственное – т.е. распределение различных видов деятельности между различными фермами и участками, так как даже самая богатая гренландская ферма не обладала всеми ресурсами, необходимыми для выживания. Пространственная интеграция включала взаимодействие между обитателями внутренних и внешних участков фьорда, между фермами, расположенными в низинах и на склонах гор, и между бедными и богатыми фермами. Например, хотя лучшие пастбища располагались в низинах, в глубине внутренних фьордов, охота на северного оленя происходила на возвышенностях, которые, в свою очередь, были менее пригодны для выращивания и заготовки сена из-за более низких температур и короткого вегетативного периода. Охота на тюленей проходила на внешнем побережье, где холодные туманы, соленая водяная пыль и холод препятствовали сельскохозяйственной деятельности. Эти места для охоты на тюленей становились недоступными для жителей внутренних фьордов, когда последние замерзали и оказывались забиты айсбергами. Следовательно, гренландские скандинавы охотились на тюленей и оленей в местах, где те водились, а затем перевозили добычу туда, где обитали сами, – в низины на берегах внутренних фьордов. Например, кости тюленей во множестве имеются в мусорных кучах самых высоко расположенных ферм, в нескольких десятках миль от внешнего морского побережья, – значит, туши тюленей доставлялись сюда, несмотря на значительное расстояние.

В расположенной глубоко внутри острова ферме Ватнахверфи кости тюленей по численности не уступают костям овец и коз. С другой стороны, кости оленей обнаружены в низинах, на богатых фермах, едва ли не в большем количестве, чем на более высоко расположенных бедных фермах, где, по всей вероятности, как раз и происходила охота на этих животных.

Поскольку Западное поселение располагалось в 300 милях к северу от Восточного, продуктивность его полей, т.е. количество сена в пересчете на акр, составляла не более одной трети от продуктивности полей Восточного поселения. Но преимуществом Западного поселения была относительная близость к местам охоты на моржей и белых медведей, клыки и шкуры которых, насколько я понимаю, представляли собой основной предмет гренландского экспорта в Европу. При этом клыки моржей обнаружены при раскопках большинства ферм Восточного поселения, где, очевидно, их обрабатывали в течение долгих зимних месяцев, а торговля (в том числе экспорт клыков) с Европой, игравшая важнейшую роль в экономике гренландской колонии, в основном велась через Гардар и другие крупные фермы Восточного поселения.

Взаимодействие бедных и богатых ферм было необходимо потому, что заготовка сена и рост трав зависели от сочетания двух основных факторов – температуры и количества солнечных дней. Более высокая температура и большее количество солнечных часов или дней означали, что ферма сможет прокормить большее количество скота: во-первых, животным достанется больше травы на пастбищах летом, и, во-вторых, будет больше сена для прокорма зимой. Соответственно, в благоприятные годы на лучших фермах, расположенных в низинах, на берегу внутренних фьордов, с южной экспозицией, сена и скота оказывалось гораздо больше, чем требовалось для выживания обитателей одной фермы; но на бедных, менее удачно расположенных (ближе к морю или выше в горах) фермах излишков почти никогда не образовывалось. В неблагоприятные годы – холодные, с обилием туманов, – когда всюду трава росла плохо, на больших фермах все же оставались какие-то излишки сена, но бедные фермы могли даже не иметь достаточных запасов, чтобы прокормить свое стадо зимой. Поэтому им приходилось осенью забивать некоторое количество животных, и при самом неблагоприятном раскладе к следующей весне у них могло не остаться ни одного животного. В лучшем же случае все молоко отелившихся коров, овец и коз уходило на выкармливание новорожденных, и фермерам за неимением молочных продуктов приходилось полностью переключаться на мясо тюленей и оленей.

Иерархию ферм и достаток каждой из них можно определить по размеру сараев для коров среди развалин той или иной фермы. Самой богатой фермой, судя по количеству коров, был Гардар – только здесь два больших сарая, в каждом из которых могло содержаться до 160 коров.

Сараи на некоторых меньших фермах, например в Браттахлиде и Санднесе, вмещали от 30 до 50 коров каждый. Но на беднейших фермах сараи строились с расчетом всего на нескольких коров, а какие-то, возможно, и вовсе для одной-единственной «кормилицы». Поэтому в тяжелые годы богатые фермеры поддерживали бедных соседей, одалживая им весной часть скота с тем, чтобы те могли восстановить свое стадо.

Таким образом, гренландское общество характеризовалось значительной внутренней взаимосвязью и взаимозависимостью; жители гренландской колонии делились друг с другом различными ресурсами: мясо тюленей и морских птиц транспортировали в глубь фьордов, оленину – вниз с горных склонов, клыки моржей везли на юг, а недостаток скота на бедных фермах восполняли богатые соседи. Но в Гренландии, как и везде, где бедные и богатые зависят друг от друга, одни все же остаются бедными, а другие – богатыми. На бедных фермах рацион питания был не таким, как на богатых, о чем можно судить по составу содержимого мусорных куч и относительному количеству костей различных животных. При раскопках крупных и богатых ферм установлено, что количество костей престижных коров больше количества костей менее престижных овец и совсем непрестижных коз, чем на бедных фермах; такая же зависимость прослеживается и при сравнении Восточного и Западного поселений – в первом доля коровьих костей больше.

Кости оленей и в особенности тюленей чаще встречаются в Западном поселении, чем в Восточном, так как в первом условия для скотоводства были менее благоприятны, а также потому, что в районе Западного поселения расположены более крупные местообитания северного оленя. Что касается этих двух источников мяса, олени пользовались большей популярностью среди более богатых фермеров (особенно на ферме Гардар), в то время как жителям бедных ферм приходилось довольствоваться по большей части мясом тюленей. Будучи в Гренландии, я однажды из любопытства решил попробовать мясо тюленя – смог проглотить только один кусок и никакими силами не сумел заставить себя прикоснуться ко второму. После этого я понял, почему гренландские скандинавы – выходцы из Европы – предпочитали питаться олениной, если у них, конечно, оказывалась такая возможность…

Чтобы проиллюстрировать эти выводы и наблюдения, я приведу несколько конкретных цифр: на одной из бедных ферм Западного поселения (W48, или Ниакуусат). Судя по содержимому мусорной кучи, доля тюленьего мяса в рационе несчастных ее обитателей достигла ужасающей отметки в 85 процентов; козлятина составляла 6 процентов, оленина – 5 процентов, баранина – 3 процента и лишь 1 процент (о редкий, благословенный день!) – говядина. В то же время рацион жителей богатой фермы Санднес – самой крупной в Западном поселении – характеризовался совсем другими пропорциями: 32 процента оленины, 17 процентов говядины, 6 процентов баранины, 6 процентов козлятины и лишь 39 процентов – мяса тюленей. Самыми счастливыми в этом отношении были наследники Эйрика Рыжего, обитавшие в Браттахлиде, – потребление говядины у них превосходило потребление и оленины, и баранины, а уж к мясу коз они прибегали совсем редко.

Два факта могут служить дополнительной иллюстрацией того, как высокопоставленные люди обеспечивали себя мясом, практически недоступным для людей с меньшим весом в обществе – пусть даже с той же самой фермы. Первый факт относится к раскопкам развалин собора Святого Николая в Гардаре, в ходе которых археологи нашли под каменным полом скелет человека в облачении епископа. Вероятно, это останки Йона Арнасона Смирилла, епископа Гренландии с 1189 по 1209 год.

Радиоуглеродный анализ костей показал, что его рацион состоял на 75 процентов из пищи наземного происхождения (вероятно, мяса и сыра) и лишь на 25 процентов из различных морепродуктов (в основном тюленьего мяса). Его современники, мужчины и женщины, скелеты которых лежали рядом, предположительно также принадлежали к высшему слою общества; однако доля морепродуктов в их рационе была несколько больше – до 45 процентов. Анализ скелетов, обнаруженных в других местах Восточного поселения, показал, что при жизни их обладатели питались почти исключительно мясом тюленей и другими морепродуктами – 78 процентов рациона; аналогичным образом было установлено, что у жителей Западного поселения эта доля доходила до 81 процента! Второй факт относится к раскопкам фермы Санднес – самой богатой фермы в составе Западного поселения. Кости животных в мусорной куче за главным зданием усадьбы свидетельствуют о том, что ее жители употребляли в пищу изрядное количество оленины, говядины и баранины, и лишь иногда прибегали к тюленьему мясу. Всего в пятидесяти ярдах расположен сарай, в котором зимой содержался скот, а также, утопая в навозе, вместе с коровами и овцами жили рабочие. Мусорная куча рядом с сараем свидетельствует, что последним в основном приходилось довольствоваться мясом тюленей, а говядина, оленина и баранина перепадали им лишь по большим праздникам.

Сложным образом интегрированная экономика, структуру которой я описал выше, была основана на скотоводстве и наземной и морской (во фьордах) охоте; эта экономика позволила колонистам существовать в условиях, в которых было бы невозможно выжить только за счет какого-либо одного из ее компонентов. Но вместе с тем эта глубокая взаимозависимость экономики таила в себе серьезную опасность, вероятно, сыгравшую определенную роль в гибели гренландской колонии: сложная система могла обрушиться при исчезновении всего одной из ее составляющих. Причиной голода могли стать различные климатические изменения: короткое, холодное, с частыми туманами лето или слишком влажный август могли привести к тому, что запас сена оказывался слишком мал; долгая многоснежная зима становилась тяжелым испытанием как для диких оленей, так и для скота, которому требовалось больше корма; фьорды могли забиться льдом, не позволяя охотникам выйти на добычу тюленей в мае и июне; изменения температуры воды в море могли повлиять на численность рыбы, что, в свою очередь, влияло на численность популяции питающихся рыбой тюленей; климатические изменения в Ньюфаундленде, месте размножения мигрирующих видов тюленей – лысунов и хохлачей, – могли сказаться на численности их популяции в Гренландии. Некоторые из перечисленных событий имели место и в современной Гренландии: например, в результате холодной зимы 1966/67 года с обильными снегопадами погибли 22 тысячи овец, а численность популяции мигрирующих тюленей в холодные 1959–1974 годы сократилась до 2 процентов от прежнего количества. Даже в самые лучшие годы Западное поселение было менее пригодно для выращивания и заготовки сена, чем Восточное, и падение средней летней температуры всего на один градус могло привести к тому, что поле, на котором в предыдущие годы удавалось заготовить достаточное количество сена, лишилось урожая.

Жители гренландской колонии могли пережить одно неурожайное лето или одну особенно тяжелую зиму, если затем шли годы с нормальной погодой, позволявшей восстановить поголовье скота, и если при этом они могли наловить достаточно тюленей и оленей для пропитания.

Более грозную опасность представляла череда неблагоприятных лет или неурожайное лето с последующей долгой многоснежной зимой, в течение которой для прокорма скота требовалось больше сена, особенно если фьорды забивались льдом, не давая возможности охотиться на тюленей, или численность последних падала по какой-либо причине. Как мы увидим дальше, именно такая печальная участь и ожидала жителей Западного поселения.

Начнем с того, что население гренландской колонии – около 5 тысяч человек – проживало на 250 фермах, примерно по 20 человек на каждой; эти фермы, в свою очередь, образовывали нечто вроде сообществ, группировавшихся вокруг одной из 14 основных церквей, так что на одну церковь приходилось примерно по 20 ферм. Гренландская колония была очень жестко структурированным обществом, все члены которого были жестко связаны друг с другом: никто не мог уйти со своей фермы и зажить самостоятельно – просто потому, что поодиночке выжить было невозможно. С одной стороны, взаимодействие обитателей одной и той же фермы было необходимым во время весенней охоты на тюленей, летней охоты в Нордсете (см. ниже), заготовки и уборки сена в конце лета, осенней охоты на оленей и строительных работ – все эти виды деятельности требовали совместных усилий многих людей, и попытка выполнить их в одиночку была обречена на провал. (Представьте, например, что во время охоты надо окружить и загнать в определенное место стадо оленей или тюленей или при строительстве церкви нужно поднять четырехтонный камень – в одиночку справиться с такими задачами невозможно.) С другой стороны, взаимодействие также было необходимым между отдельными фермами и особенно – между различными сообществами, поскольку разные участки обладали различными ресурсами, так что жители удаленных друг от друга ферм нуждались друг в друге для добычи ресурсов, которых сами были лишены. Я уже упоминал о транспортировке мяса тюленей с побережья во внутренние фьорды, и о том, что, хотя охота на оленей в основном велась на высоких, удаленных от воды местах, олениной питались жители богатых ферм, расположенных в низинах, и о том, что богатые фермы помогали бедным восстанавливать поголовье скота, если из-за нехватки корма в особо долгие и холодные зимы животные на тех не доживали до весны. Стадо численностью 160 голов, о чем можно судить по количеству стойл на ферме Гардар, намного превосходило потребности обитателей этой фермы. Как мы увидим далее, клыки моржей – наиболее ценный экспортный товар Гренландии – добывались на охотничьих участках Нордсеты немногочисленными охотниками из Западного поселения, но затем распределялись по многим фермам обоих поселений и тщательно обрабатывались для продажи в Европу.

Принадлежность к той или иной ферме была важна как для физического выживания, так и для социальной идентификации гренландских скандинавов. Каждый кусочек пригодной для сельского хозяйства земли в Западном и Восточном поселениях принадлежал либо определенной ферме, либо являлся совместной собственностью нескольких ферм, которые соответственно могли распоряжаться всеми ресурсами этого участка земли – права собственности распространялись не только на растущую на нем траву, но и на пасущихся там оленей, на ягоды, дерн и даже – если это был прибрежный участок – на выброшенный на берег плавняк (то есть принесенные морскими течениями и ветрами стволы и ветви деревьев). Поэтому житель гренландской колонии, захоти он поохотиться или пособирать ягоды, не мог просто так пойти, куда ему вздумалось. В Исландии, если человек лишался своей фермы или оказывался изгнанным из поселения, мог попробовать жить один в каком-то другом месте – на острове, на брошенной ферме или в горах. У жителей Гренландии отсутствовала такая возможность – здесь не было «другого места», куда одиночка мог бы уйти.

В результате сложилось жестко контролируемое общество, в котором несколько вождей – владельцев самых богатых ферм – могли запретить любому делать что-либо, идущее вразрез с их интересами, в том числе проводить в жизнь какие-либо нововведения, которые не были однозначно благоприятными для самих вождей. Управление Западным поселением осуществляла ферма Санднес – самая богатая в этом поселении и единственная, имевшая выход во внешние фьорды, а Восточное поселение контролировал Гардар – самая богатая ферма всей Гренландии, одновременно являвшаяся резиденцией епископа. Вскоре мы увидим, как эти факты помогут нам понять, что же в конце концов произошло с гренландской колонией.

Помимо описанной жесткой взаимозависимости, Гренландия унаследовала от Исландии и Норвегии склонность к жестокости, о чем имеются некоторые письменные свидетельства: когда король Норвегии Сигурд Магнуссон предложил в 1124 году священнику по имени Арнальд отправиться в Гренландию в качестве первого гренландского епископа, Арнальд объяснял свое нежелание тем, что гренландцы – люди с тяжелым нравом, неуживчивые и драчливые. На это искушенный в интригах король ответил: «Но ведь чем больше страданий ты претерпишь от людей, тем больше будет твоя заслуга и награда на небесах». Арнальд был вынужден согласиться, поставив, однако, условием, что высокочтимый сын вождя гренландцев, Эйнар Соккасон, поклянется защищать его самого и церковное имущество и уничтожать всех его врагов. Как повествует сага об Эйнаре Соккасоне (см. краткий пересказ ниже), Арнальд действительно оказался втянутым в обычные для Гренландии ссоры, но проявлял такую дипломатичность, что не только уцелел, когда все стороны (в том числе Эйнар Соккасон) перебили друг друга, но и возвысился, укрепив свое положение в обществе и утвердив власть.

Другое свидетельство еще более зримо указывает на жестокие нравы гренландцев. Церковное кладбище в Браттахлиде содержит, помимо множества отдельных погребений с аккуратно лежащими в них скелетами, общую могилу, относящуюся к начальному периоду существования колонии: в ней лежат расчлененные останки тринадцати взрослых мужчин и девятилетнего ребенка – вероятно, результат клановой междоусобицы.

Когда племянник Арнальда Озур узнал об этом, он пришел в Гардар вместе с родственниками погибших членов команды. Они сказали епископу, что являются наследниками и должны получить причитающуюся им часть груза. Но епископ ответил, что в Гренландии действует право первого нашедшего, что судно и груз теперь принадлежат церкви как оплата за заупокойные службы и молитвы о спасении душ погибших и что выпрашивать церковное имущество низко и недостойно Озура и его товарищей. Тогда Озур подал жалобу в высший церковный суд Гренландии; на разбор дела пришли все его люди и Арнальд со своим другом Эйнаром Соккасоном и многочисленными споспешниками. Суд решил не удовлетворять просьбу Озура, которому такое решение совсем не понравилось – он счел себя униженным и в отместку разнес вдребезги корабль Сигурда (принадлежавший теперь епископу Арнальду), отодрав обшивку по всему корпусу корабля. Это так разозлило Арнальда, что он объявил Озура вне закона.

Когда епископ совершал воскресную службу в церкви, Озур пришел туда и стал жаловаться слуге епископа на то, как несправедливо с ним обошлись. Тогда Эйнар выхватил топор из рук стоявшего рядом прихожанина и нанес Озуру смертельный удар. Епископ спросил Эйнара: «Эйнар, не ты ли убил Озура?» «Да, – ответил Эйнар, – именно я». Епископ молвил: «Убивать плохо, но вот это убийство имеет оправдание». Арнальд не хотел хоронить Озура на церковном кладбище, но Эйнар предупредил, что надвигается большая беда.

До него дошли слухи, что родственник Озура – Симон, сильный и крепкий, решил, что пора от слов перейти к делу и собрал своих друзей – Колбейна Торльйотссона, Кетиля Калфссона и многих других жителей Западного поселения. Старик по имени Соки Ториссон вызвался быть посредником между Симоном и Эйнаром. В качестве виры за убитого Озура Эйнар предложил несколько ценных вещей – в частности, старинную кольчугу, – от которых Саймон отказался. Колбейн проскользнул за спину Эйнара и ударил его меж лопаток топором как раз в тот момент, когда Эйнар опустил свой топор на голову Симона. Когда оба они – Симон и Эйнар – упали на землю, Эйнар перед смертью произнес: «Я так и думал, что этим кончится». Молочный брат Эйнара Торд бросился на Колбейна, который успел вонзить топор ему в шею.

Затем началось сражение между людьми Эйнара и людьми Колбейна. Человек по имени Стейнгрим умолял их остановиться, но обе стороны так разбушевались, что под горячую руку зарубили и Стейнгрима. Со стороны Колбейна, помимо Симона, были убиты Крак, Торир и Вигхват, а со стороны Эйнара – Бьорн, Торарин, Торд и Торфинн, а еще и Стейнгрим, которого сочли сторонником Эйнара. Многие мужчины были тяжело ранены. На мирной сходке, которую созвал спокойный и уравновешенный Холл, было признано, что сторона Колбейна должна заплатить стороне Эйнара, поскольку последняя потеряла больше участников. Несмотря на предложенную виру, сторона Эйнара осталась очень недовольна принятым решением, а Колбейн отправился на корабле в Норвегию с белым медведем, который предназначался в дар королю Харальду Гилли, сокрушаясь о том, как жестоко с ним поступили. Король Харальд счел рассказ Колбейна враньем и отказался платить выкуп за белого медведя. Тогда Колбейн напал на короля и ранил его и отправился в Данию, но по дороге утонул.
На этом сага заканчивается.

Черепа пяти из этих скелетов носят следы тяжелых ран, нанесенных острым инструментом, вероятно топором или мечом. В двух случаях раны зажившие – значит, они были нанесены раньше; в трех других признаки заживления отсутствуют, следовательно, смерть жертвы наступила сразу или вскоре по получении этих ранений, что неудивительно, если учесть, какой урон причинен этими ударами: в одном из черепов выломан кусок кости размером два на три дюйма. Все раны либо по центру черепа, либо на левой стороне спереди, либо сзади справа – естественное расположение, если удары наносил правша. (Большая часть ран, полученных в сражениях, имеет тот же вид, так как большинство людей – правши.)

Еще один скелет на том же самом кладбище найден с лезвием ножа между ребер. Два женских скелета с такими же ранами на черепе свидетельствуют о том, что жертвами междоусобной борьбы становились и женщины.

К последнему периоду гренландской колонии, когда топоры и мечи стали редкостью из-за нехватки железа, относится еще одна находка – черепа четырех женщин и восьмилетнего ребенка, каждый с одним иди двумя отверстиями диаметром от полутора до трех сантиметров и с рваными краями: по всей видимости, это следы стрел, выпущенных из лука или арбалета. О распространенности домашнего насилия свидетельствует обнаруженный при раскопках церковного кладбища в Гардаре скелет 50-летней женщины с раздробленной подъязычной костью; судебные медики знают, что эта травма – верный признак того, что жертву задушили голыми руками.

Помимо склонности к насилию, которая осложняла жизнь обитателей гренландской колонии, жестко связанных между собой, еще одной особенностью гренландского общества, унаследованной от Норвегии и Исландии, была его ярко выраженная стратификация, четкая иерархическая структура. На самом верху пирамиды стояли несколько вождей, под ними – владельцы небольших ферм, ниже – арендаторы, не имевшие собственной земли, и, наконец, бесправные работники, исходно бывшие рабами. Как и Исландия, гренландская колония не имела государственной организации, скорее, являлась довольно свободной федерацией «княжеств», организованных по феодальному принципу, без денег и рыночной экономики. В течение первых двух столетий существования колонии рабство исчезло, и бывшие рабы сделались свободными людьми. Однако количество независимых фермеров, скорее всего, со временем уменьшилось, так как обстоятельства вынуждали мелких фермеров становиться арендаторами у богатых соседей – процесс, хорошо отраженный в исторических документах Исландии. У нас нет аналогичных документов по Гренландии, но представляется весьма вероятным, что такой же процесс имел место и здесь, так как факторы, обусловившие этот переход, в Гренландии проявлялись с еще большей силой, чем в Исландии. К таким факторам относятся в первую очередь климатические флуктуации, вынуждавшие мелких фермеров в особо тяжелые годы брать у богатых соседей в долг сено и скот – что могло с течением времени привести к тяжелой долговой кабале, результатом которой была утрата должниками собственной земли. Признаки такой иерархической структуры до сих пор можно наблюдать среди развалин гренландских ферм: по сравнению с бедными фермами у богатых были более обширные пастбища, сараи для коров и овец рассчитаны на большее поголовье скота, церкви и кузницы также больше. Еще одним свидетельством иерархической структуры является большая доля костей коров и оленей относительно костей овец и тюленей в мусорных кучах на богатых фермах по сравнению с бедными.

Кроме того, подобно исландцам, жители гренландской колонии отличались крайним консерватизмом, с недоверием относились к любым новшествам и старались придерживаться старых проверенных способов – в отличие от скандинавов, обитавших в Норвегии. На протяжении столетий инструменты и даже резьба на них почти не менялись. В самом начале существования колонии возник запрет на использование в пищу рыбы, и за последующие четыре с половиной сотни лет гренландцы не изменили этому решению. Даже под угрозой голодной смерти они не пытались перенять у инуитов навыки охоты на кольчатую нерпу и китов, хотя фактически это означало отказ от использования в пищу продуктов, наиболее распространенных в данном регионе.

В основе консерватизма гренландцев может лежать та же причина, которой мои исландские друзья объясняют консерватизм собственного общества. Дело в том, что гренландцы в еще большей степени, чем исландцы, были заложниками сложных природных условий. Им удалось создать экономику, позволившую выживать в течение многих поколений, и с течением времени стало понятно, что любые изменения в этой экономике с большей вероятностью приносят вред, чем пользу. В такой ситуации формирование консервативного отношения к нововведениям закономерно и естественно.
Последняя из характеристик гренландского общества – евроцентричность. Гренландцы получали из Европы определенные материальные ценности, но еще более важное значение имела «моральная поддержка»: взаимодействуя с Европой, гренландцы могли поддерживать собственное представление о себе как о европейцах и христианах. Рассмотрим сначала материальную составляющую их взаимодействия. Какие предметы импортировались в Гренландию и чем гренландцы расплачивались за этот импорт?

Для средневековых кораблей путешествие из Норвегии в Гренландию было довольно опасным и занимало неделю или более; в хрониках нередко встречаются упоминания о кораблекрушениях или о кораблях, которые отправились в Гренландию и пропали без вести. Поэтому гренландцы в лучшем случае могли рассчитывать на пару кораблей из Европы за год, а иногда за несколько лет приходил всего один корабль. Кроме того, в те годы грузоподъемность кораблей была невелика. Оценив частоту появления кораблей, их грузоподъемность и численность населения Гренландии, можно вычислить количество импортных товаров, приходившихся на одного жителя колонии в год, – в среднем семь фунтов. Большинство гренландцев получали гораздо меньше, чем среднее количество, так как большую часть привезенного груза составляли материалы для церкви и предметы роскоши для аристократии. Из Европы в Гренландию импортировали только небольшие по объему ценные товары, которые занимали немного места на корабле. В частности, гренландцы не могли рассчитывать на импорт круп и других объемных продуктов питания и соответственно в отношении продовольствия поневоле оставались самодостаточными.

Кроме того, у нас имеются два источника информации о гренландском импорте: это обнаруженные в норвежских хрониках перечни товаров, импортируемых в Гренландию, и предметы европейского происхождения, найденные при археологических раскопках в Гренландии. В основном импортные товары относились к следующим трем категориям: изделия из железа, которые практически невозможно изготовить в Гренландии; качественная древесина для строительства и изготовления мебели, которой гренландцы также были лишены; и деготь, используемый как смазочный материал и средство для предохранения дерева от гниения и повреждений. Помимо этих товаров, на европейских судах доставлялись некоторые предметы, не предназначенные для продажи или обмена: в основном запасы необходимых материалов и изделия для богослужений – колокола, цветное стекло для витражей, бронзовые подсвечники, вино для совершения евхаристии, льняные и шелковые полотна, серебро, ювелирные изделия и церковные облачения. Из светских импортных товаров, обнаруженных при археологических раскопках на фермах, чаще всего встречаются оловянная посуда, гончарные изделия, стеклянные бусины и пуговицы.

Из продуктов питания, особо ценных и доставляемых в малых количествах, в Гренландию, вероятно, завозили мед для изготовления медовухи и соль, использовавшуюся в качестве консерванта.

В обмен на эти импортные товары гренландцы по той же причине (небольшая грузоподъемность судов) не могли экспортировать объемные товары – в частности, рыбу, которая составляла основной предмет экспорта средневековой Исландии и является главным экспортным товаром нынешней Гренландии (даже не будь у гренландцев запрета на рыболовство). Соответственно, на экспорт гренландцы должны были отправлять не большие по объему, но ценные товары. Это были, во-первых, шкуры тюленей, коз и коров – хотя Гренландия не была единственным источником этих шкур, в Европе из-за моды на кожаную одежду, обувь и пояса такие товары пользовались повышенным спросом, так что Гренландия могла найти себе место на этом рынке. Подобно Исландии, Гренландия экспортировала шерстяную одежду, ценимую за водоотталкивающие свойства материала. Но больше всего ценились изделия из меха, шкур и клыков животных, на которых охотились в Арктике и которые отсутствовали или были крайне редкими в других странах: изделия из клыков моржей, моржовые шкуры (особо ценные, так как из них изготавливали очень прочные канаты для кораблей), живые белые медведи и их шкуры – как символ высокого социального статуса, клыки нарвалов (небольших китов), которых в Европе тогда назывались единорогами, и живые кречеты (самые крупные в мире птицы отряда ястребиных). Клыки моржей были единственным материалом для резьбы по кости в средневековой Европе – после того как мусульмане получили контроль над Средиземным морем, поставки слоновой кости в Европу прекратились. Проиллюстрировать ценность кречетов можно таким фактом: в 1396 году двенадцати птиц хватило для того, чтобы выкупить у сарацин попавшего в плен сына герцога Бургундского.

Моржи и белые медведи обитали намного севернее обоих гренландских поселений, в районе, известном под названием Нордсета (северные охотничьи земли), – он начинался в нескольких сотнях миль к северу от Западного поселения и простирался вдоль западного побережья Гренландии. Итак, каждое лето из гренландской колонии в небольших открытых шестивесельных парусных лодках, которые могли проходить до 20 миль в день и вмещали до полутора тонн груза, отправлялись группы охотников. Они стартовали в июне, после завершения самой горячей поры охоты на тюленей. Переход до Нордсеты от Западного поселения занимал две недели, а от Восточного – четыре; возвращались охотники лишь в конце августа. В своих маленьких лодках они, очевидно, не могли возить туши убитых белых медведей и моржей, каждая из которых весит соответственно полтонны или тонну. Вероятнее всего, они разделывали их на месте и забирали только самое ценное – челюсти и шкуры моржей и медвежьи шкуры с когтями (и, если случайно удавалось поймать, живого белого медведя), а затем долгими зимними вечерами эту добычу очищали, обрабатывали и готовили к продаже.

Кроме того, охотники вырезали и забирали с собой приапову кость моржей-самцов – эта кость, похожая на прямую палку длиной около фута, является основой моржового пениса. Благодаря своей длине и форме эта кость служила идеальным материалом для изготовления древков топоров или багров.

Охотничьи экспедиции в Нордсету были опасным и затратным мероприятием по многим причинам. Во-первых, охота на моржа или белого медведя в отсутствие ружей – занятие довольно опасное. Представьте себе, что вы, вооружившись лишь копьем, дротиком, дубиной или луком со стрелами (на ваш выбор), пытаетесь убить огромного разъяренного зверя, пока он не успел убить вас. Представьте себе также, что вы в течение нескольких недель находитесь в маленькой лодке рядом с живым, пусть и связанным, белым медведем или медвежатами. Даже без такого попутчика путешествие вдоль берега Гренландии по холодному бурному морю связано с большим риском – охотникам грозила опасность погибнуть при кораблекрушении или не выдержать тягот и лишений, неизбежных в такой экспедиции. Помимо опасностей, охотничьи экспедиции создавали проблемы в отношении необходимых ресурсов: они требовали лодок (бывших дефицитом в Гренландии из-за отсутствия пригодных для судостроения деревьев), людей и драгоценного летнего времени. Из-за малого количества лодок в Гренландии их использование для охотничьих экспедиций означало, что приходилось жертвовать какими-то другими делами, для которых также требовались лодки, – например, экспедициями на Лабрадор за строевым лесом. Охота происходила летом, когда сильные мужчины были особенно нужны на фермах для заготовки сена, без которого зимой нечем кормить скот. Большая часть товаров, которые европейцы привозили в Гренландию в обмен на арктические сувениры, представляла собой церковную утварь и предметы роскоши аристократии. Глядя на эту ситуацию с нынешней точки зрения, мы не можем не сокрушаться по поводу, как нам представляется, саморазрушительного евроцентризма, бездарного использования и лодок, и людей, и ценного летнего времени. Но с точки зрения гренландцев охота имела огромное значение: участие в ней было очень престижным занятием, и, кроме того, она, по сути, позволяла гренландцам поддерживать психологический контакт с Европой – чувствовать себя ее частью.

Таким образом, торговля с Гренландией стала монополией норвежского королевского двора. Но связь Гренландии с Норвегией оставалась довольно слабой, и норвежцам было трудно воплотить в жизнь свои притязания – в первую очередь из-за удаленности Гренландии. Наверняка мы знаем лишь то, что в течение XIV века в Гренландии периодически появлялись представители норвежского королевского двора.

Гренландия была обращена в христианство приблизительно в 1000 году – тогда же, когда и Норвегия, Исландия и остальные колонии, основанные викингами в Северной Атлантике. Более сотни лет церкви Гренландии оставались маленькими домиками, выложенными дерном, которые располагались на землях, принадлежащих фермерам, – как правило, на самых крупных фермах. Скорее всего, как и в Исландии, это были так называемые «частные» церкви, построенные фермерами на своей земле и принадлежавшие землевладельцам, которые получали часть десятины, уплачиваемой церкви прихожанами.

Но в Гренландии не было постоянного епископа, присутствие которого требовалось для осуществления таинства миропомазания и для освящения церкви. Поэтому приблизительно в 1118 году тот же Эйнар Соккасон, которого мы знаем как героя саги, убитого ударом топора в спину, был отправлен общиной в Норвегию, чтобы заставить короля выделить Гренландии епископа. Чтобы задобрить короля и добиться желаемого, Эйнар привез множество резных изделий из моржовых клыков, моржовые шкуры и – самое удивительное – живого белого медведя. Медведь, конечно, произвел нужное впечатление, и вопрос был решен положительно. Король, в свою очередь, уговорил Арнальда, с которым мы также уже встречались в саге об Эйнаре Соккасоне, стать первым постоянным епископом Гренландии; вслед за ним в Гренландию на протяжении следующих нескольких сотен лет отравились еще девять епископов. Все без исключения будущие гренландские епископы выросли и получили образование в Европе и прибыли в Гренландию по велению короля. Неудивительно, что они оставались приверженцами европейских ценностей: предпочитали говядину тюленьему мясу и старались направить как можно больше ресурсов на охоту в Нордсете, так как добытые там клыки моржей можно было обменять на церковное облачение и вино, необходимое для причастия, и цветные стекла для витражей.

Вслед за назначением Арнальда епископом в Гренландии развернули масштабный проект по строительству церквей, который продолжался до начала XIV столетия, когда – одной из последних – была воздвигнута церковь Хвалсей. В итоге церковные владения в Гренландии составили один кафедральный собор, 13 больших приходских церквей и множество более мелких церквушек, и даже два монастыря – мужской и женский. Хотя большинство церквей сложено из камня только до середины, а выше располагались слои дерна, церковь Хвалсей и еще как минимум три другие были целиком каменными. Эти церкви были непропорционально велики в сравнении с численностью прихожан – т.е. людей, на чьи средства и чьими силами они существовали.

Например, собор Святого Николая в Гардаре – 105 футов в длину и 53 в ширину – не уступал по размерам ни одному из двух соборов Исландии, население которой в десять раз превосходило население Гренландии. По моим оценкам, вес самых больших камней, лежащих в основании собора и тщательно пригнанных друг к другу, составляет приблизительно три тонны, – а ведь их еще нужно было как-то транспортировать из каменоломни, расположенной не менее чем в полутора километрах от места стройки. Еще больше – около 10 тонн – весит плита, лежащая на поляне перед домом епископа. Рядом с собором располагались вспомогательные строения – колокольня высотой 80 футов, епископская палата площадью 1400 квадратных футов, самая большая в Гренландии и лишь на четверть уступавшая размерами залу архиепископа в Трондхейме. Два коровника, принадлежавших церкви, также были выстроены на широкую ногу – длиной 208 футов, с каменной перемычкой над дверным проемом весом 4 тонны. Посетителей собора встречало великолепное убранство: двор был украшен двадцатью пятью цельными черепами моржей и пятью черепами нарвалов. За исключением этого места, в Гренландии больше нигде не обнаружено ни цельных клыков этих животных, ни изделий из них, лишь только мелкие осколки: клыки представляли собой слишком ценный материал, который шел исключительно на изготовление экспортируемых в Европу предметов роскоши.

Собор в Гардаре и другие гренландские церкви потребляли ужасающее количество дефицитного строевого леса, необходимого для возведения стен и потолочных перекрытий. Импортируемые из Европы принадлежности для богослужений – например, колокола и вино для причастия – также обходились Гренландии очень дорого, так как расплачиваться за них приходилось тяжелым и опасным охотничьим промыслом в Нордсете; кроме того, во время перевозки из Европы они занимали место на корабле, которое отнималось у других жизненно важных для Гренландии товаров, в частности железа. Гренландская колония ежегодно выплачивала Риму десятину, и, сверх этого, как и все христианские страны, платила подать на крестовые походы. Эти подати выплачивались в виде тех же экспортируемых из Гренландии товаров, которые обменивались в Бергене на серебро. До нас дошла расписка в получении одного груза из Гренландии – церковной десятины за шесть лет, с 1247 по 1280 год. В ней указано, что из Гренландии отправлено 1470 фунтов клыков 191 моржа, которые норвежский архиепископ продал, выручив 26 фунтов чистого серебра. Способность церкви добиваться уплаты таких налогов и осуществлять столь амбициозные строительные проекты свидетельствует о ее значительном авторитете в Гренландии.

Церковь вскоре завладела большей частью лучших земель в Гренландии, в том числе ей отошла примерно треть земель Восточного поселения. Отправка товаров, идущих на уплату церковных податей, а также, возможно, и других экспортируемых из Гренландии товаров, происходила через Гардар, где до сих пор видны развалины большого амбара – он стоял вплотную к юго-восточному углу собора. Поскольку в Гардаре было самое крупное стадо коров – намного более многочисленное, чем на любой другой ферме, – самые богатые земли и самый большой склад экспортируемых товаров, не приходится сомневаться, что тот, кто контролировал Гардар, контролировал и Гренландию. Не до конца понятно лишь, кому на самом деле принадлежал Гардар и другие церковные фермы – самой церкви или фермерам, на чьей земле располагались эти церкви. Но кто бы ни был владельцем и властителем – епископы или местная аристократия, – несомненно одно: гренландская колония представляла собой иерархическое общество, имущественное неравенство в котором активно поддерживалось церковью, чьи владения составляли непропорционально большую часть всех имеющихся ресурсов. Мы можем удивляться – не лучше было бы импортировать поменьше бронзовых колоколов и побольше железа для изготовления различных инструментов, оружия для самозащиты при стычках с инуитами или товаров, которые можно было бы выменивать у тех же инуитов на мясо в голодные годы. Но мы задаем этот вопрос с позиции людей, уже знающих о трагической судьбе гренландской колонии, и без учета того культурного наследия, которое влияло на их решения.

Помимо исповедания христианства, гренландцы стремились поддержать свое европейское самоощущение и другими способами – они импортировали изделия, которые символизировали для них принадлежность к европейской культуре: бронзовые подсвечники, стеклянные пуговицы, золотые кольца. В течение столетий существования гренландской колонии ее обитатели отслеживали и перенимали в мельчайших деталях постоянно меняющиеся европейские моды. Имеется множество свидетельств того, что гренландцы также следовали европейским обычаям погребения: такой вывод можно сделать, сравнив результаты археологических раскопок на кладбищах Скандинавии и Гренландии. Норвежцы в период раннего Средневековья хоронили младенцев и мертворожденных у восточного крыла церкви; так же поступали и гренландцы. В тот же период норвежцы хоронили покойников в гробах: женщин – в южной части церковного погоста, а мужчин – в северной; позднее норвежцы отказались от разделения по половому признаку и от использования гробов – они просто оборачивали тело в ткань или обряжали в саван. У гренландцев мы находим те же изменения погребальных обычаев. На кладбищах средневековой Европы тела при погребении укладывали на спину, головой на запад и ногами на восток (чтобы усопшие могли «лицезреть» восток, имеющий в христианстве священное значение); положение рук с течением времени менялось: до 1250 года руки укладывали вдоль тела, затем, приблизительно в 1250 году, им стали придавать слегка согнутое положение, затем – складывать на животе и, наконец, в конце средних веков, утвердилась поза с плотно сложенными на груди руками. Все эти изменения параллельно отмечались и в Гренландии.

Стиль церковной архитектуры также следовал норвежским – т.е. европейским – образцам и изменялся вслед за европейской архитектурой. Любой турист, знакомый с архитектурой европейских соборов – с удлиненным нефом, обращенным к западу входом, алтарем и трансептами, – сразу же узнает все эти особенности в каменных руинах гардарского собора. Церковь Хвалсей так сильно напоминает церковь в норвежском городе Эйдфьорде, что напрашивается вывод: либо гренландцы пригласили того же архитектора, либо скопировали чертежи. Между 1200 и 1225 годами норвежские строители отказались от используемой ранее единицы измерения (так называемого международного римского фута) и стали использовать греческий фут, более короткий; вслед за норвежцами новую единицу измерения переняли и гренландцы.

Подражание Европе распространялось на все детали обихода – например, на дизайн гребней и одежды. До начала XIII столетия норвежские гребни были односторонними (с зубцами на одной стороне ручки); потом они вышли из моды и были заменены на двусторонние, с зубцами, направленными в противоположные стороны; в Гренландии наблюдались те же изменения. (Это напоминает слова Генри Topo из его книги «Уолден, или жизнь в лесу» о людях, которые рабски перенимают все модные течения далекой от них страны: «Главная парижская обезьяна нацепляет дорожную каскетку, и вслед за ней все американские обезьяны проделывают то же самое».) Прекрасно сохранившиеся в вечной мерзлоте погребальные одежды на церковном кладбище в Херьольвснесе, относящиеся к последним десятилетиям существования гренландской колонии, показывают, что стиль одежды ее обитателей полностью соответствовал лучшим европейским образцам, хотя, по сути, европейская одежда гораздо хуже подходила для гренландского климата, чем цельная парка с длинными рукавами и капюшоном – одежда инуитов. Одеяния последних обитателей гренландской колонии выглядели так: у женщин – длинное с низким вырезом приталенное платье, у мужчин – изящная куртка, длинная, свободного покроя, удерживаемая на поясе кушаком, с широкими рукавами, открывающими руки всем ветрам и туманам, жилеты, застегивающиеся спереди на пуговицы, и высокие шляпы-цилиндры.

Все эти примеры подражания европейским образцам с очевидностью показывают, что гренландцы очень внимательно следили за европейской модой и следовали ей с большим тщанием. Подражание Европе было для них – возможно, неосознанным – стремлением заявить: «Мы – европейцы, мы – христиане, не дай бог, чтобы кто-то спутал нас с проклятыми инуитами». Точно так же, как Австралия, которая в 1960-х годах, когда я впервые там оказался, выглядела более британской, чем сама Великобритания, Гренландия – самый далекий аванпост Европы в средние века – оставалась крепко привязанной к континенту психологически.

Это пристрастие ко всему европейскому было бы безвредным, если бы выражалось только в синхронной замене гребней и положения рук покойников перед погребением. Но стремление «жить как в Европе» приобрело угрожающий характер, когда под его влиянием гренландцы в совершенно не подходящем для этого климате упрямо продолжали разводить коров, тратили драгоценные летние дни на охоту в Нордсете вместо того, чтобы заготавливать сено на зиму, отказывались перенять у инуитов полезные навыки выживания – и в конце концов умерли от голода. Нам, жителям современного секулярного общества, трудно понять природу затруднительного положения, в котором оказались гренландские скандинавы. Для них, однако, самосохранение в социальном отношении значило не меньше, чем биологическое самосохранение, и такие варианты, как отказ от содержания церквей, смешанные браки с инуитами, усвоение их методов охоты и других полезных навыков даже не рассматривались: стоило, в самом деле, губить свою бессмертную душу и вечно гореть в аду только из-за того, чтобы протянуть еще одну зиму в компании с инуитами! Приверженность гренландцев представлению о себе как о европейцах и христианах могла также способствовать консерватизму, о котором я упоминал выше: гренландцы были в большей степени «европейцами», чем сами европейцы, и, будучи связаны всевозможными условностями, не могли круто изменить свой образ жизни – что, возможно, позволило бы им выжить.