Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

Подобно тому как поэтический восторг Пушкина разбился в свое время об ученые аргументы М. Каченовского, считавшего «Слово» подделкой, так восхи­щение ясными образами меркнет, смешиваясь со смутной неудовлетвореннос­тью от натянуто-фальшивой «образности» «темных мест». В тексте «Слова» их насчитывают с полтора десятка, на самом же деле непонятых фрагментов куда больше. И ладно бы речь шла о второстепенных эпизодах, допускающих сво­бодные разночтения...

Зачин в общепринятых толкованиях погружает нас в языческую старину, где вещий сказитель то ли растекается мыслью по древу, то ли скачет белкой, а раненая лебедь воспевает славу Ярославу. Не странны ли такие образы и не отсюда ли черпает вдохновение «натужное мифотворчество» толкователей (А.К. Югов)? В преддверии кульминации, «Злата слова Святослава», князь излагает боярам не сон, но тяжелый горячечный бред — с разверзающимися до самого синего моря оврагами или несущимися к нему дебрями. И это — вопреки всем литературным канонам, где сон непременно предвещает явь. Наконец, в финале мы узнаем об авторах Бояне и Ходыне — любимцах, а точ­нее — желанных, возлюбленных («хотях») князя Олега.

Такие толкования — не просто плод недоразумения. Это итог двухсотлет­ней истории изучения «Слова». Итог неутешительный, поскольку образный строй памятника полностью ими разрушен. И сколь бы плодотворным ни было уточнение деталей, исторических либо литературных, они так и не сложились в общую картину.

В 1840 году Осип-Юлиан Сенковский язвительно заявил: «Что хотите го­ворите, никак нельзя принять «Слово» за действительный и достоверный памятник! Одно только трудно придумать, кто мог решиться на подделку и напи­сать такую нелепицу!» На скептиков обрушивались волны негодования, одна­ко, откатываясь, они обнажали те же камни преткновения, что служили краеу­гольными для нигилистических конструкций.

«Слово» — позднейшая подделка! В двадцатом веке на этом настаивали Андре Мазон и Александр Зимин, Михаил Успенский и Фаина Гримберг; недав­но ряды скептиков пополнил Эдвард JI. Кинан, приписавший авторство «Сло­ва» чешскому лингвисту Йозефу Добровскому.

В 1887 году Е.В. Барсов отметил, что «всякая отрицательная школа имеет свое значение в науке, но наши скептики по отношению к «Слову о полку Иго- реве» показали такое историческое и литературное бессилие, что в настоящее время не заслуживают серьезного опровержения». Мы можем констатировать, что все еще живем в том самом «настоящем времени»: единственным доказа­тельством подлинности может быть только адекватное прочтение памятника, а не частные споры с его критиками.

Речь идет о постижении смысла «Слова».

В «Сказаниях русского народа» (1841) И.П. Сахаров вопрошал, по-види­мому, риторически: «Могут ли быть верными все изменения, когда критик не понимает главной мысли, той основной идеи, о чем он говорит? Можно ли было ожидать чего-либо дельного, когда все изменения начинаются и окан­чиваются неведением?» Неожиданный ответ ему был дан в следующем столе­тии Д.С. Лихачевым, умиротворяюще заметившим: «Мне кажется, что красо­ту «Слова» подчеркивают даже те «загадочные» места, которые явились есте­ственным следствием его переписки. Если бы в «Слове» не было испорченных переписками (а может быть, и первыми издателями) мест, оно частично по­теряло бы свою привлекательность для современного читателя».

Не все, однако, находили привлекательными явные бессмыслицы и словес­ные ухищрения, принятые научным сообществом из уважения к высоким ав­торитетам. Бурный расцвет любительского «слововедения» стал естественной и, в общем-то, здоровой реакцией на невразумительные «официальные» вер­сии. И по сей день мы находим в переводах энтузиастов точные наблюдения и догадки — увы, также не составившие цельной картины.

Бессилие перед трудночитаемыми отрывками породило устойчивое мнение, будто текст искажен переписками, местами безнадежно. В 1877 году Орест Миллер полагал, что «до невероятности испорченные места... могут быть объяс­нены разве что в случае открытия новых списков памятника (на что, разумеет­ся, плохая надежда)». Это предоставляло своеобразный карт-бланш на весьма вольное обращение с источником. Ныне общеприняты не только отдельные буквенные конъектуры, но и перестановки целых строк. Насколько они обоснованы?

A.C. Пушкин был первым, кто восстал против них: «Толкователи напере­рыв затмевали неясные выражения своевольными поправками и догадками, ни на чем не основанными». А. В. Лонгинов в 1911 году отмечал, что «прибегавшие беспрерывно к прихотливым и легкомысленным поправкам ученые... затемни­ли текст неподлежащим, а иногда и нелепым чтением».

В начале 50-х годов прошлого века к более аккуратному и бережному отно­шению к тексту призывал академик М.П. Алексеев: «В ранних исследованиях о «Слове» кое-что угадано было вернее, чем в более сложных, надуманных, сугубо книжных построениях последующих исследовательских работ об этом памятни­ке». Ему вторил JI.A. Булаховский: «Догадки, допускавшие большие искажения в «Ироической песни о походе», едва ли не в подавляющем их большинстве сейчас должны быть сняты, как не оправдавшие себя; наоборот, именно этот текст, ко­торый дошел до нас в виде первого печатного издания Ф.И. Мусина-Пушкина, дает, при надлежащем его истолковании, наиболее правдоподобные чтения». Увы, Д.С. Лихачев авторитетом своим дезавуировал предостережения коллег...

Другой способ объяснить загадки «Слова» избрали ориенталисты, подход которых вполне исчерпывается универсальным приемом: любое незнакомое слово — «тюркского происхождения, хотя оно... неизвестно в самих тюркских языках». Читатель, по-видимому, получит немалое удовольствие от наблюде­ний за словесной эквилибристикой в восточном стиле, которую мастерски пре­парировал В.П. Тимофеев. Угроза памятнику с этой стороны нешуточна, по­скольку добрая половина исследований вышла из-под пера востоковедов. Есть все же что-то порочное и неуважительное к народу русскому в том, что в каж­дом непонятном слове спешат увидеть «заимствование». Да и политическая мода на «евразийство» гумилевского толка заставляет глубже задуматься о нашей национальной идентичности.

Вряд ли может удивить особое внимание к первому памятнику русской ли­тературы со стороны современных адептов славянского язычества: поиск его следов во многом опирается именно на материалы «Слова». Автор же признан толи полуязычником, толи двоеверцем в стиле Оруэлла; образ Всемирного Дре­ва, языческие божества Див, Жля и Карна, фантастические перевоплощения Бояна и его героев создают впечатление, которое точно определил Зориян-Дленга Ходаковский: будто «славянское младенчество окружено туманом грубо­го невежества и дикости». Любителям языческой архаики Боян представляется неким волхвом-вещуном, отсюда и снисходительное почтение к невнятному бормотанию старца, восхищение перед пугающими образами мифических су­ществ, которыми населили «Слово» комментаторы.

На этом фоне парадоксальной покажется та простая мысль, что выдающее­ся произведение создал образованнейший человек своего времени, человек знакомый с греческими и латинскими авторами, не говоря уже о христианской литературе. Испанский исследователь Хосе Фернандес обнаружил в «Слове» явственные «отголоски произведений, образующих... литературный фон эпо­хи. Это прежде всего Библия, «Хроника» Георгия Амартолы, «Иудейская вой­на» Иосифа Флавия. Автор «Слова» читал эти произведения на старославянс­ком языке». Благодаря исследованию В.П. Тимофеева читатель впервые смо­жет оценить, насколько глубоко пронизано оно библейскими аллюзиями и реминисценциями, насколько мощно повлияли они на образную систему произведения, насколько органично вошли в культуру Руси.

Недавняя критикесса «Слова» Фаина Гримберг под аплодисменты газетно-журнального бомонда доказывала, будто князья Рюриковичи были сплошь без­грамотны, что уж говорить о народе... Недоумение (если не раздражение) вы­зывают берестяные грамоты: откуда, если таковых не нашли в соседней Скан­динавии? Если у соседей есть, то можно допустить, так и быть, для русских, но уж никак не наоборот...

Комплекс национальной неполноценности старательно насаждается воп­реки фактам, очевидным и общеизвестным. Повторим некоторые: Владимир Красное Солнышко с 988 года «нача поимати у нарочитое чади дети и даяти нача на ученье книжное». В монахи постригли отпрысков знатнейших семейств, дабы интеллектуально подкрепить княжескую власть.

А библиотека Ярослава Мудрого? Для Святослава Ярославича был написан знаменитый «Изборник Святослава» 1076 года, да как написан! Еще в 1908 году А.И. Соболевский отмечал, что «простая грамотность не могла сколько-нибудь цениться... ценилось лишь то, что было написано «благохытростне». Изборник исполнен двумя писцами, каждый из которых представлял особую школу кал­лиграфии, графики, орфографии. В существовании разных направлений древ­нерусского письма Л.П. Жуковская справедливо нашла подтверждение «не толь­ко высокого, но и широкого уровня образования в Древней Руси». Изборник за­вершается фразой: «Коньчяшяся книгы сия рукою грешнаго Иоана избьрано из мъногь книгь княжихъ». Видимо, из многих книг еще и не выписывал Иона.

А стоит ли удивляться тому, что двоюродный брат Святослава говорил и читал на пяти языках?

Такова среда, в которой и для которой творил автор «Слова»: это общеевро­пейская культура, складывавшаяся при дворах государей, питающаяся собствен­ными традициями и обогащенная взаимовлияниями. Русский современник скальдов и миннезингеров, чей голос не мог быть одинок в свое время, оказал­ся единственным для нас свидетелем ее расцвета. Иных литературных памят­ников светская культура домонгольской Руси после себя, увы, не оставила. Ре­конструировать ее можно только по крупицам, многие из которых рассыпаны в «Слове о полку Игореве».

Если дальнейшее изложение убедит читателя, двуединая задача этой кни­ги — понять произведение через эпоху и эпоху через произведение — будет ре­шена. Из текста «Слова» исчезнут наконец темные места, с нашей историчес­кой карты — еще несколько белых пятен.

Осталось сказать несколько слов об авторе книги, Вячеславе Петровиче Тимофееве. Его исследовательская и творческая судьба оборвалась трагически рано. Первое научное сообщение, сделанное им на заседании Русского истори­ческого общества, вызвало сначала недоверие, потом удивление, а следом не­поддельный интерес специалистов. Столь основательной и глубокой критики норманизма не слышали уже давно¹. Поражала огромная эрудиция, велико­лепная аналитическая точность. От человека в науке совершенно нового этого не ждали.

«Новый человек» пришел из разведки, где прослужил двадцать пять лет. Он владел почти двадцатью языками, в том числе древними. С равной убедитель­ностью он обращался к скандинавским, тюркским и общеславянским языко­вым корням. С дотошностью профессионального аналитика препарировал и сопоставлял источники, исторические реалии, старые и новые гипотезы.

Серия очерков, опубликованных в журнале «Мир истории» в 2001 —2003 го­дах, вызвала живой интерес специалистов и читателей. Теперь, когда наследие В.П. Тимофеева обработано, читатель может оценить его труд целиком.

В.П.Ильин, кандидат исторических наук

О БОЯНЕ И СТАРЫХ СЛОВАХ

Литературный памятник нельзя рассматривать вне его времени. Это — ак­сиома, но, читая многие труды по «Слову о полку Игореве», удивляешься про­извольности толкований и безосновательному отрыву произведения от эпохи Владимира — Игоря. К сожалению, выходящие переводы и комментарии не столько устраняют недоумение от прежних, сколько порождают новые вопросы — а их и так накопилось куда больше, чем вразумительных ответов.

Почему в «Слове» так много «темных мест» и непонятных слов? В «ошиб­ках» ли переписчиков дело? Многие исследователи справедливо отмечают на­меренное «затемнение» Автором стиха — прием, характерный для мировой ли­тературы того времени. Однако не следует подозревать мистификацию в каж­дой неясной фразе. Иногда полезнее просто внимательно вчитаться в текст.

«Не лепо ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы...» — сколько уже на­писано об этих «словесах»! Б.А. Рыбаков считал, что «никакого архаизма, ника­кого подделывания под старину в «Слове» нет». Г.Ф. Карпунин сводит к старым словесам «стиль исторического монументализма», свойственный летописям, житиям и т.п. A.IO. Чернов посчитал, что речь идет о старинной манере песенно­го исполнения, заключающейся в особенном мелодическом произношении твер­дого и мягкого знаков. У Д.С. Лихачева «старые словеса трудных повестий» — это обширный комплекс летописных повестей (а может быть, и былин).

Как-то трудно представить себе, что «старые слова» — это... старые слова, и только! Прислушаемся, однако, к авторитетному мнению А. Баха о герман­ской литературе конца XII — начала XIII века: «Модным словам, почерпну­тым прежде всего из французского языка, противостояла определенная груп­па устаревших слов. Используя их, стремились всерьез или в шутку придать языку архаическую окраску... Наибольшее число архаизмов встречается в ге­роическом эпосе». «Последние настолько стары, что они больше не употреб­ляются», — это из оценки немецких поэтов-миннезингеров Рудольфа фон Эмса, их младшего коллеги.

Введение в текст «старых словес» считалось едва ли не главным литера­турным приемом в период расцвета немецкой рыцарской поэзии (1180—1230).

И в тот же самый период русский поэт гордо заявляет, что ему «лепо бяшеть начата» свое повествование не какими-то, а настоящими «старыми словами». То что архаизмы придают благородную окраску поэтической речи — факт об­щеизвестный, и приемом этим во все времена пользовались выдающиеся по­эты, включая А.С. Пушкина, — вспомним уже при нем устаревшие «персты», «перси», «ланиты», «чело», «длань» и т.п.

Странно, что исследователи, в большинстве своем, не признали Авторско­го намерения всерьез. Некоторые и вовсе решили, что «старые слова» были при­сущи только Бояну, Автор же якобы сочинял «по былинам сего времени», то есть «новыми словами, на новый лад».

Г.О. Винокур — один из немногих, кто обратил внимание (1938), что в «Сло­ве» действительно «отразилась более архаичная стадия языка», указав на крат­кие прилагательные: «храбра и млада князя», «мутен сон», «в пламяне розе» и т.п. Дело обстоит именно так, но краткие прилагательные — лишь малая толи­ка архаизирующих приемов, которыми пользуется Автор. Он мастерски делает свое дело — «затемняя» стих, он уверенно играет на введении «старых словес», играет на разнице старых, утраченных и современных ему значений, играет на омонимах, играет на различных вариантах разбивки текста, — в том числе вкли­нивая вводные слова. Он изобретателен во всем этом, наш Автор, — как самые выдающиеся творцы изящной словесности, будь то исландские скальды или персидские поэты.

Тем самым он создает «двусмыслицы», ставит многочисленные «ловушки» своим читателям-слушателям, в которые мы, потомки, исправно и добросовест­но проваливаемся, после чего обрушиваем праведный гнев на переписчиков. Напрасно. Используемые Автором выражения подчас настолько стары, что бес­полезно искать их в современных «Слову», а тем паче более поздних произве­дениях. Именно в них, в этих «словесах», а не в надуманных «тюркизмах», со­стоит главное и бесспорное доказательство подлинности произведения. Не беда, что «старые словеса» устарели задолго до жизни самого Автора, — их можно все-таки вычислить, основываясь на логике нашего языка (а он у нас очень ло­гичен!), тем более, что сами слова не могли исчезнуть, не оставив следов, иног­да весьма отчетливых, в русском и в других славянских языках. Заметим при этом, что «очевидные» созвучия отнюдь не всегда могут служить подспорьем в нашем поиске.

Каков практический вывод из такого понимания «старых словес»? Мы имеем дело со словами и сочетаниями, относящимися ко времени, предшествовавше­му XII веку. Это осложняет наше положение, ибо древнейшие из имеющихся собственно русских текстов относятся к одиннадцатому столетию. А глубже нет. Однако крупицами-блестками рассыпаны те же слова и по текстам более по­здних веков. Нужно только не лениться, поглядывать под ноги. Но и этого конечно же недостаточно. Существуют словари славянских языков, русских, ук­раинских и белорусских говоров. Есть и ряд важных церковнославянских тек­стов, относящихся к X веку. К нашим услугам есть и самое главное, невероят­ное, по-настоящему сказочное богатство — Библия на церковнославянском языке! Симптоматично признание испанского переводчика, сделанное с три­буны на праздновании 800-летнего юбилея «Слова»: явственно слыша в поэме отголоски Библии, он завидует русским, ибо западные народы в XII веке чита­ли Библию только на латыни. Нам завидуют, но мы не читаем и знать не хотим собственного богатства! Ведь среди сотен публикаций по «Слову» не наберется и десятка тех, где добросовестно обработаны библейские тексты. Кто или что нам в этом мешает?

Всмотримся еще раз в первую фразу «Слова»: Не лепо ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы трудных повестий... Она имеет множество параллелей:

Встани, неси умерл, несть бо лепо умрети, веровавшу в Христа...

Его же (мщения) не бяше лепо створити, дабы Бог отместник был.

Итак, Автор намерен начати свои повести. Казалось бы, что может быть проще для понимания и перевода? И все же есть некая тонкость, заставляю­щая на этом слове остановиться. Как «почин» обозначает не только начало, но и само начатое дело, так для певца начати означало спеть. Иллюстрацией мо­жет послужить фраза: «К спевающей не примешайся, да не како увязнеши в начинаниих ея» («Не оставайся долго с певицею, чтобы не плениться ее пением»; Сир. 9:4). Иными словами, не начало повести, а вся она будет исполнена «ста­рыми словесы»! Такое понимание позволяет снять недоумение некоторых ис­следователей, не обнаруживших в «начале» каких-либо особенных старинных слов или выражений — хотя мы их увидим и здесь.

Конечно же буквальная передача этой фразы «не следовало ли бы спеть» че­ресчур громоздка, а потому лепо есть переводить: «А не спеть ли нам».

Другое необходимое уточнение связано с «трудными повестями». Это не литературный жанр, а повествование «о трудехъ» — о ратных делах и походах. И применительно к рассказу о битвах совершенно не уместен перевод «горес­тные». Но Д.С. Лихачев, как мне кажется, просто возлюбил этот слезоточивый, чуждый «Слову» образ: трудные повести у него «печальные (горестные) повес­ти», с трудом смешено — «с горем смешано», тугою им тули затъче — «горем им колчаны заткнуло».

Иллюстрациями труда как ратного дела могут служить: «Начнем сказати безчисленыя рати и великыя труды и частыя войны»; «да яко доидоша на трудьника Хръстова Васоя...» («воин-подвижник», чеш. bojovnik); «Ярослав же показав труд свой и победу великую»; «Вы много труда показасте и врагов моих рязанцев одолеете»; «Княже, почто хо- щеши вой трудити?»; «утрудишася варязи, секуще Север»; «а градц- кис людие падоша от труда яко мертвы» (ср. словен. od boja truden — «утомленный в битве»),

В «Слове» есть еще одно подобное место (в «плаче Ярославны»): «на своею нетрудною крилцю» — «на своих нератных крылышках». Они выглядят как явственная антитеза соколиным крыльям ее мужа.

В целом фраза переводится: «А не спеть ли нам, братия, старыми словами сказанья ратные о походе Игоря, Игоря Святославича?»

Продолжим чтение Авторского зачина: «Начати же ся тъй пъсни по былинамь сего времени, а не по замышленiю Бояню».

(Начаться же той песни по былям сего времени, а не по замыслу Боянову. — Пер. Д. С. Лихачева).

Явственное противопоставление «былин сего времени» «замышлениям Бояновым» породило устойчивое мнение, будто Автор противопоставляет себя — вещему певцу. Вопреки совершенно ясному, недвусмысленному указанию ав­торства в финале: «Рекъ Боянъ Иходына, Святъславля песнотворця стараго вре­мени Ярославля, Ольгова коганя» — возникли многочисленные версии о двух сказителях (Боян и Ходына у Д.С. Лихачева), живших то ли одновременно, то ли с интервалом в целое столетие.

Как-то неловко одним махом перечеркивать все эти изыскания, однако воз­никли они из превратного понимания всего лишь нескольких строк. Путаницу легко преодолеть при правильном переводе замышлений. Одно из незаметных, на первый взгляд, «старых словес», означало отнюдь не замысел в современном смысле. Боян, постоянно говоря о себе в третьем лице, с самого начала просто предупреждает, что на сей раз начнет повесть с сегодняшних дел, а не с обыч­ных воспоминаний. Замыслити = заити мыслию, вспомнить, образовано подоб­но внушити = вняти в уши.

В Псалме 76:4 читаем: «Помянух Бога и возвеселихся», в более же древних вариантах было: «заiдъ мыслию Бога, поглумляхся». Помыш­лять в значении «вспоминать» имеется также и в «Каноннике»: «Уже рыдаю и содрогаюся страхом... помышляя моя содеянная».

О чем именно вспоминал обычно Боян, «соловей старого времени», мы выясним в следующей главе, а пока подведем первый итог исследования пере­водом:


Не лъпо ли ны бяшетъ, бpaтie, начати старыми словесы трудныхъ повестiй о пълку Игоревъ, Игоря Святъславича? Начати же ся тъй пъсни по былинамь сего времени, а не по замышленiю Бояню.

А не спеть ли нам, братия, старыми словами сказанья ратные о походе Игоря, Игоря Святославича? Начинается же эта песнь с былей сегодняшних, а не с воспоминанья Боянова.