КАК И КОГО КЛИКАЛА KAPHA, КАКОЙ ПЛАМЕННЫЙ РОГ БЫЛ У ЖЛИ?

Не обошлось и без неравнодушных к «Слову» тюркистов, пожелавших об­наружить здесь персонаж собственных сказок — кара жлан — «пышащий пла­менем черный дракон» («Крикнул кара жлан — черный змей и полетел по Рус­ской земле...»; О. Сулейменов) или просто созвучные «тюркизмы»: жля — «се­дой», карна — «таз» (И.Н. Березин). Индуисты, гнущие «ведическую» линию, усмотрели в отрывке двух героев из «Махабхараты»: «За ним (устами его) клик­нул Карна, и Шалья поскакал по Русской земле, победу возметая (вознося зов к победе) пламенеющим рогом». Предполагали также злого великана Kari из скан­динавской мифологии («За ним кликну Карь на Лжю и поскочи...») и даже хор­ватов — как народ, обитавший в Карпатских горах и делавший набеги на Юж­ную Русь. Из самых последних, уже сегодняшних «диковинок», следует отме­тить вклад М.А. Салминой, у которой под Карной понимается древнеримская богиня Саrnа, покровительница важнейших органов человеческого тела, чье имя происходит от сarо — «мясо (человеческое тело)», — поскольку жертвоприно­шения ей говорят о причастности к культу мертвых и, следовательно, к преис­подней, аду («Воскликнула богиня Карна...»).

Представления такого рода настолько въелись в сознание, что ими стали пугать даже малых детишек. В свою «Героическую поэму для театра кукол», напечатанную в канун празднования 800-летия произведения, JI. Яхнин счел возможным внести следующую трактовку:

«Карна — птица-ворон, зловещая, закрывающая крылом-теныо всю сцену. Жля — почти змей-горыныч, шипящий, с огненным клубом из пасти... Пани­ка, все бегут, взывая к небу, столб пламени, горят города, села. Проносятся над воем чудовища Карна и Жля — олицетворение ужасов нашествия.

Карпа: ...(появляется в клубах дыма Жля). Жля:

Черным дымом накрою твой дом. Я обжигаю огненным жалом.

Карр! Я пожираю земли пожаром.

Приходит беда со мною всегда. Шш-шш!

Карр! Горем питаюсь, в крови купаюсь.

Людишки со страхом бегут от меня. Шш-шш!

Карр! Пусть утопает в несчастье земля.

Гарыо и прахом станет земля. Пощады не знает безжалостный Жля!

Карр! Шш-шш!

Впечатляющая картина ужасных пожарищ, якобы творимых на Русской зем­ле «огненным рогом», бросающим «смагу», косвенно подтверждается нашими диалектными пересмагнуть, пвресмажить «пережарить(ся)», чешским smaziti и словацким smazit' «жарить, поджаривать», болгарским смажиць «жарить; курить не переставая», словенским sumaglica «дымка» и, тем более, русскими названия­ми более поздних и вполне реальных огнестрельных пушек, среди которых встре­чаем «смаговница» и, несколько позже, «единорог». Да и В.И. Даль, заменивший в своем словаре Карну и Жлю просто половцами, писал: «Смага —жар, пыл, огонь, полымя... Поскочиста (половцы) по Русской земле, смагу мычучи в пламене розе — истребляя все огнем... Отсюда смаговница — первое название огневого ру­жья». Но сквозь это видение, подпитавшее немало красочных иллюстраций, ста­ло постепенно пробиваться представление об углях, использовавшихся в язычес­ком похоронном обряде, тем более что даже во времена Ивана Грозного Право­славная церковь все еще вела войну с обычаем «устроения жели» — ритуального плача над могилой, сопровождаемого сжиганием соломы.

Подобные представления, распространенные весьма широко, мож­но показать на примере комментария В.В. Нимчука: «Смага — жар, зной, пламя, огонь; мыкати — кидать. Есть мнение, что речь здесь идет о каком-то устройстве, посредством которого половцы поджигали рус­ские поселения». Обратим внимание на различные варианты воспри­ятия этого места:

1. «И, кликнув, ханы — Карна и Жля — поскакали по Русской зем­ле, пламя кидая в огненном роге»; «Пiсля него погукнув Кончак, а Гза погнавсь був по Pycькoi вкраiнi, пометаючи шмагу у пламяному poзi»; «Карна и Жля, предводители хищных половцев, без милосер­дия разорявших тогда землю Русскую»; «По следам ее (дружины) пом- чалися, оглашая воздух кликами, Жля и Карна нечестивые; приска­кали в землю Русскую, разразилися пожарами»; «...иногда же огонь выбрасывался из железных рогов (труб). Здесь речь может идти и о «живом» огне, и просто о пожарах, которыми половцы опустошали Русь после разгрома Игоревой дружины»; «Запричитало по нем горе, и стенанье пронеслось по Русской земле, огонь сея из пламенного, рога. — Имеются в виду пожары, которыми обычно сопровождались половецкие нашествия»; «Помчали з криком вбивство i грабiж, линули пломiнь з огняного рогу»; «Закричала (кликну) тогда Карна и Жля, ринулась на Русскую землю, знаменуя свои набеги по Русской земле огнем и мечом».

2.«Карна —...здесь в смысле мифической сверхъестественной вопленницы. Жля (желя) —...здесь олицетворение, скорбь представлена живым сверхъестественным существом, быстро понесшимся по Русской земле после гибели дружин Игоря»; «Карна и Жля — гении не­счастий, вестники бед, мифические представления бедствий. Карна — не ворон ли зловещий?»; «Карна здесь обрядница мертвых, а Желя — жальница, вестница мертвых... Та и другая являются здесь как спут­ницы Девы-Обиды»; «Завыли по ней (дружине) печальные боги — Кар­на и Жля»; «Карна — вопленица, жрица смерти, кличущая клич по­бедный... Жля (или Желя) — вестница мертвых, разносящая весть и погребальный пепел о павшем Игоревом войске»; «Карна им смерт­ный час вещала, Желя по русским городам из урн им пепел размета­ла»; «По нем (по погибшему полку Игореву) кликнула (заплакала по­гребальным плачем) Карна, и Жля (обе — погребальные богини) по­скакала по Русской земле, размыкивая огонь в пламенном (погребальном) роге»; «По нем завопила Карна, и Жля понеслась по Русской земле, разбрасывая пламя людям из огненного рога»; «Кар­на и Жля — поэтическое олицетворение скорби, печали и плача, по­сланницы Девы-Обиды»; «павших в бою оплакивают валькирии — Карна и Жля».

За годы работы над «Словом» я постоянно убеждался в том, что подавляю­щее большинство его образов с поразительной обязательностью проявляется в подражательных произведениях Куликовского цикла. Но нет в них никаких сле­дов Карны и Жели! Неужели сразу два действующих лица оказались невостребо­ванными? Может быть, из-за своего «языческого» характера, непозволительного для «Задонщины», якобы «более православной», чем «Слово о полку»? Увы, дело обстоит совсем не так. Утверждаю, что нет здесь каких-то мифических «оли­цетворений». Не слишком ли много отыскали их в «Слове»? Я вполне согласен с А.К. Юговым, назвавшим подобные объяснения «натужным мифо­творчеством». Но если оторваться от такого мифотворчества, то оказывается, что именно в упомянутой версии об углях просматривается рациональное зер­но, позволяющее постепенно достичь истины. Хотя конечно же эти угли никто и ни в кого не метал, ибо мыкати означает «везти, влечь, тянуть, нести», но никак не «метать» (ср. с диал. перемыкать «переезжать с места на место; пере­нести с одного места на другое»: «Живо перемыкая все мешки», др.-рус. умычка «увоз девушки» и словен. mik «притягательность», tomemika «меня это влечет»). Но кто и зачем вёз эти угли на Русь?

Начнем разбор с другого вопроса: что значит «кликну за ним» и за кем имен­но «кликну» — за погибшим «полком Игоревым» или же за плененным Иго­рем? «Куда же за ним кликнула Карна и поскакала Жля по Русской земле? Ведь сам Игорь уже ехал... в стан Кончака, и, следовательно, за ним — значило уг­лубляться в половецкие степи; войско же Игоря лежало разбитое на поле бра­ни. Здесь следует понимать, конечно, и переводить — не за ним, а по нем: по полку Игореве возникли и разлились по Русской земле выпь и плач, олицетво­ренные в образах Вопленицы (Вопея) и Жальницы (Жалея)» — так подходил к этой проблеме Иван Новиков. А вот как Всеволод Миллер: «За кем? За соко­лом Игорем... или за полком, т.е. за скудными остатками разбитого и спасав­шегося бегством войска? Решить трудно...»

Но могло ли «за ним» для Карны даже теоретически значить «углубляться в половецкие степи»? Ведь такого современного «за» в русском языке тогда еще не было — гнались или скакали всегда «по нем». И что значит в нашем контексте «кликну»! В.В. Колесов, справедливо отмечая, что «Слово» «перенасыщено зву­ками», обращает внимание читателя именно на звуковую характеристику:«... срав­ните: люди просто кричат, аязыческие божества Див, Карна, Жля — кличут». На туже характеристику, но по-своему интерпретированную, обращал внимание и А.К. Югов: «...кликнуты (а не «кликати») означало рявкнуть, испустить грозный боевой клич: «кликом полки побеждают», — сказано в самом «Слове». «Кликну­та в трубы, вострубиша» — обычное летописное выражение о начале битвы».

Получается, что непонятное «кликну» относится к чьему-то боевому кличу. Но каким же образом воинственный вопль (или «плач», как утверждают другие) мог не просто «кликнуть», а «кликнуть ЗА (!)» кем-то? Бывалые коммента­торы, как мы видим на примере И.А. Новикова, давно и с завидной легкостью обошли это препятствие — решительно у всех, начиная с А.Ф. Вельтмана (1866), если не клич, то плач похоронный стал не «ЗА», а «ПО» полку. Но ведь даже если привести южное и просторечное «скучать ЗА кем» вместо «скучать ПО ком», то все равно ни один памятник литературы и ни один диалект русского языка не подтверждают вероятности употребления «кликнула ЗА кем-то» в ука­занном значении. И уж тем более нигде не найти в значении «заплакала погре­бальным плачем» — как в объяснении Д.С. Лихачева.
Так кто же кликал?

Слишком уж велика разница между плакать и текстуальным кликать, ко­торое в сказках и просторечии по сей день означает «звать, призывать». «Погиб­ших не дозовешься» — именно такой смысл подразумевается у этого глагола в стихотворении К.М. Симонова: «Слишком многих друзей не докличется пови­давшее кровь поколение». Об этом же и в русской пословице: «Ленивого дошлешься, сонливого добудишься, а мертвого не докличешься». У поэта сказано о послевоенном периоде, но ведь и раньше — во время войны — каждого из упо­мянутых друзей однажды уже «не докликивались» сразу же после кровопролит­ного боя. Это происходило на построении и сверке по списочному составу: в ответ на выкликнутую фамилию очередного отсутствующего строй мрачно отзывался словом «погиб». Но прежде чем пересчитать таким образом живых и оценить общие потери, бойцов требовалось созвать для такого построения. Не в этом ли дело? Ведь если сопоставить «кликати ЗА кем» из «Слова о полку» с его полным словенским эквивалентом «klicati ZA коm», то последнее означает именно «созывать кого-то». Из этого следует, что субъект, называемый «карна», пытался созвать Игорев полк. Но можно ли созывать то, чего уже «не кресити», т.е. «не вернуть назад»? (Ср. мнение Д.С. Лихачева об употребительнос­ти этого сочетания «как обычное утешение, как признание невозвратимости утраты» со словен. kres — «зимний солнцеворот»). Трудно даже представить, но карна все же пыталась. Как? Для выяснения прибегнем к «Задонщине» и другим произведениям Куликовского цикла, в которых, как уже отмечалось, нашло отражение большинство образов «Слова о полку Игореве».

Куликовская битва победно закончилась, враги побежали, и, как сообщает «Сказание о Мамаевом побоище», Дмитрий «отъехав на иное место и повели трубити в събранные трубы, съзывая люди. Храбрый же витязи, доволно испытавше оружие свое над погаными половци, со всех стран бредут под трубный глас». (В другом списке: «повеле собранною трубою трубити. Храбрая ж... со всех стран грядуще, аки соколы слетаются по трубный глас».) Събранным ж людем всем, князь великий ста посреди их, плача и радуася — о убиеных плачется, а о здравых радуется... И рече князь великий Дмитрий Ивановичь: «Считайтеся, братие, кол­ких воевод нет, колких служилых людей».

Думается, что и сам Мамай за пределами Куликова поля попытался таким же образом собрать и сосчитать остатки своих разгромленных полчищ. И не будет ошибкой утверждать, что точно также поступили остатки Игоревых дружин и ополчения. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать» — и, как выяснилось, из нескольких тысяч окруженных на зов (или «на клич») «събранной трубы» пришло только 215 прорвавшихся воинов.

Именно «215» прочел в Иоакимовской летописи В.Н.Татищев. Не «с 15» («съ 15»), как толкуют сегодня соответствующее место летопи­си, а изначально «с и ei»: литера «с» под титлом имела не только бук­венное, но и числовое значение — «200». Счет здесь точный, как и при подсчете пленных, не допускающий приблизительного «с». Ср. у Мо­номаха: «А самы князи Бог живи в руне дава: Консус с сыном, Аклан Бурчевичь, Таревский князь Азгулуй, и инех кметий молодых 15». Или же о русской победе 1185 года, предшествовавшей Игореву походу: «убиша же тогда единых князей половецких на бою том 400 и 17, а изимаша их 16». Плененного Игоря тоже охраняли не абстрактные «с 15» половцев: «приставиша к нему сторожей, 15сынов своих и господин 5». И если уж требовалось передать приблизительное количество, то это делалось не с помощью «с», а посредством «до». Вот как в житии св. Кирилла Белозерского описывается постепенное увеличение мо­нашеской братии: «И бысть их уже до 10 и до 15, и болши, и начашя обще ясти в единой храмине по уставу монастырскому».

Карпа и есть та самая «сборная труба», «горн» или «рог-карнай» — именно ката она называется даже в современных иранских и индийских языках. Карнай и по сей день славится густым и далеко слышимым звучанием, и неудиви­тельно, что, согласно энциклопедии, он «применялся в Средней Азии и Иране как военный (сигнальный) инструмент». «Молодые ребята в национальных уз­бекских костюмах карнаями и сурнаями зазывали гостей на «День плова» («Прав­да», 17.06.88). Это пример недавний, но любопытно, что и в псалтыри тоже от­мечена труба, которая, как указывал исследователь церковнославянского язы­ка Г. Дьяченко, «употреблялась для созвания народных собраний и при других торжественных случаях». «Рожана (греч. keratine, т.е. «сделанная из рога») — труба», по описанию Г. Дьяченко, «имела форму рога и состояла из натураль­ных рогов рогатого скота и из металла». В «Старославянском словаре» (по ру­кописям X — XI вв.) труба рожана объясняется и вовсе просто — «рожок (музыкальный инструмент)». А в старобелорусской псалтыри это же место пере­ведено: «Спевайте Господу... на трубах з блях кованых и в голос трубы роговой». Не она ли имелась в виду?

Похоже, что не только «труба рожана», но и сам «карнай» с иноземным на­званием был известен на Руси — не меньше, чем своя «желейка» (дудка). В «Слове некоего христолюбца» (написано перед монгольским нашествием) фанатичный христианин горячо выступает против «сотониных» проявлений, среди которых перечисляет «ворожу, куксы, рожаничную трапезу, моление коровайное, оканная (т.е. «окаянные») желения и карания на пирах». Допускаю, что даже на пирах могли вместо веселья оплакивать («карити» и «желети», как считается) умерших, но все же, учитывая другой вариант этой же фразы («окан­ная желенея и карания, сътвориша в пирех плясания и всякия игры»), склонен усматривать здесь скорее игру на музыкальных инструментах-трубах, чем «вой похоронный».

Основываясь на старинных аналогиях, мы можем с такой же уверенностью считать, что упомянутое карание происходит от карпа, кариати, а желение — от жвлвя, желети. Явно указывающим на исходную «трубу» (ср. насмешливое «иерихонская труба» — о горле) является и просторечное слово карча, отмечен­ное в «Словотолковнике» М. Макарова (1847): «В насмешку называют и чело­веческое горло карною и говорят: «Эк карпу-то набивает (ест неумеренно)». Хотя следует отметить, что карной в говорах до сих пор называют серединный мешок у бредня — «кошель», в который во время ловли набивается рыба. Существен­но, что даже в первоисточнике — в персидском языке — слово карпа означает не только особо длинную трубу, но и обыкновенный рожок. Именно рожок- карпа, служащий для созывалюдей и подпадающий под определение «рог» (сиг­нальный, он же «рожана труба»), выводит нас и на другой «рог» («пламенный») в конце загадочной фразы. Потому-то и «жля» следует рассматривать не как аналогичное ему подлежащее, но как деепричастие, относящееся к карие, — жля (подтитловое от желя, то же, что и желеючи— что делая? как?), т.е. плача. В этом слово сопоставимо с такими старыми деепричастиями, как бдя, зря, седя, хотя, вопя и т.п. Сравнение с плачущим звуком трубы в сходной обстановке ис­пользовано и в «Повести о разорении Рязани Батыем»: «Видя князь Ингварь Ингоревич великую конечную погибель грех ради наших, и жалостно возскри- чаша, яко труба рати глас подавающе... И видя князь Ингварь Ингоревич ве­лим трупиа мертвых лежаша, и воскрича горько велием гласом, яко труба распа- ляяся».

Теперь понятно, что речь в «Слове» шла не о каких-то «богинях», а о вполне реальном гонце-вестнике, который, спешно прибыв в населенный пункт, тру­бил рогом для созыва жителей какую-то особую желейную мелодию, плачущие звуки которой лучше всего соответствовали принесенным им траурным вестям.

Неслучайно словом «желя» называли когда-то и вышеупомяну­тый языческий обряд оплакивания мертвых на могилах и горестные вопли вообще. О том же разгроме Игоря в летописи говорится: «наведе на ня господь гнев свой: в радости место на ны плачь, и во весе­лие место желю на реце Каяли». Да и просто плач по умершему или убитому тоже сравнивали с печальным звучанием рога-желейки. Так, Владимир Мономах, потеряв в сражении сына, говорил о своей ов­довевшей снохе: «да с нею кончав слезы, посажю на месте, и сядеть аки горлица на сусе древе желеючи» (ср. с совр. рум. jelui — чит. желуи — «оплакивать»). Жалостными желейными сигналами подавали весть об умерших во время эпидемий: «Вьсюду ходящия съмерьть, купленая тъщета, желеемая пагуба, съмерьтьная воня, зело гниющий вред».