Другое Слово о полку Игореве. В. П. Тимофеев предисловие два столетия прошло со времени опубликования «Слова о полку Игореве»

Этимологи определили, что первичным для славянских и латинских слов является значение «жаровня, горшок, сковорода для жара». Неслучайно поэтому, что, если сербо-хорв. грнац есть «горшок», то грно означает «горящие уголья, покрытые золой, в кузнице». Такая логическая связь понятий уже лучше всего позволяла Автору создать иносказание с вышеописанным смыслом. «Рог» из сочетания «в пламяне розе», не был конечно же «рогом» в прямом смысле. На а если прикрепить «сосуд с жаром» на верхушку скипетра («рога») и тем самым превратить его в факел? Ведь вестник смерти прискакал именно с таким «рогом». Откуда это?

В раскопанном захоронении (трупосожжении) в Киеве археологи обнару­жили большой бронзовый сосуд на ножках, в котором сохранились остатки уг­лей для погребального огня. В беспощадной борьбе с язычеством церковь когда-то запретила «бесовский» обряд сжигания умерших, но его отголоски все же остались, трансформировавшись сначала в сжигание над могилой соломы, а затем и в свечку, вставляемую в руки усопшего по христианскому обряду. Как поджигалась солома на могиле? Родственники покойного приносили для этого угли из домашнего очага, насыпанные в упомянутый горнец, — в дохристианс­кий период этими углями поджигалось топливо под умершим. Очевидно, что, как и все население, воины на похоронах тоже придерживались того же древне­го ритуала. Для этого в походе использовались оригинальные факелы, которые можно увидеть на одной из миниатюр Кенигсбергской (Радзивилловской) ле­тописи, носящих явные следы копирования с более древних рисунков. На ней изображен заключительный момент похорон, устроенных в 1097 году киевским князем Святополком своему тестю, — убитому им в сражении половецкому хану Тугоркану. Мы видим князя рядом со своими воинами, четверо из которых после выполненной работы оперлись на лопаты, а двое стоят с зачем-то наклоненны­ми факелами на длинном древке. Из факельных металлических наверший (в форме горшка-корзинки!) высыпаются горящие угли; видно, как подымает­ся дымок от сгоревшей на земле соломы. В.И. Сизов, комментируя в 1905 году этот рисунок, заключил, что Тугоркана хоронили при свете факелов, т.е. но­чью, и, следовательно, тайком, без положенных почестей — как врага-язычни­ка. Однако, исходя из вышеизложенного, позволю себе с этим не согласиться.

Достаточно на других летописных рисунках взглянуть на изображения не­которых «рогов» из числа длинных «събранных труб», чтобы убедиться в их внешнем сходстве с этими факелами. Но это еще не все. Вспомним, как сильно на русских воинов подействовало описанное в летописи солнечное затмение, якобы легкомысленно проигнорированное Игорем. В чем же конкретно состо­яло это небесное знамение, заступавшее путь «грозою» (т.е. запугиванием), и чем именно был вызван у воинов их столь очевидный страх? Следует заметить, что в летописных описаниях затмений нередко присутствуют «роги». И если при затмении 19 марта 1113 года «быстьзнамение в солнци...остася солнца мало, аки месяца долов рогома (т.е. рогами вниз)», то в нашем случае картина была куда ужасней: «Солнце ж тогда бысть видом яко месяц, из рога его яко углие горячае исходило, и страшно бе тогда зреть сие знамение Божие человеком». Это ли не конкретное предсказание погребального «пламенного рога»? Если же еще учесть, что Игоревы «вой» (войска) представляли собой ополченские «ста» (сот­ни), то предзнаменование и реальное поражение в «Слове» оказываются тесно связанными посредством «покрытия тьмой» и «погружения в море» — обе суть метафоры погубления:

Светлов солнце и виде от него тьма свет покрыла <...>

тьмою вся своя воя прикрыты» и в море погрузи ста.
Не приходится сомневаться, что воспринято знамение было «как надо» — в русле тогдашних причинно-следственных связей. Ведь и прежде, когда 16 ап­реля 1113 года умер киевский князь Святополк, его смерть связали с затмением солнца, состоявшимся 19 марта: «бысть знамение видети чудно, затмися бо сол­нце едва не все и остася аки луна низу рогома, прознаменова смерть Святополчу».

С точки зрения логичности и композиционной законченности рассматри­ваемого нами отрывка из «Слова» следует обратить внимание на то, что одним «рогом» (карной) Автор его начинает, а другим («пламенным») заканчивает. Ос­тается внести одно уточнение: несмотря на то что в факеле действительно были горящие угли, едва ли стоит переводить смагу как «горячие угли» или «смола». Тем более что почти во всех примерах, обнаруженных учеными в славянских языках и русских говорах, смага скорей передает уже последствия некоего «ожо­га», чем само «горючее», его вызывающее: жажда; сухость или горечь во рту; изжога; налет на губах (от температуры,); сажа, и т.п. И если чешское smaziti («обжигать, печь») выводит нас на такие понятия, как печаль — от «печь» и горе — от «гореть» (ср. др.-инд. cokas — «пламя, жар» и «печаль, горе»), то ведь и не­сколько другая смага в районе Путивля еще и сегодня означает «горесть, пе­чаль», под Саратовом — «горечь от безысходного горя, нервный спазм в горле», а на Брянщине и на Псковщине так и вовсе — самое натуральное «горе»: «Сма­га — горе, цэлый век гарюю, смагую цэлый век»; «Такую смагу принясла. Зачем мне смага такая в жызни?» Добавлю сюда еще один брянский пример: «Смагу мыкал горемыкий, денной пищи не имел», в котором совершенно очевидно полное совпадение с «горемыкал» (как «нес свой крест», «влачил свои горести» — ср. с пек. и смол. «Перемыкать бы это горе — а там вновь заживем»).

Речь, таким образом, идет о сильнейшем чувственном восприятии, а не о горя­щем материале, — именно на такую мысль выводит нас сравнение фрагментов уже использованных цитат из «Слова» и «Задонщины» (с «пламенным рогом» и «поломянными вестями») с современными псковским и брянским примерами.

Ведь если «смага» — «горе», а «великая беда» по-древнерусски — «большое горе», то, показательно, что во всех четырех случаях это самое горе «несут» («мы- чут»)\ Вот и получается следующая картина:

«оиагулюдем мычючи (неся)»;«носяще великую беду (горе)»; «такую смагу принясла»; «смагумыкал горемыкий».

С радостью обнаружил недавний перевод этого фрагмента «Слова» И.Ф. Черковым: «По нему прокричали карнаи и скорбь поскакала по Русской земле, опа­ляя людей жаждой, как из пламенного рога».

Чтобы внести ясность, предлагаю такой вариант перевода:

«О, далеко ж залетел сокол на юг, птиц побивая! А Игорева храброго полка уже не вернуть. Его созывая, рожок протрубил, и поскакал, стеная, по Русской земле, горе людям неся в пылающем факеле».

«Толковинами-толмачами» считают замыкающих список дулебов и тивер­цев, чьи земли были ближе других к Византии, в связи с чем они якобы владели языками жителей Черноморья. Большинство исследователей, соответственно, еще с прошлого века стали, подобно А.А. Потебне, исходить из убеждения, что «толковипы» образовано от тълковати... может значить только толкование. В «Слово о полку Игореве» оно внесено книжником, который взял это слово из летописи, приняв его за название народа». Подобное представление разде­ляли А.А. Шахматов, Ф.М. Головенченко, Б.А.Ларин. К наиболее экзотичес­ким примерам можно отнести догадку В.Ф. Ржиги и С. К. Шамбинаго. Толковины у них — тоже от толковать, но вовсе не «переводчики»: «Под «толковинами» разумеются вообще нерусские племена, чуждые по языку, нуждающиеся в толковании своей речи, в данном случае это — синоним половцев».

Такое объяснение весьма устроило интерпретаторов из числа тюркологов, изобретших несуществующие, но потенциально возможные слова, которые якобы и произвели толковин. «Сам корень, от которого образовано слово тълковины, тълкъ — не имеет ясной этимологии на славянской почве... В ос­нове его может лежать тюркское название для языка и речи тыл, тил суменьш. аффиксом -ка (*тылка, ср. чуваш, celxe < *тылка)», — написавший эти стро­ки И. Г. Добродомов сообщает далее, что на такое объяснение его вывела «дру­гая этимология, тоже тюркская», выдвинутая Н.А. Баскаковым, у которого «племенное название «толковипы» трактуется следующим образом: «анали­тический глагол til qaq — «давать сигнал, давать понять, толковать», букв, «бить, стучать языком»; *til qaq-yn «тот, кто дает понять, истолковник».

Умозрительного *тилкакын, от коего якобы и возник русский толковинъ, оказалось все же недостаточно — шаткую позицию стали уп­рочивать с опорой на мнение ориенталиста К. Менгеса, утверждаю­щего, что и название тиверцев, упомянутых в летописи рядом с толковинами, имеет под собой якобы ту же самую этимологию — от *tiv-ar (говорящий, переводчик). Далее помогли лингвисты-нетюр- кологи, с подачи которых получается, что тивэр, столь же умозри­тельное, как и тилкакын, якобы подтверждается тюркским корнем te-, ti- (говорить). Но и такое толкование, как оказалось, не выдер­живает элементарной критики — даже в стане самих тюркологов в лице того же И.Г. Добродомова: «Эта этимология остроумна, но при­знать убедительной ее трудно, ибо конструкция типа tiv-ar, т.е. «че­ловек говорения, разговора» для тюркских языков не характерна: следовало бы ожидать tivci».

Производить толковииы не от баскаковского «бить, стучать языком», а от русского толковать было бы более оправданным, однако соответствующая этому глаголу версия о «переводчиках» тоже по ряду причин весьма уязвима и у нее всегда находилось достаточное число противников, охотно бьющих по наиболее уязвимым местам. Так случилось и в 1936 году, когда Д. Расовский заявил о неприемлемости наименования «переводчики» в качестве характе­ристики для целого народа. При этом он присоединился к мнению П.П. Вя­земского, И.И. Срезневского и М.С. Грушевского, считавших, что толко­вый происходит от ст.-слав, толока (помощь) и означает, соответственно, «помощники, подручные». Такое мнение решительно поддержано и в наше время Б.А. Рыбаковым, у которого слово толковииы означает «союзников», «помощников» (от толока — общественная помощь), а вовсе не «толмачей». Конечно, и это утверждение можно оспорить, но со следующим аргументом ученого стоило бы согласиться: «Странно было бы Вещему Олегу в 907 году брать с собой в поход целое племя переводчиков!»

Итак, толковииы суть переводчики — от толковать или же союзники (помощ­ники) — от толока. Две отрицающие друг друга версии попытался примирить Д.С. Лихачев: « Толковииы — те степняки, которые под именем «своих поганых» (торки, берендеи, ковуи и т.д.) садились в пределах русских княжеств, служа русским — и союзниками против половцев, и переводчиками». Нейтральную по­зицию избрал Л. А. Дмитриев, у которого (на основе летописного перечня) «тол­ковииы — общее название иноплеменников». Примерно то же — общее, но с «тюркским акцентом» — встречаем у Л.А. Булаховского: «Возможно, что фор­ма слова... представляет собой не что иное, как давнюю народную этимологию торков: търк-овинъ, мн. число — търкове».

«Иде Олег на грекы... поя множество варяг, и словен, и чюди, и кривичи, и мерю, и древляны, и радимичи, и поляны, и северо, и вя­тичи, и хорваты, и дулебы, и тиверци, яже суть толковины си еси, звахуться от грек Великая Скуфь. И с сими всеми поиде Олег на конех и кораблех» — (в переводе: «пошел Олег на греков... взяв множество (пе­речень)...; которые — все толковины, называемые греками «Великой Скифью». И с ними со всеми пошел Олег на конях и на кораблях»).

При таком прочтении «толковинами» по отношению к Олегу оказываются все перечисленные, а не только двое последних! Это очень важно. Те из читателей, кто знакомился с началом летописей, обращали, вероятно, внимание на то, что описанию этого похода предшествуют эпизоды «собирательства» под руку Оле­га большинства из тех же, указанных в перечне, народов:

«И обладаша всею землею Рускою. И беша у него варязи и словени, и протчии прозвашася Русыо... и устави дачи словеном, и криви­чам, и мерям... И многи земли притяжа к Руской земле и дани возло­жи на ня... И бе Олег обладая поляны, и деревляны, и северяны, и радимичи. А с суляны по Суле и тиверцы имеяше рать...»

Закономерен вопрос: зачем так подробно показано превращение их всех в киевских данников? Летописец словно гордится объединительными действия­ми Олега, после чего — уже в эпизоде похода — перечисляет всё те же народы еще раз, явно подчеркивая могущество «скифской» армады, собранной воедино Олегом против греков... А затем была победа, а вместе с ней и право диктовать свои условия побежденным: «Я заповеда Олег... даяти уклады (дань) нарускыя грады, первое на Киев, то же на Чернигов, на Переяславль, на Полтеск, на Ростов, на Любечь, и на прочие городы — по тем бо городом седяху велиции князи, подо Олгом суще». Условия мира с византийцами вырабатывали послы, «иже послани от Олга, великаго князя рускаго, и от всех, иже суть под рукою его, светлых и великих князь и его великих бояр».

Сопоставим между собой часть выделенных при цитировании фраз:

яже суть толковины си eси;

с сими всеми поиде Олег — от всех, иже суть под рукою его.

Не примечательна ли такая терминология? Но если великие князья, сидев­шие в перечисленных и «прочих городах», находились «под Олегом», то и под­данные их — народы из нашего перечня — являлись подданными Олега. Так это место понимали и сами летописцы. Неслучайно в Синодальном списке «еже суть толковины» переправлено из первоначального «ему же суть толковины». Кому же, как не «ему же (т.е. Олегу)», все перечисленные приходились «толковинами»? А еще раньше, при легендарном Рюрике, в таком же контексте, пос­ле такого же перечисления говорится: «и теми всеми обладаше Рюрик». Та же гордость летописца: «И по тем городом находници суть варязи, а первии насельници в Новгороде словени, в Полоцку кривичи, в Ростове меряне, в Белеозере весь, в Муроме мурома — и теми всеми обладаше Рюрик». Так, значит, «толковины» — это... Впрочем, повременим немного с окончательным ответом, ибо необходимо подтвердить предполагаемый смысл слова его этимологией.

Вернемся к упомянутой толоке. Перед нами «Церковный устав Ярослава», из которого следует, что тогдашняя толока явно не в ладах с сегодняшней «вза­имопомощью»: «А девицю кто умлъвит, дасть ю в толоку, на умолвеници свя­тителю (в др. сп. «на умычнице митрополиту») гривну серебра, а деве за срам 3 гривны, а на толочнех по 5 гривен, а князь казни». Понимать, вероятно, сле­дует так: если кто-то умыкнет девушку и отдаст (сдаст) ее в «толоку», то его, уговорщика-умычника, серьезно накажут вместе с «толоченами» (видимо, теми, кто распоряжается в этой «толоке»). Хороша же «помощь», за которую полага­ется суд и уголовное наказание! Перефразируя современное шутливое изрече­ние о браке, можно было бы сказать, что «хорошее дело толокой не назовут!» И.И. Срезневский явно испытал затруднение, подбирая определение к этому слову. Поэтому, поместив в словарь эту выдержку из «законов судных», он снаб­дил ее знаком вопроса. Но у него же есть и другой вариант: «Аще девку помол­вит кто к себе и дасть ю в поругание, на умыщнице епископу 3 гривны серебра». То есть, если кто-то уговорит девушку («умыкнет» ее из семьи) и после этого отдаст (т.е. продаст) ее кому-то «в поругание», то он будет наказан. Понятно: для такой девушки «поругание» означает, что ею кто-то обладает без ее согла­сия, что и называется «толока». О чем это говорит? О том, что «соседская взаимопомоиць» — далеко не единственное и не первое значение у нашего слова. Следовало бы разобраться с ним повнимательней.

И.И. Срезневский приводит в своем словаре примеры с сочетаниями «иг­рища утолочена» (XI в.) и «игрища утлачена» (XIV в.) — речь идет о недоволь­стве священников: поляны утоптаны в плясках и других развлечениях, а доро­ги в церковь заросли травой. Русскому толока (от толочь), следовательно, со­ответствует старославянское тлака. Что оно значит в тех языках, где еще сохранилось? Для них всех характерна поразительная общность значений во многих словах с тем же корнем, что может свидетельствовать о первичности именно этих значений.

У сербов, хорватов и словенцев тлака, а у сербо-лужичан тлока означает «барщина; подневольный труд», соответственно, тлачити и тлочичь — «угнетать; порабощать», тлачан, тлаченец, тлачилац — «кре­постной; угнетенный», тлачитель, тлачилец, потлочовар — «угнета­тель» (ср. в словен.: druzba brez tlaciteljev in tlacencev — «дружба без уг­нетателей и угнетенных»)? Южнославянское тлачити употребляется и в своем основном значении — «толочь, давить, выжимать», в связи с чем вспоминается выразительная русская поговорка о бесполезном труде — «толочь воду в ступе».

Естественно, что при полезном труде в ступе должны были (ступнями) то­лочь не воду, а какие-то плоды или ягоды — для выжимания сока на вино. Тер­мин тлака, как «давление, выжимание (виноградного сока)», появился у южных славян, где, вероятно, приобрел и свое переносное значение, передающее выс­шую степень эксплуатации — выжимание соков из работника (ср. словен. ка­кой? — тлаковен «отжатый, выжатый»). В этом отношении английские press «давить, выжимать» и opress «угнетать» являются лишь латинизированной каль­кой от слова-понятия из языка какого-то винодельческого народа. В современ­ных словах тлачен, тлачан отчетливо обозначились формы определения (ка­кой! — «подавленный»).

Похоже, в более древнем *тлаковинъ, толковинъ этого угнетенного состояния не заметно, ибо слово, составное, исходно означало про­сто: «тот, кто давит виноград» (сопоставим тлачити «давить» с хорв. tlaka «ступня ноги» и ст.-слав. вино «виноград», которые вполне «впи­сываются» в слово тлаковинъ). Однако понятно, что виноград для из­готовления вина давили всё же рабы-холопы, а не господа. Отсюда и родившееся в винодельческих краях переносное значение «раб, холоп» у слова толковинъ, которое мы теперь знаем благодаря «Слову о полку Игореве», а также толока «рабство, холопство, невольничье состоя­ние» и толочень «тот, кто держит в неволе, заставляет работать» — бла­годаря «Церковному уставу Ярослава».

Были ли «рабами» или «холопами» Вещего Олега перечисленные в летописи народы-толковины, участники его похода? В современном смысле этого поня­тия, «холопами» они конечно же не были. Но здесь следует учесть, что именно терминами холопства в древности передавались отношения подданства и васса­литета. «Княжими холопами» названа знать («добрии люди») в Договорной гра­моте Смоленска с Ригой (1229): «Аже латинин дасть княжю холопу в заем или иному добру человеку...» Русские воины, плененные Батыем в 1237 году: «Веры мы христианской, рабы великого князя Юрия Ивановича Рязанскаго, а от полку мы Евпатия Коловрата». Сигизмунд Герберштейн о русских боярах первой чет­верти XVI века: «Все они называют себя холопами, то есть рабами государя».

Следовательно, и летописец, пересчитав тмочисленное воинство от разных народов, идущее под знаменами Олега в поход на Византию, дает читателю воз­можность осознать все величие его подвига «собирательства земель» под еди­ную руку, после чего, словно бы подытоживая, восторженно восклицает: «и все они — (его) подданные!»

Показательно, что у словаков, не сохранивших тлаку-барщину, для передачи соответствующего понятия используется именно poddanstvo «барщина». Да и в чешском вместо указанных тлачан, тлаченец, тлачилац «крепостной; угнетенный» используется poddany «крепостной; подвластный, васссальный»

Таким образом, строчка из «сна Святослава» означает «подданных-язычни­ков» (вариант: «холопов-иноверцев»).

«ЖЕМЧУГЪ» В «СЛОВЕ О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»
«Сыпахуть ми тыцими тулы поганых тлъковин великый женчюгна лоно...» — так звучит фрагмент сна князя Святослава, который вызвал к жизни множе­ство толкований.

О «жемчуге» в «Слове» написано достаточно много всяких выдумок, одной из коих является странное, ставшее за двести лет хрестоматийным, утвержде­ние о том, что видеть во сне жемчуг — «к слезам». Увы, и здесь речь идет об очередной беспочвенной, но доверчиво списываемой друг у друга «народной примете», ибо ни в одном отечественном или зарубежном «соннике» ничего подобного не встречается. Единственное, на что (и то — лишь косвенно) может опереться такое представление, — народные песни о насильно выдаваемой за­муж девушке, слезы которой катятся через жемчужное ожерелье (но они же ка­тятся и через золотое). У нас, сегодняшних русских, нет, да и у наших предков не было странного обычая обсыпать жемчугом грудь мертвеца — это опять же досужие выдумки толкователей, в первую очередь тюркистов, притягивающих сюда «древнетюркский (тенгрианский) обряд».

Особо следует остановиться и на самом слове «жемчуг», уверенно опреде­ляемом лингвистами как «старое заимствование с Востока» (П.Я. Черных). Ста­ло уже аксиомой, что заполучили мы его от соседних тюрков, у которых соот­ветствующее понятие называется инжу, энже, инчи. С оглядкой на китайцев, с их гончу — «настоящий жемчуг», и на монголов, чье жинджуу означает «бисер», объясняется, что какой-то неназванный тюркский народ соответствующее слово в родительном падеже мог бы произносить «джемчугэ» и что подхватили мы его не ранее XI века — иначе оно произносилось бы *жячуг. Однако, несмотря на фамилии маститых ученых, утвердивших своим авторитетом такое объяснение, что-то не верится мне в эту «очевидность».

Почему, спрашивается, мои — славянские — предки, добывавшие жемчуг в любой местной речке, дожидались, когда к ним придут тюрки и дадут ему свое — тюркское — название? Я бы, возможно, и согласился, если бы тюркисты попутно объяснили весь ряд старинных русских слов, оканчивающихся на -чуг: жемчугъ, смольчугъ, емчугъ, морчугъ, камчугь, сычугъ. Заодно неплохо бы полу­чить от них более убедительные объяснения и для слова чугунъ, которое они тоже числят своим. Неужто не виден в них общий корень?

О чугуне и древесном угле
В случае со словом чугунъ обычно убеждают ссылками на созвучные фор­мы в языках тюркских народов бывшей Российской империи. Но только поче­му «исконно тюркского» слова в нужный момент не оказалось за ее пределами, когда османские турки приняли вместо него французское фонт (чугун)? И по­чему в ряде указанных языков соответствующим словом называют вовсе не ме­талл, а только изделие из него — «горшок-чугунок» (то есть речь идет не об ос­новном, а о вторичном понятии)?

Придется произвести своеобразное «тестирование». Общеизвестно, что тюрки по религиозным причинам не разводят домашних свиней, в связи с чем происхождение слова чушка в тех же языках не вызывает сомнений. Оно является безусловным заимствованием из быта иноверцев (русских), на чьих подворьях и было услышано мусульманами. Но удивительное дело: при фо­нетическом сопоставлении слов чушка и чугун, имеющихся в этих языках, местной форме чучка соответствует форма чуян (узб.) и чуен (татар.), форме чочка — чоюн (кирг.), форме шошка — шойын (каз.). То же и в нетюркских языках России — в башкирском (суска — суйын), таджикском (чучка — чуян). С чего бы такая звуковая синхронность? Не симптоматично ли это? По этой причине я исхожу из того, что оба слова в указанной паре являются заим­ствованием из русского в соответствующие языки, а не наоборот. Из всех тюрков, при их искажениях слова, полное звуковое соответствие русской ли­тературной норме сохранили только чуваши и азербайджанцы — чугун. Но и отсутствие согласного «г» в остальных языках объяснимо! Такие формы дало фрикативное произношение звука «г» — сравним укр. чагун и чавун (чугун) с нашим сегодняшним произношением чево вместо «правильного» чего и с былинным «скилевал с себя чунный крест». Попробую внести ясность и в отношении остального.

Возникнув у древних иранцев, разнеслось по белу свету на борзых скифс­ких конях удивительное словечко чуг (чук, чух) — «жар в печи, горящие угли». И если сегодня чуг встречается в этом значении в иранских языках и (вероят­но, через Хорезм) в узбекском, то в далекие времена не миновало оно и наших предков. Породив в их среде ряд новых, существующих и поныне слов, само оно, к сожалению, постепенно утратилось, исчезло из речевого обихода. Если бы сохранилось, то не искушались бы «благонамеренные читатели» из тюркистов предъявлять права на наши слова, «затурканные» ими по неведению. Но не будь у них этого искушения, не потребовалось бы и мне писать эту трудную главу ради возврата крох и пядей, утраченных родной речью.

Конечно, горящие древесные угли были бы вполне уместны в очаге или в ко­стре, но в нашем случае, когда речь идет о металле, следовало бы вспомнить об их использовании для получения сыродутного кричного железа в домницах. Возможно ли без этих угольков, заранее наготовленных и смешанных с дробле­ной рудой, представить себе древнюю металлургию, еще не знакомую с коксу­ющимся каменным углем? Именно в русле такого представления я и предла­гаю собственную версию возникновения слова чугунъ.

Естественно, что все помыслы древнего кузнеца, неустанно продувающего мехом загруженную печь, были направлены на изготовление добротной желез­ной крицы. Однако вещество, называемое сегодня словом чугун, из-за своей более низкой, чем у железа, температуры плавления, вытекало из руды намно­го раньше, чем спекался требуемый железный ком. Поэтому чугун на первых порах игнорировали и, считая его шлаковым «мусором», побочным продуктом, идущим в отходы, бездумно вычерпывали вместе со спекшимися остатками угля и камня, плавающими на его поверхности.
Сравним с определением из «Нового словотолкователя» под ред. Лучинского (Моск. ун-т, 1880): «Шлак, нем. Schlacke, — так называ­ется спекшаяся или сплавившаяся масса, плавающая на поверхности расплавленного металла из руд. Она состоит из сплава посторонних ве­ществ, содержащихся в руде до плавления».
Такое восприятие архаичного чугуна позволяет сопоставить его название со старинным словом ЕМЧУГЪ — «сор и пена, всплывающие в жидкости при вар­ке или мешании; что сымается сверху» (Даль). И если оно легко объяснимо как «емлемый чуг», то совсем не удивит и современное персидское чудан «чугун» (от *чугдан — то есть «то, что содержит в себе чуг»).
Характер его словообразования отчетливо раскрывается при срав­нении с индо-иранскими словами, в которых иранскому-дан соответ­ствует др.-инд. — дхани (-дхи): перс, джамадан «чемодан» — букв, «ем­кость для одежды» (джама «одежда», дан «вмещающий»), тирдан «кол­чан» — букв, «содержащий стрелы» (тир «стрела»), дари — хакестардани «пепельница; поддувало в печи» — букв, «содержащий пепел» (хакес- тар «пепел»), др.-инд. ишудхи «колчан» (ишу «стрела»), живадхани «земля» — букв, «вместилище живого», вардхани «кувшин», вардхи «океан» — букв, «содержащий воду» (вари «вода»).

Русское сравнительно позднее чугунъ есть образование от прилагательного *чугуно (какое?) в древнем сочетании «чугупожелезо» (т.е. жидкое железо, со­держащее в себе «чуг»). Из писцовых книг видно, что в России именно чугунным железом называли этот металл даже в XVII веке. Не просто чугун, а какое-то «другое железо»! И это понятно — ведь еще ученый хорезмиец Бируни (XI в.) в своем трактате писал: «Нармохан («железо») делится на два вида: один из них — он (т.е. нармохан), другой — вода его («дус»), вытекающая из него при плавке и очистке от камня». Эту-то «воду железа», опомнившись, перестали сливать в отходы и начали использовать для изготовления чугунов — металлических гор­шков, появившихся в хозяйстве в дополнение к глиняным. По этой же причине поляки называют чугун сочетаниями zelazo lane и Ше zelazo — «литое железо», чехи — litina, а немцы — Guft (от giefien — «лить»). Гораздо поздней научились использовать чугун и в процессе изготовления тигельной стали.

«Вода при очистке от камня» дает дополнительный штрих для объяснения источника слова емчугъ. Возникшее в кузнице, оно стало применяться к «шла­ковым» остаткам и в обычном вареве, как это произошло и с древним оловом (свинцом). В «Былинах Печоры и Зимнего берега» (изд. 1941 г.) словом оловина названы осадки от перебродившего сусла (барды), использованного для при­готовления браги или пива: «Оловину жрала (скотина), да издохла». Но вот как тверское оловина объяснено в «Словотолковнике» 1846 года: «гуща, дрожжи, ос­тающиеся по снятии кваса или пива; но прежде, говорят, ни квасов, ни пива не сливали, а гущу и дрожжи просто с того и другого славливали, особенно ложкой или ковшом». Ну чем не «емчугъ», особенно если сравнить с др.-прус, auwerus «шлак», сопоставляемым учеными со слав. *u-var-, van «вар»?

К таким же «шлакам» имеет отношение и термин сычугъ, точно так же свя­занный с «вываркой» — неслучайно возникло слово «пищеварение» (ср. термин тибетской медицины «огонь желудка» с польск. trawic «переваривать пищу; вы­жигать, вытравливать», словац.potrava и укр. страва — «пища»). Здесь мы име­ем полную аналогию с теми же металлургическими процессами. Ведь желудок коровы, согласно Далю, состоит из 4-х отделов: 1) рубец — куда поступает из­мельченная пища; 2) рукав; 3) литонья (литовье) — где происходит «сварение»; и 4) сычугъ — где окончательно вываренная пища становится «шлаком». Кули­нары, начинив отварной свиной сычуг, превращали его в кушанье — «сычуге кашей», а сыровары выдерживали его кусочки в молоке, чтобы оно свернулось, после чего выбрасывали (ср. словац. Syr «сыр», syridlo «сычуг; сычужная заквас­ка»). Не напоминает ли он нам уже знакомый емчугъ? Понятно, что раздел же­лудка получил свое название из-за того, что он изначально был «съ чугомъ».

Показательно, что и другие термины металлургии совпадают с хо­зяйственными, связанными с приготовлением пищи. Сталь, как известно, варят, отходы при плавке называются «шкварками»; глыба сырцового металла (крица) — «чушкой» или «свинкой». Свинец полу­чил название от свиньи — металл плавился и застывал столь же быст­ро, как свиное сало. Но повлияло не только это. В 1707 годуЯ.В. Брюс жаловался в письме графу Б.П. Шереметьеву: «...немалая нам есть тягость свинец при артиллерии свиньями возить». Подобный брусок, размером с молочного поросенка, но весящий с огромную свинью, и стал «евинцем» (подобно песъ > песецъ, т.е.«небольшим свином, поро­сенком» — от этого лтш. svins «свинец»), К образованиям того же типа относятся англ. pig of lead и pig of iron — «свинцовая чушка» и «желез­ная чушка» (букв, «поросенок свинцовый» и «поросенок железный»).

Угли для кузницы заготовляли в специальных выжиговых ямах, в которых, как в огромной морилке, при минимальном доступе воздуха «морилась», т.е. обуг­ливалась присыпанная землей древесина, состоящая из пней, веток и полень­ев. «Яма плотно закрывается снаружи дерном и замазывается глиной; лишь наверху кучи, в центре и в боках ямы оставляются небольшие отверстия для слабого притока воздуха. Угольщик поджигал дрова и давал им всем частично сгорать при слабом доступе воздуха. Когда температура повышалась, все отвер­стия плотно закрывались, давая дровам полностью обуглиться... Всё искусство при углежжении заключается в регулировании доступа воздуха», — так в 1953 году описывал этот древний процесс авторитетный металлург Б.А. Колчин. А вот дополнительная информация из словаря Брокгауза—Ефрона: «Куча, от 20 до 30 футов диаметром, горит от 2 до 3 недель; поспевание угля узнают потому, что осадка кучи прекращается и при протыкании покрытия из кучи выделяется едва заметные газы... выгребенный уголь тотчас же забрасывают снегом или заливают водою; место, откуда взят был уголь, забрасывают зем­лею, стараясь избегнуть притока воздуха в раскаленный уголь кучи, так как в противном случае произойдет большая его потеря» (Брокг. и Ефр.).

Страшась опустошительных пожаров, угольщики старались располагать ямины на берегах водоемов. Но прошли столетия, и ямы, сдобренные пеплом и заливаемые паводками, обильно поросли кустарником. Какое же из их народ­ных названий отразилось в двух популярных словарях прошлого века? А вот какое: «морчугъ, мурчугъ — наполненные водой ямины на берегах реки или озе­ра» (В. Бурнашев); «Мурчугъ (или это морчугъ, от морцо?) колдобина по берегу, ерик» (В.И. Даль). Разве ж не оттого, что в них «морили чуг»? Из сочинений цар­ского сановника Г.Р. Державина узнаём, что во времена государственных смут эти, уже высохшие, ямины становились прибежищем для всякого рода «татей»: «Пугачев в случае побега искать своего спасения вознамерился на Иргизе-Узене в тамошних мурчугах раскольников»; «Открыл явный я над бегущими из степи злодеями, по раскольничьим монастырям, хуторам и мурчужным их жили­щам, поиск».

Надеюсь, читателю понятно, почему эти огромные ямы назывались имен­но так, и почему древесные угли в былине названы словом огорцы: «Огорцы те нажигала». Обратной стороной нажога углей является добывание смолы из той же моримой древесины — именно при обугливании дерева из него сочится смо­ла (ср. фин. polttaa «жечь, палить» и «гнать (смолу) »; лтш. degt «жечь» и рус. деготь; «Смолу гонят, курят, сидят, вытапливают ее в печах или крытых ямах»; Даль). Разница лишь в том, что для сбора смолы в землю вкапывается бочка, поверх которой кладется крестовина. Смола стекает в бочку с обугливаемых дров по этой крестовине. Итак, «смола» и «угли» — продукты одного и того же про­цесса. Сопоставим с этим некоторые термины из тех же словарей: «смольчугъ — дерево, которое для выгонки смолы употребляется» (В. Бурнашев); «Смолье... пни, комли и корни хвойные, из которых добывают смолу»; «Смольчукъ, стар. смолъчюгъ и смолъчюга... Смолье, лес идущий на куренье смолы... Смольчуку в лесу набираем, корчуем смолевое пенье да коренья. Смольчужный промысел» (В. Даль). Всё ли ясно? Добавим из других: «Смолокурение (смоло-скипидарное производство) — получение смолы, скипидара и угля разложением богатых смо­листыми веществами древесных хвойных (пневого и стволового осмола) при на­гревании без доступа воздуха» (БСЭ). «Сухою перегонкою органических веществ называется разложение их под влиянием высокой температуры без доступа кис­лорода... Продукты сухой перегонки дерева, а именноуголь, уксусная кислота, деготь, смола, древесный спирт и скипидар... из коры березы и осины получают деготь» (Брокг. и Ефр.).

жүктеу/скачать 2.29 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: