Доган М., Пеласси Д. Сравнительная политическая социология

Современные тоталитарные государства имеют, несом­ненно, больше возможностей побороть вредное влияние, чем имели монархи в первой половине девятнадцатого сто­летия, когда они тщетно старались уберечь себя от опасных идей Французской революции. Логика изоляции, однако, остается прежней. Лидерам хорошо известной империи на Востоке удавалось в течение долгого времени ограничивать фактическое передвижение людей. Они знали, что некото­рые контакты могут быть опасны. Любое знание, приобре­тенное путем сравнения, таит в себе опасность оказаться фактором перемен просто в силу того, что в нем содержится мысль о том, что все, что ранее представлялось порождени­ем Разума и Провидения, не является единственной и абсо­лютной истиной. Перевод сказанного на современный по­литический язык означает, что осознание различия являет­ся одним из наиболее важных рычагов истории, столь же могущественным, как и социальные конфликты внутри стран.

Спускаясь на более прозаический уровень, можно утвер­ждать, что было бы достаточно легко найти примеры преобразований, осуществленных на основе заимствования опыта других стран. При ретроспективном рассмотрении вся политическая и социальная история стран Западной Европы отмечена совпадениями, как если бы весь европей­ский континент сверял свое время по единому Бит Бену. На протяжении всего девятнадцатого столетия многие евро­пейские страны колебались между британской и француз­ской общественными моделями. Но вскоре все страны об­наружили тенденцию к развитию в одном направлении, од­новременно высказываясь за большую свободу, справедли­вость и более широкое участие в политической жизни. Все­общее избирательное право получило распространение од­новременно с укреплением профсоюзов и превращением их в мощные организаций. Женщины в восьми странах од­новременно получили право голоса. Французский ученый, специалист в области трудового законодательства П.Луи отмечал: «Если мы проследим историческую эволюцию трудового права, мы будем поражены тем, что она осущест­вляется во всех странах по тем же последовательным эта­пам». После окончания второй мировой войны все страны Западной Европы создали схожие институты социальной защиты, патронажа, пенсионного обеспечения и помощи нуждающимся семьям; они дали государству возможность более активного вмешательства в экономическую жизнь общества.

В течение почти полувека западные демократии по обе стороны Атлантического океана использовали налоговые средства для постепенного увеличения доли валового наци­онального продукта (ВНП), контролируемого государст­вом. К началу 80-х годов большинство «либеральных» пра­вительств Запада собирало и перераспределяло около 40% национального продукта. Кризис системы социального обеспечения стал политической проблемой почти одновре­менно едва ли не во всех странах Западной Европы.

Одновременно с развитием международных связей про­исходит и синхронизация событий в разных странах. Вол­нения в одной стране пробуждают общественное мнение в соседней, также распространяются и идеи. В одной стране возрастной предел для получения права голоса снижается до 18 лет — и пять или шесть других стран заимствуют это изменение. Законодательство па защите окружающей при­родной среды, по ослаблению контроля за рождаемостью, законы о разводах по добровольному согласию были сфор­мулированы и введены одновременно во Франции и Герма­нии. Социальные реформы, проведенные в Италии в тече­ние первого послевоенного десятилетия, были скопированы с аналогичных французских.

Всякое открытие необычного побуждает исследователя объяснить, почему норма, существующая здесь, отсутству­ет в другом месте и наоборот. Историк стал бы искать причину той или иной задержки развития в способности моби­лизации сил, демограф задал бы вопрос, почему в том или другом месте на деторождение не влияет урбанизация. По­литолог ищет объяснение нестабильности в особом контек­сте, постепенно исключая переменные, которые не вызыва­ют нестабильности в другом месте. Сопоставление, наложе­ние различных факторов является полезным не только для того, чтобы определить отношение одного к другим; оно также предусматривает широкие обобщения, те самые все­поглощающие тигли, которые переплавляют каждый от­дельный опыт в «норму», «отклонение от нормы» или «кли­нический» случай, обеспечивая тем самым лучшее понима­ние даже того, что является специфическим.

При проведении сравнения вполне естественной являет­ся опасность попасть в ловушку этноцентризма, но в то же время сравнение является и лучшим средством против этой опасности. Восприятие существующих различий не­избежно приводит исследователей к осознанию относительности знания и, следовательно, помогает им освобо­диться от культурных наслоений. Действительно, само по­нятие этноцентризма просто не может существовать вне практики сравнения. Только в сравнении с другими культу­рами можно осознать возможную опасность культурной изоляции.

Историк П. Вейн пошел еще дальше, утверждая (как это ни парадоксально), что даже специальные и единичные знания подвергаются концептуальным обобщениям. Так, необходимо постигнуть сущность империализма вообще, чтобы понять, в чем состоит специфика римского импери­ализма, британского колониального империализма, совет­ского государственного империализма (по отношению к его сателлитам), американского экономического империа­лизма. «Только то, что сохраняется неизменным, индиви­дуализируется, не взирая на то, сколь абстрактным и об­щим оно является»7. Иными словами, необходимо иметь общее представление о готическом соборе, чтобы оценить, в чем своеобразие соборов в Бургосе, Милане, Марбурге, Страсбурге иди Кельне.

Нам необходимо иметь общую концепцию развития, выработанную на основе опыта западных стран, чтобы оце­нить реальность развивающегося мира. С другой стороны, вполне естественным является и то, что растущий интерес к этому миру позволил бы обнаружить все недостатки ис­ходных гипотез. Сопоставление эмпирических знаний дало вполне естественный и здоровый стимул для признания этноцентризма. Оно способствовало лучшему пониманию то­го, что «развитие» — это не однонаправленное движение, а процесс, активно формируемый различными и своеобраз­ными культурами и традиционными институтами. В то же время его нельзя рассматривать лишь как поступательное, необратимое движение; это процесс, идущий с поворотами и обходами, которые, однако, нельзя считать явными неу­дачами или отставанием. Это процесс, идущий не к созда­нию универсальной либерально-демократической модели общества, но ведущий к различным политическим и соци­альным формам с одновременной дифференциацией и рационализацией возможных форм этатизма или авторита­ризма. Аналитики из западных стран полагали, что весь мир пойдет по пути, который они хорошо себе представля­ли. Они сделали «слишком широкие обобщения на основе социополитических институциональных особенностей про­цесса модернизации в Западной Европе, которые они знали лучше всего и полагали их необходимыми (или желатель­ными) для других государств, о которых они знали значи­тельно меньше»8. В самом деле, как утверждает Виарда, осуществившийся в странах Запада переход к индустриализа­ции, урбанизации, профессиональной дифференциации и т. д. вызвал изменения в семейной, религиозной и полити­ческой сферах социальной организации. Но являются ли эти изменения универсальными? Опыт Японии свидетельствует о том, что «формы западной социальной и политиче­ской организации не являются неизбежным следствием за­мены феодализма, традиционализма и аграрной системы хозяйства современной промышленной технологией. На­против, капиталистический индивидуализм, введение свет­ского образования, признание особой роли средних клас­сов и принадлежности к ним, рост либерализма и плюра­лизма групповых интересов, множество других особенностей, которые неотделимы от религиозной, семейной, со­циальной и политической систем и порядка стран северо­западной Европы и США, следует рассматривать лишь как одну из многих возможных альтернатив перехода к урбанистическо-индустриальному общественному устройству, а не обязательно как более совершенную или более нравст­венную»9.

Сегодня широко признана идея, что существуют альтер­нативные пути создания альтернативных моделей модер­низации. Не нужно больше пытаться установить всеобщую последовательность универсальных стадий экономического и политического развития10. Не нужно больше проводить полевых исследований, чтобы определить, как далеко мест­ное население, например в Турции или где-либо в другом месте, продвинулось по прямому пути, ведущему развива­ющуюся нацию к успеху11. И, несомненно, лишь благодаря развитию практики сравнения различных государств были проведены дальнейшие исследования, приведшие к осознанию и исправлению прежних несоответствий. Сам факт, что сравнительные политические исследования приняли характер настоящего движения в 60-е годы, способствовал заметному ускорению процессов научного обмена, выразившегося в сравнении теорий с контекстуальным анализом и тем самым способствовавшего их периодическому осовремениванию или переработке.

Стремясь найти подходящие понятийные категории, со­циальные ученые постарались избавиться от нормативных представлений, принятых в их странах. Как мы сможем оценить такие категории, как «политическое участие*, «де­мократия» или «свобода», если сохраним критерии, специ­фические для данной политической системы? Некоторые ученые из Восточной Европы указывали на трудности информационного общения между учеными Запада и их кол­легами с Востока. Такие нормативные расхождения обнару­жились даже среди западных компаративистов. Так, Ч. Москос и В. Белл развенчали некоторые пагубные идеи, на­пример о том, что демократия не подходит бедному народу, или же, что военные режимы являются более эффективны­ми, нежели всякие другие на данном этапе развития12. Но как представить себе абсолютно объективного исследовате­ля? Понимать ценности, которыми кто-то обладает, может быть важнее, нежели считать себя абсолютно свободным от предубеждений.

Следовало бы упомянуть здесь о том вкладе, который внесла антропология в «освобождение» политической науки от узких культурных рамок. Изучение первобытных обще­ств позволило социальным ученым представить свой соб­ственный мир совершенно в ином свете. Интеграция пер­вобытных общественных образований в общепризнанный конгломерат социальных систем заставила их обратить свой взор назад и выработать категории более универсаль­ного характера. И не случайно, что функционализм берет свое начало непосредственно из антропологии.

Некоторые авторы, такие как Ж. Зиглер, даже предлага­ли начинать исследования с «незападных» социальных сис­тем, чтобы затем вернуться к «западным» вооруженными новыми представлениями. Такая стратегия была подверг­нута критике как «излишняя» Д. Сартори. В самом деле, столь же неправомерно оценивать политическую актив­ность в Уганде или Йемене, как и объяснять функциониро­вание развитых плюралистических демократий в терминах теории мобилизации. Не следует пытаться преодолеть одну форму этноцентризма, одновременно впадая в другую. В самом лучшем варианте понятия окажутся слишком общи­ми, размытыми до такой степени, что утратят свою адек­ватность даже для тех стран, по отношению к которым они возникли. В итоге, едва ли можно утверждать, что наши «потери в специфичности» компенсируются какими-либо «приобретениями» за счет интегрирования. «Я бы скорее сказал, что то, чего мы достигли в способности манипули­ровать понятиями или же искать универсальные обобщения, скорее находится на вербальном уровне и весьма обманчиво, тогда как наши достижения в области затуманивания истины — значительны»13.

Критические замечания, высказанные Сартори, обращены к тем, кто без всякой системы пользуется теми знаниями, которые мы приобрели о незападных государствах. В то же время не следовало бы оставлять без внимания и то, на­сколько отдельные разделы трудов по антропологии оказа­ли живительное воздействие на сравнительную политоло­гию. Параллели, проведенные К. Леви-Строссом между ми­фами и идеологиями в его работе «Структурная антрополо­гия», обогатили анализ как мифов, так и идеологий. Иссле­дования В. Мульмана и его коллег по проблеме «нативиз­ма»14 способствовали пониманию национализма; аналогичным образом анализ «мессианства» не должен игнори­роваться теми, кто изучает харизматические или револю­ционные явления. Ж. Баландье справедливо отметил, на­сколько дискуссии по проблемам власти и политики в ши­роком плане были стимулированы антропологическим подходом15.

Социология также сыграла важную роль в том, что ука­зала на опасность этноцентризма. Государства, существую­щие в мире, бесконечно разнообразны. Для того, чтобы объяснить наблюдавшиеся ими контрасты в социальном поведений поляков и итальянцев, ирландцев и чернокожих, социологи Чикагской школы в начале века произвели на свет концепцию культуры16. Они были среди первых, кто обратил внимание на различия обществ, на то, насколько устойчивыми и значимыми являются психологические барьеры, навязанные им историей. Несколько десятилетий спустя западные — европейские и американские — соц­иологи начали вторжение в страны четырех континентов, вооруженные своим научным инструментарием. Они быст­ро обнаружили, не без чувства горечи, всю неэффектив­ность своих «универсальных» концепций. Вопросы, испол­ненные смысла в Англии и Скандинавии, шокировали бы японцев и не могли бы быть поняты арабами. Но эти пре­пятствия явились стимулом для серьезного размышления, и бесспорно способствовали прогрессу и зрелости. Заявить о том, что данный вопрос или исследовательский инструмент «не подходит», как это сделал Э. Шойх, означает при­знать, что «исследователь, представляющий другую культуру, обычно не понимает экзистенциальной основы своего собственного мышления. Поэтому "трудности", с которыми ученому приходится сталкиваться при проведении кросс-культурных исследований, являются отражением тех самых коррективов, которые эти исследования предполагают внести в социальную науку, развивающуюся в контексте отдельной социальной системы»17. Сравнительные иссле­дования высвечивают слабые стороны этноцентризма и тем самым они, несомненно, способствуют его ослаблению. Всегда нужно оценить пределы своих собственных возможностей, чтобы затем переступить их. Подобно любой дру­гой научной дисциплине сравнительные исследования раз­личных государств будут развиваться путем исправления многих, постепенно обнаруживаемых заблуждений.

1. Fernand Braudel, «History and Social Science», in Economy and Society in Earfy Modern Europe: Essays from Annales, ed, P. Burke (New York; Harper & Row, 1972), 24.

2. See S. E. Finer in Adversary Politics and Electoral Reform (London: Anthony Wigram, 1975).

3. Third ed. New York: Free Press, 1963.

4. Cf. Howard J. Wiarda, Politics and Social Change in Latin America: The Distinct Tradition (Amhcrst: University of Massa­chusetts Press,1974).

5.Cf. Ctoudio Veliz, The Centralist Tradition of Latin America (Princeton: Princeton University Press, 1979).

6.Cf. David Coltier, ed., The New Authoritarianism in Latin America (Princeton: Princeton University Press, 1979); James MaBoy, ed., Authoritarianism and Corporatism in Latin America (Pittsburg: University of Pittstmrg Press, 1977).

7. Paul Veyne, L'inventaire des Differences (Paris: Seuil, 1976), IS.

S, Howard ]. Wiarda, «The Ethnocentrism of Social Science*, Review of Politics, April 1981.

9. Ibid

11..As.did David McCelland in The Achieving Society (New York: Free Press, 1967).

12. In «Emerging Nations and Ideologies of American Social Scientists», American Sociologist 2, No 2 (May 1967).

13. Giovanni Sartori, «Concept Misformation in Comparative Politics», American Political Science Review 64, no. 4 (December 1970): 1052.

14. Messianismes revolutionnaires du Tiers monde (Paris: Gallimard, 1968).

15. In Antropologie politique, 2d ed. (Paris: PUF, 1967), foreword.

16. See infra, chapter 8.

17. Erwin Scheuch, «Society as a Contex in Cross-National Comparisons», Social Science Information 6, no. 5 (October 1967): 15.

Глава 2

СРАВНЕНИЕ КАК СРЕДСТВО ВЫРАБОТКИ СОЦИОЛОГИЧЕСКИХ ПРАВИЛ

На самом деле, нельзя согласиться с утверждением о противоположности сравнения и эксперимента, поскольку сравнительный подход всегда присутствует и в экспери­менте. Именно систематическое сравнение результатов многократных экспериментов и составляет сущность экс­периментального метода. Различие состоит в том, что проводящие эксперимент химик или бактериолог облада­ют возможностью воспроизвести в замкнутых услови­ях явление, которое они хотели бы изучить. Они мо­гут обеспечить такие условия, которые предупреждают влияние изменений внешней среды, поддерживая постоян­ными те ее переменные, которые не представляют для них интереса. Они могут просто исключить их из сферы своих исследовании. Такой характер действий определенно невоз­можен в человеческом окружении. Социологи и политологи могут изучать лишь такие явления, которые не созданы ими самими.

Иначе говоря, в тех сферах, где эксперимент не может быть применен, сравнение является синонимом не только научного подхода, имеющего целью выявить все сходства и различия между двумя или более ситуациями; оно является также единственным средством получения информации, достаточной для обеспечения большей адекватности науч­ного подхода. В данном случае сравнение служит и средст­вом описания, и способом выражения мысли. В самом де­ле, невозможно узнать, оказывают ли различные применя­емые в избирательной практике приемы воздействие на партийные системы, не рассмотрев достаточно широкий спектр конкретных примеров. Аналогичным образом, необ­ходимо изучение различных социальных контекстов для анализа, например, процессов социализации, модерниза­ции или партийной расстановки сил.

«У нас существует единственное средство показать, что одно явление является причиной другого — а именно срав­нить те ситуации, где они оба одновременно присутствуют или отсутствуют». Так писал Э. Дюркгейм в своей работе «Принципы социологического метода», подчеркивая разли­чие между экспериментом и сравнением. «Когда какое-ли­бо явление может быть искусственно создано самим исследователем, используемый им метод — есть эксперимент в его непосредственном значении. Когда же производство фактов нам недоступно, когда они спонтанно возникают, используемый нами метод исследования представляет со­бой косвенное экспериментирование или сравнительный метод».

Сравнение является универсальным методом исследо­вания в социальных науках, заслуживающим внимания не только тех, кто занимается исследованием различных госу­дарств. Даже если мы собираемся изучить специфику уча­стия в выборах в какой-либо одной стране, мы действуем методом сравнения поведения мужчин и женщин, молоде­жи и людей зрелого возраста, городских и сельских жите­лей и т. д. Для такого рода исследований сравнение опыта различных стран лишь обеспечивает дополнительную подтверждающую информацию. Мы смогли бы, например, лучше понять поведение французских рабочих, если бы на­шли сходные черты в некоторых соседних странах. Нам легче определить тенденции экономического развития Ве­ликобритании, если проанализировать все, что одновре­менно произошло в Германии или Франции. Неудивительно поэтому, что исторический метод исследования часто объединяется с сравнительным.

Все теории представляют собой синтез результатов ана­лиза. Но лучшие из них черпают свои идеи из разносторон­него и разнонаправленного анализа. Природа тоталитарно­го правления или же процесс военного вмешательства в, по­литику становятся понятнее, если исследование охватывает ряд различных примеров в широком разнообразии контекстов. Для социального ученого сравнение остается главным средством приблизиться к пониманию причин наблюдае­мых явлений, т. е. к выработке социологических правил.

Естественно, сравнение различных стран еще не гаран­тирует валидности полученных выводов. Применение ме­тодов «различия» или «сопутствующих изменений», пред­ложенных Миллем, имеет свои границы. Никогда контекст сравниваемых ситуаций не может оказаться достаточно по­хожим, чтобы исключить, например, влияние окружающих условии. Никогда исследователю не удается обоснованно исключить из полученных Им выводов те контекстуальные переменные, которые он не может сохранять неизменны­ми. Совершенно правомерно высказывание Сартори по этому поводу: цель, к которой исследователь социальных процессов должен стремиться, состоит не в том, чтобы ис­казить или упростить реальность, а в том, чтобы в наиболь­шей степени приблизиться к ней.

Занимаясь поиском причинной связи между исследуе­мыми явлениями, аналитик-компаративист сталкивается с дополнительным препятствием: относительно ограничен­ным числом конкретных примеров, которыми он может оперировать. В мире существует более 160 независимых го­сударств, но мы не можем, совершенно очевидно, рассчи­тывать на достаточно представительную выборку среди них, чтобы изучать такие явления, как харизматическое ли­дерство, упадок парламентаризма или же политическая роль высших гражданских чиновников. Имеет ли смысл сравнивать Того с территорией в 56 тыс. км2 с бывшим Советским Союзом; пустынную Ливию с перенаселенной Японией; бедный Габон с более чем в сто раз богатой Швейцарией; молодые государства Чад или Бангладеш с насчитывающим более чем двухтысячелетнюю историю Китаем? Имеет ли смысл ставить вопрос, считает ли себя крестьянин провинции Золил в Мексике политически гра­мотным, если он едва ли осознает себя мексиканцем? На каком уровне генерализации мы должны находиться, что­бы провести убедительное сравнение бюрократии Бирмы и Германии или же процессов артикуляции в Англии и на Фиджи? Сколь абстрактными ни казались бы эти вопросы, они вполне уместны. Это особенно очевидно при проведе­нии количественных исследований. Несомненно, что для ряда исследуемых проблем различия по таким показате­лям, как размеры, возраст, способ организации, не имеют большого значения; в то же время в ряде других вопросов различия, например, в размерах делают невозможным изу­чение многих государств мира в качестве сравнимых единиц.

В большинстве случаев основная проблема, с которой приходится сталкиваться компаративисту, состоит в том, чтобы увеличить число относящихся к исследуемому пред­мету конкретных случаев, ситуаций для того, чтобы мак­симально повысить уровень статистической достоверности анализа, существует несколько возможных подходов. Ряд предложений по этому поводу внес А. Липгарт1. Первый подход состоит в увеличении числа исследуемых ситуаций за счет исторических примеров. Так, например, можно бы­ло бы изучать процесс бюрократизации, включив в сравни­тельный анализ исторический опыт империй древних вре­мен, или же изучать процесс урбанизации ретроспективно, обращаясь к историческому прошлому Европы. Сравнение процессов формирования государств в современной Афри­ке и средневековой Европе было предпринято на основе «поразительного параллелизма» этих двух ситуаций2.

Однако такой подход имеет два серьезных ограничения:

1) прежде всего, это фрагментарный характер имеющейся информации, даже относящейся к недавнему прошлому;

2) некоторые искажения, вносимые историей, а также фун­даментальные различия, которые часто существуют между одинаково квалифицируемыми явлениями. Несомненно, полезно изучать современные процессы развития грамот­ности в странах Азии и Африки, их формы и последствия в свете того, как это происходило в Европе в течение пред­ыдущих столетий. Но было бы ошибкой не учитывать су­щественные различия между процессом распространения грамотности путем различных печатных изданий в эпоху Бисмарка и этим же процессом в эру господства аудио-, ви­деотехники. Урок истории состоит в том, что предостерега­ет от слишком поспешных сравнений. Надеяться на эконо­мическое чудо в результате экспортирования капитализма в страны третьего мира, забывая при этом об этапах эконо­мического развития в Европе, — это означало бы создавать для них модель развития, построенную на песке. Как можем мы оставить без внимания те огромные возможности, которые были предоставлены западным странам, начиная с XIX столетия, колонизацией и присвоением ресурсов этих колонизованных регионов? Асинхронное сравнение может дать ошибочное представление о перспективах развития.

Другим подходом, позволяющим увеличить число име­ющихся для сравнения случаев, является идентификация областей исследования в каждой стране. Они могут быть определены либо в соответствии с относительно постоян­ными социологическими характеристиками, либо же в со­ответствии с изменяющимися для данного случая (ad hoc) критериями. Так, исследователь, занимающийся сравни­тельным анализом государственной политики, может, на­пример, по своему усмотрению выбрать различающиеся между собой муниципалитеты, районы или даже штаты в государствах с федеративным устройством для того, чтобы оценить значение идеологических ориентации как опреде­ляющего фактора политики. Следуя этому принципу, Х.Линц представил восемь вариантов Испании, Э. Алардт — четыре Финляндии, а С. Роккан — столько же Норвегии. Принято различать три различных Бельгии, че­тыре Италии, пять или шесть Франций. Тому, кто изучает всю Западную Европу, удалось бы насчитать до сорока ха­рактеризующих ее признаков, в то же время понимая, что такое их количество может иметь смысл только при иссле­довании проблем, в достаточной степени далеких от госу­дарственной политики. Дополнительным преимуществом такого подхода является то, что внутренняя однородность каждой из восьми Испании или четырех Италии будет, не­сомненно, более высокой, нежели Испании или Италии, рассматриваемых в целом.

Другая стратегия сводится к выработке рабочих поня­тий, достаточно гибких, чтобы охватить слабо различаю­щиеся между собой ситуации. В результате мы можем при­менить эту стратегию при сравнении многих однопартий­ных систем с многопартийными, не обращая внимания на различия, существующие между формами многопартийности; мы можем также в общих чертах сравнивать виды сво­бодной рыночной экономики с различными формами пла­новой экономики, федеративные государства с унитарны­ми и т. д. Тем самым число случаев, входящих в каждую категорию, неизбежно возрастает. Но статистические преимущества мы рискуем получить за счет снижения четко­сти используемых понятий.

Еще одна достаточно пропагандируемая и широко используемая стратегия заключается в применении методов сравнения лишь к тем странам, где существующие аналогии закреплены их историческим прошлым или географи­ческим положением. Эта стратегия (известная под названи­ем «региональные исследования» — «area study»)3 естествен­ным образом обеспечивает контроль над теми переменны­ми контекста, которые исследователь хотел бы сохранить неизменными для того, чтобы лучше проанализировать ко­лебания других. Например, мы сможем лучше понять вли­яние методов избирательной практики на политическое по­ведение или структуру партий, если проведем сравнение в культурно или структурно однородном окружении. Д. В. Рей применил именно эту стратегию при изучении политиче­ской роли различных методов проведения избирательной кампании. Рассматривая проблему, сформулированную М. Дюверже, Рей расширил сферу анализа, включив в нее двадцать плюралистических демократий, которые можно было бы считать относительно похожими. Его выводы, в значительной мере подтверждающие выводы Дюверже, убедительно показывают влияние мажоритарной системы голосования и пропорционального представительства4. Л..Додд в свою очередь проверил в контексте современных парламентских систем общую гипотезу, выдвинутую У. Райкером5, и указал на такие ситуации, где принцип «ми­нимальной величины» (minimum size principle) не подтвер­ждался. Додд предложил объяснение таких «нетипичных» парламентских ситуаций, сравнив их с парламентскими системами, «характеризуемыми высокой, выраженной ап­риори, готовностью договариваться в сочетании с низкой осведомленностью»6. Здесь мы вновь убеждаемся, насколь­ко кропотливые исследования могут способствовать повы­шению уровня нашего понимания причинных связей и за­кономерностей, Так, проводя лонгитюдное сравнительное изучение повышения уровня благосостояния в Европе и Соединенных Штатах, оказалось возможным показать все недостатки распространенных гипотез, согласно которым у левых правительств всегда ярко выражена тенденция к уве­личению социальных расходов. «Другой типичный при­мер — образование центристских и правоцентристских коа­лиций — свидетельствует о том, что сама динамика образо­вания коалиционных правительств указывает на возмож­ность преодоления левых и правых разногласий»7.

На рассмотрении какого числа объектов должен стро­иться анализ, чтобы обеспечить точность проверки теоре­тических положений? Очевидно, не существует какого-то абсолютно идеального числа. Но когда глобальные законо­мерности выводятся на основе сравнения только двух или трех стран, тогда полученные выводы могут быть подверг­нуты сомнению. В таких случаях даже лучшие ученые фор­мулируют только гипотезы, которые затем потребуют даль­нейшей проверки в других странах. Так, например, невоз­можно определить условия, необходимые для обеспечения устойчивости демократии, анализируя ситуацию в Норве­гии в свете опыта Англии и Германии. X. Экштейн показал это в своей работе8. Только тогда, когда высказанные пер­воначально положения подтверждаются или развиваются последующими исследованиями, гипотезы выкристалли­зовываются в правила.

Одним из методов достижения максимальной точности результатов сравнения является четкое ограничение сферы, на которой будет сосредоточен анализ9. Такая «сегмента­ция» политической системы обычно предшествует выбору подлежащих сравнению стран. Это дает исследователю возможность «забыть» в какой-то степени те контекстуальные переменные, которые делают сравнение таким трудным. Сосредотачивая свое внимание исключительно на аппарате государственных чиновников, профсоюзах, избирательных правах женщин, исследователь тем самым намеренно уменьшает значение контекстуальных различий между странами, общественными или политическими системами. Ученые стремятся выбрать наиболее устойчивые и ин­вариантные факторы из огромного числа различных форм и явлений. Поэтому они в большей степени уделяют вни­мание сходству, нежели различиям. Не в самых ли обыден­ных, постоянных и всеобщих явлениях Ньютон и другие ученые открыли величайшие научные принципы? «То же самое можно было сказать и о политических явлениях» — утверждает Лапаломбара. «Устойчивые политические структуры служат свидетельством не только показательного постоянства человеческого поведения или организаций; они представляют собой также чрезвычайно важный фон, который позволяет лучше объяснить как мгновенные изме­нения, так и латентные процессы, стимулирующие посте­пенные изменения»1. Сравнение помогает отделить слу­чайное от неизбежного, редкое от обычного. Накопление знания — это такой процесс, который развивается от от­дельного специфического к общему, затем в обратном на­правлении — от общего к отдельному и сопровождается по­явлением новых гипотез и постепенным совершенствова­нием понятий.

Только при рассмотрении многих объектов исследова­ния мы можем определить их место, порядок и установить их иерархию. Только путем сравнения мы можем упорядо­чить реальность соответственно концептуальным ориенти­рам. Но сравнение также дает возможность выводить зако­номерности и, хотя порой и медленно, широкие обобще­ния. Мы могли бы даже утверждать, что по самой своей су­ти сравнение предполагает поиск универсальных явлений. Этот поиск в большинстве случаев является трудным про­цессом создания временных звеньев, связующих кажущие­ся столь несовместимыми миры. Л. Дюмон предлагал рас­сматривать старомодный эволюционизм как одну из тех достойных внимания конструкций, которая призвана объе­динить «дао и «тех», «цивилизованных» и «варваров» в один человеческий род11. Он высоко оценивал компаративист­ский подход в исследованиях антропологов и социологов. «Если я не ошибаюсь, все подлинно научные категории рождаются из несоответствия наших собственных катего­рий категориям других, из столкновения между теорией, возникшей «в собственном доме», и данными, собранными вокруг него. В результате в каждом понятии содержится ча­стица всеобщей значимости, па основе которой антрополог переходит от одной организации общества к другой»12. Мы называем теорией определенную организацию понятий, цель которой — объяснить все многообразие реальности в универсальных терминах.

«Не существует науки, если нет обобщения» — гласит одна из аристотелевых максим. Но какой уровень обобще­ния нам следовало бы принять? История социологии гово­рит о законах, выявленных путем более или менее ярко вы­раженных сравнений. Политологи часто пытались рас­крыть взаимосвязь между социальной и политической сфе­рами, а также установить связи между непосредственно по­литическими переменными. В древние времена Ксенофонт пытался выяснить внутреннюю логику тирании. Англосак­сонские теоретики нарождавшегося парламентаризма впос­ледствии нашли объяснение равновесия в системе, действу­ющей по принципу взаимозависимости и взаимоограниче­ния законодательной, исполнительной и судебной властей. Р. Мичелз в более эмпирической манере исследовал внут­реннюю организацию партий с целью сформулировать свой «железный закон олигархии». К. Маркс в свою очередь открыл мощные базисные детерминанты всех проявлений власти.

Анализ поведенческих реакций также способствовал появлению целого ряда гипотез от самых общих до более спе­цифических. Так, М. Вебер исследовал связь между проте­стантской этикой и динамикой социальной системы. Дру­гие социологи пытались понять детерминанты социальной мобильности: одни обращались к изучению способов соци­ализации для объяснения формирования политических по­зиций взрослого населения, другие предложили такие соц­иологические модели, которые, например, показывали вза­имовлияние различных социальных слоев.

Как свидетельствуют приведенные примеры, концептуа­лизация может осуществляться на разных уровнях. При рассмотрении на самом высоком уровне абстракции такой феномен, как политическая нестабильность, будет вклю­чать, очевидно, такие общие переменные, как распределе­ние собственности (давняя гипотеза, первоначально сфор­мулированная Токвилем). Проблема легитимности, напри­мер, может включать такие факторы, как зависимость меж­ду социально-экономическим и политическим развитием, степень культурного согласия, бремя политических требо­ваний. Равным образом исследование сущности парламентских демократий позволило бы установить другие опреде­ляющие факторы, такие как конституционная структура, природа правительственных коалиций, число и сплочен­ность политических партий.

Можно анализировать автори­тарные системы с различных исходных позиций, делая ак­цент для одних стран на неразвитости средних классов, а для других — на слабом развитии технических средств коммуникации, процессах урбанизации и низком уровне обра­зования. Предстоит ли нам теперь решить, какой вид объ­яснения является более правильным? Все они, несомненно, полезны и в то же время в какой-то степени ограничены. Чрезмерно абстрактные положения часто пренебрегают фактами, которые выявляются контекстуальными исследо­ваниями; но в то же время контекстуальные исследования теряют приобретенную информацию при рассмотрении широкомасштабных или долгосрочных явлений. С. Новак указал на эти несоответствия, которые могут создать раз­рыв между фундаментальными и прикладными сравни­тельными исследованиями: «Чем более мы стремимся вы­явить переменные и связи, которые представляются важ­ными на уровне международных исследований, тем больше вероятность того, что полученные формулировки и теоре­тические обобщения будут слишком мало значить с точки зрения специфических проблем отдельного государства»13. Политики не проявят интереса к такого рода открытиям, но ученые не имеют права пренебрегать любым уровнем исследований, поскольку все точки зрения являются полезны­ми и дополняют друг друга.

В зависимости от той цели, которую ставит перед собой ученый, формулирующий какое-либо правило, масштабы его интересов могут значительно меняться. В промежутке между двумя крайними позициями, где на одном — пара­дигма, а на другом — описание без объяснения, располага­ются те теоретические конструкции, которые Р. Мертон на­зывает «теориями среднего уровня»: эти «теории являются промежуточным звеном между мелкими рабочими гипоте­зами, в изобилии рождающимися в процессе повседневной исследовательской практики, и всеобъемлющими размыш­лениями, включающими главную концептуальную схему, на основе которой объясняется существование большого числа эмпирически наблюдаемых проявлений единообра­зия социально го поведения» 14.

Каждый используемый социальными науками метод, позволяющий вырабатывать правила, ограничен опреде­ленными рамками. Очень долго политологи, особенно в Европе, проводили свои исследования в рамках строгих ме­тодологических схем, что, несомненно, позволило им лучше оценить роль и влияние различных политических инс­титутов. Но оставляя без внимания те социальные силы, которые влияют на властные функции, эти ученые «не при­нимали в расчет неполитические детерминанты политиче­ского доведения и, следовательно, неполитические основы правительственных институтов»15. С другой стороны, бихе­виористский подход к политическим явлениям не учиты­вает решающую роль, принадлежащую этим институтам.

Исследователи, признававшие главенствующую роль социальных сил в истории, иногда оказывались втянутыми в область чистой теории. Угасание некоторых течений мар­ксистского толка служит тому печальным примером. Но следует также обратить критические замечания и в адрес функционалистов; они также подвержены искушению пре­вратить все многообразие явлений в не поддающиеся про­верке абстракции. Исторический метод доказал свою спо­собность продемонстрировать, как постепенно формируют­ся политические институты — в процессе смены многих этапов и под воздействием многих факторов. Но историче­ский анализ должен быть преобразован в асинхронные сравнительные исследования для того, чтобы обеспечить, например, понимание главных особенностей развития Ев­ропы в девятнадцатом столетии. Так, методом количественной оценки можно точно проанализировать взаимосвязи между политическими явлениями, которые в течение дли­тельного времени лишь намечались. Но количественные методы имеют свои собственные недостатки. Необходи­мость получить убедительные данные может повлиять на поставленные вопросы и ограничить объективность восп­риятия исследователя. Б.деЖувенель справедливо осудил подобный «новый фатализм», который все явления объяс­няет долей валового национального продукта на душу насе­ления.

Чтобы добиться максимальной надежности результатов, социальные ученые стремятся выйти за рамки тривиально­го сравнения, чтобы обеспечить большую точность инфор­мации и используемых данных, дать количественную оцен­ку всему, что поддается такой оценке. Но нельзя забывать, что техническое усложнение методов сравнения не может быть самоцелью. Развитие технических средств исследова­ния и расширение сферы сравнения должно сопровождать­ся усовершенствованием сравнительной методологии, эпистемологическим осмыслением и тщательной формули­ровкой понятий, способных впитать, упорядочить и при­дать смысл потоку информации. Без этого всякий техниче­ский прогресс, достигнутый на уровне сбора или компью­терной обработки данных, окажется бесполезным.

ЛИТЕРАТУРА

1. In «Comparative Politics and Comparative Method», American Political Science Review 65, no. 3 (September 1971).

2. Cf. Joshua B. Forrest, «State Formation in Contemporary Africa and Medieval Europe* (paper presented at American Political Science Association meeting, Washington, D.C., 1988).

3. See infra, chapter 16.

4. Cf. The Political Consequences of Electoral Laws (New Haven: Yale University Press, 1971), 87-103.

5. William Riker, The Theory of Political Coalitions (New Haven: Yale University Press, 1962).

6. Lawrence C. Dodd, Coalitions in Parliamentary Government (Princeton: Princeton University Press, 1976), 208.

7. See Peter Йога and Arnold J. Heidenheimer, eds., The Development of Welfare States in Europe and America (New Brunswick, NX; Transaction Books, 1981), 325-27.

8. Division and Cohesion in Democracy (Princeton: Princeton University Press, 1966).

сравнение как средство выработки социологических правил

9. See infra, chapter 13.

10. Politics within Nations (Englewood Cliffs, NJ.: Prentice-Hall, 1974)Л9.

11. Louis Dumont, Essais sur I'individualisme: une perspective anthropologigue sur I'ideologie moderne (Paris: Seuil, 1983), 175.

12. Ibid, 184-85.

13. Stefan Nowak, «The Strategy of Cross-National Survey Research», in Cross-National Comparative Survey Research: Theory and Practice, ed. A.Szalai and R.Petrella (Oxford: Pergamon, 1977), 7-8.

14. Social Theory and Social Structure, 2d ed. (New York: Free Press, 1968), 5-6.

15. Roy Macridis, The Study of Comparative Government (Garden City, N.Y.: Doubleday, 1955), 15.

Глава 3

Понятия составляют сущность знания. С давних времен философы спорили о происхождении понятий: берут ли они свое начало из трансцендентного идеального мира или же восходят к реальному опыту. Сегодня такие споры ли­шены смысла. Является общепризнанным, что существует бесконечная диалектическая взаимосвязь между априори и апостериори. Знание, как писал Кант, является результатом неразрывной связи между возникающей интуицией и по­нятием: «интуиция без понятий — бесплодна, понятия без интуиции — пусты».

Применительно к области сравнительного анализа этот тезис можно было бы кратко сформулировать следующим образом: без абстракции и теоретических конструкций не существует общих критериев для сравниваемых объектов. Понятие само по себе является абстракцией, поэтому не может быть сравнения без понятий. «В то время как образ является репрезентацией отдельного объекта, — сказано в Большой энциклопедии, — понятие представляет опреде­ленную общность. Понятие является абстрактной идеей в том смысле, что оно принимает во внимание только опре­деленные характеристики объектов; и оно является общей идеей в том смысле, что распространяет эти характеристи­ки на все объекты данного класса». Сначала абстракция, за­тем обобщение — это естественный способ компаративного исследования.

Развитие сравнительной политической науки осуществ­ляется на основе понятийного инструментария. К нему от­носятся такие понятия, как политическая активность, за­конность, власть, аномия, интеграция, исключение, отчуждение, популизм и т.п. Социальные ученые выработали большое количество понятий, позволяющих выделить лучше изучить бесконечное разнообразие социальной ре­альности. Эти логические категории являются полезными инструментами, они помогают исследователям получить четкие представления об изучаемых явлениях. Но они так же не наблюдаемы, как и первые микроскопические части­цы, описанные Демокритом или Анаксагором. Вы не може­те видеть социальные классы, вы не можете видеть «харизму». Посредством зрительного восприятия вы не можете решить, следует ли вам анализировать «власть» в терминах господства, как это делал Вебер, или в терминах обмена, как это делал Парсонс. В действительности, как утверждают Р. Т. Холт и Дж. М. Ричардсон, о «понятиях судят не по их истинности или ложности, а по их теоретической утилитар­ности»1. Единственно важным является знание того, на­сколько полезны данные понятия в понимании реальности.

Число понятий, которые можно было бы проанализиро­вать в труде, связанном со сравнительным международным исследованием, несомненно, превзойдет по объему любую книгу. Тем не менее многие родственные понятия различа­ются лишь внешне. Поиски оригинальности и точности не всегда заканчиваются творческими вкладами в сравнитель­ный анализ. Было бы легко показать, что объединенные в одной рубрике характеристики или процессы обязательно относятся к одной аналитической категории. Понятие секу­ляризации; например, как оно было использовано Д. Джермани при изучении процесса перехода от прошлого к современности, включает огромное разнообразие черт. В са­мом деле, они относятся к политической системе так же, как и к семейным отношениям, социальным реформам и демографическим моделям. Секуляризация в таком пони­мании представляет собой сложный процесс, включающий три фундаментальных модификации социальной структу­ры. Прежде всего он включает трансформацию поведения и действия; во-вторых, переход от институционализации тра­диции к институционализации перемен; в-третьих, движе­ние от недифференцированных структур к дифференциро­ванным, специализированным и более автономным2. Те, кто говорит о развитии или модернизации, имеют в виду те же процессы, о которых писал Джермани. Все эти оттенки в дефинициях понятий не обязательно свидетельствуют об особом своеобразии подхода.

При анализе изменений понятие само переходит от ста­тики к динамике. Но как интегрировать этот переход? Об этом стоит поразмыслить, поскольку каждое понятие, есте­ственно, стремится объяснить реальность, которую оно упорядочивает. М. Вебер глубоко осознавал эту проблему, разрабатывая свои аналитические категории. Он постарался обратить внимание на то, в какой степени они являются «идеальными тинами», референтами, позволяющими опре­делить относительность каждого конкретного исследуемого случая. Не существует рационального авторитета, который также не был бы основан на традиции - будь то «демократическая» или «республиканская» — и в то же время любой авторитет обязательно дополняется какой-нибудь иннова­цией.

С идеей изменения соотносятся проблемы достижения зрелости и упадка. Политические системы, как и государст­ва — это живые организмы; они непрерывно эволюциони­руют. Харизматическая власть сменяется ее ослаблением, поскольку установленный ею порядок вызывает глубокие преобразования ее сущности. Вебер также предложил ряд динамических понятий, вводя секуляризацию между рели­гиозным и светским началами. Сегодня мы можем приве­сти много примеров понятий, которые включают идею из­менения. Это — модернизация, национальное строительст­во, интеграция, легитимация.

Концепция структурной дифференциации, рожденная в трудах Вебера и развитая Парсонсом, известна как замет­ное достижение функционалистов, которые использовали ее как классификационный стержень для выделения раз­личных видов политических режимов3. Социолог Р. Марш применил эту концепцию с целью ранжировать все много­образие известных общественных систем, начиная с пле­менной организации и кончая таким мастодонтом, как Со­ветский Союз. Цель Марша состояла в том, чтобы показать, что все важные политические и социальные феномены из­меняются в соответствии с этой фундаментальной переменной — «структурной дифференциацией»4. Но в то же время он не предложил реального способа для ее измере­ния. На этот важный вопрос еще никто не дал удовлетвори­тельного ответа. И в этом состоит важный урок для компа­ративиста: наиболее глобальные аналитические категории, самые многообещающие, не обязательно являются наибо­лее легко реализуемыми. На самом же деле за фасадом та­ких понятий, как интеграция, социализация, политизация и модернизация, скрывается огромное разнообразие слож­ных явлений, анализ которых потребовал бы создания со­вершенных моделей и глубокой интерпретации5.

Развитие динамических понятий стимулировало эпистемологическое мышление. Так, Р. Бендикс предложил рассматривать каждую из аналитических категорий как не­кую совокупность «контраст-концепций», приобретающих различный смысл в зависимости от контекста и перспектив анализа. Бюрократическая форма государственной власти в период зарождения, утверждал он, обладала исключитель­ными чертами, которые теперь не представляют ничего ис­ключительного. Такие ее характеристики, как обезличенность и рационализм, первоначально отличавшие ее от фе­одализма, не могли бы рассматриваться в качестве убедительных показателей теми, кто изучает американское «им­перское президентство» или же Францию времен Пятой Ре­спублики6. Это утверждение может быть рассмотрено и бо­лее широко. Можно ли, используя понятия, сформулированные в Европе в абсолютно другом контексте, анализировать то, что происходит сейчас в Бирме или Заире? Чем в действительности являются такие категории, как «государство», «социальный класс», «политическая партия», на при­мыкающих к Сахаре территориях Африки? Не ведут ли та­кие понятия, которые мы ненароком используем, к неправильному толкованию исследуемого?

«Verbum dat esse rei» утверждали философы-схоласты. Но словам, понятиям принадлежит нечто большее, чем простое отражение явлений реальности; они раскрывают их и даже усиливают. Мы понимаем, к чему стремимся. Вот почему многие компаративисты выступали в защиту и продолжают защищать необходимость более точного поня­тийного аппарата. Если каждый будет пытаться включить различное содержание в такие понятии, как «диктатура» или «прогресс», никакие теоретические споры не смогут разви­ваться. Д. Сартори показал себя ярым противником таких опасных приближений, вступив в ожесточенную борьбу с этой «Вавилонской башней» многозначности понятий, от­крытой для всяких исторических напластований, для всех «порождений» междисциплинарных исследований, где суть понятия в конце концов оказывается утраченной. «Наша цель, — писал Сартори вместе с Ф. Риггсом и Г. Тойне, — в том, чтобы найти способ вводить в язык науки все нако­пившиеся новшества и препятствовать его непрекращаю­щемуся движению к анархическому разрушению и беспо­рядку»7. Этот призыв к точности дефиниций Сартори со­провождает заявлением о необходимости использовать та­кие обозначения, которые не выбираются произвольно. «Коль скоро мы находимся во власти слов, которые мы выбираем, нам следует делать это тщательно. Очень важно, ка­кие слово мы выбираем: «название» понятия является вопросом принципиальной важности»8.

Понятие «политическое развитие» разрабатывалось компаративистами на основе западной модели, выбранной в качестве безусловного эталона. Если бы вместо него было выбрано другое понятие, например «политическое измене­ние», как предлагал С. Хантингтон, оно бы приобрело боль­шую ясность не только потому, что позволило бы избежать таких речевых оборотов, которые «не должны сочетаться, а часто и действительно не сочетаются»9. Здесь становится очевидной важность выбора терминологического способа выражения именно потому, что если из-за утраты интереса к фундаментальным проблемам слишком неопределенное или неадекватно сформулированное понятие было бы от­вергнуто, то развитию знания это не принесло бы никакой пользы. Отстаивая необходимость более четких дефини­ций, Ф. Риггс полагает, что выражение «политическое раз­витие» в качестве удачно выбранного вызвало рост числа серьезных работ, которые, несомненно, значительно спо­собствовали углублению наших знаний о политической жизни, особенно в странах третьего мира10.

Создание новой терминологии, одновременно нейтраль­ной и четкой, явилось целью многих исследователей, целью, к которой часто стремились и иногда добивались. Но С.Андрески совершенно справедливо указывал, сколь тщетным может оказаться «изобретение неологизмов для устранения нормативных оттенков ввиду того, что запас психологических и социологических терминов, коль скоро сфера их применения начинает расширяться, становится объектом серьезных упрощений и искажений»11. Как он от­мечал в другом месте, «терминологическая неразбериха не может быть устранена путем созыва заседаний комитетов для вынесения законодательных решений по данному воп­росу. Устранить ее можно лишь путем упорядочения или разработки терминов в процессе создания теорий, которые объясняют реальные события в их подлинном виде. Терми­нологическая путаница является, несомненно, отражением отсутствия общего понимания»12.

Поиск нейтральных и точных понятий нередко является результатом обмена мнений и сотрудничества. Так, поня­тие «политический плюрализм» означает прогресс, рас­сматриваемый в зависимости от степени развитости либе­ральной демократии. Понятие «полиархия», предложенное Р. Далем13, открывает еще и другие перспективы. Несом­ненно, эти понятия выполняют функцию, которая не может быть обеспечена понятием «демократия», более абстракт­ным и более распространенным. Но сколько энергии было затрачено в поисках этой нейтральности и точности. И почему не допустить, что некоторая неопределенность не обязательно приводит к «интеллектуальному склерозу»? «Дву­смысленность, — отмечал Р. Кайуа, — являющаяся недо­статком сигнального кода, применительно к языку служит свидетельством его богатства, источником большого разно­образия возможных комбинаций различных признаков»14.

Аналитические возможности социальных ученых часто пропорциональны их способности выдвигать гипотезы, ко­торые они постоянно совершенствуют, выделяя действующие понятия, ориентированные в большей мере на их практическую значимость, нежели на абстрактное совер­шенство или философскую цельность. В. Дж. Гуд, несом­ненно, прав, утверждая, что успех использования такого по­нятия зависит не столько от ясности его смысла, или точ­ности выражения, «сколько от того, в какой степени плодотворны те исследования, которые это новое понятие порож­дает. Большинство понятий, новых или старых, погибает не и результате критики, а в результате их неупотребления»15.

Существует целый ряд недостаточно точно очерченных понятий, породивших огромное число работ. Такое поня­тие, как власть, совершенно справедливо квалифицирова­лось как «семантическая головоломка»16, но такая «головоломка» оказалась способной обогатить критическую мысль М.Вебера, Г.Моски, В. Парето, Т. Парсонса и позднее Д. Белла, Р. Дарендорфа или А. Этциони17.

Некоторые понятия вызвали длительную полемику, не­смотря на то, что «изобретатели» задумывали их в качестве нейтральных инструментов: примером может служить понятие «авторитаризм рабочего класса», сформулированное С. Липсетом18. Существуют понятия, всегда выступающие на первом плане, например «власть», и другие, пользующи­еся периодическим приоритетом, такие, как понятие «соци­альное движение»19. Не все понятийные категории одина­ково значимы, но все они способствуют непрерывному про­цессу концептуальной выверки в социальных науках. Ни одно из них не является достаточно совершенным, чтобы исключить необходимость постоянного их пересмотра. Од­ни ученые по-новому формулируют понятие «социальный класс» или же переосмысливают понятие гражданской культуры20. Другие критически переоценивают понятия революции или контрреволюции. Теория демократии подвергается переоценке, принимая во внимание утрату связанных с ней иллюзий в странах черной Африки или Латинской Америки. «Можем ли мы себе представить тему обсуждения, где используемые термины не являются более предметом дискуссий?» — задает вопрос Д. Сартори21. Пер­спектива сравнительных исследований благоприятствует постоянному процессу их уточнения и совершенствования формулировок. Содержание понятия «участие в полити­ческой жизни» (political participation), первоначально трактуемое как поведение, призванное влиять на выбор государством методов управления и его политики22, по­степенно расширялось путем сравнения. Исследова­ния, проводимые в различных странах, обогатили понима­ние этого явления23. Насилие и неповиновение рассматри­вались как нормальные формы политической "активности при исследовании политических процессов в развиваю­щихся странах24. В результате мы должны были переос­мыслить содержание понятия политической активности даже применительно к большинству плюралистических де­мократий.

То, что сравнительный анализ нуждается в понятийном аппарате, уже убедительно доказано. Что не менее важно подчеркнуть, так это определяющую роль, принадлежащую сравнительному анализу в выработке понятий, которые за­тем быстро перекочевывают в обычные исследования, не относящиеся к категории сравнительных25. Понятия куль­туры и политической социализации возникли из сравне­ния. То же самое может быть сказано и в отношении поня­тий «выражение и агрегирование интересов». Компаративи­стское происхождение очевидно проявляется также и в по­нятии «развивающиеся» (страны). Р.Арон прекрасно сказал об этом: «Понятие "развивающиеся" родилось из сравне­ния. Оно определяет то, чем некоторые общества не явля­ются (то есть не являются развитыми), и в то же время ни­чего не говорит о том, чем же они являются. В самом деле понятие «развивающиеся* применимо к древним цивили­зациям (Индия), а также к районам с родовым строем (не­которые территории Африки) или даже к отсталым регио­нам среди развитых стран. Я даже скажу более: нет основа­ний рассчитывать на прямое и конкретное определение этого понятия, поскольку оно — сравнительное по самой своей природе»26.

Сравнительный анализ на межгосударственном уровне порой порождает слишком общие и неопределенные поня­тия. Та дистанция, которую компаративист должен поддер­живать между собой и областью исследования, увеличивает такую опасность и требует особой бдительности со стороны даже самых опытных аналитиков. Отработанные понятия необходимы для того, чтобы обеспечить свободу сравнительного анализа. Но делая первые шаги в этом направле­нии, социальный ученый сталкивается с множеством пре­пятствий и искушений. Он должен избегать попадания в ловушку такой концептуальной зависимости, которая по­буждает иногда объяснять все в терминах культуры, классо­вой принадлежности, прибыли, личности и т. д. В социаль­ных науках никогда не существует единственного определя­ющего фактора, которым можно было бы объяснить все ис­торические тенденции; существует несколько или много побудительных причин27.

Социальным ученым следует избегать сползания от тео­рии к доктрине, обнажать всякого рода карикатурные явле­ния, бороться с подменой понятия мифом. Соблазн сверх-упрощенчества не пощадил духа науки, так же как и склон­ность к иррациональному. Р.Арон однажды обвинил неко­торых ученых в том, что у них также существует собствен­ный опиум28. Реальность следует изучать вне всяких идео­логий, общих представлений и слишком очевидных доказательств. В своей работе «Принципы социологического метода» Э. Дюркгейм призвал исследователей оградить се­бя от этих периодически воспроизводящихся элементов псевдонауки. Иллюзорные знания и ошибочные истины часто проявляются в области сравнительных межгосудар­ственных исследований в виде предвзятого мнения, клише, национального стереотипа.

ЛИТЕРАТУРА

1. «Competing Paradigms in Comparative Politics», in The Methodology of Comparative Research, ed. R.T. Holt and JJE. Turner (New York: Free Press, 1970), 24.

2. Gino Germani, The Sociology of Modernization: Studies on Itx Historical and Theoretical Aspects, with Special Regard to the Latin American Case (New Brunswick, N J.; Transaction Books,

3. See infra, chapter 23.

4. Cf. Comparative Sociology: A Codification of Cross-Societal Analysis (New York: Harcourt, Brace, 1967).

5. See Mattei Dogan and Robert Pahre, Creative Marginatity: Innovation at the Intersections of Social Sciences (Boulder: Wr.stview Press, 1990), chap. 4.

6. Cf. «Concepts in Comparative Historical Analysis», in t 'vmparatm Research across Cultures and Nations, ed. Stein Hokkan (Paris: Mouton, 1968), 70-72.

7. Tower of Babel: On the Definition and Analysis of Concepts in иге Social Sciences (International Studies Association 1975), 1.

8. Giovanni Sartori, «Guidelines for Concept Analysis», in Social Science Concepts: A Systematic Analysis, ed G. Sartori (Beverly Hills, Calif.: Sage, 1984), 60.

9. Samuel P. Huntmgton, «The Change to Change», Comparative Politics, no 3 (1977): 303-4.

10. Fred W. Riggs, «The Rise and Fall of 'Political Development'», in Handbook of Political Behavior, ed. Samuel L. Long (New York: Plenum, 1981), 338.

11. Stariislav Andreski, «Classifications et terminologies: des outfls a manier avec circonspection», Revue Internationale des Sciences Sociales 3 (1974): 525.

12. Stanislav Andreski, Elements of Comparative Sociology (London: Cox and Wyman, 1964), 85-86.

13. Robert Dahl, Pofyarchy, Participation and Opposition (New Haven: Yale University Press, 1971).

14. In R. CaUlois et al., Le robot, la btte et I'homme (NeuchStel: La Baconniere, 1965), 20.

15. In Peter M. Blau, ed., Approaches to the Study of Social Structure (New York: Free Press, 1975), 67.

16. J.E. Lane and H.Stenlund, «Power», in Sartori, Social Science Concepts, 396.

17. See the selection of their theoretical writings by Marvin E. Olsen in Power in Societies (New York: Macmillan, 1970).

18. In a famous article, reprinted in Political Маш The Social Basis of Politics, expanded ed. (Baltimore: John Hopltins University Press, 1981), 87ff.

19. Besides the classic book by Rudolf Heberle, Social Movements: An Introduction to Political Sociology (New York: Appleton-Century-Crofts, 1951), a large literature has been devoted to the concept of social movements. See, for an encompassing view of the subject, Louis Kricsberg, ed., Research in Social Movements: Conflicts and Change (Greenwich, Conn.: JAI Press, 1979).

20. See infra, chapters 6 and 8.

21. Giovanni Sartori, The Theory of Democracy Revisited (Chatham, NJ.: Chatham House, 1987), 1:13.

22. See Norman H. Nie and Sidney Verba, Participation in America: Political Democracy and Social Equality (New York: Harper & Row, 1972).

23. Lucian Pye and Sidney Verba, The Citizen and Politics: A Comparative Perspective (Stanford, Calif.: Greylock, 1978), introduction.

24. See Joan M. Nelson, Access to Power: Politics and the

Urban Poor in Developing Nfltions (Princeton: Princeton University Press, 1979), 9 et passim; John A. Booth and Mitchell A. Seligson, Political Participation in Latin America (New York: Holmes & Meier, 1978), 6.

25. In fact, the pioneering work of Charles Merriam has taken u comparative look at socializing processes. Cf. The Making of Citizens: A Comparative Study o/'Methods of 'Civic Training, 2ded. (Chicago: University of Chicago Press, 1935).

26. Raymond Aron, «La theorie du developpement et rinterpretation historique de Pepoque contemporaine», in Le developpement social, ed. Raymond Aron and Bert Hoselitz (Paris: Mouton, 1965), 89.

27. Against that illusion du trait dominant, see Leo Hamon, Acteurs etdonnees de Vhistoire (Paris: PUF, 1970), 1:41.

28. Cf. L'opium des intellectuels (Paris: Calmann-LeVy, 1955).