Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

Жалоща и жалоба

Этим словам, как и туге, тоже обычно приписывают значения «горе, скорбь, стенание» — вероятно, отталкиваясь от древнерусских желя и жалость (ср. с современ. в.-луж. zelic «скорбеть, оплакивать»), А не было ли у слов этих, пере­дающих чувства, их природных предшественников?

Корень *GEL-(zel-), входит во многие слова индоевропейских язы­ков: лат. gelus «мороз; лед или смерзшийся снег; окоченение»; перс. zala «град; иней»; кашуб. zlodz «иней»; словен. zled «дождь с градом»; греч.  [chaladza] «град»; испан. gelido «леденящий», helada «мо­роз, холод»; франц. gel «мороз; замерзание»; лтш. galerts «студень, хо­лодец», gale «наледь; лед»; лит. gelmenis «стужа», zaltis «мороз; холод».

А вот и отечественные, восточнославянские рудименты с тем же самым корнем: др.-рус. голотъ — «лед»; рус. ожеледь, ожеледица — в значениях «гололедь, гололедица, кора, наледь, череп на насту», голечь, голеча, галеча — то же, голта «дождь со снегом»; укр. ожеледець «лед, намерзший на ветках», ожелест, ожелець и ожелизь — «ледяные сосульки на деревьях»; болг. гелiць— «закоченеть». Параллели встре­чаем и в Псалтыри (147:5—6; 148:8): «Похвали, Иерусалиме, Госпо­да... метающаго голотъ свой яко хлебы (против лица мраза его кто по­стоит?)»; «...огнь, град, снег, голоть, дух бурен, творящая слово его».

Поразительно, но и железо происходит из того же корня и означает «похожее на лёд» (*gelъ > *geleso — под влиянием bеlъ «белый» > beleso). Ср. с нем. Eis «лед»> Eisen «железо», с рус. крица «льдина» и «ком сыро­дутного железа», каржевина «окалина на кузнечном горне» и «иней», каржевина «о чем-либо застывшем, ставшим крепким». Кузнец крицу кует — мороз реку льдом сковывает. Железо (ср. укр. ожелiзь «ледяной наст») названо по сходству в таянии, плавлении и затвердевании, по белесому цвету и ноздреватой кристалловидной структуре (ср. с железа).

Авторские «старые слова» жалоба, жалоща, от которых ничится трава и уны- ша цветы, означают здесь примерно то же, что и стуга, — нечто связанное с морозом.

Ничить, пониче, уныша
Не вызывает сомнения, что «ничить трава жалощами» и «уныша цветы жалобою» — равноценны. Для правильного понимания этого образа в «Слове» можно привлечь и другие примеры того же глагола — в форме пониче.

Если, как указано выше, природа не переживает за погибших воинов, а олицетворяет их, то невоенные русские люди, собиравшиеся при важных со­бытиях на «городнях» или «градных забралах», горюют по-настоящему:

«Уныша бо градом забралы, а веселие пониче»;

«Уныли голосы, пониче веселие, грубы трубят городеньекии».

Можно ли согласиться со Словарем-справочником «Слова о полку Игореве», где «пониче веселие» вписано под несколько иным значением — «ослабеть, уменьшиться»? Ведь тогда получается, что веселие (т.е. радость) только ослабло, но все же продолжалось! После гибели воинов, в момент, когда уже «печаль жирна тече», это, согласимся, выглядит как «пир во время чумы». Что-то здесь не так, да и материалы русских говоров и родственных языков не только позво­ляют, но и требуют отойти от шаблона. Если печаль у Автора «текла», то разве нельзя и ее противоположность — веселие — тоже представить как нечто теку­чее, льющееся? Не только в Древней Руси веселие всегда было связано с песнями («соловии веселыми песнъми свет поведают»), но и сегодня поется: «Лейся, пес­ня, на просторе...» Так что подразумевается здесь радостное песнопение во сла­ву князей — ср.: «Девици поют на дунаи, вьются голосы чрез море до Киева» и споъен. glasba (пение, музыка).

Но вот пришло горестное известие о гибели Изяслава Васильковича, при­везли убитым и его самого — какие уж тут песни во славу! Прекратились песни умерло веселие на городских стенах! Вместо пения заиграли с этих стен (с «заб­рал» и «городень») трубы на его похоронах.

Сравним: «Римовичи же затворишася в городе; и возлезше на забороле — и тако Божиим судом летеста две городници с людми тако к ратным» (1185). Те самые «градом забралы» и «градом городни(цы)», на которых при осаде стояли защитники, а в дни других крупных со­бытий собиралось множество жителей, откуда доносилось то радост­ное пение, то плач и траурные звуки похоронных труб. В тексте вовсе не утверждается, что князь владел городом Гродно (или Городно), как считают некоторые исследователи.

Абсолютно втом же значении глагол уныти употреблен и в нескольких спис­ках «Задонщины». Сравним наш пассаж с тем, как в ней говорится о побежден­ных татарах:

Могло ли «уныть» xотение. Дополним цитаты примером А.К. Югова из «Минеи служебной» (1096): «Солнца упывша». Главное светило, как и «хоте­ние», здесь явно «исчезло, пропало». Поэтому и в переводе наших сочетаний «го­лоса» точно так же не «унывали», как не «унывали» и цветы! Вместо этого:«Ис­чезло (прекратилось) пение па забралах»; «Умерли (застыли) цветы па морозе».

Под Курском, например, откуда повел своих «сведомых кметей» буй тур Всеволод, еще в первой половине прошлого века крестьяне говорили: «Ключи поникли», «колодцы поникли». Разве ж они «наклонились» или «ослабли»? «Ключ (родник) или колодезь исчез, пропал, высох», — объяснял это слово составитель «Простонародного словотолковника» М. Макаров. .

То же у В.И. Даля: «Вода поникает, падает, убывает. Ключи, колодези поникли, истощились, иссякли, усохли... Ручей этот поникает тут, вы­ныривая под горой ключом, уходит в землю, таится под землей». Похожее встречаем и в современном словенском языке: «Reka ponika sredi dolge kotline» («Река исчезает в длинной котловине»); «Rupa — jama, v katero ponikajekak potok» («Котлован — яма, в которую стекает какой-то поток»); ponikalnica (Sickerflu(3) «речка, просачивающаяся сквозь почву»; ponikva (Flu(ischwinde) «исчезновение реки». От этого значения глагола произош­ли названия русских речек: Поникля, Поникша, Пониква, Поника.

Исходя из этого, «веселие пониче» переводится вовсе не «уменьшилось, ос­лабло», а пропало, исчезло, истекло — как время-песок в стеклянных часах. За­мерло радостное песнопение («голосы») — вместо него на тех же «градом забра­ли», на тех же городняхтраурно затрубили голосистые трубы городенские. Тот же образ плача на стенах, опережающего захват города татарами, использован в исторической песне из сборника Рыбникова:

А не девица выходила и слезно плакала,

А плакала стенагородовая,

А она сведала над Киевом невзгодушку.

Но возвратимся к «никнущей траве».

Корень nic-, nik- (от индоевр. *nеk- «убивать, умерщвлять») пере­дает понятие «ничто». В словен., кроме nic — «ничто», nicica и nicka — «ничто, нуль»; в.-луж. nicic «уничтожить»; словац. nicit «губить, унич­тожать» и «повреждать»; др.-инд. naca «гибель; исчезновение»; лтш. nikt «гибнуть»; лит. nykti «исчезать, пропадать». Сошлюсь также и на В.И. Даля, у которого поникать, поникнуть — еще и «пропадать, гиб­нуть, увядать, исчезать».

Русские воины погибали на поле будто трава и цветы, побитые или охва­ченные морозом. Этот замечательный образ извлечен Автором «Слова» из тех глубинных недр нашей национальной культуры, до которых мы теперь с тру­дом дотягиваемся сквозь бездну времени.

Перевод же выделенных фраз предлагается следующий:

Ничить трава жалощами, а древо стугою к земли преклонилось.

Гибнет трава под изморозью, а дерево под стужей к земле склонилось.

Упыша цветы жалобою, а стугою къ земли преклонило.

Погибли цветы от холода, а дерево стужей к земле пригнуло.

ДЕВА-ОБИДА И ДАЖЬБОЖ ВНУК
«Уже бо, бpaтie, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука, вступилъ девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дону плещучи, упуди жирня времена усобица, княземъ на поганыя погыбе...»
Этот фрагмент следует непосредственно за описанием гибели И горева вой­ска. Поэтому подавляющее большинство исследователей полагают, что карти­на усобиц и разорения от «поганых» — прямое следствие того самого пораже­ния. Это, однако, никак не соотносится с реальными событиями тех дней. Кня­зья отнюдь не прекратили ходить на половцев, усобица их в этот трагический для Руси период скорее поутихла, чем разгорелась, да и степняки не слишком-то осмелели. Все неувязки привычно списали на Авторскую фантазию и на бо­лее чем странное «эпическое» мышление. Оно ли здесь виновато?

«Гибнет трава под изморозью, а дерево под стужей к земле склонилось —уже, братия, невеселое время восстало» воспринимается как эпилог к сцене пораже­ния, понесенного русскими от половцев. Исследователи, однако, давно запо­дозрили, что этот же пассаж может служить и прологом к последующему исто­рическому отступлению.

Обратим внимание на повтор, который явно здесь не случаен: «невеселая година восстала, уже пустыни силу прикрыла» — «обида восстала в силах Дажь­божа внука». Не понадобился ли он Автору, чтобы перекинуть мостик от совре­менных ему событий к давним? Ведь фраза: «уже пустыни силу прикрыла» мо­жет относиться к любому поражению от половцев. Переводится же она так: «уже степняки войско погубили».

Пустыни (ед. число), по-древнерусски, — не степная трава и не пу­стыня, а степь (от него венг. puszta «степь»), переносно — степняки-половцы. «Сии окояннии суть от пустыни Етверския... числом колен их суть 4: торкмени, печенези, торцы и половцы»; «Кумане, рекше по­ловцы, иже исходят от пустыне... Ишьли бо суть от пустыне Митривьскыя».

Сила, как и во многих других местах, означает здесь войско; прикрыть войско – значит погубить его. В былине о Соломоне: «А накрывала его силушка великая». Описанное вполне сравнимо с тем, что случилось в былине о Добрыне и Алеше Поповиче:
Ай вся сила да приужахнулась,

И как зачели они силу во плен тут брать.

Далее следует одно из спорных и действительно «темных» мест «Слова», где обида (или некая дева) с лебедиными крылами вступает на неведомю землю Траяна, неся княжескую усобицу и погибель.

О каких же временах вспоминает Боян, кто тот Дажьбогов внук, в чьих силах-дружинах восстала обида? Имеется ли в виду вообще русский народ? «Гораздо вероятнее, - писал Ф.И.Буслаев в 1861 году, - под Дажьбожьим внуком разуметь князя вообще и в особенности какого-либо известного русского князя». Е.В. Барсов в 1887 году напомнил: «Что под выражением «Дажьбож внук» нужно разуметь кивевскго князя, об этом токолвал еще Шишков в 1826 году. Однако мысль не была принята и некоторые стали утверждать, что под внуком Даждьбога нужно разуметь русский народ… Но в настоящее время, благодаря историческим причинам, приходится снова возвратиться к многим пониманиям Шишкова. Итак, под внуком Дажьбога в «Слове» разумеется киевский князь».

То есть – Владимир Мономах. Иного мнения придерживался А.В. Логинов: « Под лебедиными крыльями обиды, которыми она заплескала «у синего моря плещучщи», разумею я отряды сторонников крамольного Тмутороканского князя Олега – половцев». Это значит, что Дажьбожим внуком следует считать противника Монмаха, Олега Святославича.

Олжас Сулейменов также замечает, что «русская обида не могла бить лебедиными крыльями. Крыльями соколиными – да. Законы былинной этики… В этих битвах олега за престол гибли и его спутиники, половцы». А потому, утверждает Сулейменов, Дажьбожьи внуки - … сами половцы!

Чтобы разобраться, кто же прав, необходимо рассмотреть весь образный строй этого эпизода и понять его логику. Центральным образом в нынешних переводах и толкованиях является «Дева-Обида». Целое столетие и величайшее разнообразие оценок пролегло между двумя полярыми высказываниями:

«Картины зловещего Дива и Обиды в образе Девы, вступившей на землю Троянову, принадлежат к числу эпических красот произведения» (Степан Шевырев);

«Дева-Обида» - эта величайшая нелепость, порожденная, как я считаю, опиской кого-то из переписчиков или непрочтением первых издателей» (А.К. Югов).

В основном исследователи склоняются к версии Шевырева. Б.А. Рыбаков сопоставил с образом Девы-Обиды изображение птицы с женской головой «на серебряных пластинах с цветной эмалью, изготовленных в XIII веке». Д.С. Ли­хачев менее категоричен: «Обида персонифицируется, она возникает, вступает в русское войско, приобретает облик девы, становится девой-лебедем, плещет своими крылами на синем море у Дона — там, где томился в плену Игорь, и плеском своим пробуждает воспоминание о временах изобилия...»

Однако если принять к сведению запись первоиздателя Малиновского, в начальном тексте на землю Трояню кто-то «ступилЪ », а не «ступилА». И это попросту означает пришел с войском на (чыо-то) землю. Откуда же возникла по­дозрительная «дева»? И не странно ли, что все произведения Куликовского цикла, прилежно копирующие «Слово», дружно пренебрегли этим «выразитель­ным» образом? Да и в исследовательской литературе за два века накопилось достаточно возмущения — из-за его вычурной неестественности.

«Быть может, нам недостает поэтического чувства, но, на наш взгляд, для ОБИДЫ естественнее образ злой старухи ведьмы, нежели девы с лебедиными крыльями, почему-то плещущей на синем море», — сомневался Всеволод Мил­лер. Ему вторил М.А. Максимович: «Эта дева-обида напоминает нам литовс­кую Деву-Чуму, которая огневым платком навевает смерть заразы на землю. Замечательно, что зараза и у русских представляется в виде женщины, и коро­вьей смерти... холера тоже мечталась (являлась) народу также в виде женщи­ны». Но вот пояснение Н. Алябьева: «Обида — богиня мести, страшное суще­ство, по народному поверью, являющееся в образе девы крылатой». По какому же это «поверью», какого именно народа?

Полагаю, что читатель, интересующийся «Словом», должен иметь представ­ление об особенностях древнерусской грамматики. Поэтому ставлю наводящий вопрос: сколько именно крыльев имела крылатая дева? Конечно же два! Но почему наша «дева» заплескала множеством их? Если их два, то плескать бы ей крылома, а вовсе не крылы, как в тексте. Сравним с мольбой, обращенной к Бо­городице: «Якоже птица крилома покрывает птенцы своя...», «радуйся, яко снабдеваеши кротких крилома молитвы». Но, может быть, это сам Автор (или пере­писчик «Слова») был не в ладах с грамматикой? Так нет же! Ведь всего два кры­ла и у ветра — как и положено в двойственном, а не во множественном числе: «мычеши... на своею нетрудною крильцю».

Считается, что пассаж об обиде, ступившей на землю Трояню, остался не­востребованным «Задонщиной» и другими произведениями Куликовского цик­ла. Но это совсем не так. Ступилъ («пришел с войском») в тогдашней выспрен­ней речи передавалось не только обычным пришел, но и глаголом быти: «чтобы поганыя к нам не бывали»; «Имам убо на Русь быти» (Мамай). Это позволяет сравнить фрагменты из «Слова» и «Задонщины»:

.

Уже бо, бpaтie, не веселая година

въстала, уже пустыни силу прикрыла.

Въстала обида въ силахъ Дажь-

Божа внука, вступилъ ,д вою на землю

Трояню, въсплескала лебедиными кры-

лы на синемъ море у Дону, плещучи,

убуди жирня времена, усобица княземъ

на поганыя погыбе.

Уже, братия, время невеселое вос­стало,

уже степняки собой войско на­крыли...

Восстала обида в дружинах внука

Дажьбога-Ярослава < Олега Святосла­вича > —

вступил он четырехтысячным войском

на землю Троянову, — восплес­кала

она лебедиными крыльями далёко

<на синем море > у Дона;

разбудила гул­ко времена,

обильные на усобицу,

князей к поганым подтолкнула.

О ПОЛОВЕЦКИХ «ПОБЕДАХ»
«А поганiи съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Рускую» — так обычно и переводится: «с победами». С чего бы это? Половцы лишь в са­мых редких, исключительных случаях одерживали военные победы над рус­скими дружинами, а захват и разграбление селений с мирными горожанами, увод пленников не могут быть названы «победами» в современном смысле. Так о чем же речь?

Со времен Средневековья слово победа претерпело поистине удивительную смысловую метаморфозу. Возьмем примеры из Печорских и Онежских былин: «Победушки над собой не ведаешь!»; «Как не знаешь ты великой победушки: вот приехали-то русьскии богатыри, увезли мою-то сестрицу родимую... Они ее в полон взяли, во полон може взяли да обесчестили!» Здесь, как и в современном ярославском диалекте, победа означает «бедствие, несчастье». То, что сейчас стало исключением, раньше являлось правилом. В Куликовском цикле: «и воз- верзем печаль на восточную сторону в Симов жребий и воздадим поганому Ма­маю победу».

То же относится и к другому месту в «Слове»: «а поганiи сами победами нарищуще на Рускую землю, емляху дань gо беле отъ двора». Никто не прихо­дил и не нарыскивал «с победами на Русскую землю»! С бедой — «да»! С ра­зорением — «да»! С разграблением — тоже «да»! И употребленное здесь сло­во нарищуще подкрепляет смысл тех самых несчастий. Происходит оно от ристати, породившего корысть в его первичном значении — «военная до­быча».

Сравним фразы из Куликовского цикла: «и воздадим поганому Мамаю по­беду»; «Мамай же, видев победу свою, нача призывати боги своя... и не бысть ему помощи от них». С течением времени произошло переосмысление: возда­ли победу = одержали победу. Соответственно, и современное победный изна­чально означало «несчастный, обездоленный, разоренный»: «Много печалования творя... о победных людех, еже в опале у государя великаго князя»; «Пожа­лей-ка нас, несчастных, пожалей да победных»; «Гди-ти победная головушка ночуе»; «Победное мое дитятко».

Еще А.С.Пушкин, мечтая перевести «Слово», подчеркнул «непобедными» и, написав на полях «счастливый», снабдил эту заметку примером из народной песни:

«Ты победный добрый молодец, Бесталанная головушка».

Следовательно, перевод рассмотренных фраз должен быть таким: